Страница:
Глава 10
Владимир Андреич, большой, слегка оплывший, опустив тяжелые плечи, сидел в кресле, нарочито поданном ему, и хмуро оглядывал братьев. Юрий Дмитрич сердито косился на Василия (братья не любили друг друга, и оба это чувствовали, встречаясь, как теперь, нос к носу). Не подписанная Юрием отказная грамота стояла колом между ними. Помнилось, что Юрий, в случае смерти Василия, может стать великим князем Владимирским и Московским, по старинному лестничному праву, по которому стол занимали сперва братья, в черед, потом, в черед, племянники. И поскольку все прочие устранились, заключивши с Василием ряд по новому, измысленному митрополитом Алексием правилу, выходило, что умри Василий, и княжить — не его старшему сыну, а сперва — князю Юрию, и уже потом единственному наследнику престола сыну Василия, Ивану. (Ибо старший сын Софьи умер!) И, значит… И ничего это не значило или значило очень многое! Во всяком случае, именно Юрий ходил в походы, водил рати, жертвовал земли тому же Троицкому монастырю в память покойного Сергия.
Но и не любя друг друга, братья понимали, что они — одно, и Москва — одна, и великое княжение — одно, и рушить его преступно, да и глупо прежде всего! И потому важные государственные дела решали вместе и верили друг другу.
Для новой большой войны с Новгородом сил не хватало, да и негоже нарушать подписанный мир, — тем паче что потерявший терпение город мог откачнуть к Витовту.
Юрий вновь беспокойно пошевелился на скамье (сам Василий тоже сидел на скамье, дабы не обижать брата), вымолвил, глядя в стену:
— Анфал!
Владимир Андреич поднял зоркий взгляд на Юрия, кивком головы одобрил второго племянника, пояснил Василию ворчливо:
— Ходит тут один! Новгородский беглец, Рассохин. Обещает невесть што!
А Анфал Никитин — брат двинского воеводы Ивана. Ивана убили, утопив в Волхове, а Анфал сбежал, и рать собрал, и отбился, и на Вятке теперь!
Ворог им первый! Дак пущай Рассохин самого Анфала сюда пригласит, — ворчливо заключил Владимир Андреич.
— Послать Анфала Никитина с нашею ратью на Двину! — строго и прямо закончил Юрий. — И мир будет не нарушен, и… — Он не договорил, поведя рукою в воздухе и сжавши в кулак. — А отсель малыми силами на Торжок.
— Кого?
— Александра Поля!
Александр Борисыч Поле ездил за Софьей, и уже по тому одному был близок к Василию. Василий выслушал брата благодарно, склонил голову: ничем не ущемил его Юрий, подавший ныне дельный совет.
— А ударить должно им враз! В одно и то же время!
— Из смоленских княжат, — пробормотал Владимир Андреич, видимо доселе вспоминавшийродословие названного боярина. И трое родственников-соперников, в сей миг ставших единою семьей, удоволенно поглядели друг на друга.
— Где он?
— Рассохин бает — в Нижнем сейчас!
— Дак и позвать сюда! Скорого гонца пошли, в два дни доскачет!
— А я ведал, цьто ты посхимилси!
— Я-то? Рано мне ишо Богу служить! — отвечал Герасим с усмешкой. — Утек я из монастыря, да и на-поди! Послужу по первости людям, а там уж, когда оружие в руках держать не замогу, може, и в монастырь подамсе!
И они вновь жали друг друга в объятиях, хлопали по плечам и спине, пили пиво, хохотали. И в Нижний распродавать добычу и добывать оружие взял Анфал Герасима с собой. И теперь, накоротко перемолвив с обретенным другом, свалил на него все недоделанные дела, наказавши, не стряпая, ехать на Вятку и собирать людей. Сам же устремил в Москву на легких санках всего с двумя кметями, и мчал, не останавливая порою даже, чтобы поесть.
Февральские метели как раз укрепили пути, и кони шли ходко, сани словно по воздуху несло, заводные скакали следом.
Пена летела с удил. В Москву въезжали на заре третьего дня, и только тут, в виду города, Анфал, выбравшись из санок, пересел в седло.
С великим князем Московским встречались назавтра. Анфала, вздевшего зипун, крытый персидской парчой, провели в терема. Двинский воевода, успевший обозреть Москву, отметил про себя и каменные стены, коих не смогли преодолеть ни Ольгерд, ни Тохтамыш, захвативший город обманом, и узорные терема знати, и людскую тесноту, и изобилие торга, уступающего разве что нижегородскому, и нескудное громозжение посадских палат. Москва уже начинала догонять Тверь и даже Новгород Великий. С великим князем не следовало шутить и баять надо сторожко. Посему, пройдя в палату и углядевши князя, он поклонил ему мало не до земли и баял пристойно, ничем не выдавая своих тайных дум.
Василий был еще молод, глядел задумчиво и заботно. «Встанут?» — вопросил. Анфал пожал широкими плечами: «Явимся, там и видно станет! А токмо пограбили новогородчи вдосталь двинян!»
— Княжую рать пошлю к Устюгу! — домолвил Василий. — Тамо и встретитесь!
— Дорогой не переймут? — возразил Анфал, остро глянув в очи князю.
— Поспешим! — возразил Василий. — Своих посылаю тотчас. И ты скачи!
— Я-то не умедлю, княже! — просто отмолвил Анфал и, принявши княжой подарок — саблю аланской работы и дорогую бронь, — вновь поклонил до самой земли.
— Больших сил у нас нет! — напутствовал Анфала боярин Федор Товарко уже после того, как двинянин покинул княжеский покой. — Иным поможем: на Торжок пойдет рать! И владыка обещает помочь! — примолвил московит, не договорив, впрочем, чем и как, но Анфал понял, склонил голову.
— К Петровкам?! — повторил, утверждая.
— К Петровкам! — твердо отмолвил боярин, склоняя голову. — Ты и сам не умедли, воевода!
Вновь летели сани, и неслась дорога, взмывала и опадала даль, и Анфал, щурясь от летящего встречь из-под конских копыт снега, думал про себя: ну, теперь поквитаемси, господа вятшие!
Ни слова не говорено было о том, что брак сей заключался не без умысла. Та остуда в отношениях с князем Олегом, кою вселил в него Витовт, сейчас рушилась, и рушилась к хорошу, не к худу! О прошлом годе Олег с пронским и козельским князьями на Хопре у Дона, в Червленом Яру одержал знатную победу над татарами. Был захвачен в полон царевич Мамат-Салтан и иные ордынские князья и, главное, не виделось никакого, как встарь, в отместье карательного похода на Русь. Настроенья в Орде позволяли бить степняков по частям, чем и пользовались русичи. Иван Федорович Кошкин и вовсе толковал, что Орда вот-вот падет, а Железному хромцу не до Руси нынче, да и вовсе не до Руси! Нынче и дань в Сарай возили от случая к случаю, но, однако, возили, и двор баскака Ордынского как стоял в Кремнике, так и стоит!
И все-таки, чтобы считать тестя Витовта главным врагом Руси…
Жестокая плотская страсть первых лет его брака с Софьей схлынула. Да и Софья потишела, чаще стала посещать церкви и монастыри. Ныне сама завела речь о богомольном путешествии в Лавру преподобного Сергия. И все же зло оставалось как заноза, кололо и жгло. Ну, Новгород, ну, Псков, ну, нижегородские князья, обвивающие пороги всех по очереди ордынских ханов…
Семен, тот и самому Великому хромцу Тимуру служил! Этих он додавит, исполнит предсмертный батюшков наказ. Но Витовт? Витовт, обманувший его самым грубым и непростимым образом! Великая Литва! Русско-Литовское государство, наследники Василия на Витовтовом престоле! А на деле? Вот наконец перед ним текст нового Ввиленского соглашения, новой унии, подписанной 18 января Ягайлой и Витовтом! Литва по этому соглашению (со всеми русскими землями, да, да!) принадлежит Витовту токмо при его жизни, а после — отходит к католической Польше и Латынским ксендзам! И Русь такожде?! Продал его Витовт! Ну нет, тестюшка, этого ты не узришь, доколе я жив! И главное — не мешать! Главное — не мешать ничему! Из Рязани доходят слухи, что скрывающегося у Олега Юрия Святославича отай зовут вновь занять смоленский престол.
А тем часом баязетовы турки вот-вот захватят Царьград, твердыню православия. А он, он сам, вот что обидно, подарил Смоленск Витовту! Нет, не будет того! И с Новым Городом он еще поспорит! Он еще не возвращал, и даст Бог не возвратит ему ни Волока Ламского, ни Бежецкого верха, ни Торжка. Чтобы это все попало Витовту или Орденским немцам? Да не будет того вовек! Он даже кулаком по столу ударил и тут же вызвал хоромного боярина, велел найти новогородского беглеца Рассохина, вызвать Остея, коему и приказал отай готовить рать для нового похода на Двину.
Поднял голову. Слепо уставился лицом на икону в красном углу.
— И Киприана, — договорил вслух (боярин уже ушел, но позвать позовщика и направить к владыке было делом не долгим).
Пальцы продолжали бессмысленно мять твердый пергамент Цареградской грамоты. Сейчас не надобна была Софья, не надобен был никто. Великие усопшие стояли у порога княжой изложни и ждали от него твердых решений государственных, господарских дел. Тем паче о намерениях Юрия Святославича с тестем своим Олегом отбить Смоленск у Витовта Софье знать совершенно ни к чему. Что там навыдумывает еще дорогой тестюшка, его дело, но он, Василий, дарить Русь католической Польше не даст!
Начали собираться бояре: Федор Кошка с сынами, Иваном и Федей Голтяем, Вася Слепой, Илья Квашнин, маститый Михайло Морозов (сам Иван Мороз нынче хворает — за восемьдесят старику, поди, и не встанет уже!), Зерновы, Окинфичи всем кланом — Иван Хромой, Александр Остей, Иван Бутурля, Андрей Слизень, Михайло Челядня, Никита Григорьич Пушкин, Федор Товарко.
За окнами мело. Снежная крупа косо ударяла в слюдяные оконницы, расписанные травами. Куски слюды, частью залепленные снегом, вздрагивали в своих свинцовых переплетах.
Подходили княжата, братья Василия. Явился наконец и Киприан. Пред ним почтительно расступались, и Василий принял его первого, келейно, еще не выходя к боярам. На многоречивые объяснения Василия Киприан ответил: «Что возмогу, сыне, то совершу! Задержу новгородского архиепископа у себя, егда прибудет на сбор».
— Рассохина привести нать! — отмолвил Федор Кошка.
Приведенный в княжеские хоромы Рассохин со страхом думал о том, что сказать, когда его спросят: почто оставил Анфала одного под Устюгом? К счастью, того не спросили! Зато принужден был ответить на другой вопрос: выстанут ли двиняне вторично противу Новгорода?
— Не… Не ведаю… — запинаясь, начал было Рассохин и вдруг, сообразивши дело, обрадованно воскликнул:
— Встанут, ежели Анфал поведет.
(По крайности, в случае неуспеха похода будет на кого свалить вину!) Бояре молчали в сомнении, верили и не верили.
— Иди! — сказал в конце концов, махнувши дланью, Морозов.
— Зблодит? — прямо вопросил Кошка, когда Рассохин покинул покой. — Когда и зблодит! — раздумчиво протянул Федор Кошка. — Да, надеюсь, не в етую пору. Анфал не позволит ему!
Но и не любя друг друга, братья понимали, что они — одно, и Москва — одна, и великое княжение — одно, и рушить его преступно, да и глупо прежде всего! И потому важные государственные дела решали вместе и верили друг другу.
Для новой большой войны с Новгородом сил не хватало, да и негоже нарушать подписанный мир, — тем паче что потерявший терпение город мог откачнуть к Витовту.
Юрий вновь беспокойно пошевелился на скамье (сам Василий тоже сидел на скамье, дабы не обижать брата), вымолвил, глядя в стену:
— Анфал!
Владимир Андреич поднял зоркий взгляд на Юрия, кивком головы одобрил второго племянника, пояснил Василию ворчливо:
— Ходит тут один! Новгородский беглец, Рассохин. Обещает невесть што!
А Анфал Никитин — брат двинского воеводы Ивана. Ивана убили, утопив в Волхове, а Анфал сбежал, и рать собрал, и отбился, и на Вятке теперь!
Ворог им первый! Дак пущай Рассохин самого Анфала сюда пригласит, — ворчливо заключил Владимир Андреич.
— Послать Анфала Никитина с нашею ратью на Двину! — строго и прямо закончил Юрий. — И мир будет не нарушен, и… — Он не договорил, поведя рукою в воздухе и сжавши в кулак. — А отсель малыми силами на Торжок.
— Кого?
— Александра Поля!
Александр Борисыч Поле ездил за Софьей, и уже по тому одному был близок к Василию. Василий выслушал брата благодарно, склонил голову: ничем не ущемил его Юрий, подавший ныне дельный совет.
— А ударить должно им враз! В одно и то же время!
— Из смоленских княжат, — пробормотал Владимир Андреич, видимо доселе вспоминавшийродословие названного боярина. И трое родственников-соперников, в сей миг ставших единою семьей, удоволенно поглядели друг на друга.
— Где он?
— Рассохин бает — в Нижнем сейчас!
— Дак и позвать сюда! Скорого гонца пошли, в два дни доскачет!
***
Анфал Никитин не обманывал себя, ведая, что своих сил у него ныне противустать новгородцам на Двине недостанет. И когда с вестью от князя и Рассохина прибыл к нему княжой гонец, медлить не стал, оставя все торговые дела на сотоварищей и Герасима, бежавшего в свой черед из монастыря. С нынешним расстригой они обнимались еще в Хлынове, тиская друг друга в объятьях.— А я ведал, цьто ты посхимилси!
— Я-то? Рано мне ишо Богу служить! — отвечал Герасим с усмешкой. — Утек я из монастыря, да и на-поди! Послужу по первости людям, а там уж, когда оружие в руках держать не замогу, може, и в монастырь подамсе!
И они вновь жали друг друга в объятиях, хлопали по плечам и спине, пили пиво, хохотали. И в Нижний распродавать добычу и добывать оружие взял Анфал Герасима с собой. И теперь, накоротко перемолвив с обретенным другом, свалил на него все недоделанные дела, наказавши, не стряпая, ехать на Вятку и собирать людей. Сам же устремил в Москву на легких санках всего с двумя кметями, и мчал, не останавливая порою даже, чтобы поесть.
Февральские метели как раз укрепили пути, и кони шли ходко, сани словно по воздуху несло, заводные скакали следом.
Пена летела с удил. В Москву въезжали на заре третьего дня, и только тут, в виду города, Анфал, выбравшись из санок, пересел в седло.
С великим князем Московским встречались назавтра. Анфала, вздевшего зипун, крытый персидской парчой, провели в терема. Двинский воевода, успевший обозреть Москву, отметил про себя и каменные стены, коих не смогли преодолеть ни Ольгерд, ни Тохтамыш, захвативший город обманом, и узорные терема знати, и людскую тесноту, и изобилие торга, уступающего разве что нижегородскому, и нескудное громозжение посадских палат. Москва уже начинала догонять Тверь и даже Новгород Великий. С великим князем не следовало шутить и баять надо сторожко. Посему, пройдя в палату и углядевши князя, он поклонил ему мало не до земли и баял пристойно, ничем не выдавая своих тайных дум.
Василий был еще молод, глядел задумчиво и заботно. «Встанут?» — вопросил. Анфал пожал широкими плечами: «Явимся, там и видно станет! А токмо пограбили новогородчи вдосталь двинян!»
— Княжую рать пошлю к Устюгу! — домолвил Василий. — Тамо и встретитесь!
— Дорогой не переймут? — возразил Анфал, остро глянув в очи князю.
— Поспешим! — возразил Василий. — Своих посылаю тотчас. И ты скачи!
— Я-то не умедлю, княже! — просто отмолвил Анфал и, принявши княжой подарок — саблю аланской работы и дорогую бронь, — вновь поклонил до самой земли.
— Больших сил у нас нет! — напутствовал Анфала боярин Федор Товарко уже после того, как двинянин покинул княжеский покой. — Иным поможем: на Торжок пойдет рать! И владыка обещает помочь! — примолвил московит, не договорив, впрочем, чем и как, но Анфал понял, склонил голову.
— К Петровкам?! — повторил, утверждая.
— К Петровкам! — твердо отмолвил боярин, склоняя голову. — Ты и сам не умедли, воевода!
Вновь летели сани, и неслась дорога, взмывала и опадала даль, и Анфал, щурясь от летящего встречь из-под конских копыт снега, думал про себя: ну, теперь поквитаемси, господа вятшие!
***
Василий Дмитрич начинал чувствовать то, что чувствует, по-видимому, рано или поздно любой облеченный высшей властью. Бремя судьбы вверенной ему Богом земли (а понимал он именно так, да так и толковали ему все без изъятия) вызывало в нем самом смутную дрожь, которая усиливалась, когда он садился за грамоты или решал с избранными из бояр государственные дела. Он был в центре паутинного сплетения многоразличных воль, сильных и слабых правителей, и ему приходилось считаться как с далеким непонятным Тимуром — Темерь Аксаком, «железным хромцом», так равно и с князем Иваном Владимировичем, который женится сейчас на дочери Федора Ольговича Рязанского, тринадцатилетней застенчивой красавице, по сложному династическому родству — его племяннице, ибо женат князь Федор на его родной сестре и, следственно… Ничего не следственно! Церковь разрешение на этот брак дала, молодые — двадцатилетний старший сын Владимира Андреича Храброго, Иван, и юная Василиса — любят друг друга. А что молода — дак по бабьим приметам крепче слюбятся! Софья, сестра, сама приезжала в Москву на правах мужней женки, крепко расцеловала Василия, всплакнув на встрече (это уж как водится!). Соня принимала гостью с церемонной сердечностью.Ни слова не говорено было о том, что брак сей заключался не без умысла. Та остуда в отношениях с князем Олегом, кою вселил в него Витовт, сейчас рушилась, и рушилась к хорошу, не к худу! О прошлом годе Олег с пронским и козельским князьями на Хопре у Дона, в Червленом Яру одержал знатную победу над татарами. Был захвачен в полон царевич Мамат-Салтан и иные ордынские князья и, главное, не виделось никакого, как встарь, в отместье карательного похода на Русь. Настроенья в Орде позволяли бить степняков по частям, чем и пользовались русичи. Иван Федорович Кошкин и вовсе толковал, что Орда вот-вот падет, а Железному хромцу не до Руси нынче, да и вовсе не до Руси! Нынче и дань в Сарай возили от случая к случаю, но, однако, возили, и двор баскака Ордынского как стоял в Кремнике, так и стоит!
И все-таки, чтобы считать тестя Витовта главным врагом Руси…
Жестокая плотская страсть первых лет его брака с Софьей схлынула. Да и Софья потишела, чаще стала посещать церкви и монастыри. Ныне сама завела речь о богомольном путешествии в Лавру преподобного Сергия. И все же зло оставалось как заноза, кололо и жгло. Ну, Новгород, ну, Псков, ну, нижегородские князья, обвивающие пороги всех по очереди ордынских ханов…
Семен, тот и самому Великому хромцу Тимуру служил! Этих он додавит, исполнит предсмертный батюшков наказ. Но Витовт? Витовт, обманувший его самым грубым и непростимым образом! Великая Литва! Русско-Литовское государство, наследники Василия на Витовтовом престоле! А на деле? Вот наконец перед ним текст нового Ввиленского соглашения, новой унии, подписанной 18 января Ягайлой и Витовтом! Литва по этому соглашению (со всеми русскими землями, да, да!) принадлежит Витовту токмо при его жизни, а после — отходит к католической Польше и Латынским ксендзам! И Русь такожде?! Продал его Витовт! Ну нет, тестюшка, этого ты не узришь, доколе я жив! И главное — не мешать! Главное — не мешать ничему! Из Рязани доходят слухи, что скрывающегося у Олега Юрия Святославича отай зовут вновь занять смоленский престол.
А тем часом баязетовы турки вот-вот захватят Царьград, твердыню православия. А он, он сам, вот что обидно, подарил Смоленск Витовту! Нет, не будет того! И с Новым Городом он еще поспорит! Он еще не возвращал, и даст Бог не возвратит ему ни Волока Ламского, ни Бежецкого верха, ни Торжка. Чтобы это все попало Витовту или Орденским немцам? Да не будет того вовек! Он даже кулаком по столу ударил и тут же вызвал хоромного боярина, велел найти новогородского беглеца Рассохина, вызвать Остея, коему и приказал отай готовить рать для нового похода на Двину.
Поднял голову. Слепо уставился лицом на икону в красном углу.
— И Киприана, — договорил вслух (боярин уже ушел, но позвать позовщика и направить к владыке было делом не долгим).
Пальцы продолжали бессмысленно мять твердый пергамент Цареградской грамоты. Сейчас не надобна была Софья, не надобен был никто. Великие усопшие стояли у порога княжой изложни и ждали от него твердых решений государственных, господарских дел. Тем паче о намерениях Юрия Святославича с тестем своим Олегом отбить Смоленск у Витовта Софье знать совершенно ни к чему. Что там навыдумывает еще дорогой тестюшка, его дело, но он, Василий, дарить Русь католической Польше не даст!
Начали собираться бояре: Федор Кошка с сынами, Иваном и Федей Голтяем, Вася Слепой, Илья Квашнин, маститый Михайло Морозов (сам Иван Мороз нынче хворает — за восемьдесят старику, поди, и не встанет уже!), Зерновы, Окинфичи всем кланом — Иван Хромой, Александр Остей, Иван Бутурля, Андрей Слизень, Михайло Челядня, Никита Григорьич Пушкин, Федор Товарко.
За окнами мело. Снежная крупа косо ударяла в слюдяные оконницы, расписанные травами. Куски слюды, частью залепленные снегом, вздрагивали в своих свинцовых переплетах.
Подходили княжата, братья Василия. Явился наконец и Киприан. Пред ним почтительно расступались, и Василий принял его первого, келейно, еще не выходя к боярам. На многоречивые объяснения Василия Киприан ответил: «Что возмогу, сыне, то совершу! Задержу новгородского архиепископа у себя, егда прибудет на сбор».
***
Оставшись после заседания Думы с двумя боярами, Морозовым и Федором Кошкиным, Василий Дмитрич прямо вопросил, без всяких дальнейших подходов, стоит ли отвечать новгородцам новым походом на Двину?— Рассохина привести нать! — отмолвил Федор Кошка.
Приведенный в княжеские хоромы Рассохин со страхом думал о том, что сказать, когда его спросят: почто оставил Анфала одного под Устюгом? К счастью, того не спросили! Зато принужден был ответить на другой вопрос: выстанут ли двиняне вторично противу Новгорода?
— Не… Не ведаю… — запинаясь, начал было Рассохин и вдруг, сообразивши дело, обрадованно воскликнул:
— Встанут, ежели Анфал поведет.
(По крайности, в случае неуспеха похода будет на кого свалить вину!) Бояре молчали в сомнении, верили и не верили.
— Иди! — сказал в конце концов, махнувши дланью, Морозов.
— Зблодит? — прямо вопросил Кошка, когда Рассохин покинул покой. — Когда и зблодит! — раздумчиво протянул Федор Кошка. — Да, надеюсь, не в етую пору. Анфал не позволит ему!
Глава 11
Сколько еще раз в русской истории встанут вот так, лицом к лицу, страны или представитель вышней власти, олицетворяющие собой закон, и мужик, воин ли, монах, варнак, мятежный беглец, представитель той вечной мятущейся стихии «народа», «толпы», «вольницы», которая сама по себе ничто без власти и способна только к разрушению и мятежу, но без которой и сама-то власть тоже ничто, ибо когда гаснет та низовая бунтующая сила, рушится и все возводимое над нею здание государственности.
Анфал, разумеется, не поведал князю о тайных думах своих, о царствии пресвитера Иоанна — мужицком вольном содружестве. Но и Василий не сказал Анфалу, что вслед за Двиной настанет черед Вятки, что не для того посылает он рать на Двину, чтобы мирволить воровской вольнице, а для того, чтобы сковать страну едиными скрепами верховной власти, объединить стихию, направив бурный ее поток в единое русло, начертанное государственной волей.
И ни Анфал не догадывал, что вольница, по самому существу своему, не уляжется в начертанные берега, ни Василий не думал о том, что вышняя власть может забыть о народе и покуситься в корыстном вожделении немногих на общее благо страны.
Поход на Двину готовился со всею возможною поспешностью. Весна! Пока не рухнули пути! Пока не протаяли дороги!
— Главное — не трусь! — наставлял напоследях Иван Никитич сына Ивана.
— И наперед не лезь! Наперед лезут чаще всего со страха! Бронь дам на один поход, а там — сам уж! Такие, как мы, брони добывают в бою! Куплять, дак нам Островое продать надоть, да и того не хватит! И шелом отцов не потеряй тамо — на Двине! Чаще всего погибают в первом бою. Ну, мать, давай икону!
Наталья Никитична прибавила в свой черед:
— Отцову честь не роняй! И дед у тя был славный воин. И погиб на бою.
Со славою погиб!
Мужа отправляла. Сына отправляла на рать, теперь — внука!
— И невем: воротитце ай нет? — заплакала. — Стара я уже стала, Ванюшенька, временем засну: слышу, как Никита мой к себе зовет. Я уж тебе не сказывала того, а чую, скоро нам встреча! Любила я батьку твово, и сейчас люблю. А только все, кто были, в могиле уже! И Василий Васильич, и Марья Михайловна, и Шура Вельяминова… Подруги ведь были с великой княгинею! — выговорила она, и в голосе прозвучала эхом, далеким отзвуком, прежняя гордость сановной дружбой.
— Умалились мы, мать? — вопросил Иван Никитич (доселе о том не прошал ни разу!) — Да нет! А просто как-то стало скушливо жить. Устала я! Ведь всего всякого довелось хлебнуть, да сам ведашь! Во младости занимает все! И верба цветет — радость, и крестный ход — тоже радость. А в Пасху, когда свечки несут да целуются оногды и с незнакомыми, таково робко и радостно бывало! А ряжеными ходили, в снегу валялись, девками-то, да и опосле того, радостней было жить! Первый муж помер скоро, и памяти не оставил долгой, а тут батя твой, Никитушка! — вымолвила помолодевши лицом, и Иван на миг узрел в проясневшем взоре матери отсвет прежних красоты и любви. — А ныне все как-то не корыстно стало.
Ивану вдруг, глядя на разгоревшее лицо сына: в такой поход! На Двину!
Впервые! — стало как-то удивительно ясно, прояснило, что вот — у сына все впереди, а у него уже многое сзади, а у матери все в прошлом — молодость, жизнь, покойный отец, бывший когда-то молодым дерзким ратником, не побоявшимся спорить с самим Василием — великим тысяцким града Москвы, решившимся и на большее (об убийстве боярина Хвоста дома не поминали, и сам Иван далеко не сразу вызнал о том, но было, состоялось, произошло). И неведомо было доселе, стыдиться того или гордиться сим было должно? Тем паче после того наслоился целый ворох событий: и казнь Ивана Василича Вельяминова, и крушение Вельяминовых, и смерть великого Алексия, а затем и князя Дмитрия Иваныча и преподобного Сергия. Век менялся на глазах, уходил, исшаивал с последними носителями его, которые, ежели и не поумирали еще, то медленно и непрерывно отходили в тень, угасали, старели, отдалялись от дел господарских. Уезжали в свои родовые поместья, где кончали дни в теплых горницах, среди мамок, слуг, бахарей, изредка выбираясь, чтобы потолковать с такими же древними старцами о старопрежних молодых и гордых временах, столь дивно красивых и величественных в воспоминаниях, особенно дорогих потому, что юности, как бы того не хотелось, никому и никогда не удавалось вернуть. И только в детях, во внуках, в каждом новом поколении, опять привычное исстари — внове, и в первый након, — и дымные ночлеги, и скрипучее седло, и снег, и усталь, и рассказы бывалых ратников у дорожных костров, и ночлеги в припутных избах, и ратный труд, влекущий к себе и страшный одновременно, и первые раны, и первые смерти боевых товарищей, и добыча, и удаль, и влекущий или испуганный девичий взгляд; проносящаяся мимо жизнь, для которой ты — неведомый сказочный странник, богатырь из иной земли, из дали дальней, примчавший на взмыленном коне и через мгновение, через малый час исчезающий в отдалении пространств и времен.
Иван давал сыну последние советы, наказывал, кого держаться, не лезть дуром вперед и не робеть на борони, но Ванюха уже плохо слушал родителя. В глазах у него полыхал огонь дальних странствий, и отец понял, отступился, чуя непривычное робкое чувство жалости и тревоги за эту стремительную юность, которое, быть может, уже и не воротится назад!
Юный Иван едва распростился с отцом и бабой Натальей Никитишной, как ее звали по покойному мужу все соседи, устремил с жадным замиранием в груди в Кремник, в дружину, что в ночь уходила в поход. Шла весна, пути могли рухнуть ежеден, и потому собранная рать выступала не стряпая. На Вятку к Анфалу были загодя посланы княжие гонцы. Встреча ратей назначалась в Устюге. И вот, во след отцу, деду, прадеду, не догадывая о том, Ванюха суетится, увязывает возы, проверяет, как кованы кони, да где запасные подковы, гвозди, сбруя, всякий надобный в дороге снаряд. Об оружии — сулицах, рогатинах, стрелах, о бронях и шеломах, увязанных в торока, меньше всего и речей и забот. Всякий путь — прежде всего путь: не обезножили бы кони, не порвалось бы вервие, да как увязан снедный припас, да у всех ли ратных есть сменные сапоги, поршни ли, да хватает ли рукавиц ратным (не поморозили б руки дорогою!), да еще тысяча мелочей: нитки, шило, дратва, пуговицы, суконные подшлемники, подпруги, сыромятина в запас, да деготь, да рогожи, да шатры, да мало ли что — и все надобно, а иного в пути попросту не достанешь! Суетятся старшие, ворчат конюхи, торопливо стучит колотушка санного мастера. «Куда запасные завертки класти?» — кричит молодой кметь своему старшому. «Лжицы у всех есть?» — рассудливо прошает дорожный кравчий. (Нож есть у каждого на поясе, о том и прошать не надо. А вот чем уху хлебать дорогою? Тут надобен глаз да глаз.) Спать (спать остается всего часа два) густо набиваются в молодечную.
Первый раз на полу, на попонах, меж двумя незнакомыми кметями. Пахнет портянками, войлоком, кожей. Смрадное тепло и храп мужиков наполняют горницу. Снится какая-то неподобь, но не успевши и досмотреть сна — тут же будят. Спать хочется! Ванюха, вывалившись в темень и ночь, хватает ком снегу, издрогнув, трет себе рожу и за ушами до боли, до острых ледяных уколов, но зато просыпается. Сани выезжают одни за другими, топочут кони переходя на рысь, минуют темные улицы Кремника. Гулко отдается эхом нутро городовых, заранее отверстых ворот. И с раската вниз и в ночь, мимо сонных хором, мимо валов окольного города, и уже по сторонам робкие елочки да тощий кривой березняк, и уже наступает и обступает лес, и уже согреваются замерзшие было ноги, и зубы перестают стучать, и только месяц бежит и бежит в вышине над лесом рядом с возами (возчики гонят вскачь!), да крепкие комки снежного льда из-под конских копыт ненароком попадают в лицо, заставляя сжимать зубы и вздрагивать. Впереди Радонеж, далее которого Переяславль, Ростов Великий и наконец Ярославль, где он еще не бывал, где им надобно переправляться через Волгу, и куда стремятся попасть как можно скорее.
Впереди долгая дорога до Вологды, до сказочной Тотьмы и наконец до совсем уж далекого неведомого Устюга, где их должен встретить легендарный Анфал, где будут бои с новогородскою ратью, откуда он воротит взрослым и сильным, овеянным ветром далеких земель и пространств, и где солнце летом, бают, не закатается совсем, а зимою зато царит вечная ночь, и откуда привозят изогнутые рога сказочного подземного зверя, огромные, желтые, которые одному и поднять-то едва-едва…
На вторую ночь заночевали в Радонеже. Едва втиснулись в путевую избу.
Жрали какое-то горячее хлебово из пшена и репы, сдобренное солониной.
Спали не раздеваясь, только скинувши зипуны, которыми тут же и укрывались, и сунув сапоги под голову, грелись друг о друга. И тут уж было не до расспросов или хождений куда-ни то. Токмо спать!
Сказка началась к вечеру другого дня, когда караван спускался к Переяславлю, едва не состоявшейся некогда столице московского княжества и его же церковной столице.
Переяславль явился как-то сразу и весь. С горы открылся город и ныне еще мало уступающий Москве, с громождением теремных и храмовых верхов, с луковицами глав, повисшими в воздухе, с белокаменным храмом Юрия Долгорукого там, в середине города, за кольцом валов и рубленых городень, за кучею островатых кровель посадских хором, особенно хорошо видных отсюда — с горы и в отдалении. И ширь Клещина озера, нежданная после разлива боров, утеснявших доселе дорогу, и дальний высокий берег, и кровли, и верха Горицкого монастыря там, где легчающее утреннее небо уже проглядывало упоительною весеннею голубизной. И безотчетно, натянутыми поводами удерживая коня, тем же отцовым, дедовым, прадедовым движением Ванюха замер, побледнев, следя восстающую красоту.
— Эй ты, сопленосый, чего застыл? Ай заморозил что? — окликнул его старшой. Кругом хохотнули. Не собираясь, впрочем, обижать молодого ратника, а так, порядку ради. — Как тя? Никитка? Федоров? Не рушь строй!
Иван повернул к старшому чужое, бледное, серьезное и вдохновенное лицо. Сказал звонко и гордо, с легкою обидой: «Мой прадед Федор грамоту на Переяславль князю Даниле привез! По то мы и Федоровы!» Старшой удивленно повел бровью, хмыкнул, смолчал. Пробормотал себе под нос: не врешь, коли… Не кончил, тронул коня.
Уже вечером, когда укладывались спать в просторном подклете монастырской трапезной, ратники, не пропустивши его гордых слов, растормошили Ивана: не брешешь? Сказывай!
Иван честно старался передать все, что помнил из рассказов бабы своей и отрывистых слов отца.
— Ишь ты, Окинфичи тогды против Москвы были! А ныне то! Первый род!
Так и вручил грамоту ту?
— Из рук в руки. Долго опасился потом, не убили бы ево! И жили-то сперва здесь! За озером! Тамо вот, верно, на горке! Кто-то после прадедов терем сожег. Ну, а потом в Москву перебрались.
— Вон оно, как бывает! — протянул доныне молчавший старшой. — По роду — честь. По чести и род. Ну, Ванюха, с тебя спрос теперь не как с прочих.
Двойной!
Иван токмо улыбнулся в потемнях, уловивши скрытую похвалу старшого.
Ну, а чтобы не уронить родовой чести, по то и идет на Двину! Еще тихо, полгласа выспрашивали его сотоварищи, пока старшой не окоротил: спать, спать! Из утра в путь! Дневка у нас одна — в Ярославли городи!
Тихо. Темно. Захрапывают ратные. Иван лежит, подложив руки под голову. Темный, черный от сажи потолок закрывает от него тихо вращающийся над головой небесный свод с зимними холодными звездами. И по телу, мурашами, гордость. Неведомая доселе, когда о подвигах прадеда сказывала баба Наталья, все то казалось далеким и не важным уже. А ведь прадед видал тот же город, молился в том же соборе, заезжал в тот же вот Горицкий монастырь! Дивно! Эдакий город московскому князю подарить! Он вздохнул полною грудью, поворочался, уминая снопы овсяной соломы под попонами, и заснул счастливый.
Когда сказывал, расспрашивали, даже посетовал про себя, что мало запомнил из говоренного бабушкою и родителем. «Бают, Родион Квашнин с полком подошел?
— прошали его. — Дак то после! Когда наш прадедушка грамоту ту привез, так и началось. Прадедушка и еще как-то так ездил, пробирался мимо Акинфовой рати, предупредить словом…»
И опять дорога, деревни, боры, сумасшедший предвесенний грай ворон и промытая синь неба, и золотистое солнце, обливающее чуткие, еще дремлющие, только-только просыпающиеся боры. Еще не зазвенели ручьи, еще не вскрылись великие и малые реки, но уже зимнюю сиренево-серую хмурь прогнало ликующими потоками золотого Ярилы, и скоро Пасха, и он молод, и близит весна!
Идут рысью, кое-где переходя вскок кони. Виляя на раскатах, торопятся груженые санные возы. Снег по утрам хрустит, подмерзнув, но к вечеру раскисает, начинает тяжко проваливать под коваными копытами коней. Скорей, скорей! Туда, на север! Наперегонки с весной!
Анфал, разумеется, не поведал князю о тайных думах своих, о царствии пресвитера Иоанна — мужицком вольном содружестве. Но и Василий не сказал Анфалу, что вслед за Двиной настанет черед Вятки, что не для того посылает он рать на Двину, чтобы мирволить воровской вольнице, а для того, чтобы сковать страну едиными скрепами верховной власти, объединить стихию, направив бурный ее поток в единое русло, начертанное государственной волей.
И ни Анфал не догадывал, что вольница, по самому существу своему, не уляжется в начертанные берега, ни Василий не думал о том, что вышняя власть может забыть о народе и покуситься в корыстном вожделении немногих на общее благо страны.
Поход на Двину готовился со всею возможною поспешностью. Весна! Пока не рухнули пути! Пока не протаяли дороги!
— Главное — не трусь! — наставлял напоследях Иван Никитич сына Ивана.
— И наперед не лезь! Наперед лезут чаще всего со страха! Бронь дам на один поход, а там — сам уж! Такие, как мы, брони добывают в бою! Куплять, дак нам Островое продать надоть, да и того не хватит! И шелом отцов не потеряй тамо — на Двине! Чаще всего погибают в первом бою. Ну, мать, давай икону!
Наталья Никитична прибавила в свой черед:
— Отцову честь не роняй! И дед у тя был славный воин. И погиб на бою.
Со славою погиб!
Мужа отправляла. Сына отправляла на рать, теперь — внука!
— И невем: воротитце ай нет? — заплакала. — Стара я уже стала, Ванюшенька, временем засну: слышу, как Никита мой к себе зовет. Я уж тебе не сказывала того, а чую, скоро нам встреча! Любила я батьку твово, и сейчас люблю. А только все, кто были, в могиле уже! И Василий Васильич, и Марья Михайловна, и Шура Вельяминова… Подруги ведь были с великой княгинею! — выговорила она, и в голосе прозвучала эхом, далеким отзвуком, прежняя гордость сановной дружбой.
— Умалились мы, мать? — вопросил Иван Никитич (доселе о том не прошал ни разу!) — Да нет! А просто как-то стало скушливо жить. Устала я! Ведь всего всякого довелось хлебнуть, да сам ведашь! Во младости занимает все! И верба цветет — радость, и крестный ход — тоже радость. А в Пасху, когда свечки несут да целуются оногды и с незнакомыми, таково робко и радостно бывало! А ряжеными ходили, в снегу валялись, девками-то, да и опосле того, радостней было жить! Первый муж помер скоро, и памяти не оставил долгой, а тут батя твой, Никитушка! — вымолвила помолодевши лицом, и Иван на миг узрел в проясневшем взоре матери отсвет прежних красоты и любви. — А ныне все как-то не корыстно стало.
Ивану вдруг, глядя на разгоревшее лицо сына: в такой поход! На Двину!
Впервые! — стало как-то удивительно ясно, прояснило, что вот — у сына все впереди, а у него уже многое сзади, а у матери все в прошлом — молодость, жизнь, покойный отец, бывший когда-то молодым дерзким ратником, не побоявшимся спорить с самим Василием — великим тысяцким града Москвы, решившимся и на большее (об убийстве боярина Хвоста дома не поминали, и сам Иван далеко не сразу вызнал о том, но было, состоялось, произошло). И неведомо было доселе, стыдиться того или гордиться сим было должно? Тем паче после того наслоился целый ворох событий: и казнь Ивана Василича Вельяминова, и крушение Вельяминовых, и смерть великого Алексия, а затем и князя Дмитрия Иваныча и преподобного Сергия. Век менялся на глазах, уходил, исшаивал с последними носителями его, которые, ежели и не поумирали еще, то медленно и непрерывно отходили в тень, угасали, старели, отдалялись от дел господарских. Уезжали в свои родовые поместья, где кончали дни в теплых горницах, среди мамок, слуг, бахарей, изредка выбираясь, чтобы потолковать с такими же древними старцами о старопрежних молодых и гордых временах, столь дивно красивых и величественных в воспоминаниях, особенно дорогих потому, что юности, как бы того не хотелось, никому и никогда не удавалось вернуть. И только в детях, во внуках, в каждом новом поколении, опять привычное исстари — внове, и в первый након, — и дымные ночлеги, и скрипучее седло, и снег, и усталь, и рассказы бывалых ратников у дорожных костров, и ночлеги в припутных избах, и ратный труд, влекущий к себе и страшный одновременно, и первые раны, и первые смерти боевых товарищей, и добыча, и удаль, и влекущий или испуганный девичий взгляд; проносящаяся мимо жизнь, для которой ты — неведомый сказочный странник, богатырь из иной земли, из дали дальней, примчавший на взмыленном коне и через мгновение, через малый час исчезающий в отдалении пространств и времен.
Иван давал сыну последние советы, наказывал, кого держаться, не лезть дуром вперед и не робеть на борони, но Ванюха уже плохо слушал родителя. В глазах у него полыхал огонь дальних странствий, и отец понял, отступился, чуя непривычное робкое чувство жалости и тревоги за эту стремительную юность, которое, быть может, уже и не воротится назад!
Юный Иван едва распростился с отцом и бабой Натальей Никитишной, как ее звали по покойному мужу все соседи, устремил с жадным замиранием в груди в Кремник, в дружину, что в ночь уходила в поход. Шла весна, пути могли рухнуть ежеден, и потому собранная рать выступала не стряпая. На Вятку к Анфалу были загодя посланы княжие гонцы. Встреча ратей назначалась в Устюге. И вот, во след отцу, деду, прадеду, не догадывая о том, Ванюха суетится, увязывает возы, проверяет, как кованы кони, да где запасные подковы, гвозди, сбруя, всякий надобный в дороге снаряд. Об оружии — сулицах, рогатинах, стрелах, о бронях и шеломах, увязанных в торока, меньше всего и речей и забот. Всякий путь — прежде всего путь: не обезножили бы кони, не порвалось бы вервие, да как увязан снедный припас, да у всех ли ратных есть сменные сапоги, поршни ли, да хватает ли рукавиц ратным (не поморозили б руки дорогою!), да еще тысяча мелочей: нитки, шило, дратва, пуговицы, суконные подшлемники, подпруги, сыромятина в запас, да деготь, да рогожи, да шатры, да мало ли что — и все надобно, а иного в пути попросту не достанешь! Суетятся старшие, ворчат конюхи, торопливо стучит колотушка санного мастера. «Куда запасные завертки класти?» — кричит молодой кметь своему старшому. «Лжицы у всех есть?» — рассудливо прошает дорожный кравчий. (Нож есть у каждого на поясе, о том и прошать не надо. А вот чем уху хлебать дорогою? Тут надобен глаз да глаз.) Спать (спать остается всего часа два) густо набиваются в молодечную.
Первый раз на полу, на попонах, меж двумя незнакомыми кметями. Пахнет портянками, войлоком, кожей. Смрадное тепло и храп мужиков наполняют горницу. Снится какая-то неподобь, но не успевши и досмотреть сна — тут же будят. Спать хочется! Ванюха, вывалившись в темень и ночь, хватает ком снегу, издрогнув, трет себе рожу и за ушами до боли, до острых ледяных уколов, но зато просыпается. Сани выезжают одни за другими, топочут кони переходя на рысь, минуют темные улицы Кремника. Гулко отдается эхом нутро городовых, заранее отверстых ворот. И с раската вниз и в ночь, мимо сонных хором, мимо валов окольного города, и уже по сторонам робкие елочки да тощий кривой березняк, и уже наступает и обступает лес, и уже согреваются замерзшие было ноги, и зубы перестают стучать, и только месяц бежит и бежит в вышине над лесом рядом с возами (возчики гонят вскачь!), да крепкие комки снежного льда из-под конских копыт ненароком попадают в лицо, заставляя сжимать зубы и вздрагивать. Впереди Радонеж, далее которого Переяславль, Ростов Великий и наконец Ярославль, где он еще не бывал, где им надобно переправляться через Волгу, и куда стремятся попасть как можно скорее.
Впереди долгая дорога до Вологды, до сказочной Тотьмы и наконец до совсем уж далекого неведомого Устюга, где их должен встретить легендарный Анфал, где будут бои с новогородскою ратью, откуда он воротит взрослым и сильным, овеянным ветром далеких земель и пространств, и где солнце летом, бают, не закатается совсем, а зимою зато царит вечная ночь, и откуда привозят изогнутые рога сказочного подземного зверя, огромные, желтые, которые одному и поднять-то едва-едва…
На вторую ночь заночевали в Радонеже. Едва втиснулись в путевую избу.
Жрали какое-то горячее хлебово из пшена и репы, сдобренное солониной.
Спали не раздеваясь, только скинувши зипуны, которыми тут же и укрывались, и сунув сапоги под голову, грелись друг о друга. И тут уж было не до расспросов или хождений куда-ни то. Токмо спать!
Сказка началась к вечеру другого дня, когда караван спускался к Переяславлю, едва не состоявшейся некогда столице московского княжества и его же церковной столице.
Переяславль явился как-то сразу и весь. С горы открылся город и ныне еще мало уступающий Москве, с громождением теремных и храмовых верхов, с луковицами глав, повисшими в воздухе, с белокаменным храмом Юрия Долгорукого там, в середине города, за кольцом валов и рубленых городень, за кучею островатых кровель посадских хором, особенно хорошо видных отсюда — с горы и в отдалении. И ширь Клещина озера, нежданная после разлива боров, утеснявших доселе дорогу, и дальний высокий берег, и кровли, и верха Горицкого монастыря там, где легчающее утреннее небо уже проглядывало упоительною весеннею голубизной. И безотчетно, натянутыми поводами удерживая коня, тем же отцовым, дедовым, прадедовым движением Ванюха замер, побледнев, следя восстающую красоту.
— Эй ты, сопленосый, чего застыл? Ай заморозил что? — окликнул его старшой. Кругом хохотнули. Не собираясь, впрочем, обижать молодого ратника, а так, порядку ради. — Как тя? Никитка? Федоров? Не рушь строй!
Иван повернул к старшому чужое, бледное, серьезное и вдохновенное лицо. Сказал звонко и гордо, с легкою обидой: «Мой прадед Федор грамоту на Переяславль князю Даниле привез! По то мы и Федоровы!» Старшой удивленно повел бровью, хмыкнул, смолчал. Пробормотал себе под нос: не врешь, коли… Не кончил, тронул коня.
Уже вечером, когда укладывались спать в просторном подклете монастырской трапезной, ратники, не пропустивши его гордых слов, растормошили Ивана: не брешешь? Сказывай!
Иван честно старался передать все, что помнил из рассказов бабы своей и отрывистых слов отца.
— Ишь ты, Окинфичи тогды против Москвы были! А ныне то! Первый род!
Так и вручил грамоту ту?
— Из рук в руки. Долго опасился потом, не убили бы ево! И жили-то сперва здесь! За озером! Тамо вот, верно, на горке! Кто-то после прадедов терем сожег. Ну, а потом в Москву перебрались.
— Вон оно, как бывает! — протянул доныне молчавший старшой. — По роду — честь. По чести и род. Ну, Ванюха, с тебя спрос теперь не как с прочих.
Двойной!
Иван токмо улыбнулся в потемнях, уловивши скрытую похвалу старшого.
Ну, а чтобы не уронить родовой чести, по то и идет на Двину! Еще тихо, полгласа выспрашивали его сотоварищи, пока старшой не окоротил: спать, спать! Из утра в путь! Дневка у нас одна — в Ярославли городи!
Тихо. Темно. Захрапывают ратные. Иван лежит, подложив руки под голову. Темный, черный от сажи потолок закрывает от него тихо вращающийся над головой небесный свод с зимними холодными звездами. И по телу, мурашами, гордость. Неведомая доселе, когда о подвигах прадеда сказывала баба Наталья, все то казалось далеким и не важным уже. А ведь прадед видал тот же город, молился в том же соборе, заезжал в тот же вот Горицкий монастырь! Дивно! Эдакий город московскому князю подарить! Он вздохнул полною грудью, поворочался, уминая снопы овсяной соломы под попонами, и заснул счастливый.
Когда сказывал, расспрашивали, даже посетовал про себя, что мало запомнил из говоренного бабушкою и родителем. «Бают, Родион Квашнин с полком подошел?
— прошали его. — Дак то после! Когда наш прадедушка грамоту ту привез, так и началось. Прадедушка и еще как-то так ездил, пробирался мимо Акинфовой рати, предупредить словом…»
И опять дорога, деревни, боры, сумасшедший предвесенний грай ворон и промытая синь неба, и золотистое солнце, обливающее чуткие, еще дремлющие, только-только просыпающиеся боры. Еще не зазвенели ручьи, еще не вскрылись великие и малые реки, но уже зимнюю сиренево-серую хмурь прогнало ликующими потоками золотого Ярилы, и скоро Пасха, и он молод, и близит весна!
Идут рысью, кое-где переходя вскок кони. Виляя на раскатах, торопятся груженые санные возы. Снег по утрам хрустит, подмерзнув, но к вечеру раскисает, начинает тяжко проваливать под коваными копытами коней. Скорей, скорей! Туда, на север! Наперегонки с весной!