Балашов Дмитрий Михайлович. Святая Русь (Книга 3, часть 7)

   И однако, в предчувствии скорого конца великого князя вновь обнажилось старое соперничество некогда великого и гордого, ныне поколебленного ударами судьбы рода Вельяминовых с оборотистыми, жадными и настырными Акинфичами, что лезли наперед всем кланом и уже захватили едва ли не половину мест в думе государевой. Грозно нависли над целостностью страны спесь и гонор вчерашних смоленских княжат, Фоминских и Всеволожей, рвущихся быть первыми, ревновали о власти выходцы из Костромы и Юрьева-Польского, роптали те, кто оказался в извивах судьбы на службе удельных московских володетелей, и прежде всего бояре Владимира Андреича Серпуховского, возмечтавшие, под крылом своего господина, засесть места в Думе великокняжеской...
   Впрочем, все это подспудное шевеление пока не прорывалось гноем грядущих мятежей, свар и споров Шемячичей с великим князем Московским. Внешне все было пристойно и тихо. Готовились к севу, собирали и везли на Москву по последним снежным путям весенний корм: сено, жито, сыры, говяжьи и свиные туши, битую птицу и прочее обилие, полагавшееся по древним установлениям, вошедшим в плоть и кровь страны столь прочно, что никто еще не дерзал пересмотреть эти обычаи, и количество гусей, баранов, коробей овса, мер ржи и кадушек масла, собираемых даньщиками, оставалось одинаковым год от году, уже силою этой одинаковости способствуя прочности страны. Крестьянин знал, что его не оберут, что князь защитит, что беда мор, засуха или вражеское нашествие - может нагрянуть снаружи, но не изнутри, не от своих же бояр и княжеских послужильцев. Почему и богатство измерялось количеством земли да количеством пахарей на ней, а также изобилием или, напротив, скудостью прочих промыслов - соляных варниц, медовых бортей, долями в рыбных ловлях, в мыте, в "конском пятне" и прочем, да еще данями - скорою, "мягкою рухлядью" и серебром - с далеких полудиких окраин Руси Великой.
   Пушнина, мамонтова кость и серебро добывались за Камнем (за Уральским хребтом) с насилием и кровью, по рекам и переволокам доставлялись в Новгород Великий и волжские города. За обладание этой данью дрались друг с другом удельные князья Владимирской земли и бояре Великого Новагорода. С мыта, с городских рынков и вымолов, с лодейного и повозного притекало иное добро: железная и прочая ковань, многоразличные изделия ремесла, а также поставы сукон, бархатов, тафты и шелков иноземных, что везли на Москву богатые купцы-сурожане. Мытные сборы пополняли княжескую казну, почему и велась упорная борьба за обладание торговыми городами - тою же Костромой, Ярославлем или Нижним Новгородом. Но и тут бояре и смерды знали и защищали своих князей, потому так мучительно трудно давались первые шаги по объединению великой страны в одно государственное целое. И сколько же заплачено за это объединение, сколько истрачено сил и пролито крови! Знаете ли это вы, правнуки великих пращуров, сотворивших Россию? Знаете ли вы, неразумно растрачивающие ныне прадеднее добро?..
   Несчастья продолжали рушиться на семью покойного великого тысяцкого Москвы Василия Васильича Вельяминова, словно в отмщение за древний, позабытый уже ныне живущими родовичами грех. Весной неожиданно и нелепо погиб последний, третий сын Марьи Михайловны Полиевкт.
   Полиевкт был поздним ребенком и рос как-то тихо, не привлекая к себе особенного, как это часто бывает с поздними детьми, внимания матери, отвлеченной бурною судьбою казненного Ивана Вельяминова и мужеством трагически погибшего в битве на Дону княжого свояка Микулы. Младшенького, по первости слабого здоровьем, держали больше в деревне, на свежем сосновом воздухе да на парном молоке, а значит, и не на глазах властной матери, которая почти безвылазно сидела на Москве, поддерживая, как могла, честь великого вельяминовского рода. А там болезни да хворость настигли и саму Марью Михайловну. Был продан Федору Кошке родовой терем в Кремнике, близ владычных палат. Был выстроен другой после последнего московского пожара...
   Марья Михайловна только и заметила растущего сына, когда он явился к ней рослым, кровь с молоком, здоровым отроком, обещавшим поддержать и продолжить гаснущую славу семьи.
   Новые заботы явились: ввести сына в среду великой боярской господы, добиваться для него чинов и званий, приличных родовой местнической чести. Нынче сыну было обещано, невдолге уже, и боярство. Деверь Тимофей, не так давно только и сам ставший наконец-то боярином, спасибо ему, расстарался, похлопотал за племянника перед князем Митрием. Тот-то должен понимать! Легко ли ей, коли Иван казнен за измену, а Микула погиб на бою и сына никоторого не оставил после себя! За дочерью родовое добро, Микулины земля и села, все отошло зятю, Ивану Всеволожу. Попользовался... князек! Недолюбливала Марья Михайловна красавца Ивана Всеволожа, каким-то обманным да и спесивым казался ей потомок смоленских княжат. А чем и спесивится! С их, вельяминовских, животов только и выстал!
   Явилась теперь иная забота: выгодно женить младшего сына. Невеста, слава Богу, нашлась хорошая и с приданым неплохим. За заботами да хлопотами ожила Марья Михайловна, некогда стало болеть. Вновь обрела властную силу голоса и нрава, перешерстила распустившихся было прислужниц, кого-то прогнала с очей, кого-то сослала в деревню. Вновь заблистали вельяминовские хоромы отменною чистотой, вновь восславились усердием и преданностью челяди.
   Полиевкту невдолге должно было исполниться тридцать лет. К тому сроку обещано было ему и место в Думе государевой. Уже и дочерь народила ему молодая жена, названную Евфросиньей, Фросей, так-то по-простому. Прислуга, греческого имени не выговаривая, звала малышку Опросиньей или Опросей. И теперь бы еще и сына пристойно было невестке родить! И вдруг...
   Ставил Полиевкт церкву у себя в боярском селе, в волости Илемне, под Вереей. Церкву сводили по-новому, на шатровый верх, как покрасовитее. И поставили на высоком, красном месте, на обрыве над речкой. Молодой хозяин сам почасту лазал на леса, не столько проверяя работу древоделей, как любуясь озором, открывавшимся с высоты, - неоглядною холмистою далью. И уже срубили шатер, и уже покрыли узорным осиновым лемехом маковицы храма, уже утверждали крест... И туда, к самому кресту, от дурашливой юной удали полез молодой Полиевкт Вельяминов. Забедно показалось достигнуть той высоты и оттоль, от креста, обозреть далекие дали, пока не разобрали подмостей мастера (а тогда уж и не досягнешь дотудова!). День был ясен и ярок, озорной ветер трепал кудри боярина. Река внизу под солнцем казалась выкованной из яркого серебра - глаза слепило! Молодая жена, задрав голову, смотрела снизу, с тревожным восхищением следя, как супруг, почти уже досягнувший креста, протягивает руку и машет ей. И... как и что случилось там, на высоте? Нога ли подвернулась, рука ли подвела али не выдержали хлипкие жерди ограды - для себя клали их незамысловатые мастера, свершить да убрать! Но что-то треснуло, кракнуло, и точно крупная темная галка стремительно пронеслась в ослепительном сиянии солнца... Тесаная лесина, обломившись, еще реяла в воздухе, а тело боярина, прочертив молнийный след, уже глухо ударилось о землю и еще лишь раз дернулось, замирая. Рухнула, точно на подрубленных ногах, с жалким криком жена, тяжелая, на сносях, тут и разрешилась она мертвым младенцем-сыном, что, не помедлив, отправился вслед за отцом к престолу Всевышнего...
   Так вот случилось! Весна, солнце, в оврагах да ельниках дотаивает голубой снег, а на боярском дворе вельяминовском парень-гонец, робея, слезает с седла, не ведая, как и повестить маститой боярыне о смерти сына...
   Об этой беде неделю толковала едва ли не вся Москва. Наталья Никитична подъезжала к знакомому терему в этот раз с тайным страхом. Не ведала: ходит ли еще или, сраженная горем, лежит на ложе смерти вдова Василья Василича? И такими малыми, такими стыдными показались ей на сей раз свои заботы: новые наскоки на Островое Мининых холуев, судьба дочери-вдовы, покоры митрополита (Пимен требовал все больших и больших даней с владычных сел, и мужики начинали роптать) - все это, важное само по себе, терялось и таяло перед лицом неутешного горя старой боярыни, перед лицом этой нелепой, пришедшей не в срок смерти... И даже стыдно казалось, что ее Иван, погодок молодому Вельяминову, совершив головокружительный поход через многие земли, жив и цел, а Полиевкт... И что скажет она теперь Марье Михайловне?
   Наталья сидела на телеге боком, по-крестьянски, свесивши ноги через грядку, и еще помедлила: слезать ли? - заметя пренебрежительный взгляд холопа у знакомых резных ворот. Но преодолела себя, слезла.
   - Ты, Гавша, разыщешь Еврюху когда, рыбу-то погляди! Не завоняла ли непутем! Тогда уж и грузи, и вези до дому. А нет - меня дожди али Ивана созови, он, кажись, в стороже ноне, у фроловских ворот... - Махнула рукой, не так это все и важно было в нонешний миг!
   Однако - встретили.
   - Тамо какая-то жонка, барыня навроде, до твоей милости. На телеге приехала! - долагал за неплотно прикрытою дверью давешний незнакомый ей холоп.
   И тут, вскипев сердцем, едва не повернула назад. Но двери отворились, Марья Михайловна сама, посветлев лицом, встретила ее на пороге. Седая, похудевшая, однако живая и даже словно помолодевшая от худобы. Боярыни обнялись, расцеловались, и Наталья Никитична с увлажнившимся взором разом оттаяла душой, и давешние страхи отступили посторонь.
   Причина живости старой боярыни обнаружилась скоро: в колыбели попискивала малышка.
   - Дочерь! - подтвердила Марья Михайловна. - Внука! Сына-то не оставил мне! - проговорила-пожаловалась с тенью, набежавшей на чело. - А и сноха лежит в огневице! Дите нянькам не доверишь, сама вожусь! (И в этом "сама" прозвучала невольная гордость праматери.) Уже и на ножки встает!
   Подошли, поглядели. Малышка с розовым безбровым личиком, лукаво улыбаясь, тотчас требовательно протянула к бабушке пухлые, в перевязочках, ручки, загукала, пытаясь что-то сказать.
   - Вот! И умереть нельзя теперь, покуда не вырастет! - подытожила боярыня, отходя от колыбели и опускаясь на лавку. - Садись! В ногах правды нет! Сейчас соберут чего-нито на стол, поснедаем с тобою. И ты уж, Наталья, не молода, гляжу! Годы... Никак, на шестой десяток пошло?
   - На шестой. Святками пятьдесят четыре года минет! - отозвалась Наталья, с теплой болью глядя в костистый лик великой боярыни. Годы! И доселе непривычно было, что продан тот, прежний, не раз возникавший вновь и вновь высокий протасьевский терем.
   Марья Михайловна, угадав ее мысли, вздохнула:
   - Сама вспоминаю! А токмо... Кажен час о мертвых не навспоминаешься! И никоторого внука не оставили мне! Иванов Тимофей вот в Твери... Дак тот отрезанный ломоть, почитай. Оногды весть передадут через людей - жив, мол, детей растит... Тем и питаюсь. Грамотку послать и то боязно, не зазрили б! По Ивановой вине дети еговые из счета выбыли и поместья отобраны в казну! А и Микулины волости в приданое ушли с дочерью. Теперича Всеволожам утеха, а мне печаль. И от Полюшки вот теперь дочерь одна! Надоть выростить!
   Марья Михайловна чуть пригорюнилась, опустила плечи. Нянька, тоже незнакомая, коротко взглядывая на Наталью Никитичну, зашла переодеть маленькую. Слуги собирали на стол. Нянька, переменив сорочку, вновь туго запеленала радостно запрыгавшую было Опросю; причмокивая и поднося гулькающую девочку к лицу, вынесла из покоя.
   Пост уже прошел, и потому за столом, помимо ухи, севрюжьего балыка, пирогов и белой, сорочинского пшена, каши, были мясная кулебяка на четыре угла, горьковатая лесная дичь, вяленые винные ягоды и сваренные в меду заедки. Наталья Никитична разделывала ножом с костяною, рыбьего зуба, новогородской работы рукоятью печеного рябца, отведывала отвычную дорогую еду, с горем чувствуя, что уже не получает от того прежней приятной утехи. Да и хозяйка, видно было, только для гостьи накрыла дорогой стол. Две старушки, дальние родственницы, да нянька, не вдруг посаженная на господскую трапезу, явно не ежеден так ели и сидели притихшие, пугливо поглядывая на гостью, что, приехавши на простой телеге, теперь как равная сидит и толкует с самой великой боярыней.
   - Што терем! - говорила Марья Михайловна. - Помню, при Иване Иваныче, как бежали на Рязань да тамо, почитай, во хлеву жили! Пол земляной! Травой посыпан... Хоромы! Полюшка еще и не рожен был! Да мы зато были молоды, сил хватало на все! А ныне, кабы та беда вдругорядь, мыслю - и рук не вздынуть! Прошло, прокатило! Как умирал Василий Василич от черной немочи, твой-то Никита не зазрил, не поопасился, поцеловал ему руку напоследях... Я до того - ты уж извиняй меня, старуху! - не очень и привечала твоего... Ну, думала, как и все!
   У Натальи неволею увлажнились глаза при том далеком воспоминании, что разбередила ненароком Марья Михайловна. Та, заметивши слезы гостьи, положила ей сухую властную пясть на руку, утешая. Старушки за столом вовсе потупились. Нянька, кашлянув, встала:
   - Пойду гляну, как там наша малая!
   Слуги с подчеркнуто внимательным безразличием меняли блюда, стелили чистые рушники - вытирать пальцы.
   - Ты вота што! - прикидывала меж тем Марья Михайловна, переходя к делу. - Можно и деверя Тимофея попросить, не откажет! Мочно и к дьяку сходить... Да ить от злобы злобы не убывает! Станут и впредь поля травить да скот отгонять... А надобно к Даниле Феофанычу челом! С Олександром ить вместях и из Орды бежали, и в поганой Литве сидели, и твой-то у их на виду был! Нехорошо, мол, не по-Божьи! Пущай Данило в любовь и сведет! Без пакости, да и без княжого слова! Со стариком я сама поговорю, а Иван твой пущай в ноги падет - али столь непоклонлив? Митрий недужен, не седни завтра Василий сядет на стол... Дак неуж не окоротят Мининых холуев?
   Совет был разумен, и Наталья благодарно склонила голову.
   - А от Пимена твоего и вси ропщут! - продолжала боярыня. - Из Царягорода и оттудова шлет: "Дай, дай и дай!" Верно, на приносы грекам поиздержался. Его бы тоже окоротить нать, да тут мирская власть не властна! Разве старцы лесные? Федор-от, племянник Сергия, што думат? Слух идет, архиепископом ноне на Ростов ставлен! Али с Пименом в долю вошел? Иные бают, покумились тамо, в Цареграде! Худое-то грех баять про ево!.. Да, мыслю, недолог и Пимен! - продолжала она, устремив взгляд куда-то вдаль и твердо сводя губы запавшего рта, отчего лицо Марьи Михайловны сделалось непривычно жестким. - Потерпи!
   Наталья вздохнула. Терпеть было не впервой, да что она мужикам скажет, с которых ноне требуют даней беспременно серебром? Хоть бы на родине оставалось, не так обидно! А то все туда, за рубеж, грекам, что истеряли в которах свою землю, не в силах оборонить, согнали со стола Кантакузина, погубивши спасителя своего, а теперь платят дани туркам, которые у их все уже забрали, да приходят на Русь милостыню просить...
   Слуги убирали со стола. Старушки родственницы, перекрестясь на иконы, вышли из покоя.
   - Смотрю, и ты мало ешь! - высказала, вздохнув, Марья Михайловна. - И я такова же стала, кусок в горло не идет. Только и утеха - гостей кормить, а самой ничего не нать! Дочерь, говоришь, жалко? Коли опять взамуж пойдет, дак дитю куда? Али оставишь у деда с бабой? Им хоть утеха будет на старости лет...
   Марья Михайловна сидела, тяжело, бессильно бросив на стол иссохшие руки в буграх вен и коричневых пятнах старости, прямая складка перерезала лоб.
   - Я и на Митрия нонь уже не сержусь боле! - задумчиво выговаривала она. - Сердце утихло. А по князеву делу-то, может, и прав! Все одно Ивана с того света не воротишь! А и сам Митрий, бают, ноне при могиле стоит!
   - Молодой! - решилась возразить Наталья.
   - И молодые, быват, умирают, а старые-ти скрипят, как сухое дерево, да живут, - возразила хозяйка. - Оплыл весь, ходит тяжело... Нет, не жилец! В боярах колгота. Федор-от Свибл прочил, ежели Василий не приедет, Юрия всадить на престол. Дак ноне оттого и в княжичах рознь! А и Володимер Ондреич чево думат? Бояре еговы землю роют, мол, у самого царя Ордынского в чести, наравне с Митрием! Свою монету чеканит! Дак и того, опосле Митрия-де ему надлежит престол! А ето что ж будет? Всем боярам в Думе перемена, почитай! Володимер Ондреичевы станут набольшими, а нынешних вон? Да сами Окинфичи того не допустят! Усидит ли еще Василий на столе невестимо! Такие-то тут у нас дела!
   Наталья Никитична, насытившись, слушала хозяйку вполуха. Самой странно было, как ее руки только что привычно, сами собой вспоминали, что и чем брать, как пристойно разделывать дичь, держать вилку, как без обиды, чуть свысока взглядывалось на давешнего слугу, что было оскорбил ее по приезде... Ну и останься она тут вечной приживалкою Василь Василичевой вдовы - и что? Так же ли чествовала бы ее Марья Михайловна или третировала, как этих убогих старушек? И не стало бы у нее тогда всей ее пестрой, богатой и трудами и воспоминаниями жизни, всем тем, что есть теперь и чего уже никогда у нее не отнять. Не было бы ни Ивана, ни Любавы... Да и в чем коренной смысл бытия? Не в богатстве и даже не в славе, ничего того на тот свет с собой не возьмешь! А токмо в человеческом - в любви, в дружестве, в том, что согревает и после смерти...
   - Спасибо тебе, Наталья! - говорила Марья Михайловна, троекратно целуя гостью на прощанье. - Утешила ты меня, разговорила. Мне ить порою и потолковать так вот попросту не с кем! С великими боярынями не можно, с прислугой тоже нельзя! Те величаются, а эти в рот смотрят, каку безлепицу ни измолвишь - примут, как "Отче наш"... Заезжай! Не забывай старуху!
   У ворот сожидал прежний холоп с возком.
   - Приказано до дому отвезти! Извиняй меня, боярыня, за дурь холопью!
   - Ничего, молодец! - с тенью улыбки отмолвила Наталья. - Горя повидашь поболе - поумнеешь!
   Марья Михайловна вышла проводить Наталью на крыльцо и стояла, кутая плечи в индийский плат, пока возок не скрылся за поворотом улицы.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   В июле, шестого числа, вернулся из Цареграда Пимен. В Москве бушевал сенокос. Все и вся, стар и мал были в полях. Торопясь ухватить ведреные дни, косили и гребли, метали высокие копны. Мотаясь по деревням, из Острового во владычную волость, Иван Федоров углядел, что уже многие мужики начинают косить литовками стоя, а не в наклонку, как горбушей. У самого пока получалось плохо. Пробовал, но коса то и дело уходила острием в землю. Да и некогда было особо-то ходить с косой!
   Ухитрился все же, захватя двоих молодших дружинников, слетать к Лутоне, и там, не разгибаясь, троима за полный летний день почти огоревали весь Услюмов сенокосный клин. Впрочем, старшой Лутонин, двенадцатилетний Пашка Носырь, косил прилично, а десятилетняя Нюнка уже гребла, ну а хозяйка Лутонина, Мотя, так прямо и летала по покосу, катаясь клубком, только и мелькали грабли в руках.
   Поздно вечером - уже малиново разлившийся закат огустел и смерк потные, разгоряченные работой, слив на себя в бане по нескольку ковшей разогретой воды, сидели в волглых рубахах вкруг стола, жрали, отпивались янтарным квасом, а неутомимая Мотя крутилась вокруг мужиков, подавала на стол то одно, то другое и вынесла под конец корчагу медовой браги. И было хорошо! Давно уже в дали дальние ушло то время, когда молодой Иван невесть с какой барской спеси гребовал двоюродником своим! Теперь, сидя рядом с заматеревшим, в негустой клокастой бороде Лутоней, он отдыхал душой, смеясь и гуторя, тискал брата за плечи, слушал тишину, наползающую из-за кустов, кивал Лутониным соседям, собравшимся на огонек, мужикам и бабам с натруженными тяжелыми руками, которыми бережно и когтисто ухватывали они резные самодельные Лутонины ковши с хмелевою вологой и, боясь пролить, бережно несли до мохнатых уст, опрокидывая в себя и после удоволенно отирая рушником усы и бороду.
   Тихо было, тихо! Нерушимая тишина стояла окрест, и краешек медового лунного серпика, выглянувший из-за зубчатого леса, только увеличивал тишину. Иван сказывал про ляшскую жизнь, Краков, рыцарские забавы, про каменные замки тамошних володетелей, и, сам чуял, выходило то, да не то, слишком украсливо, излиха праздничною представлялась отсюда тамошняя, сама по себе очень непростая и нелегкая жизнь! А люди слушали, притихнув, кто и открывши рот. Так вот в простой ватаге умел, очень умел сказывать Иван... Незаметно перешли на Орду, на татарские навычаи. Вновь пришлось поминать о последней встрече с Васькой, которому сейчас (ежели жив!) катило уже к сорока годам. Начавши считать, сбились. Выходило не то тридцать пять, не то тридцать шесть, а то и тридцать семь летов. И как он там? Оженился ли? Мыслит ли на родину?
   - Скажи, коли повстречаешь когда, - со стеснением произносит Лутоня, - мол, завсегда дом у ево есть, приму и за старшего брата почитать стану, и я, и Мотя, оба мы. Штобы знал! - И хмурится, и отводит глаза. Неведомо, что с братом, чего достиг? Может, и сам каким сотником стал али и того выше заделался? Может, юрты у ево, слуги... Может, и зазрит, и погнушается теперь молодшим братом своим! Круто оборотясь к тестю, Лутоня, не в сотый ли раз, повторяет, схватив того за плечо:
   - Он меня, маленького, быльем, соломою заклал, засыпал! Ото плена спас! Понимай! А сам пото к ляхам в полон и угодил! Я ему по гроб жизни... Эх!
   Лутоня роняет хмельную голову на кулаки, положенные на стол, плачет, и бабы кидаются вперебой его утешать, а Нюнка, заалев, дергает за подол:
   - Батя! Батя! - Ей стыдно видеть отца похмельным и плачущим.
   Поздно ночью ("Может, останетесь до утра?" - неуверенно просит Мотя) трое седлают коней. Иван, решительно отмотнув головою, возражает:
   - Служба!
   День этот и двоих ратных, нонешних покосников он, почитай, украл у боярина и теперь ладит в ночь, полузагнавши коней, достигнуть Москвы. Лутоня спит, Мотя трясет его за плечи. Полусонный, едва что соображающий, он попадает в прощальные объятия Ивана, роняет сонное: "Заезжай!" - и снова валится головой на постель, чтобы завтра с заранья начать ворошить и сгонять в пышные валки накошенное нежданной подмогою сено. А там - убирать рожь, а там - копать огороды, чистить колоды и осаживать рои пчел, везти мед на базар, перекрывать стаю, чинить упряжь, мять кожи на новую сбрую и сапоги... Да мало ли дел у крестьянина! И везти затем кормы тому же князю, боярину ли, епископу, кормить и ратника, и молитвенника своего, одного опасаясь: не нахлынул бы лихой ворог, не разорил бы опять трудами и потом нажитое и устроенное родовое гнездо.
   Среди всех этих трудов приезд Пимена был совсем уж некстати!
   Иван, чумной с недосыпа, едва ли не сразу после Лутониной избы попал во владычный терем, дабы, остро глядя в натиснутое, набрякшее купеческое лицо Пимена, выслушивать нелепые укоризны и угрозы. (Не холоп теперича я ему, и вся недолга!)
   - Нету серебра! А другого кого пошлешь, те же раменски мужики живым спустят ли ищо, а то и шкуру на пяла растянут! Вот и весь мой сказ! Сколь мог, собрал, послано было тебе, к Царюгороду, а ныне не обессудь и не зазри! Нету и нет! Токо отдышались от последнего разоренья, токо выстали!
   Пимен ел его взглядом, пробовал стращать старыми грамотами, да с князевой помочью (а и с Алексиевой - старая грамота нашлась!) были те угрозы Ивану Федорову не страшны. А заменить его кем иным и в такую-то пору! Слишком понимал Пимен в хозяйстве, чтобы не почуять, что этого даньщика некем ему заменить. При любом другом и нынешнего выхода не получишь.
   - Ты садись! - с опозданием вымолвил митрополит, и Иван, не чинясь, сел. - Серебро надобно! - Пимен кивнул келейнику, тот налил чару, придвинул Ивану блюдо копченой рыбы. Иван выпил, нарочито медленно дорогою двоезубою вилкою набрал кусок сига и, только уже управясь с угощением, поглядел в очи митрополиту отцовым побытом, чуть весело и разбойно, приметив невольную усталость Пимена от постоянного глухого отчуждения окружающих.
   - А серебра нать, дак надобно обоз сбивать и править до Нижнего, тамо нонь цены на снедное стоят добрые, в Орде дороговь! Днями, токо бы вот с покосом управить! - И, не давая владыке вымолвить слова (у того глаза вспыхнули, словно у доброго кота при виде свежей рыбы, по каковой причине и понял Иван враз еще не высказанное Пименом), домолвил: - И, батька, коли меня намерил послать с обозом, испроси на то добро сперва у княжого боярина, я ить, так-то сказать, в дружине княжой!
   Они молча поглядели в очи друг другу, и Пимен первый сердито отвел взгляд.
   - Надумаю коли... Пошлю... Ты-то как?
   - Служба, она и есь служба! - безразлично отмолвил Иван. - Коней токо надобно перековать! (О том, что ему и самому охота была побывать в Нижнем, говорить Пимену не стоило.)
   Помолчали. В богато убранной, нарочито вычищенной к приезду владыки келье восстановленных владычных палат многое было поиначено, да и сама келья ощутимо отличалась от той, старой, в которой умирал когда-то великий владыка Алексий, "батько Олексей" недужного нынче князя Дмитрия, почти бессмертный старец, поднявший на плечах своих к славе и мощи пошатнувшееся было со смертью батюшки нынешнего великого князя московское княжение.
   Иван скользом оглядел двух клириков и горицкого игумена, молча и отчужденно внимавших разговору владыки со своевольным даньщиком. Ждали, верно, что Пимен прогонит невежу, да и от должности отрешит! Дождетесь, как же! Тамо, окроме меня с матерью, и не управить никому! Однако умен владыко, понял! Мог и отнять даньщицкое. Ну да Ивану ноне и без того прожить можно, молодой князь не оставит!