Страница:
– Так называемая «молчащая пара» является одной из самых старых проблем современной генетики, не позволяющая себя разгадать тайна двух пассивных генов, которые появляются у небольшого в процентах числа живых организмов и не имеют ни одной ясно определенной функции в строение или развитии этих организмов. Много лет биологи пробовали оживить их, а скорее принудить к действию, но трудность была в том, что эти гены, даже если существуют, не дают себя легко отделить среди других, активных генов, находящихся в оплодотворенных яйцеклетках, а кроме того, нелегко подвергнуть их действию достаточно узкого пучка рентгеновских лучей так, чтобы не повредить остальной хромосомы. И все же, в результате десятилетнего труда биолог по фамилии Уайтби изобрел эффективный метод полного облучения всего организма, базирующийся на наблюдениях, которые он сделал в области радиологических повреждений на островке Эниветок.
Минуту царило молчание.
– Уайтби заметил, – продолжал дальше Пауэрс, – что повреждения, являвшиеся следствием взрыва, были большими, чем это следовало по величине энергии, по непосредственному облучению. Это было результатом того, что протеиновая структура в генах запасала энергию таким же способом, как и колеблющаяся в резонанс мембрана.
– Вы помните аналогию с мостом, распадающимся под влиянием шага полка, идущего в ногу? Уайтби пришло в голову, что если бы ему удалось определить сначала критическую резонансную частоту структуры в каком-то выбранном молчащем гене, он мог бы облучать небольшой дозой весь организм, а не только органы размножения, и действовать лишь на молчащий ген, без повреждения остальных хромосом, структуры которых реагировали бы резонансно на совсем другой вид частоты. – Рукой, в которой он держал сигарету, Пауэрс обвел вокруг, – Вы видите здесь плоды этой изобретенной Уайтби техники «резонансного перемещения».
Кома кивнула.
– Молчащие гены этих организмов были разбужены? – спросила она.
– Да, всех этих. То, что вы тут видит, это лишь несколько из тысяч «экземпляров, которые прошли через эту лабораторию. Результаты, можно сказать, поразительные.
Он встал и опустил противосолнечные жалюзи. Они сидели тут же под выгнутой крышей купола и все более сильное солнце становилось трудно выдерживать. В полумраке внимание Комы привлек стробоскоп, сверкающий в одном из контейнеров. Она встала и подошла туда, присматриваясь мгновение к высокому подсолнечнику с толстым ребристым стеблем и просто невероятно огромным диском. Построенная вокруг цветка так, что видно было только его верхнюю часть, виднелась труба, сложенная грязно-белых, мастерски подогнанных камешков с подписью:
«Мел: 60000000 лет.»
Рядом на скамье были установлены три меньших трубы с этикетками: «Песчаник девонский: 290000000 лет», "Асфальт: 20 лет», "Полихлорвинил: 6 месяцев».
– Вы видите эти влажные белые диски на лепестках? – спросил Пауэрс, подходя к Коме. – В какой-то степени они регулируют метаболизм растения. Оно буквально видит время. Чем старше окружение, тем медленнее метаболизм. В контакте с трубой из асфальта его годовой цикл развития длится неделю, в контакте с полихлорвинилом – два часа.
– Видит время, – повторила за ним Кома. Она взглянула на Пауэрса, в задумчивости прикусывая нижнюю губу. – Это невероятно. Неужели это создания будущего?
– Не знаю, – сказал Пауэрс. Но если и так, то их Ашр будет чудовищно сюрреалистичен.
3
4
Минуту царило молчание.
– Уайтби заметил, – продолжал дальше Пауэрс, – что повреждения, являвшиеся следствием взрыва, были большими, чем это следовало по величине энергии, по непосредственному облучению. Это было результатом того, что протеиновая структура в генах запасала энергию таким же способом, как и колеблющаяся в резонанс мембрана.
– Вы помните аналогию с мостом, распадающимся под влиянием шага полка, идущего в ногу? Уайтби пришло в голову, что если бы ему удалось определить сначала критическую резонансную частоту структуры в каком-то выбранном молчащем гене, он мог бы облучать небольшой дозой весь организм, а не только органы размножения, и действовать лишь на молчащий ген, без повреждения остальных хромосом, структуры которых реагировали бы резонансно на совсем другой вид частоты. – Рукой, в которой он держал сигарету, Пауэрс обвел вокруг, – Вы видите здесь плоды этой изобретенной Уайтби техники «резонансного перемещения».
Кома кивнула.
– Молчащие гены этих организмов были разбужены? – спросила она.
– Да, всех этих. То, что вы тут видит, это лишь несколько из тысяч «экземпляров, которые прошли через эту лабораторию. Результаты, можно сказать, поразительные.
Он встал и опустил противосолнечные жалюзи. Они сидели тут же под выгнутой крышей купола и все более сильное солнце становилось трудно выдерживать. В полумраке внимание Комы привлек стробоскоп, сверкающий в одном из контейнеров. Она встала и подошла туда, присматриваясь мгновение к высокому подсолнечнику с толстым ребристым стеблем и просто невероятно огромным диском. Построенная вокруг цветка так, что видно было только его верхнюю часть, виднелась труба, сложенная грязно-белых, мастерски подогнанных камешков с подписью:
«Мел: 60000000 лет.»
Рядом на скамье были установлены три меньших трубы с этикетками: «Песчаник девонский: 290000000 лет», "Асфальт: 20 лет», "Полихлорвинил: 6 месяцев».
– Вы видите эти влажные белые диски на лепестках? – спросил Пауэрс, подходя к Коме. – В какой-то степени они регулируют метаболизм растения. Оно буквально видит время. Чем старше окружение, тем медленнее метаболизм. В контакте с трубой из асфальта его годовой цикл развития длится неделю, в контакте с полихлорвинилом – два часа.
– Видит время, – повторила за ним Кома. Она взглянула на Пауэрса, в задумчивости прикусывая нижнюю губу. – Это невероятно. Неужели это создания будущего?
– Не знаю, – сказал Пауэрс. Но если и так, то их Ашр будет чудовищно сюрреалистичен.
3
Он вернулся к столу, вынул две чашки из ящика, налил в них кофе и выключил кофеварку.
– Некоторые утверждают, что организм, имеющие молчащую пару генов, – предвестники какого-то всеобщего продвижения кривой эволюции, что молчащие гены – это что-то вроде кода, послания, которое мы, низшие организмы, носим в себе для использования высшими, которые должны появляться после нас. Быть может, мы открыли этот код слишком рано, – сказал Пауэрс.
– Что вы под этим понимаете?
– Потому что, делая выводы из смерти Уайтби, опыты, проделанные тут, в лаборатории, не окончились удачей. Каждый буквально каждый из облучаемых им организмов вошел в фазу полностью некоординированного развития, создавая высокоспециализированные органы чувств, назначения которых мы не можем даже отгадать. Последствия этого развития катастрофические – анемон буквально разлетится на кусочки, дрозофилы пожрут друг друга и так далее. Осуществится ли будущее, заключенное в этих растениях и животных, когда-нибудь, или это лишь наша экстраполяция – кто может сказать? Иногда мне кажется, что эти вновь созданные органы чувств лишь пародия на планированную реализацию.
Экземпляры, которые вы тут видите, пока еще в ранней фазе второго цикла развития. С течением времени их вид будет все более странным и невообразимым.
Кома наклонила голову.
– Так, но что такое зоопарк без надзирателя? Что ждет человека?
Пауэрс пожал плечами.
– Более-менее один человек из ста тысяч имеет молчащие гены. Может, они есть, у вас, может, у меня? Никто еще не отважился поддаться полному облучению. Не упоминая уже о том, что это равносильно самоубийству, опыты, результаты которых мы видим здесь показывают, что самоубийство это было бы жестоким и ужасающим.
Он выпил кофе, чувствуя внезапно огромную усталость и скуку. Изложение результатов многолетней работы очень его утомило.
Девушка наклонилась к нему.
– Вы выглядите очень бледным, – сказала она заботливо. – Вы плохо спите?
Пауэрс принудил себя усмехаться.
– Слишком хорошо, – сказал он. – Сон не доставляет мне никаких трудностей.
– Ох, если бы это можно было сказать о Калдрене, – произнесла Кома. – Спит он слишком мало, я каждую ночь слышу, как он ходит по комнате. Но все же это лучше, чем быть неизлечимым. Как вы думаете, может, следовало применить метод облучения к пациентом, спящим в клетке? Может, это разбудило бы их, прежде чем придет конец. Может, кто-нибудь из них является носителем этих молчащих генов?
– Каждый из них имеет их, – сказал Пауэрс. – Эти два факта в сущности стоят друг с другом в тесной связи. Он был теперь уже чрезвычайно уставшим и раздумывал, не попросить ли девушку оставить его одного. Потом все же перешел на другую сторону стала и вытащил из-под него магнитофон. Включив его, он перемотал пленку и отрегулировал громкость.
– Мы часто говорили друг с другом об этом, Уайтби и я, – сказал он. – В последней фазе этих разговоров я начал их записывать. Уайтби был великим биологом, так что послушаем что он сам мог сказать по этому поводу. Именно в этом суть дела. – Он нажал на клавишу и добавил. – Я проигрывал это уже тысячу раз, так что лента немного попорчена.
Голос пожилого мужчины, резкий и раздраженный, поднимался над помехами и Кома без труда разобрала слова.
Уайтби: ради бога, Роберт, погляди на статистику ФАО. Несмотря пятипроцентного роста продукции с акра в течение последних пятнадцати лет Мировое производство пшеницы падает почти на два процента. Та же самая история повторяется ad nausean. Это касается всех остальных продуктов – корнеплодов и зерновых, молока и сои, мяса – все падает. Сравни это с целой массой параллельных явлений – от изменений в области путей миграции до удлиняющихся год от года периодов зимовки у зверей – и ты увидишь, что общая закономерность неотвратима.
Пауэрс: Естественный прирост в Европе и Южной Америке не показывает никакого снижения.
Уайтби: Конечно, нет, но об этом я уже говорил. Пройдет сто лет, пока такой крошечный упадок плодовитости окажет какое-нибудь влияние в областях, где всеобщий контроль рождаемости создает искусственный резервуар. Посмотри на стороны Дальнего Востока, а особенно на те, где смертность новорожденных держится на одном и том же уровне. Население Суматры, например, демонстрирует спад больше чем на пятнадцать процентов за последние двадцать лет. Это статистически значимый спад! Ты отдаешь себе отчет в том, что еще двадцать или тридцать лет назад последователи неомальтузианства кричали о «взрыве» в естественном приросте населения. Оказывается, что это не взрыв, а наоборот. Добавочным факторам является…
В этом месте лента, видимо была перерезана и склеена. Уайтби более уже спокойным голосом говорил:
…попросту, так как меня это интересует, скажи мне, сколько ты ночью спишь?
Пауэрс: Не знаю точно. Около восьми часов.
Уайтби: Пресловутые восемь часов. Спроси любого, сколько времени отнимает у него сон, и он автоматически ответит, что восемь часов. В действительности спит около десяти часов, как и большинство людей. Я неоднократно проверял это на себе. Я сплю около одиннадцати часов. А еще тридцать лет назад люди посвящали на сон не более восьми часов, а веком раньше шесть или семь. В своих «Жизнеописаниях» Вазари пишет, что Микеланджело спал не дольше четырех-пяти часов в сутки, рисуя весь день, и это в возрасте восьми-десяти лет, а потом еще работал по ночам анатомического стала, с лампой над головой. Сейчас мы считаем это чем-то по разительным, но современники не видели здесь ничего необычного. Как ты думаешь, каким способом древние, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до Фомы Аквинского, могли достичь так многого за своего жизнь? Так как у них было шесть или семь часов в сутки дополнительно. Очевидно, кроме фактора времени у нас еще и более низкая степень метаболизма. Добавочный фактор, который никто не принимает во внимание.
Пауэрс: Можно предположить, что этот увеличивающийся период сна является формой компенсации, какой-то массовой попыткой к бегству от огромного стресса городской жизни в конце двадцатого века.
Уайтби: Можно бы, но это было бы ошибкой. Это попросту биохимическая проблема. Темплеты рибонукленовой кислоты, которыми начинается протеиновая цепочка в каждом живом организме, использованы, а матрицы, которые определяют свойства протоплазмы – становятся бесформенными. И ничего удивительного, если принять во внимание, что они работают беспрерывно около миллиардов лет. Самое время на капитальный ремонт. В той самой степени, в которой ограничено время жизни каждого организма, существования колонии дрожжей или любого другого вида, тем же способом ограничена во времени жизнь всего органического мира. Всегда считалось, что кривая эволюции идет в гору, хотя в действительности она давно уже достигла своей вершины и теперь снижается, ко всеобщему биологическому кольцу. Это, признаюсь, ужасающая и трудная для усвоения картина будущего, но эта картина единственная правдивая. Через пол миллиона лет наши потомки, которых сейчас мы воображаем себе как существа с огромным мозгом, путешествующие среди звезд будут скорее всего голыми дикарями с заросшими лбами, с воем бегущими по больнице, абсолютно как неолитический человек попавший в ужасающую инверсию времени.
Поверь, мне жаль их также, как себя самого. Мой полный провал, абсолютный недостаток права на какое-нибудь моральное или биологическое бытование уже сейчас заключен в каждой клетке моего тела…
Лента окончилась, кассета крутилась еще минуту прежде чем остановиться.
Пауэрс выключил магнитофон и инстинктивно потер напрягшиеся мышцы лица. Кома сидела в молчании, смотря на него и слушая стук косточек в коленке, которым забавлялся шимпанзе.
– Уайтби считал, – прервал молчание Пауэрс, – что молчащие гены являются последней отчаянной попыткой живой природы удержаться, как говориться, голову над прибывающей водой. Жизнь всех организмов зависит от количества энергии, излучаемой Солнцем. В момент, когда это количество достигнет критического пункта, мы перейдем линию смерти и ничто не сохранит нас от полной гибели. В защитных целях у живых организмов образовалась аварийная система, которая позволяет приспособиться к радиологически более горячему климату. Мягкокожие организмы создают панцири, содержащие большие количества тяжелых металлов – защитные щиты от излучения. Уайтби утверждал, что все это заранее проигранное дело, но я временами сомневаюсь… – он улыбнулся Коме и пожал плечами. – Ну, поговорим о чем-нибудь другом. Как долго вы знаете Калдрена?
– Более-менее три недели, хотя кажется, чего прошла уже тысяча лет, – сказала Кома.
– Что вы о нем думаете? В последнее время я как-то не контактировал с ним.
Кома улыбнулась.
– Я сама не слишком часто его вижу. Он постоянно приказывает мне спать.
Калдрен способный человек, но живет он только для себя. Вы играете в его жизни значительную роль. Собственно, вы являетесь единственным моим серьезным соперником.
– Я думал, он просто меня не выносит.
– Это лишь видимость. В действительности он неустанно о вас думает.
Потому постоянно следит за вами. – Она внимательно взглянула на Пауэрса. – Мне кажется, он чувствует себя в чем-то виноватым.
– Виноватым? – удивился Пауэрс. – Он чувствует себя виноватым? Я считал, что это мне нужно чувствовать вину.
– Вам? Почему? – Кома заколебалась, но потом спросила. – Кажется, вы провели на нем. Какие-то эксперименты?
– Да, – сказал Пауэрс. – Но эти эксперименты удались не полностью, как и многие другие, к которым я был причастен. Если Калдрен чувствует себя виноватым, то это, быть может, идет от того, что он чувствует себя в какой-то степени ответственным за мое фиаско.
Он поглядел на сидящую девушку и ее интеллигентные темные глаза.
– Да, думаю, следует вам об этом сказать. Вы говорили, что Калдрен целыми ночами ходит по комнате, что не может спать. В действительности эта нехватка сна является у него нормальным состоянием.
Кома кивнула головой.
– Вы… – она сделала движение рукой, словно что-то отрезая.
– Я наркотизировал его, закончил Пауэрс. – С хирургической точки зрения операция прекрасно удалась. За нее можно бы получить Нобелевскую премию. В нормальных условиях периоды сна у человека регулирует гипоталамус; поднимая уровень сознания он дает отдых волосковым структурам мозга и дренирует накопившиеся в них токсины. Однако, когда некоторые из управляющих петель оказываются разорваны, пациент не получает, как в нормальных условиях, сигнал ко сну и дренаж происходит в сознательном состоянии. Все, что он чувствует, это род временного помрачнения, который проходит чрез несколько часов. В физическом смысле Калдрен увеличивает наверняка свою жизнь на двадцать лет. Психе же добивается по каким-то неизвестным причинам сна, что в результате дает бури, временами терзающие Калдрена. Все это дело лишь большая и трагическая ошибка.
Кома нахмурила лоб.
– Я об этом догадывалась. В статьях, опубликованных в журналах нейрохирургов, вы называете своего пациента буквами К.А. Аналогия с Кафкой неоспорима.
– Возможно, скоро я выеду отсюда и наверное никогда уже не вернусь, – сказал Пауэрс. – Не могли бы вы проследить, чтобы Калдрен не забрасывал своих визитов в клинику? Ткани вокруг шрама все еще требуют периодического контроля.
– Попробую. Временами у меня появляется выражение, что я сама – еще один из последних документов Калдрена, – сказала Кома.
– Документов? Каких документов?
– Вы ничего о них не знаете? Это собрание так называемых окончательных утверждений о человеческом роде, которые собирает Калдрен. Собрание сочинений Фрейда, Квартеты, Бетховена, репортажи с Нюрнбергского процесса, электронная повесь и тому подобное… – Кома прервалась видя, что Пауэрс не слушает ее. – Что вы рисуете?
– Где?
Она показала на бумагу, Пауэрс понял, что бессознательно, но с огромной точностью рисовал четырехрукое солнце, идеограмму Уайтби.
– Ах, это… это ерунда, так себе, каракум, – сказал он, почувствовал, что рисунок обладал какой-то странной, непреодолимой силой.
Кома встала, прощаясь.
– Навестите нас когда-нибудь, доктор. Калдрен столько хотел бы вам продемонстрировать. Он достал где-то старую опию последних сигналов, переданных экипажем «Меркурия-7» сразу после их посадки на Луну.
Вы помните эти странные сообщения, которые они записали незадолго до смерти, полные какого-то поэтического бреда о белых садах. Это мне немного напоминает поведение растения здесь, в вашей лаборатории.
Она сунула руки в карманы и вынула из одного из них карточку.
– Калдрен просил, чтобы я при возможности показала вам это, – сказала она.
Это была библиотечная карточка из каталога обсерватории. Посредине виднелось написанное число:
96 688 365 496 720
– Много воды утечет, пока с такой скоростью. Мы дойдем до нуля, – с сарказмом произнес Пауэрс. – Я соберу целую коллекция, пока это окончится.
Когда она вышла, он выбросил карточку в мусорную корзинку, сел у стола и целый час разглядывал вырисованную на бумаге идеограмму.
На полпути к его летнему дому шоссе разветвлялось, ведя налево, среди пустых холмов, к давно неиспользованному военному стрельбищу, расположенному над одним из отдаленных соленых озер. Тут же за подъездными воротами было выстроено несколько малых бункеров и наблюдательных вышек, один или два металлических барака и покрытые низкой крышей здание складов. Вся площадь была окружена белыми холмами, которые отрезали ее от окружающего мира.
Пауэрс любил бродить пешком вдоль стрелковых позиций. Замыкаемых бетонными щитами на линии горизонта. Абстрактная правильность размещения объектов на поверхности пустыни вызывала в нем чувство, что он является муравьем, разгуливающим по шахматной доске, на которой расставлено две армии, одну в форме бункеров и вышек, другую – мишеней.
Встреча с Комой внезапно заставила его осознать, как бессмысленно и не так он проводил несколько своих последних месяцев. Прощай, Эниветок, – написал он в дневнике, но в сущности систематическое забывание было ничем иным как запоминание, каталогизированием вспять, перестановкой книг в библиотеке мысли и установкой их в нужном месте, но корешком к стене.
Взобравшись на одну из наблюдательных вышек, он оперся на балюстраду и стал смотреть в направлении мишеней. Ракеты и снаряды выгрызли местами целые куски бетона, но очертания огромных, стоярдовых дисков, раскрашенных красным и голубым, все еще были видны. Полчаса он стоял, смотря на них, а мысли его были бесформенны. Потом без раздумья он сошел с вышки и прошел к ангару.
Внутри было холодно. Он ходил среди заржавевших электрокаров и пустых бочек, пока в противоположном конце ангара, за грудой дерева и мотками проволоки, не пошел целые мешки с цементом, немного грязного песка и старую бетономешалку.
Получасом позднее он подогнал автомобиль к ангару, прицел к заднему бамперу бетономешалку, нагруженную песком, цементом и водой, которую он вылил из лежащих вокруг бочек, после чего загрузил еще несколько мешков цемента в багажник и на заднее сидение. Наконец он выбрал из груды деревяшек несколько прямых досок, впихнул их в окно автомобиля и двинулся чрез озеро в направлении центральной мишени.
Следующие два часа он работал без передышки посредине огромного голубого диска, вручную приготовляя бетон, перенося его и вливая в примитивные формы, которые соорудил из досок. Потом он формовал бетон в шестидюймовую стенку, окружающую диск. Он работал беспрерывно, размешивая бетон рычагом домкрата и заливая колпаком, снятым с колеса. Когда он кончил и отъехал, оставляя инструменты на месте, стена, которую построил, уже имела немногим более тридцати футов длины.
– Некоторые утверждают, что организм, имеющие молчащую пару генов, – предвестники какого-то всеобщего продвижения кривой эволюции, что молчащие гены – это что-то вроде кода, послания, которое мы, низшие организмы, носим в себе для использования высшими, которые должны появляться после нас. Быть может, мы открыли этот код слишком рано, – сказал Пауэрс.
– Что вы под этим понимаете?
– Потому что, делая выводы из смерти Уайтби, опыты, проделанные тут, в лаборатории, не окончились удачей. Каждый буквально каждый из облучаемых им организмов вошел в фазу полностью некоординированного развития, создавая высокоспециализированные органы чувств, назначения которых мы не можем даже отгадать. Последствия этого развития катастрофические – анемон буквально разлетится на кусочки, дрозофилы пожрут друг друга и так далее. Осуществится ли будущее, заключенное в этих растениях и животных, когда-нибудь, или это лишь наша экстраполяция – кто может сказать? Иногда мне кажется, что эти вновь созданные органы чувств лишь пародия на планированную реализацию.
Экземпляры, которые вы тут видите, пока еще в ранней фазе второго цикла развития. С течением времени их вид будет все более странным и невообразимым.
Кома наклонила голову.
– Так, но что такое зоопарк без надзирателя? Что ждет человека?
Пауэрс пожал плечами.
– Более-менее один человек из ста тысяч имеет молчащие гены. Может, они есть, у вас, может, у меня? Никто еще не отважился поддаться полному облучению. Не упоминая уже о том, что это равносильно самоубийству, опыты, результаты которых мы видим здесь показывают, что самоубийство это было бы жестоким и ужасающим.
Он выпил кофе, чувствуя внезапно огромную усталость и скуку. Изложение результатов многолетней работы очень его утомило.
Девушка наклонилась к нему.
– Вы выглядите очень бледным, – сказала она заботливо. – Вы плохо спите?
Пауэрс принудил себя усмехаться.
– Слишком хорошо, – сказал он. – Сон не доставляет мне никаких трудностей.
– Ох, если бы это можно было сказать о Калдрене, – произнесла Кома. – Спит он слишком мало, я каждую ночь слышу, как он ходит по комнате. Но все же это лучше, чем быть неизлечимым. Как вы думаете, может, следовало применить метод облучения к пациентом, спящим в клетке? Может, это разбудило бы их, прежде чем придет конец. Может, кто-нибудь из них является носителем этих молчащих генов?
– Каждый из них имеет их, – сказал Пауэрс. – Эти два факта в сущности стоят друг с другом в тесной связи. Он был теперь уже чрезвычайно уставшим и раздумывал, не попросить ли девушку оставить его одного. Потом все же перешел на другую сторону стала и вытащил из-под него магнитофон. Включив его, он перемотал пленку и отрегулировал громкость.
– Мы часто говорили друг с другом об этом, Уайтби и я, – сказал он. – В последней фазе этих разговоров я начал их записывать. Уайтби был великим биологом, так что послушаем что он сам мог сказать по этому поводу. Именно в этом суть дела. – Он нажал на клавишу и добавил. – Я проигрывал это уже тысячу раз, так что лента немного попорчена.
Голос пожилого мужчины, резкий и раздраженный, поднимался над помехами и Кома без труда разобрала слова.
Уайтби: ради бога, Роберт, погляди на статистику ФАО. Несмотря пятипроцентного роста продукции с акра в течение последних пятнадцати лет Мировое производство пшеницы падает почти на два процента. Та же самая история повторяется ad nausean. Это касается всех остальных продуктов – корнеплодов и зерновых, молока и сои, мяса – все падает. Сравни это с целой массой параллельных явлений – от изменений в области путей миграции до удлиняющихся год от года периодов зимовки у зверей – и ты увидишь, что общая закономерность неотвратима.
Пауэрс: Естественный прирост в Европе и Южной Америке не показывает никакого снижения.
Уайтби: Конечно, нет, но об этом я уже говорил. Пройдет сто лет, пока такой крошечный упадок плодовитости окажет какое-нибудь влияние в областях, где всеобщий контроль рождаемости создает искусственный резервуар. Посмотри на стороны Дальнего Востока, а особенно на те, где смертность новорожденных держится на одном и том же уровне. Население Суматры, например, демонстрирует спад больше чем на пятнадцать процентов за последние двадцать лет. Это статистически значимый спад! Ты отдаешь себе отчет в том, что еще двадцать или тридцать лет назад последователи неомальтузианства кричали о «взрыве» в естественном приросте населения. Оказывается, что это не взрыв, а наоборот. Добавочным факторам является…
В этом месте лента, видимо была перерезана и склеена. Уайтби более уже спокойным голосом говорил:
…попросту, так как меня это интересует, скажи мне, сколько ты ночью спишь?
Пауэрс: Не знаю точно. Около восьми часов.
Уайтби: Пресловутые восемь часов. Спроси любого, сколько времени отнимает у него сон, и он автоматически ответит, что восемь часов. В действительности спит около десяти часов, как и большинство людей. Я неоднократно проверял это на себе. Я сплю около одиннадцати часов. А еще тридцать лет назад люди посвящали на сон не более восьми часов, а веком раньше шесть или семь. В своих «Жизнеописаниях» Вазари пишет, что Микеланджело спал не дольше четырех-пяти часов в сутки, рисуя весь день, и это в возрасте восьми-десяти лет, а потом еще работал по ночам анатомического стала, с лампой над головой. Сейчас мы считаем это чем-то по разительным, но современники не видели здесь ничего необычного. Как ты думаешь, каким способом древние, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до Фомы Аквинского, могли достичь так многого за своего жизнь? Так как у них было шесть или семь часов в сутки дополнительно. Очевидно, кроме фактора времени у нас еще и более низкая степень метаболизма. Добавочный фактор, который никто не принимает во внимание.
Пауэрс: Можно предположить, что этот увеличивающийся период сна является формой компенсации, какой-то массовой попыткой к бегству от огромного стресса городской жизни в конце двадцатого века.
Уайтби: Можно бы, но это было бы ошибкой. Это попросту биохимическая проблема. Темплеты рибонукленовой кислоты, которыми начинается протеиновая цепочка в каждом живом организме, использованы, а матрицы, которые определяют свойства протоплазмы – становятся бесформенными. И ничего удивительного, если принять во внимание, что они работают беспрерывно около миллиардов лет. Самое время на капитальный ремонт. В той самой степени, в которой ограничено время жизни каждого организма, существования колонии дрожжей или любого другого вида, тем же способом ограничена во времени жизнь всего органического мира. Всегда считалось, что кривая эволюции идет в гору, хотя в действительности она давно уже достигла своей вершины и теперь снижается, ко всеобщему биологическому кольцу. Это, признаюсь, ужасающая и трудная для усвоения картина будущего, но эта картина единственная правдивая. Через пол миллиона лет наши потомки, которых сейчас мы воображаем себе как существа с огромным мозгом, путешествующие среди звезд будут скорее всего голыми дикарями с заросшими лбами, с воем бегущими по больнице, абсолютно как неолитический человек попавший в ужасающую инверсию времени.
Поверь, мне жаль их также, как себя самого. Мой полный провал, абсолютный недостаток права на какое-нибудь моральное или биологическое бытование уже сейчас заключен в каждой клетке моего тела…
Лента окончилась, кассета крутилась еще минуту прежде чем остановиться.
Пауэрс выключил магнитофон и инстинктивно потер напрягшиеся мышцы лица. Кома сидела в молчании, смотря на него и слушая стук косточек в коленке, которым забавлялся шимпанзе.
– Уайтби считал, – прервал молчание Пауэрс, – что молчащие гены являются последней отчаянной попыткой живой природы удержаться, как говориться, голову над прибывающей водой. Жизнь всех организмов зависит от количества энергии, излучаемой Солнцем. В момент, когда это количество достигнет критического пункта, мы перейдем линию смерти и ничто не сохранит нас от полной гибели. В защитных целях у живых организмов образовалась аварийная система, которая позволяет приспособиться к радиологически более горячему климату. Мягкокожие организмы создают панцири, содержащие большие количества тяжелых металлов – защитные щиты от излучения. Уайтби утверждал, что все это заранее проигранное дело, но я временами сомневаюсь… – он улыбнулся Коме и пожал плечами. – Ну, поговорим о чем-нибудь другом. Как долго вы знаете Калдрена?
– Более-менее три недели, хотя кажется, чего прошла уже тысяча лет, – сказала Кома.
– Что вы о нем думаете? В последнее время я как-то не контактировал с ним.
Кома улыбнулась.
– Я сама не слишком часто его вижу. Он постоянно приказывает мне спать.
Калдрен способный человек, но живет он только для себя. Вы играете в его жизни значительную роль. Собственно, вы являетесь единственным моим серьезным соперником.
– Я думал, он просто меня не выносит.
– Это лишь видимость. В действительности он неустанно о вас думает.
Потому постоянно следит за вами. – Она внимательно взглянула на Пауэрса. – Мне кажется, он чувствует себя в чем-то виноватым.
– Виноватым? – удивился Пауэрс. – Он чувствует себя виноватым? Я считал, что это мне нужно чувствовать вину.
– Вам? Почему? – Кома заколебалась, но потом спросила. – Кажется, вы провели на нем. Какие-то эксперименты?
– Да, – сказал Пауэрс. – Но эти эксперименты удались не полностью, как и многие другие, к которым я был причастен. Если Калдрен чувствует себя виноватым, то это, быть может, идет от того, что он чувствует себя в какой-то степени ответственным за мое фиаско.
Он поглядел на сидящую девушку и ее интеллигентные темные глаза.
– Да, думаю, следует вам об этом сказать. Вы говорили, что Калдрен целыми ночами ходит по комнате, что не может спать. В действительности эта нехватка сна является у него нормальным состоянием.
Кома кивнула головой.
– Вы… – она сделала движение рукой, словно что-то отрезая.
– Я наркотизировал его, закончил Пауэрс. – С хирургической точки зрения операция прекрасно удалась. За нее можно бы получить Нобелевскую премию. В нормальных условиях периоды сна у человека регулирует гипоталамус; поднимая уровень сознания он дает отдых волосковым структурам мозга и дренирует накопившиеся в них токсины. Однако, когда некоторые из управляющих петель оказываются разорваны, пациент не получает, как в нормальных условиях, сигнал ко сну и дренаж происходит в сознательном состоянии. Все, что он чувствует, это род временного помрачнения, который проходит чрез несколько часов. В физическом смысле Калдрен увеличивает наверняка свою жизнь на двадцать лет. Психе же добивается по каким-то неизвестным причинам сна, что в результате дает бури, временами терзающие Калдрена. Все это дело лишь большая и трагическая ошибка.
Кома нахмурила лоб.
– Я об этом догадывалась. В статьях, опубликованных в журналах нейрохирургов, вы называете своего пациента буквами К.А. Аналогия с Кафкой неоспорима.
– Возможно, скоро я выеду отсюда и наверное никогда уже не вернусь, – сказал Пауэрс. – Не могли бы вы проследить, чтобы Калдрен не забрасывал своих визитов в клинику? Ткани вокруг шрама все еще требуют периодического контроля.
– Попробую. Временами у меня появляется выражение, что я сама – еще один из последних документов Калдрена, – сказала Кома.
– Документов? Каких документов?
– Вы ничего о них не знаете? Это собрание так называемых окончательных утверждений о человеческом роде, которые собирает Калдрен. Собрание сочинений Фрейда, Квартеты, Бетховена, репортажи с Нюрнбергского процесса, электронная повесь и тому подобное… – Кома прервалась видя, что Пауэрс не слушает ее. – Что вы рисуете?
– Где?
Она показала на бумагу, Пауэрс понял, что бессознательно, но с огромной точностью рисовал четырехрукое солнце, идеограмму Уайтби.
– Ах, это… это ерунда, так себе, каракум, – сказал он, почувствовал, что рисунок обладал какой-то странной, непреодолимой силой.
Кома встала, прощаясь.
– Навестите нас когда-нибудь, доктор. Калдрен столько хотел бы вам продемонстрировать. Он достал где-то старую опию последних сигналов, переданных экипажем «Меркурия-7» сразу после их посадки на Луну.
Вы помните эти странные сообщения, которые они записали незадолго до смерти, полные какого-то поэтического бреда о белых садах. Это мне немного напоминает поведение растения здесь, в вашей лаборатории.
Она сунула руки в карманы и вынула из одного из них карточку.
– Калдрен просил, чтобы я при возможности показала вам это, – сказала она.
Это была библиотечная карточка из каталога обсерватории. Посредине виднелось написанное число:
96 688 365 496 720
– Много воды утечет, пока с такой скоростью. Мы дойдем до нуля, – с сарказмом произнес Пауэрс. – Я соберу целую коллекция, пока это окончится.
Когда она вышла, он выбросил карточку в мусорную корзинку, сел у стола и целый час разглядывал вырисованную на бумаге идеограмму.
На полпути к его летнему дому шоссе разветвлялось, ведя налево, среди пустых холмов, к давно неиспользованному военному стрельбищу, расположенному над одним из отдаленных соленых озер. Тут же за подъездными воротами было выстроено несколько малых бункеров и наблюдательных вышек, один или два металлических барака и покрытые низкой крышей здание складов. Вся площадь была окружена белыми холмами, которые отрезали ее от окружающего мира.
Пауэрс любил бродить пешком вдоль стрелковых позиций. Замыкаемых бетонными щитами на линии горизонта. Абстрактная правильность размещения объектов на поверхности пустыни вызывала в нем чувство, что он является муравьем, разгуливающим по шахматной доске, на которой расставлено две армии, одну в форме бункеров и вышек, другую – мишеней.
Встреча с Комой внезапно заставила его осознать, как бессмысленно и не так он проводил несколько своих последних месяцев. Прощай, Эниветок, – написал он в дневнике, но в сущности систематическое забывание было ничем иным как запоминание, каталогизированием вспять, перестановкой книг в библиотеке мысли и установкой их в нужном месте, но корешком к стене.
Взобравшись на одну из наблюдательных вышек, он оперся на балюстраду и стал смотреть в направлении мишеней. Ракеты и снаряды выгрызли местами целые куски бетона, но очертания огромных, стоярдовых дисков, раскрашенных красным и голубым, все еще были видны. Полчаса он стоял, смотря на них, а мысли его были бесформенны. Потом без раздумья он сошел с вышки и прошел к ангару.
Внутри было холодно. Он ходил среди заржавевших электрокаров и пустых бочек, пока в противоположном конце ангара, за грудой дерева и мотками проволоки, не пошел целые мешки с цементом, немного грязного песка и старую бетономешалку.
Получасом позднее он подогнал автомобиль к ангару, прицел к заднему бамперу бетономешалку, нагруженную песком, цементом и водой, которую он вылил из лежащих вокруг бочек, после чего загрузил еще несколько мешков цемента в багажник и на заднее сидение. Наконец он выбрал из груды деревяшек несколько прямых досок, впихнул их в окно автомобиля и двинулся чрез озеро в направлении центральной мишени.
Следующие два часа он работал без передышки посредине огромного голубого диска, вручную приготовляя бетон, перенося его и вливая в примитивные формы, которые соорудил из досок. Потом он формовал бетон в шестидюймовую стенку, окружающую диск. Он работал беспрерывно, размешивая бетон рычагом домкрата и заливая колпаком, снятым с колеса. Когда он кончил и отъехал, оставляя инструменты на месте, стена, которую построил, уже имела немногим более тридцати футов длины.
4
7 июня. В первый раз я осознал краткость дня. Когда я имел еще двадцать часов в сутки, базой моей временной ориентации был полдень; завтрак и ужин сохранили свои давший ритм. Сейчас, когда мне осталось только одиннадцать часов в сознании, они являются постоянный барьером, подобный фрагменту рулетки. Я вижу, сколько еще осталось на катушке, но не могу снизить темпа, в котором развивается лента. Время провожу в медленном паковании библиотеки.
Пачки слишком тяжелые, поэтому не двигаю их. Число клеток стало до 400 000.
Проснулся в 8:10. Засну в 9:15. (Кажется, я потерял часы, понадобилось ехать в город чтобы купить себе новые).
14 июня. Мне осталось девять с половиной часов. Я оставляю время позади как автостраду. Последняя неделя каникул всегда проходит быстрее, чем первая. При этой скорости перемен мне осталось, наверное, еще четыре или пять недель. Сегодня утром я пробовал вообразить себе эту мою последнюю неделю – последние три, два, один, конец – и внезапно меня охватил такой приступ страха, непохожий ни на что из пережитого до сих пор. Прошло полчаса, пока я оказался в состоянии сделать себе поддерживающий укол.
Калдрен ходит за мной как тень. Написал на воротах мелом: 96 688 365 408 702. Доводим почтальона до сумасшествия. Проснулся в 9:05. Засну в 18:36.
19 июня. Восемь и три четверти часа. Утром мне звонил Андерсон. Я хотел положить трубку, по как-то мне удалось до конца сохранить вежливость и обсудить последние формальности. Он восхитился моим стоицизмом, применил даже слово «героический». Этого я не чувствую. Отчаяние прописывает все – отвагу, надежду, дисциплину – все так называемые добродетели. Как трудно сохранить этот внеличный принцип согласия с фактами, который находится в основе научной традиции. Я пробую думать о Галилее перед лицом инквизиции, о Фрейде, терпеливо сносящем боль своей пораженной раком челюсти.
В городе встретил Калдрена. Разговаривали о Меркурии-7. Калдрен убежден, что экипаж корабля сознательно решил остаться на Луне, что это решение они приняли, ознакомившись с «Космической информацией».
Таинственные посланцы Ориона убедили пришельцев с Земли, что всякое исследование пространства никчемно, что за него взялись слишком поздно, когда вся жизнь Вселенной уже подходит к концу. К. утверждает, что некоторые генералы авиации принимают этот бред всерьез, но подозреваю, что это еще одна сумасшедшая попытка Калдрена утешить меня.
Я должен выключить телефон. Какой-то тип непрерывно звонит мне, требуя платы за пятьдесят мешков, цемента, которые я, но его словам, купил у него десять дней назад. Твердит, что помог мне погрузить их на грузовик. Помню, что я ездил на фургоне Уайтби в город, но речь шла ведь о покупке свинцовых экранов. Что я мог бы сделать с этим цементом. Именно эти глупости висят у меня над головой сейчас, когда приближается окончательный конец. (Мораль: не следует слишком усердно забывать Эниветок). Проснулся в 9:40. Засну в 16:15.
25 июня. Семь с половиной часов. Калдрен снова вынюхивал что-то у лаборатории, Позвонил мне. Когда я взял трубку, то услышал какой-то голос, записанный на пленку, захлебывающийся целой цепочкой цифр, как ошалевший компьютер. Эти его шутки становятся утомительны. Вскоре надо навестить ею, хотя бы для того, чтобы объясниться. Это будет, впрочем, и повод увидеться с девушкой с Марса.
Мне хватает теперь еды раз в день, подкрепленной вливанием глюкозы. Сон все время «черный» и нерегенерирующий. Прошлой ночью я сделал 16-миллиметровый фильм о первых трех часах и сегодня утром посмотрел его в лаборатории. Это был первый настоящий фильм ужасов. Я выглядел как полуживой труп. Проснулся в 10:25. Засну в 15:45.
3 июля. Пять и три четверти часа. Почти ничего сегодня не сделал.
Углубляющаяся летаргия. С трудом добрался до лаборатории дважды чуть не съезжая с шоссе. Концентрировался настолько, что накормил животных и сделал запись в лабораторном журнале. Прочитал также записки Уайтби, приготовленные на самый конец эксперимента и решился на 40 рентген в минуту и расстояние – 350 сантиметров.
Все уже готово.
Проснулся в 11:05. Засну в 15:15.
Он потянулся, перекатил голову по подушке, фокусируя взгляд на тенях, которые бросали на потолок оконные занавески. Потом он взглянул на свои пупки и увидел Калдрена, сидящего на кровати и внимательно приглядывавшегося к нему:
– Привет, доктор, – сказал Калдрен, гася сигарету. – Поздняя ночь. Вы выглядите утомленным.
Пауэрс приподнялся на локте и взглянул на часы. Был двенадцатый час.
Мгновение у него мутилось в голове, он перекинул ноги на край постели, оперся локтями о колени и кулаками начал массировать себе лицо.
Он заметил, что комната была полна дыма.
– Что ты тут делаешь? – спросил он Калдрена.
– Пришел пригласить вас на ленч, – сказал Калдрен и показал на телефон.
– Это не действует, потому я приехал. Надеюсь, вы простите мне это вторжение. Я звонил у дверей, наверное, с полчаса. Удивительно, что вы не слышали.
Пауэрс кивнул, встал и некоторое время пробовал разгладить стрелки своих помятых хлопчатобумажных брюк. Неделю уже он не менял одежды, брюки были влажными и издавали легкий запах. Когда он шел в ванную, Калдрен показал на штатив, стоящий около кровати. – Что это, доктор? Вы начинаете снимать драли?
Пауэрс некоторое время смотрел на него, потом на штатив и тогда заметил, что дневник был раскрыт. Раздумывая, прочитал ли Калдрен последние записи, он взял дневник, вошел в ванную и захлопнул за собой дверь. Из шкафчика над раковиной он вынул шприц и ампулу. После инъекции он на минуту оперся о двери, ожидая эффекта.
Калдрен стоял в комнате, забавляясь, чтением наклеек на пачках книг, которые Пауэрс оставил посредине комнаты.
– Хорошо, съем с тобой ленч, – сказал Пауэрс, внимательно смотря на него. Калдрен исключительно владел собой сегодня. Пауэрс разглядел в его поведении даже уважение.
– Прекрасно, – сказал Калдрен. – Кстати говоря, вы решили пересилиться?
– спросил он.
Пачки слишком тяжелые, поэтому не двигаю их. Число клеток стало до 400 000.
Проснулся в 8:10. Засну в 9:15. (Кажется, я потерял часы, понадобилось ехать в город чтобы купить себе новые).
14 июня. Мне осталось девять с половиной часов. Я оставляю время позади как автостраду. Последняя неделя каникул всегда проходит быстрее, чем первая. При этой скорости перемен мне осталось, наверное, еще четыре или пять недель. Сегодня утром я пробовал вообразить себе эту мою последнюю неделю – последние три, два, один, конец – и внезапно меня охватил такой приступ страха, непохожий ни на что из пережитого до сих пор. Прошло полчаса, пока я оказался в состоянии сделать себе поддерживающий укол.
Калдрен ходит за мной как тень. Написал на воротах мелом: 96 688 365 408 702. Доводим почтальона до сумасшествия. Проснулся в 9:05. Засну в 18:36.
19 июня. Восемь и три четверти часа. Утром мне звонил Андерсон. Я хотел положить трубку, по как-то мне удалось до конца сохранить вежливость и обсудить последние формальности. Он восхитился моим стоицизмом, применил даже слово «героический». Этого я не чувствую. Отчаяние прописывает все – отвагу, надежду, дисциплину – все так называемые добродетели. Как трудно сохранить этот внеличный принцип согласия с фактами, который находится в основе научной традиции. Я пробую думать о Галилее перед лицом инквизиции, о Фрейде, терпеливо сносящем боль своей пораженной раком челюсти.
В городе встретил Калдрена. Разговаривали о Меркурии-7. Калдрен убежден, что экипаж корабля сознательно решил остаться на Луне, что это решение они приняли, ознакомившись с «Космической информацией».
Таинственные посланцы Ориона убедили пришельцев с Земли, что всякое исследование пространства никчемно, что за него взялись слишком поздно, когда вся жизнь Вселенной уже подходит к концу. К. утверждает, что некоторые генералы авиации принимают этот бред всерьез, но подозреваю, что это еще одна сумасшедшая попытка Калдрена утешить меня.
Я должен выключить телефон. Какой-то тип непрерывно звонит мне, требуя платы за пятьдесят мешков, цемента, которые я, но его словам, купил у него десять дней назад. Твердит, что помог мне погрузить их на грузовик. Помню, что я ездил на фургоне Уайтби в город, но речь шла ведь о покупке свинцовых экранов. Что я мог бы сделать с этим цементом. Именно эти глупости висят у меня над головой сейчас, когда приближается окончательный конец. (Мораль: не следует слишком усердно забывать Эниветок). Проснулся в 9:40. Засну в 16:15.
25 июня. Семь с половиной часов. Калдрен снова вынюхивал что-то у лаборатории, Позвонил мне. Когда я взял трубку, то услышал какой-то голос, записанный на пленку, захлебывающийся целой цепочкой цифр, как ошалевший компьютер. Эти его шутки становятся утомительны. Вскоре надо навестить ею, хотя бы для того, чтобы объясниться. Это будет, впрочем, и повод увидеться с девушкой с Марса.
Мне хватает теперь еды раз в день, подкрепленной вливанием глюкозы. Сон все время «черный» и нерегенерирующий. Прошлой ночью я сделал 16-миллиметровый фильм о первых трех часах и сегодня утром посмотрел его в лаборатории. Это был первый настоящий фильм ужасов. Я выглядел как полуживой труп. Проснулся в 10:25. Засну в 15:45.
3 июля. Пять и три четверти часа. Почти ничего сегодня не сделал.
Углубляющаяся летаргия. С трудом добрался до лаборатории дважды чуть не съезжая с шоссе. Концентрировался настолько, что накормил животных и сделал запись в лабораторном журнале. Прочитал также записки Уайтби, приготовленные на самый конец эксперимента и решился на 40 рентген в минуту и расстояние – 350 сантиметров.
Все уже готово.
Проснулся в 11:05. Засну в 15:15.
Он потянулся, перекатил голову по подушке, фокусируя взгляд на тенях, которые бросали на потолок оконные занавески. Потом он взглянул на свои пупки и увидел Калдрена, сидящего на кровати и внимательно приглядывавшегося к нему:
– Привет, доктор, – сказал Калдрен, гася сигарету. – Поздняя ночь. Вы выглядите утомленным.
Пауэрс приподнялся на локте и взглянул на часы. Был двенадцатый час.
Мгновение у него мутилось в голове, он перекинул ноги на край постели, оперся локтями о колени и кулаками начал массировать себе лицо.
Он заметил, что комната была полна дыма.
– Что ты тут делаешь? – спросил он Калдрена.
– Пришел пригласить вас на ленч, – сказал Калдрен и показал на телефон.
– Это не действует, потому я приехал. Надеюсь, вы простите мне это вторжение. Я звонил у дверей, наверное, с полчаса. Удивительно, что вы не слышали.
Пауэрс кивнул, встал и некоторое время пробовал разгладить стрелки своих помятых хлопчатобумажных брюк. Неделю уже он не менял одежды, брюки были влажными и издавали легкий запах. Когда он шел в ванную, Калдрен показал на штатив, стоящий около кровати. – Что это, доктор? Вы начинаете снимать драли?
Пауэрс некоторое время смотрел на него, потом на штатив и тогда заметил, что дневник был раскрыт. Раздумывая, прочитал ли Калдрен последние записи, он взял дневник, вошел в ванную и захлопнул за собой дверь. Из шкафчика над раковиной он вынул шприц и ампулу. После инъекции он на минуту оперся о двери, ожидая эффекта.
Калдрен стоял в комнате, забавляясь, чтением наклеек на пачках книг, которые Пауэрс оставил посредине комнаты.
– Хорошо, съем с тобой ленч, – сказал Пауэрс, внимательно смотря на него. Калдрен исключительно владел собой сегодня. Пауэрс разглядел в его поведении даже уважение.
– Прекрасно, – сказал Калдрен. – Кстати говоря, вы решили пересилиться?
– спросил он.