Балашов Дмитрий Михайлович. Святая Русь (Книга 2, части 5 - 6)

   За столами загалдели разом:
   - Все одно от нас!
   - Согрешая, погибнем!
   - Тохтамыш и не взял бы Москвы!
   - А Литва?
   - А ты, Витовт? Тебе ить жить с православными, католики тебя погубят! Подумай!
   - Покайся, тово!
   - И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи - все, а и литвинов половина никак!
   - Мало нас...
   - Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
   - Проще рещи: от пиянства!
   - И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись! Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
   - А на Пьяне как створилось?
   И опять возвысил глас старый Данило:
   - Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
   После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи, кричали литвины... Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа - из улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
   - А ты бы смог переменить веру на римскую? - спрашивала она, вскинув бровь.
   Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
   - Я князь православной страны! - вымолвил, на миг забыв даже про свою влюбленность в Софью. - Веру не меняют, как и Родину! - И смолк.
   Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку. Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: <А ради меня?!> - и прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками его руки, сказала:
   - Прости, княжич! Не помыслила путем!
   Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве: согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
   - В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил: - Ты милей!
   Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно, жена!
   А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
   Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, - прикидывал меж тем Витовт. - Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки не стоит... Ну, а тогда... Соню, конечно, надобно будет крестить в православие, тут и слова нет... Нет, не решится Ягайло на таковую пакость! Да и не до того ему нынче!
   Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и очень <до того>.
   Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный, мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада...
   Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
   - Ну как? - спросил, чтобы только спросить.
   - Сегодня московский княжич показал княжеский норов! - возразила княжна. - Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера, мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул...
   - По нраву тебе московит? - вопросил. Хотел сказать <по люби>, да не повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то вдаль.
   - Еще не знаю! - отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба! Высказал задумчиво:
   - Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня поймет!)
   Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
   - Я тебя люблю!
   У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было, как Анна распоряжается слугами.
   Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле, верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на польский трон! А Анна? Дети? А! - отмахнулся мысленно. - Все можно бы было устроить... Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов, получить!
   Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов...
   Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться и - исполняют! Князев суд... Баловство одно у их, на Руси! Смерды с господами за одним столом... Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
   И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость, подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной ежегодными набегами немцев Литве... Витовт был в душе западник, это и погубило впоследствии все его дело.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день. О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь. Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим вопросам, вклинилась <русская тема>, как об этом можно было узнать из отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
   Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся, начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека, уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего <я> в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко, ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.
   - ...Католическая церковь больна, серьезно больна! - говорил незнакомый нам приезжий минорит. - Немыслимое наличие двух пап, вносящее соблазн в сердца черни, роскошь епископов, увы, и ваша, святой отец, излишняя, скажем так, забота о земном и суетном, все это, да! Да! Ведомо и разорение ваших поместий нищею шляхтой, и прочее, в чем выразилось непочтение к сану архиепископа гнезненского, верховного архипастыря Польши, прискорбное непочтение!
   Увы, и похождения покойного Завиши, соблазнительные тем более, что сей был близким поверенным старой королевы Елизаветы. Да! Да! Знаю и это! Николай из Оссолина мертв, и с него уже не спросить! Но кто заставил архиепископа гнезненского, ослабнув духом и поддавшись велениям едва ли не черни, венчать на польский престол Мазовецкого князя? Токмо постыдное малодушие! Постыдное! Найдись в ту пору на месте корона Болеславов, и что тогда? Верю! Но и все же, как пастырь Польши, вы, ваше преосвященство, проявили в ту пору опасное шатание мыслей, едва не разрушившее замыслы святой апостольской церкви.
   Опаснейшее! Святая церковь верит, повторю, верит вашему раскаянью, но будьте осторожны, святой отец, умоляю вас, будьте осторожны! И не говорите про рыцарей с их тевтонской твердолобостью! Меченосцы своим неистовством уже истощили терпение святой церкви! Обратить в истинную веру Литву они не только не могут, но и не хотят! Кроме того, по нашим сведениям, в самой сердцевине, так сказать, в самом руководстве Ордена поселилась опаснейшая ересь, родственная тайному учению тамплиеров, отрицающая божественность Иисуса Христа. Откуда недалеко и до полного ниспровержения церкви, а с нею и папского престола! Так что рассчитывать на рыцарей как на крестителей язычников-литвинов в наши дни, когда Орден, того и гляди, возглавит новую борьбу германских императоров с папами... гм, гм, скажем так: несколько легкомысленно!
   Меж тем Литва - это не только жалкие язычники, умирающие от голода в болотах Жемайтии, это прежде всего и паки русские схизматики! И в первую очередь - схизматики Червонной Руси! Малопольские паны хотят присоединения Галичины к своим владениям? Что ж! Надобно и эту кость бросить им во славу веры!
   Вы сомневаетесь, святой отец, и раздосадованы совершившимся ныне умалением королевской власти в Польше? Пусть это вас не тревожит. Святая церковь ревнует не об укреплении мирской власти, но о небесном! Опять же власть римских первосвященников, замещающих престол святого Петра, должна быть превыше власти земных владетелей! Прискорбный спор императоров с папами расшатывает все здание церкви! Спаси нас Господь от владык, ревнующих о собственной земной власти в ущерб делу церкви! Особенно таких, как Бернабо Висконти, приказывавший подковывать братьев нашего ордена!
   И этому язычнику-варвару, Владиславу-Ягайле, не стоит вручать слишком много королевских прав! Так что пусть это вас не тревожит! Лучше подумайте и погордитесь тем, что именно Польше и польской церкви ныне предстоит исполнить великое дело приобщения к истине упрямых схизматиков! Дело воссоединения церкви Христовой под единственно законною властью римского первосвященника!
   Подумайте о том, какое истинно великое дело, какой подвиг предстоит народу польскому на Востоке! Помыслите о том времени, когда, быть может, даже на престол Рима именно Польша сможет выставить своего кандидата! Да! Да! Да! Вся преграда чему - лишь эти непросвещенные светом истины восточные упрямцы, закосневшие в заблуждениях своих, которые даже здесь дерзают возносить хулы на наместника Святого Петра! Впрочем, русичи, как и литвины, очень послушны своим повелителям, и ежели нам удастся поставить на митрополичий престол Руссии своего кандидата... Говорю, ежели удастся, ибо...
   Две фигуры, большая и маленькая, уже удалились довольно далеко, и того, что объясняет маленький сухощавый клирик большому и тучному, который слушает, радостно кивая головой, уже не слыхать, только одно слово <Константинополь> доносится до нас, когда тот и другой заворачивают за угол галереи, скрываясь из глаз.
   Свое и очень неприятное для Витовта отражение получил этот вечер и во дворце. Утром, до начала городских торжеств (Краков должен был получить из рук самого Ягайлы привилегию вольностей и освобождение от податей во время войны и бескоролевья: <в какое время краковские мещане довольно делают, когда защищают столицу>, должен был последовать торжественный объезд рынка, сидение на престоле перед ратушей, присяга городских ратманов и прочая, и прочая), так вот, до всего того Ягайло-Владислав вызвал к себе Александра-Витовта и с легкою улыбкой (которую Витовт про себя называл <блудливой>) стал выговаривать ему за наделавшее шуму вчерашнее сходбище русичей, которые должны во всем полагаться на милость короля, то есть его, Ягайлы, а отнюдь не Витовта - тем паче, - тут Ягайло отвел глаза, внимательно разглядывая замысловатый витраж парадного покоя, - тем паче, что возможная женитьба русского княжича на дочери Витовта, к сожалению, э, э, э... весьма нежелательна...
   - Предстоят...
   - Да, да! Предстоят браки дочери Владислава Опольчика с Вигундом, Семке Мазовецкому я как король отдаю в жены свою родную сестру, Александру, князь Януш женится на племяннице короля, дочери Корибута, Елене... Но все эти браки католические! И заключаются с целью объединения Польши с Литвой. Спытко из Мельштына берет в жены дочь Эмерика Вейдафи, Елисавету, и этот брак также надобен Польше, ибо облегчит грядущую передачу Червонной Руси из венгерских рук в руки польской шляхты. Но брак Софьи, которой, конечно, придется принять православие, послужит, ну... соблазном, да, соблазном для многих, и я...
   - И ты, поскольку не женился на дочери Дмитрия Донского...
   - Брат, не напоминай об этом! Молю Бога, указавшего мне правый путь!
   <С каких пор ты стал таким верующим, братец?> Это Витовт произносит про себя. Но по его потемневшему, словно осенняя ночь, лицу Ягайло понимает и несказанное.
   - А ежели я не послушаюсь?
   - Ты забыл, Александр, что находишься в залоге и лишен права покинуть Польшу! И потом ты забыл, что мне, как королю Польши и Литвы, единственно принадлежит право допускать или не допускать браки моих вельмож!
   Ягайло теперь глядит, продолжая улыбаться, прямо в глаза Витовту. А тот молчит, трудно переводя дыхание.
   (К рыцарям! Сейчас же к рыцарям! Может, простят... Да простят, конечно! Им это объединение как нож в спину! Но ведь и не уедешь, следить будут, псы! Как тогда, в Вильне! Поди и не выберешься! Обыграл ты меня, братец, ох, и обыграл! Не так оказался прост! А я, как всегда, недооценил тебя, подлеца и убийцу!) И все-таки Витовт находит в себе силы для улыбки. Улыбки высокомерно-вымученной, но все же улыбки.
   - Ты все перепутал, братец! На волю польского короля Владислава я не покушался, отнюдь! И крещение твое приму без спора. Да и не думал я о браке этих детей! Попросту хотел приветить русичей для нашей же общей пользы! Или тебе война с Москвою нужна? (А может, и нужна? - пугается Витовт, видя, что улыбка не сходит с Ягайлова лица.) - Да еще прикинь, как посмотрит Тохтамыш на наши затеи! Не пошел бы часом на Краков, как давеча на Москву!
   Улыбка наконец стала покидать длинное лицо Ягайлы. За пышными торжествами местными он попросту позабыл про Орду.
   Оправившийся Витовт свел разговор на шутку и уже уходил, когда ему вслед пустил Ягайло ядовитую стрелу:
   - А жениха Соне мы беспременно найдем! Тут, среди магнатов, а то и князей польских!
   <Найдешь! Ты-то найдешь! - бормотал про себя Витовт, покидая королевский покой. - Пес! И как узнал, от кого? Немец, что ли, доносит? Теперь-то и жилья не переменишь! - Только на улице, на дворе замковом, полною грудью вдохнув влажный весенний дух, сменивший давешние холода, опомнился Витовт, и такая злоба охватила его на миг - в глазах стало темно! Тихоня! Увалень! Змей подколодный! Нет, жизнью клянусь, вернешь ты мне и Троки, и саму Литву отдашь, или я не сын своего отца!>
   Русичи, повторим, не догадывали о всех этих тайных переговорах и спорах. Иван Федоров с прочими, получив <волю> от Данилы Феофаныча, с утра повалили на площадь. Дивились ратуше, внимательно оглядывали наряды ратманов, знамена цехов, пихаясь в толпе, пробивались поближе к тронам, куда воссели Ядвига с королем Владиславом, опять любовались на фокусников, скоморохов-гудцов, на шутов, дивились выставленным сластям (купить было не на что) и, словом, уходились до одури, насмотрелись до не хочу, не подозревая, что самые чудные зрелища ожидают их назавтра, когда начнутся многодневные свадебные празднества в Краковском замке, когда сотни гостей рассядутся по залам за десятками столов, когда толпы слуг будут носить блюда и менять скатерти, когда явятся жареные фазаны и павлины, неведомые русичам паштеты, торты, позолоченные конфеты и незнакомые желтые плоды из фряжской земли, когда, в перерывах, станут петь певцы и выходить танцоры в масках, плясать незнакомые танцы со взаимными поклонами кавалеров и дам, когда в залу станут въезжать верхом на лошадях причудливо разодетые всадники и рыцари биться перед гостями на тупых мечах, когда на площади начнется конская гоньба и турниры во славу дам, и тяжело закованные в литые железные латы рыцари длинными копьями учнут сшибать друг друга с седла, словом, развернется все то, чем Запад прельщал, да и доселе прельщает своих восточных соседей, не всегда видящих за парадом рыцарского великолепия подноготную обычной и далеко не простой народной жизни, жизни грязной и трудной в те, далекие от нас, века, хотя и сытой по-своему (в незаселенной Польше хватало еще и скота, и дичи), но и лишенной тех преимуществ, которые имел перед нею рядовой, лично свободный, московит.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Большая каменная зала Вавельского замка, украшенная коврами, гудела, как улей во время роения. Гости пока еще сдержанно делились новостями, там и тут вспыхивали шутки, возгласы нетерпения. Но вот вошли король и королева. Клики слились в дружный рев, прорезанный согласным пением труб. Шляхтичи, подымаясь со скамей, приветствовали королевскую чету. Княжич Василий смотрел со своего места, порядком-таки далекого от главных столов, и - дух захватывало! Столы, покрытые сразу несколькими скатертями, были заставлены золотою и позолоченною, серебряной и хрустальной посудой. Кубки, вазы с цветами и зеленью - уже объясняли, как противоядие, ежели кого пожелают отравить, - после подобных объяснений рука, протянутая к блюду или кубку, зависала в воздухе, а глаза отчаянно искали: прикоснулся кто-нибудь уже к этому сосуду или нет? Данило Феофаныч то и дело поталкивал княжича локтем: приди, мол, в себя! Добро, что Соня, Витовтова дочь, была тут же и издали делала Василию ободряющие знаки. На них поглядывали, впрочем, на счастье Василия, особого внимания он не привлекал, все взоры были устремлены на королеву. В своем струящемся платье, с жемчужною снизкой на лбу, она была чудно хороша. Ягайло рядом с нею словно бы светился отраженным светом своей жены.
   Слуги разносили миски с накрошенными в них плавающими яблоками. Кто-то из русичей едва не взял такое яблоко в рот. К счастью, поглядев на королеву, Василий понял, что вода с яблоками - лишь для омовения рук. Сбрусвянев и начав крепко тереть ладони, разбрызгивая воду (русичам, привыкшим мыть руки под рукомоем до начала трапезы, обычай этот казался дик), он опять же заметил вскоре, что польские паны подчас лишь обмакивают в воду пальцы, а взаболь рук не моет никто. Закусив губу, Василий поднял голову. Соня лукаво улыбалась ему со своего стола и показывала глазами: <Взгляни!> Василий поглядел в сторону Ядвиги и изумился опять. Королева подняла поданный ей веницейский бокал с красным вином и, размахнувшись, разбрызгала вино по всей скатерти.
   - Чего ето она? - не выдержал боярин Андрей.
   - А штоб панам не забедно стало, ну, там прольют ли што... - степенно ответил Данило Феофаныч.
   - Ешьте и пейте, гости дорогие! - громко сказала Ядвига, и опять ее молодой голос покрыло восторженным ревом шляхтичей. В мгновение ока явились на столах меды и вина в корчагах и бутылях темного стекла, а также бочонки с пивом, уже бежали слуги с дымящимися, под крышкою, серебряными котлами, разнося вареную и жареную снедь, - начался пир, Данило Феофаныч спокойно, как у себя дома, разделывал, с помощью ножа и двоезубой вилки, печеного фазана и кивком головы отстранил, указав на княжича, подскочившего к нему пажа в ливрее. Паж, оглянувшись, понял, и стал ловко, на весу, разделывать каплуна, накладывая куски на тарели Василия и сидящего с ним рядом Остея. Уже вгрызаясь в сочное мясо, с некоторым запозданием подумал Василий: так де ли обслуживают еговых кметей в нижних залах замка? Но и тут старый боярин, угадав невысказанный вопрос, успокоил, сказав негромко:
   - Накормят! Хошь и не павлином, дак кабанятиной вволю!
   После чего Василий бросил думать о дружине своей, весь сосредоточась на редкостях королевского стола. Дичь и цыплята, рыба и птица, покрытые перьями павлины и золотистые фазаны, огромные пироги, паштеты, торт, вовсе неизвестный русичам, позолоченные конфеты и плоды, свежие среди зимы, разливанное море питий... Уже, казалось, не съесть и не выпить ничего более, но слуги тотчас убирали недоеденные блюда, снимали верхнюю, измазанную и залитую соусами и вином скатерть и снова уставляли стол закусками, заедками и подносами с мясом и рыбой.
   Но вот раздалась музыка, на середину залы вышли танцоры в масках. <Словно ряженые у нас на Святках!> - подумалось Василию. Танцоры разыграли какую-то довольно грубую сценку с сальными намеками, вызвавшими живое веселье у присутствующих дам, потом фокусник прошелся колесом вдоль столов, кинул в воздух и ловко поймал несколько тарелей, а в заключение схватил со стола жареного фазана, завернул в салфетку, и тотчас фазан ожил у него в руках, забился, выпорхнул из салфетки и, с криком, хлопая крыльями, вылетел из палаты сквозь отворенные двери. Все хлопали в ладоши, фокуснику кинули несколько золотых. Василий тоже полез было в калиту, но Данило Феофаныч мягко, но решительно тронул его за руку, останавливая. Серебра у них оставалось в обрез.
   При следующей перемене в зал вступили два рыцаря и долго рубились мечами, высекая искры из сталкивающегося металла.
   Василий уже худо соображал, с маху хватал кубки, то с вином, то с пивом, что живо наливали кравчие, тупо глядел на завязавшуюся в конце стола драку двух шляхтичей и на то, как спорщиков, уговаривая, выводили под локти вон. Но вот и то кончилось, и уже невесть которую по счету скатерть переменили перед ним, когда заиграла музыка. Гости начали вставать, и Соня, прямо сквозь зал, подошла к нему, смеющаяся, свежая, с поклоном, приглашая на танец. Василий, отмотнув головой на остерегающее движение старика Данилы, вылез из-за стола, качнувшись, утвердился на ногах. Соня подхватила его и повлекла за собой в шеренгу танцующих. Надо было пройти два шага, поклониться, провести даму, держа за кончики пальцев, вокруг себя... Василий путался, раза два чуть не упал, кланяясь, но упорно не оставлял шеренги танцующих, и уже начинал сносно выделывать фигуры, к счастью, медленного европейского (французского, как сказали ему) танца.
   Разгоряченный, счастливый, когда кончились танцы и вновь начался пир, залезал он, наступая на ноги, на свое место, что-то пытаясь сказать, рассказать, но Данило Феофаныч только прихмурил брови, процедивши вполголоса: <Не пей больше!> - и сам поднес ему чашу кислого холодного питья, дабы хоть немного вышел хмель из головы. <Держись! Глядят на тебя!> - с упреком присовокупил старик.
   - Кто глядит? - Василий искал глазами, чуя одно лишь переполнявшее его счастье и мало что понимая в тихом ропоте своего старшего боярина. Но вот и Ягайло-Владислав обратил внимание на <русский конец> стола, передав чашу сицилийского вина нарочито для Василия. Чашу, передавая из рук в руки, поднесли русскому княжичу. Он держал ее в руках и, под внимательным взглядом Ягайлы, уже подносил ко рту, когда Остей, по знаку Данилы, толкнул его под руку. Вино потекло по столешне и животу княжича.
   - Изобрази, что пьешь! - подсказал Данило. Василий, вняв, поднес опруженную чашу к лицу, почти не размыкая губ, вылил остатки не столько в рот, сколько на подбородок и руки, после чего отдал, не глядя кому, чашу и с маху сел. Ему хлопали. Ягайло, не видя издали подробностей, удоволенно склонил голову.
   - И не пей боле ничего, кроме квасу! - напутствовал его старый боярин. - Ума не теряй!
   Меж тем король Владислав под приветственные клики раздавал подарки польским панам, жаловал земли и должности, коней, кубки и блюда. Молодому краковскому воеводе, Спытку из Мельштына, поднес богатые одежды из византийской парчи, восточные сандалии, украшенные золотом, жемчугом и драгоценными каменьями. Каждый такой подарок прежде, чем вручить, обносили вдоль столов, показывали и вручали под громкие крики и звон заздравных чаш.
   Скоро все повалили на двор, начинался турнир. Василий несся в толпе, потеряв своих и мало понимая, куда это все спешат. Влажный ветер охладил ему чело и прояснил голову. Откуда ни возьмись явилась перед ним Софья, и они побежали, держась за руки, к местам для знати: глядеть, как рыцари в развевающихся плащах, на конях, украшенных пышными султанами и попонами с гербами господ, свисающими до земли, разъезжаются, пятясь, устанавливают долгие копья и потом несутся стремглав, друг на друга, наклонясь вперед и широко расставляя выпрямленные ноги, упертые в стремена.