Бальестер Гонсало. Дон Хуан

   Он резко обернулся.
   - Хотите пойти со мной? Я изложу вам причины, по коим мой хозяин и я оказываем вам честь... - Он с улыбкой поправил себя: - Прошу прощения. Я хотел сказать: желаем пригласить вас на встречу.
   - Нет.
   - Вы боитесь?
   Я вскочил с кровати.
   - Когда вам угодно?
   Лепорелло засмеялся.
   - Вот последнее средство, чтобы заставить испанца что-то сделать. Вы никак не хотите понять, что между трусостью и отвагой есть много всяких промежуточных качеств - вполне достойных и весьма полезных: расчетливость, осмотрительность, благоразумие. Какие вы, испанцы, странные и симпатичные! Мой хозяин вел бы себя точно так же! Вернее, именно так он и вел себя всю жизнь. Страх прослыть трусом для вас сильнее любых здравых доводов.
   Он приблизился и похлопал меня по плечу.
   - Ладно, собирайтесь,
   - Может, вы все же соизволите сообщить, откуда вам известно, о чем именно я спорил вчера со священником? И что ночью...
   Он остановил меня резким жестом:
   - Профессиональный секрет.
   - А если я скажу, что пойду с вами только после того, как вы мне все объясните?
   - Обещаю исполнить вашу просьбу, только не сейчас. Друг мой! Если понадобилось столько подсказок, чтобы вы догадались, кто такой мой хозяин, разве я могу вот так сразу сказать, кто такой я сам?
   - Проходимец, выдающий себя за Лепорелло.
   - А почему не за дьявола? Если уж говорить о розыгрыше... Но одно вам скажу: я не бывший священник, как предположил вчера ваш друг. Не был удостоен такой чести.
   5. Он затолкнул меня в маленький красный автомобиль, давно устаревшей модели, но хорошей марки.
   - Вот на чем я езжу. У моего хозяина машина пороскошней, но такая же древняя, как и моя. "Роллс", знаете ли, двадцать пятого года. Вот это авто! Внушительное и респектабельное, как карета, салон обит бледно-голубым шелком. Женщины чувствуют себя там гораздо комфортнее, и, естественно, такая машина нравится им больше любых американских новинок - те впечатляют, но в них нет настоящего шика.
   Мы мчались по левому берегу. Лепорелло оказался лихачом и, стараясь поразить меня своей удалью, то и дело нарушал не столько правила дорожного движения, сколько правила элементарного здравого смысла. Теперь автомобиль стал для него тем, чем вчера были трость и цветок, - предметом игры, а вернее сказать, инструментом игры с судьбой, он развлекался отчаянными виражами и упивался своим нелепым безрассудством. Но надо признать, в его манере управлять машиной не было ничего таинственного, ничего запредельного - как в игре с тростью и цветком, - скорее он поддался соблазну слегка припугнуть меня. Я же никакого страха не испытывал: меня внезапно захлестнула необъяснимая уверенность в его опытности. Замечу, что спокойствие мое абсолютно ни на чем не основывалось, мало того, именно оно, когда ко мне вернулась способность анализировать собственные ощущения, напугало меня больше, чем опасность, которой мы подвергались. Словно истинную угрозу таил в себе сам Лепорелло, а не его дорожные подвиги. Всякий раз, удачно справившись с очередным трюком, он смотрел на меня, точно ожидал одобрения, и я на самом деле одобрительно улыбался в ответ, пытаясь сделать улыбку по возможности спокойной, и, готов поклясться, такой она и получалась. Почему - не знаю, да только теперь это не имеет значения.
   Мы оказались на острове Сен-Луи, и Лепорелло, немного покружив, затормозил у дома, который некто выстроил в XVII веке, чтобы другой некто из того же века - может, интендант, а может, и судья - там поселился. Именно этот дом и был нам нужен. Мы миновали ворота, внутренний дворик, потом по темной и роскошной лестнице - фантастически причудливому творению из резного дуба - поднялись на второй этаж. Лепорелло отпер дверь и пригласил меня войти.
   - Хозяина нет дома. Но мы пришли, собственно, не для того, чтобы с ним повидаться, я хочу объяснить вам почему...
   - ...вы оказываете мне честь...
   - Именно так.
   Он закрыл дверь. В прихожей было темно. Лепорелло распахнул деревянные ставни на одном из окон, и на меня тут же накатило ощущение, будто я оказался на сцене, среди декораций. Разумеется, не в театре, но какая-то театральность во всем этом была и в то же время я не видел вокруг ничего ненастоящего или поддельного, все дышало чистейшей подлинностью. Допустим, потомкам господина интенданта или господина судьи каким-либо немыслимым образом удалось сохранить в неприкосновенности вестибюль дома, но ведь и в комнатах все пребывало в изначальном виде: не только мебель, но прежде всего ее расстановка свидетельствовали о чем-то старинном. Современный дизайнер совсем иначе обращается с пространством.
   Лепорелло пригласил меня в большую комнату, которая одновременно служила и библиотекой.
   - Садитесь.
   Он указал на стул. Стул выглядел совсем древним и потому ненадежным. Лепорелло понял, что я боюсь, как бы стул не развалился от первого прикосновения.
   - Садитесь, садитесь, - повторил он. - Это достойный и крепкий стул с богатой историей. Его обивка помнит тяжесть самых великих задов, так что и вашему не стыдно будет на нем посидеть.
   Пока я устраивался, он метнулся к книжным шкафам, которые находились за моей спиной.
   - Знаете, меня вовсе не удивляет ваш ошарашенный вид, это так понятно. Скажем, идет человек по дороге, и - раз! - навстречу ему дон Кихот...
   Я на самом деле был совершенно сбит с толку, да и вел себя по-дурацки: сидел, закрыв глаза, сжав ладонями виски, и пытался по звуку угадать, чем занят за моей спиной Лепорелло. Я чувствовал себя идиотом - мой мозг работал как-то странно, вернее, как-то странно не работал, к тому же в мозгу проносились бессвязные и нелепые образы, не имеющие никакого отношения к нынешней ситуации - ни к Лепорелло, ни к Дон Хуану. В ушах моих звучала песенка, которой я много лет назад выучился у одной чилийской девушки, певшей ее очень мило:
   Надвинь на глаза сомбреро,
   взгляни на меня украдкой.
   Надвинь на глаза сомбреро,
   взгляни на меня тайком.
   - Вы, конечно, помните, что однажды написали статью о Дон Хуане? К черту песню!
   - Я написал несколько статей об этом господине.
   Лепорелло держал в руке большой лист бумаги с наклеенной на него вырезкой из журнала. Каждый абзац начинался с синей заглавной буквы.
   - Остальные статьи получились менее удачными, а вот в этой есть одна фраза, которая пришлась нам по душе.
   Фраза была подчеркнута красным карандашом.
   - Дон Хуан искренне вас благодарит за комплимент, к тому же в нем таится верная догадка. Руки Дон Хуана и вправду хранили аромат женских тел, они пропитывались дивными запахами, словно побывали в корзине, наполненной розами. Прочитав ее, мы решили написать вам или даже нанести визит, но хозяин побоялся, что вы оскорбитесь, получив послание за подписью Дон Хуана Тенорио и Оссорио де Москосо... - Он ударил кулаком по столу, и этот жест показался мне в данной ситуации совершенно неуместным, даже нелепым. - Оссорио де Москосо! Вы знали, что это вторая фамилия Дон Хуана? Вернетесь в Испанию, поищите запись о его крещении, найдите там фамилию его матери доньи Менсии. В севильских архивах, разумеется.
   - В Севилье никогда не было никаких Оссорио де Москосо.
   - Поищите, поищите - и прославитесь в научном мире. А еще вы там обнаружите запись о бракосочетании указанной дамы с доном Педро Тенорио.
   - Вам прекрасно известно, что Тенорио в Севилье жили до того, как были введены приходские регистрационные книги.
   - Тогда не ищите. - Он забрал протянутый мною лист.
   Я хотел встать. Лепорелло запротестовал.
   - Вы торопитесь?
   - Но ведь вы все мне объяснили. Разве не так?
   - В общих чертах, в общих чертах...
   - Ну вот.
   - Я понимаю, если бы здесь находился Дон Хуан собственной персоной, это было бы убедительнее, но, как я уже сказал, он отлучился из дома. Наверно, повез Соню в Фонтенбло или куда-нибудь еще. Соня, - объяснил он, - это вчерашняя девушка. Шведка, и очень красивая, как вы могли убедиться. Обратили внимание на ее?.. - Он описал руками круги на уровне груди. - Редкая девушка! Но она зачем-то хранит невинность. И безумно влюблена в моего хозяина. А есть люди, утверждающие, будто северные женщины холодны. Не бывает холодных женщин, друг мой! Бывают только глупые мужчины, которые держат в руках гитару и не умеют на ней играть.
   - А ваш хозяин, разумеется, виртуозный гитарист.
   - Кто же станет спорить! Но, прошу заметить, его интересует только техническая сторона процесса, женщина для него - лишь инструмент. Поверьте, я не жонглирую словами! И всем известно: женщины, попадавшие в руки моему хозяину, рождали совершенно неожиданные мелодии. У Дон Хуана много достоинств, но меня в нем больше всего восхищает то, что самый грубый инструмент начинает звучать у него божественно.
   Я встал.
   - До сих пор вы пичкали меня банальностями. А я рассчитывал хотя бы поразвлечься.
   - Очень сожалею. - Он спрыгнул со стола и шагнул к двери. - Может, мы еще увидимся, а может, и не доведется. Хотите выпить со мной по рюмочке? Не здесь, за углом есть бистро. Мой хозяин пригласил бы вас с большими церемониями и в более изысканное место, а я всегда предпочитал таверны и харчевни. У меня грубые вкусы. - Он замешкался в прихожей. - Ну, не хмурьтесь, не хмурьтесь. Вы все еще сердитесь? Мы с хозяином и не надеялись, что вы нам поверите, но посчитали своим нравственным долгом выразить вам благодарность, не скрывая наших имен. А вы вбили себе в голову, что вас мистифицируют... Неужели вы вот так сразу утратили чувство юмора?
   6. Да. Я утратил чувство юмора. Я спустился в метро, ругая себя последними словами за то, что дал себя уговорить, за то, что мне польстило, когда Лепорелло упомянул мою статью и показал вырезку, но главным образом за то, что во мне крепла вера - совершенно нелепая, - будто это на самом деле могли быть Лепорелло и Дон Хуан Тенорио. Я готов был поверить в них, как верю, скажем, в привидения, в мертвых, которые возвращаются с того света, чтобы известить нас о чем-то, как верю во многое другое, и от этой веры мне никогда не удавалось до конца очистить самые темные закоулки своей души.
   Я вернулся в гостиницу и устроил себе сиесту. Мне показалось, что я проспал очень долго, когда меня вырвал из сна телефонный звонок.
   Говорил Лепорелло.
   - Мне необходимо вас увидеть.
   - Зачем?
   - О, не спрашивайте! После случившегося нам совершенно необходимо объясниться.
   Я так не считал, но Лепорелло с помощью самых убедительных и хитроумных доводов вырвал мое согласие. Мы условились встретиться в кафе у Марианы.
   Когда я пришел в кафе, там было пусто. Мариана, услышав мои шаги, возникла откуда-то из-за стойки.
   - Только что звонил Лепорелло. Он очень просит подождать его...
   Лепорелло появился весьма скоро. Сел рядом со мной и начал говорить. Ну конечно же, он не был никаким Лепорелло, как и его хозяин - Дон Хуаном, они просто пошутили, решили таким образом позабавиться, но без всяких дурных намерений, просто дул попутный ветер и веселая эта затея полетела вперед на всех парусах. И лично он, и его хозяин просят у меня прощения и готовы загладить вину любым способом. Его раскаяние казалось искренним, он выглядел смущенным, словно хотел смирением смягчить мой гнев.
   Подошла Мариана.
   - Вас к телефону. Какая-то женщина.
   Лепорелло взглянул на меня с невесть откуда вдруг явившимся выражением отчаяния, даже ужаса - но ужаса комического, переданного шутовской гримасой.
   - Все полетело к черту! - воскликнул он и бросился к телефону.
   - Кто это? С кем я говорю? Это вы, Соня?
   Он повесил трубку. При имени Сони Мариана повернула голову и теперь с тревогой смотрела на Лепорелло.
   - Что случилось?
   Лепорелло мягко отодвинул ее.
   - Без пули все-таки не обошлось, - сказал он мне. - Вы поедете со мной?
   - Пуля? Стреляли в Соню?
   - Нет. В Дон Хуана.
   Мариана вскрикнула.
   - Я еду с вами!
   Она сняла передник, накинула пальто. Лепорелло помог мне надеть мое.
   - Нет, Мариана. Вам лучше остаться здесь.
   Они заспорили. Мариана желала увидеть Дон Хуана, желала непременно быть рядом, желала... Лепорелло протянул ей ключи.
   - Отправляйтесь к нему домой и ждите там. Врача я извещу сам. Если он явится прежде нас, встретьте его. И приготовьте там чего-нибудь. Вы знаете, где там и что.
   Он вышел, почти таща меня за собой. В машине объяснил:
   - Мариана была нашей служанкой. Это кафе ей устроил мой хозяин, чтобы от нее отделаться.
   - Куда вы меня везете?
   - В "pied-a'-terre" Дон Хуана. У вас это называется холостяцкой квартирой или логовом. Да, вот у моего хозяина логово так логово! Оно все просто пропитано историей! Именно там жил один поэт, его друг. - Он помолчал, потом добавил: - Если мне не изменяет память, его звали Бодлер.
   Я не успел ответить. Машина уже мчалась с безумной скоростью, пересекая незнакомые мне улицы, какие-то неведомые места, и от этого во мне стало расти раздражение. Некоторое время спустя Лепорелло обернулся, ехидно глянул на меня и бросил:
   - Не бойтесь, я не собираюсь вас умыкнуть. Мне это ни к чему.
   Машина остановилась на старинной улице, перед домом, который, если судить по фасаду, был построен в XVIII веке. У дома мы увидели черный "роллс" внушительный, пустой. Лепорелло подошел к нему, открыл дверцу и стал в буквальном смысле обнюхивать все внутри. Потом зажег электрический фонарик, нагнулся, поднял что-то и протянул мне. На все это - на обнюхивание, поиски с фонариком, на то, чтобы нагнуться - у него ушла уйма времени.
   - Платочек Сони. А потом жалуются, что полиция раскрывает убийства. Какие замечательные у нее духи!
   Я напомнил ему, что, возможно, в этот самый миг его хозяин истекает кровью.
   - Да не беспокойтесь вы, он не умрет.
   Лепорелло поднес платочек к носу и глубоко вдохнул. Казалось, он от всего отрешился, и если бы я не заметил хитрого огонька в его зеленых смеющихся глазах, я бы поверил, что в аромате духов он нашел свое счастье и хотел бы растянуть это мгновение на всю оставшуюся жизнь - а потом умереть.
   - Вы только понюхайте, понюхайте. Вот она, тайна Франции - то, чему вы, испанцы, завидуете, потому что вам этого никогда не достичь. В этих духах всё, хотя лично вы, надо думать, предпочитаете отыскивать тайну Франции в поэзии. Но ведь разницы-то нет никакой. Французская поэзия и французская парфюмерия - вот две формы, в которые вылился триумф алхимии. Он улыбнулся, словно извиняясь за невольную оговорку. - Я имел в виду химию.
   - Ваш хозяин, верно, уж умер.
   - Да нет, от лишней пули ему вреда не будет. В него столько раз стреляли... пулей больше, пулей меньше... А ведь он встретил бы смерть с радостью!
   Не дожидаясь ответа, Лепорелло шагнул в ворота, а я, все больше досадуя на себя, последовал за ним, словно ворота были входом в сновидение, где все элементы по отдельности оставались реальными, но связь меж ними лишалась всякой логики. А досадовал я, вернее даже негодовал, потому что во мне рушилось нечто очень важное, теряла опору и зависала над пропастью моя привычка стараться все уразуметь, во всем отыскивать причинно-следственные связи. Осмотр машины, рассуждения по поводу найденного платочка и, разумеется, время, потраченное на гимн духам, напомнили мне лирический дивертисмент или снимающую напряжение паузу, искусно введенную в острое и стремительное драматическое действие.
   - В вашем сознании, друг мой, теперь столкнулись два уровня реальности, и даю вам совет: не пытайтесь понять тот, к которому вы пока не принадлежите. Он тщательно выбрал из связки один ключ, вставил в замок и, чуть помедлив, отпер дверь. - А другую реальность, второй, если угодно, уровень просто примите как данность.
   7. Логово Дон Хуана состояло из небольшой прихожей, куда выходили три двери, и двух расположенных под углом друг к другу комнат, которые - когда мы попали туда - освещались маленькими старинными светильниками. Меблированы комнаты были с самым изысканным романтическим вкусом: казалось, и здесь тоже никто и никогда не отваживался изменить расстановку предметов, и здесь тоже хранили верность тому чувству пространства, каким обладали наши предки. Всюду стояли цветы - совсем свежие, дорогие. Еще я увидал пианино и картины, много картин - очень хороших, среди которых обнаружил одного средних размеров Делакруа, рисунки Домье и пару этюдов Мане. Были также книги, но на них я взглянуть не успел, потому что во второй комнате на ковре, между софой и пианино, лежал Дон Хуан - неподвижный, в залитой кровью рубашке. Я бросился к нему, встал на колени и начал проверять пульс.
   - Он жив.
   - Еще бы!
   - Но ведь надо позвать врача! Быстрее! Поторопитесь же!
   - Да, врача позвать надо, но вот торопиться не к чему. В подобных случаях моему хозяину оказывает помощь доктор Паскали, некий итальянец с отвратительной репутацией, но он согласен не передавать сведений в полицию. Лепорелло аккуратно опустился на колени и расстегнул на Дон Хуане рубашку. Кажется, пуля задела сердце.
   - Не говорите глупостей. Он умер бы на месте.
   Лепорелло промолчал. Весьма небрежно перевернул тело хозяина и осмотрел спину.
   - Вот выходное отверстие. Так-то лучше!
   Дон Хуан остался лежать на полу лицом вниз, широко раскинув руки и ноги.
   - Пистолеты - удобное изобретение, - продолжал Лепорелло. - Раньше обманутая женщина стояла перед неприятной необходимостью вонзить в обманщика кинжал, а это, согласитесь, дело не совсем женское. Или использовать яд, что неэстетично и мучительно. Или просить защиты у отца, брата, мужа, которым приходилось мстить за нее. Все так усложнялось, да и выглядело чересчур театрально. Теперь задача, как вы сами видите, упростилась: маленькая дырочка в груди, еще одна - в спине, и лужа крови. Короче, о том, что здесь случилось, стихов не сложишь.
   - Откуда вам знать, что здесь случилось?
   - Ах, откуда я знаю? Соня скупа на слова, болтливой ее никак не назовешь. Но уж очень рассеянна. Смотрите. - Он сунул руку под софу и достал пистолет. Вот! Тридцать пятый калибр, бельгийского производства. Наверняка на нем остались отпечатки пальцев. Если я сейчас вызову полицию, не пройдет и часа, как Соня будет арестована.
   - Почему же вы этого не делаете?
   - Потому что Соня права. Да, и не смотрите на меня так! Она права.
   - Вы позволите мне сказать несколько слов?
   - Ну как же, как же! Я этого просто жажду. Но не стойте на коленях. Мы можем сесть и чего-нибудь выпить. Доктор Паскали не вернется домой раньше семи, а сейчас... шесть тридцать. Он живет в Нейи. Если мы выедем одновременно с ним, то я доберусь до места раньше. Моему хозяину все равно, где лежать тут на полу или у себя на постели, но пока мы здесь, мы избавлены от сцен, которые станет разыгрывать Мариана: ведь она непременно будет падать в обморок, обнимать тело любимого или попытается покончить с собой, если ей покажется, что он помер. А так она ждет и сомневается, иными словами, чувствует себя несчастной и несказанно счастлива от смакования собственного горя. Вы не замечали, с какой ловкостью женщины превращают свои страдания в источник наслаждений?
   - Я хотел бы поговорить с вами вовсе не об этом.
   - Знаю-знаю. Вы не можете понять, на что же так сильно обиделась Соня. А мне-то хотелось порассуждать с вами об инстинкте счастья у женщин, о том, как по-разному он проявляется: с одной стороны, у воспитанной и образованной девушки, с другой у полудикарки, то есть у Сони и Марианы. Соня - дочка стального магната, русского эмигранта, разбогатевшего в Швеции. Мариана бедная девушка, служанка. - Лепорелло подошел к буфету, разлил что-то по рюмкам и одну протянул мне. - Испанский коньяк. А я предпочитаю сладкие вина.
   Он перешагнул через тело хозяина, словно перед нами лежала околевшая собака, и снова пригласил меня сесть.
   - В тот день, когда агентство по найму прислало нам Мариану, мне достаточно было увидеть ее глаза, услышать ее хриплый, страстный голос, чтобы понять - нам не миновать новой мелодрамы. Но заглянув в ее душу, я содрогнулся от радости: она сулила нам целый фейерверк развлечений.
   - Там что, оказались петарды?
   - Не валяйте дурака. Вы хотите посмеяться... надо мной? - И он тотчас переменил тон. - Я скажу вам, что там было. Вы когда-нибудь видели разрезанную курицу? Вас не поражала спрятанная у нее в животе гроздь яичек, больших и совсем крошечных, которые ждут своего часа? Любой, кто знает анатомию души так, как знаю я, умеет разглядеть в душах зародыши будущих поступков, они впитывают жизненные соки, медленно развиваются... совсем как яички в курице. И в один прекрасный день - хлоп!
   - В один прекрасный день Мариана начинает кудахтать, но... преступление ей все же снести не удается.
   - Точно. А вот Соня, в душе которой я никогда не видел зародыша убийства, кудахтать не кудахтала, но именно убийство и снесла.
   - Вы сами себе противоречите.
   - Все объясняется тем, что в дело замешан Дон Хуан. Дон Хуан, о котором говорили, что он бесплоден! Не помню, когда-то раньше, а может, вчера, мы с вами рассуждали о гармонии, которую Дон Хуан способен извлечь из женского тела. Я забыл добавить: он умеет делать и кое-что другое, благодаря ему в женской душе появляются, а потом и развиваются зародыши поступков, несовместимых с характером этой женщины. Он превратил Мариану в существо, готовое на самопожертвование, а Соню - в убийцу. Хороший романист, создав таких героинь, заставил бы Мариану совершить преступление, а Соня у него пожертвовала бы собой. Иначе критики бы его не пощадили. И, уж конечно, ни один романист не сочинил бы ничего похожего на то, что происходило здесь со вчерашнего вечера до сегодняшнего полудня. Или на то, что случилось несколько месяцев назад в нашем доме. Стоит ли говорить, как долго и тщательно готовились подобные сцены.
   Он встал, весь словно раздувшись от торжественной важности, но прежде чем продолжить речь, сделал хороший глоток вина и, смакуя его, громко прищелкнул языком, что никак не вязалось с попыткой выглядеть внушительно.
   - Открою вам один секрет: победами своими Дон Хуан обязан умению преображать женские души.
   Я пожал плечами.
   - А может, он прививает своим возлюбленным фальшивые, случайные свойства?
   - Кстати, вы заметили, что сейчас говорите о моем хозяине, словно он и на самом деле Дон Хуан? - Он взглянул на часы. - Пора отвозить его на место. Не окажете ли любезность помочь мне? Впрочем, хотите подождать меня здесь? У вас будет возможность все хорошенько осмотреть. Предлагаю это не из вежливости, я и вправду желал бы этого. Я скоро вернусь.
   Не ожидая моего ответа, он взвалил тело хозяина на спину и удалился. Через окно я наблюдал, как он затолкал его в машину, совершенно не опасаясь, что их кто-нибудь увидит. Не знаю почему, но у меня возникло ощущение, что видел их только я.
   8. Какое-то время я не решался дать волю своему любопытству. Я сидел с сигаретой в руке перед рюмкой коньяка и думал: вот уже несколько дней, как определенная часть моих поступков зависит от желаний - а возможно, и помогает исполнению тайных замыслов - того, кто сам себя называет Лепорелло. Я ощутил себя игрушкой в его руках или литературным персонажем в руках бездарного романиста. Но теперь я не мог тратить время на подобные рассуждения. Желание разгадать тайну пересилило нерешительность, и я приступил к тщательному осмотру квартиры. Лепорелло отсутствовал два часа, ровно столько, сколько мне было нужно.
   Квартира Дон Хуана не была холостяцким логовом в привычном смысле слова я не обнаружил там ни сулящих наслаждение диванов, ни фривольных гравюр. Я бы назвал это жилищем, о котором мечтает каждый: затерянное в одном из тихих городских закоулков тайное убежище, где можно упиваться воспоминаниями, мечтать или просто радоваться тишине. Я видел не безликую комнату, обустроенную с оглядкой на модный образец или образец demode', нет, все детали здесь находились в таком согласии друг с другом, что, принадлежа конкретному лицу с конкретной судьбой и своими привычками, комната могла служить и кому-то другому, даже многим другим, и никто не почувствовал бы себя в ней неуютно. Точно так же слова поэта могут выражать очень личное чувство, но настолько глубоко, что ими охотно пользуются другие люди - чтобы максимально точно передать свое собственное состояние. В этой квартире можно было написать шедевр, пережить великую любовь или, замкнувшись в одиночестве, шаг за шагом подбираться к пониманию того, что жизнь человеческая соткана из времени.
   Я зажег все огни, прошелся по комнате, но несколько минут не мог решиться и приступить к осмотру, потому что чувствовал себя здесь как у себя дома, где мне всегда было хорошо, где просыпались многие забытые желания, уснувшие мечты и даже многие похороненные мною люди, они заполняли мое сердце, зажигали в нем пылкий восторг - стремление вместить в себя весь мир, всю жизнь целиком. Не помню, как мне удалось очнуться и сколько длилось затмение рассудка. Знаю только, что этот вихрь жизненной энергии в одно мгновение лишил меня воли и рассеял остатки благоразумия, загнав мой рассудок в тесный закуток, в чулан, где хранится ненужное барахло. И уже не я осматривал то, что было вокруг, а оно завладевало мной, заполняло меня. Должно быть, мистические откровения это нечто подобное и столь же потрясающее, неописуемое и светозарное. Как-то очень естественно, без дедуктивных усилий - когда разум непременно отыскивает обоснование фактам и только потом делает выводы - я почувствовал рядом присутствие, почти осязаемое, тех женщин, которые когда-то здесь побывали, которые пережили здесь долгие часы любви и исчезли, пропитав дом своим присутствием. В самом состоянии вещей, в самих вещах мне виделись, подобно ауре или эманации, женские образы, но образы совершенно особенные и ни с чем не сравнимые. В комнатах Дон Хуана женщины впадали в экстаз, схожий с моим, но потрясение их было сильней моего - они любили и становились собой, выплескивали свою исключительность, суть своего "я", как это должно происходить в Раю.