Страница:
– Какое это имеет значение? Ты же теперь под надзором Андерсона.
Калдрен пожал плечами.
– Приезжайте около двенадцати, – сказал он. – Это позволит вам умыться и переодеться. Что это за пятна у вас на рубашке? Похоже на известь.
Пауэрс пригляделся к пяткам, а потом попробовал стряхнуть с рубашки белую пыль. После ухода Калдрена он разделся, принял душ и вынул из чемодана свежий костюм.
До связи с Комой Калдрен жил в одиночестве в старом летнем домике на северном берегу озера. Это была семиэтажная диковинка, построенная эксцентричным миллионером-математиком, в форме бетонной ленты, которая обвивалась вокруг себя как ошалевший уж. Только Калдрен разгадал загадку строения геометрической модели, и снял его у агента за относительно низкую цену. Из окна лаборатории Пауэрс видел его вечерами, переходящего неустанно с одного уровня на другой, взбирающегося в лабиринте наклонных плоскостей и террас до самой крыши, где он торчал часами как эшафот на фоне неба, следя в пространстве дороги волк, которые ловит завтра.
Когда Пауэрс в полдень подъехал, он увидел его, стоящего на выступе здания на высоте ста пятнадцати футов, с головой драматично поднятой к небу.
– Калдрен! – крикнул он словно в ожидании, что внезапный крик выбьет у того опору из-под ног.
Калдрен глянул вниз и со строгой улыбкой плавно описал рукой полукруг.
– Входите! – крикнул он и снова обратил взгляд к небу.
Пауэрс вылез и оперся на автомобиль. Когда-то, несколько месяцев назад, он принял такое приглашение, вошел и в течение трех минут оказался в каком-то коридоре без выхода. Прошло полчаса, прежде чем Калдрен нашел его там.
Итак, он, он ждал, пока Калдрен спустится со своего гнезда, перескакивая с террасы на террасу, после чего на лифте поднялся вместе с ним наверх.
С коктейлями в руках они вошли на широкую, застекленную платформу-студию; вокруг них вилась белая бетонная лента, словно зубная паста, выдавленная из какого-то огромного тюбика. Перед ними, на перекрещивающихся и параллельных уровнях, видна была серая, геометрическая по форме мебель, гигантские фотографии, повешенные на наклоненных до половины сетчатых клетках или старательно описанные экспонаты, разложенные на низких, черных столах. Выше виднелось одно слово высотой в двадцать футов:
– Нелегко было бы, наверное, выдумать что-то более важное? – сказал он и до дна выпил бокал. – Это моя лаборатория, доктор, – сказал он с гордостью. – Намного важнее вашей.
Пауэрс усмехнулся про себя и остановился перед первым экспонатом, старой лентой энцефалографа, там и тут прерываемой бледными чернильными каракулями. Лента была описана. Эйнштейн, А; Волны альфа, 1922.
Обходя вместе с Калдреном экспонаты, он понемногу пил из стакана, наслаждаясь чувством возбуждения, которое давали ему амфетамины. Через час или два это чувство исчезает и мозг снова станет рыхлым как промокашка.
Калдрен ораторствовал, объясняя ему значение так называемых окончательных Документов.
– Это, доктор, последние записи, финальные утверждения, продукты полной фрагментизации. Когда я соберу достаточное их количество, то построю себе из них новый мир. – Он взял со стола толстый том в картонном переплет и начал перелистывать страницы.
– Ассоциативные тесты двенадцати осужденных в Нюрнберге. Я должен включить их в коллекцию…
Пауэрс шел за ним, не слушая. Его внимание привлекло нечто, стоявшее в углу и напоминавшее машину для записей. Из зияющих щелей аппарата свисали длинные, темные ленты. Некоторое время он забавлялся мыслью, что, возможно, Калдрен начал спекулировать на бирже, которая около двенадцати лет постоянно регистрировала спад курсов.
– Доктор, – услышал он вдруг слова Калдрена, – я говорил вам о Меркурии-7? – Калдрен указал на густо исписанные страницы.
– Это описание последних сигналов, переданных по радио на Землю.
Пауэрс с любопытством разглядывал листки. Кое-где он смог прочитать отдельные слова: «Голубые… люди… ужасный цикл… орион… телеметрия.» Он кивнул головой.
– Любопытно, – обратился он к Калдрену. – А что это за ленты там, у телетайпа?
Калдрен усмехнулся.
– Я месяц ждал, пока вы меня о них спросите. Прошу, посмотрите.
Подойдя к машинам Пауэрс поднял одну из лент. Над машиной виднелась надпись: Аургия 225-Ж, Интервал: 69 часов. Он читал:
Калдрен пожал плечами.
– Никто не знает!
– Как это? Что-то они должны представлять?
– Да, убывающую арифметическую прогрессию. Обратный счет, если хотите, – ответил Калдрен.
Пауэрс поднял другую ленту, свисающую из машины направо и обозначенной: Ариес 44Р951. Интервал: 49 дней. Он читал:
– Сколько длится отдельный сигнал? – спросил он.
– Несколько секунд, естественно. Они очень сжаты. Их расшифровывает компьютер обсерватории. Первый раз их приняли где-то лет двадцать назад – в Джодрелл Бэнк. Сейчас никто не обращает на них внимания, – сказал Калдрен.
Пауэрс смотрел на последнюю ленту:
– Скоро будет конец.
Калдрен покачал головой. Он взял со стола там толщиной в телефонную книгу и минуту листал страницы. Его лицо вдруг стало серьезным, в глазах виднелась глубокая, печальная задумчивость.
– Сомневаюсь, что это конец, – сказал он.
– Это только четыре последних цифры. Все выражается более чем пятисотмиллионным числом.
Он подал там Пауэрсу, который прочитал название: «Главные последовательности серийных сигналов, принятых радиообсерваторией Джодрелл Бэнк. Манчестерский университет, Англия, время 0012-59, 21 мая 1972 года.
Источник: NJC9743, Canes Venatici» в молчании листал страницы, густо исписанные цифрами, миллионами цифр на тысячах страниц. Пауэрс тряхнул головой, снова взял ленту и задумчиво посмотрел на нее.
– Компьютер расшифровывает только четыре последние цифры, – объяснил Калдрен. – Все число является пятнадцатисекундным пучком. Первый такой сигнал компьютер расшифровал два года.
– Интересно, – сказал Пауэрс. – Но что это все значит?
– Отчет, как видите. NJC9743 где то на Canes Venatici. Их огромные спирали ломаются и шлют нам прощальный привет. Бог весть, знают ли они о нашем существовании, но дают нам знать о себе, подавая сигнал на водородной волне, в надежде, что кто-то в Космосе их услышит, – он прервался. Некоторые объясняют это иначе, но существует довод, свидетельствующий о правомерности лишь одной гипотезы.
– Какой? – спросил Пауэрс.
Калдрен показал ленту с Canes Venatici.
– То, что где-то высчитано, что Вселенная окончится в тот момент, когда цифры дойдут до нуля.
Пауэрс инстинктивно пропустил ленту сквозь пальцы.
– Большая забота с их стороны, что напоминают нам о ходе времени.
– Да, – тихо сказал Калдрен. – Приняв во внимание закон обратной пропорциональности к квадрату расстояния до источника, сигналы передаются с мощностью около трех миллионов мегаваттов, умноженных во сто раз. Это примерно мощностью небольшого созвездия. Вы правы, забота – хорошее слово.
Внезапно он схватил Пауэрса за руку, стиснул его ладонь и поглядел ему в глаза вблизи. У него дергалось горло.
– Ты не одинок, доктор. Это голоса времени, которое шлет тебе прощальный привет. Думай о себе как о части огромного целого. Каждая мелочь в твоем теле, каждая песчинка, каждая галактика носит в себе одно и то же клеймо. Ты сказал, что знаешь о них, как идет время, так что все остальное не имеет значения. Не нужны никакие часы.
Пауэрс взял руку Калдрен и крепко пожал ее.
– Благодарю, Калдрен. Это хорошо, что ты понимаешь, сказал он. Медленно он подошел к окну и поглядел на белое дно озера. Напряженность, существовавшая между ним и Калдреном, исчезла, и он чувствовал, что его долг, наконец, оплачен. Он хотел теперь как можно скорей попрощаться с ним и забыть его лицо, как забывал лица многих других пациентов, обнаженных мозгов которых он касался пальцами. Он подошел к машинам, оторвал несколько витков лент и сунул их в карман.
– Я возьму несколько, чтобы помнить, – сказал он. – Попрощайся от моего имени с Комой, пожалуйста.
Он подошел к дверям и еще глянул на Калдрена, стоящего в тени двух огромных букв, со взглядом, опущенным в пол.
Когда он отъезжал, то заметил, что Калдрен вышел на крышу здания.
Пауэрс наблюдал за ним, стоящим с поднятой рукой, в зеркальце автомобиля, до того момента, пока он не исчез за поворотом.
5
Калдрен пожал плечами.
– Приезжайте около двенадцати, – сказал он. – Это позволит вам умыться и переодеться. Что это за пятна у вас на рубашке? Похоже на известь.
Пауэрс пригляделся к пяткам, а потом попробовал стряхнуть с рубашки белую пыль. После ухода Калдрена он разделся, принял душ и вынул из чемодана свежий костюм.
До связи с Комой Калдрен жил в одиночестве в старом летнем домике на северном берегу озера. Это была семиэтажная диковинка, построенная эксцентричным миллионером-математиком, в форме бетонной ленты, которая обвивалась вокруг себя как ошалевший уж. Только Калдрен разгадал загадку строения геометрической модели, и снял его у агента за относительно низкую цену. Из окна лаборатории Пауэрс видел его вечерами, переходящего неустанно с одного уровня на другой, взбирающегося в лабиринте наклонных плоскостей и террас до самой крыши, где он торчал часами как эшафот на фоне неба, следя в пространстве дороги волк, которые ловит завтра.
Когда Пауэрс в полдень подъехал, он увидел его, стоящего на выступе здания на высоте ста пятнадцати футов, с головой драматично поднятой к небу.
– Калдрен! – крикнул он словно в ожидании, что внезапный крик выбьет у того опору из-под ног.
Калдрен глянул вниз и со строгой улыбкой плавно описал рукой полукруг.
– Входите! – крикнул он и снова обратил взгляд к небу.
Пауэрс вылез и оперся на автомобиль. Когда-то, несколько месяцев назад, он принял такое приглашение, вошел и в течение трех минут оказался в каком-то коридоре без выхода. Прошло полчаса, прежде чем Калдрен нашел его там.
Итак, он, он ждал, пока Калдрен спустится со своего гнезда, перескакивая с террасы на террасу, после чего на лифте поднялся вместе с ним наверх.
С коктейлями в руках они вошли на широкую, застекленную платформу-студию; вокруг них вилась белая бетонная лента, словно зубная паста, выдавленная из какого-то огромного тюбика. Перед ними, на перекрещивающихся и параллельных уровнях, видна была серая, геометрическая по форме мебель, гигантские фотографии, повешенные на наклоненных до половины сетчатых клетках или старательно описанные экспонаты, разложенные на низких, черных столах. Выше виднелось одно слово высотой в двадцать футов:
ТЫКалдрен указал на него рукой.
– Нелегко было бы, наверное, выдумать что-то более важное? – сказал он и до дна выпил бокал. – Это моя лаборатория, доктор, – сказал он с гордостью. – Намного важнее вашей.
Пауэрс усмехнулся про себя и остановился перед первым экспонатом, старой лентой энцефалографа, там и тут прерываемой бледными чернильными каракулями. Лента была описана. Эйнштейн, А; Волны альфа, 1922.
Обходя вместе с Калдреном экспонаты, он понемногу пил из стакана, наслаждаясь чувством возбуждения, которое давали ему амфетамины. Через час или два это чувство исчезает и мозг снова станет рыхлым как промокашка.
Калдрен ораторствовал, объясняя ему значение так называемых окончательных Документов.
– Это, доктор, последние записи, финальные утверждения, продукты полной фрагментизации. Когда я соберу достаточное их количество, то построю себе из них новый мир. – Он взял со стола толстый том в картонном переплет и начал перелистывать страницы.
– Ассоциативные тесты двенадцати осужденных в Нюрнберге. Я должен включить их в коллекцию…
Пауэрс шел за ним, не слушая. Его внимание привлекло нечто, стоявшее в углу и напоминавшее машину для записей. Из зияющих щелей аппарата свисали длинные, темные ленты. Некоторое время он забавлялся мыслью, что, возможно, Калдрен начал спекулировать на бирже, которая около двенадцати лет постоянно регистрировала спад курсов.
– Доктор, – услышал он вдруг слова Калдрена, – я говорил вам о Меркурии-7? – Калдрен указал на густо исписанные страницы.
– Это описание последних сигналов, переданных по радио на Землю.
Пауэрс с любопытством разглядывал листки. Кое-где он смог прочитать отдельные слова: «Голубые… люди… ужасный цикл… орион… телеметрия.» Он кивнул головой.
– Любопытно, – обратился он к Калдрену. – А что это за ленты там, у телетайпа?
Калдрен усмехнулся.
– Я месяц ждал, пока вы меня о них спросите. Прошу, посмотрите.
Подойдя к машинам Пауэрс поднял одну из лент. Над машиной виднелась надпись: Аургия 225-Ж, Интервал: 69 часов. Он читал:
96 688 365 498 695– Это мне напоминает что-то, – сказал он и выпустил ленту. – Что значит этот ряд чисел?
96 688 365 498 694
96 688 365 498 693
96 688 365 498 692
Калдрен пожал плечами.
– Никто не знает!
– Как это? Что-то они должны представлять?
– Да, убывающую арифметическую прогрессию. Обратный счет, если хотите, – ответил Калдрен.
Пауэрс поднял другую ленту, свисающую из машины направо и обозначенной: Ариес 44Р951. Интервал: 49 дней. Он читал:
876 567 988 347 779 877 654 434Пауэрс огляделся вокруг.
876 567 988 347 779 877 654 433
876 567 988 347 779 877 654 432
– Сколько длится отдельный сигнал? – спросил он.
– Несколько секунд, естественно. Они очень сжаты. Их расшифровывает компьютер обсерватории. Первый раз их приняли где-то лет двадцать назад – в Джодрелл Бэнк. Сейчас никто не обращает на них внимания, – сказал Калдрен.
Пауэрс смотрел на последнюю ленту:
6554– Приближается к концу, – констатировал он. Он прочитал надпись, приклеенную к крышке машины: «Не идентифицированный источник радиоизлучения, Canes Venatici. Интервал: 97 недель». Он подал ленту Калдрен сказал:
6553
6552
6551
– Скоро будет конец.
Калдрен покачал головой. Он взял со стола там толщиной в телефонную книгу и минуту листал страницы. Его лицо вдруг стало серьезным, в глазах виднелась глубокая, печальная задумчивость.
– Сомневаюсь, что это конец, – сказал он.
– Это только четыре последних цифры. Все выражается более чем пятисотмиллионным числом.
Он подал там Пауэрсу, который прочитал название: «Главные последовательности серийных сигналов, принятых радиообсерваторией Джодрелл Бэнк. Манчестерский университет, Англия, время 0012-59, 21 мая 1972 года.
Источник: NJC9743, Canes Venatici» в молчании листал страницы, густо исписанные цифрами, миллионами цифр на тысячах страниц. Пауэрс тряхнул головой, снова взял ленту и задумчиво посмотрел на нее.
– Компьютер расшифровывает только четыре последние цифры, – объяснил Калдрен. – Все число является пятнадцатисекундным пучком. Первый такой сигнал компьютер расшифровал два года.
– Интересно, – сказал Пауэрс. – Но что это все значит?
– Отчет, как видите. NJC9743 где то на Canes Venatici. Их огромные спирали ломаются и шлют нам прощальный привет. Бог весть, знают ли они о нашем существовании, но дают нам знать о себе, подавая сигнал на водородной волне, в надежде, что кто-то в Космосе их услышит, – он прервался. Некоторые объясняют это иначе, но существует довод, свидетельствующий о правомерности лишь одной гипотезы.
– Какой? – спросил Пауэрс.
Калдрен показал ленту с Canes Venatici.
– То, что где-то высчитано, что Вселенная окончится в тот момент, когда цифры дойдут до нуля.
Пауэрс инстинктивно пропустил ленту сквозь пальцы.
– Большая забота с их стороны, что напоминают нам о ходе времени.
– Да, – тихо сказал Калдрен. – Приняв во внимание закон обратной пропорциональности к квадрату расстояния до источника, сигналы передаются с мощностью около трех миллионов мегаваттов, умноженных во сто раз. Это примерно мощностью небольшого созвездия. Вы правы, забота – хорошее слово.
Внезапно он схватил Пауэрса за руку, стиснул его ладонь и поглядел ему в глаза вблизи. У него дергалось горло.
– Ты не одинок, доктор. Это голоса времени, которое шлет тебе прощальный привет. Думай о себе как о части огромного целого. Каждая мелочь в твоем теле, каждая песчинка, каждая галактика носит в себе одно и то же клеймо. Ты сказал, что знаешь о них, как идет время, так что все остальное не имеет значения. Не нужны никакие часы.
Пауэрс взял руку Калдрен и крепко пожал ее.
– Благодарю, Калдрен. Это хорошо, что ты понимаешь, сказал он. Медленно он подошел к окну и поглядел на белое дно озера. Напряженность, существовавшая между ним и Калдреном, исчезла, и он чувствовал, что его долг, наконец, оплачен. Он хотел теперь как можно скорей попрощаться с ним и забыть его лицо, как забывал лица многих других пациентов, обнаженных мозгов которых он касался пальцами. Он подошел к машинам, оторвал несколько витков лент и сунул их в карман.
– Я возьму несколько, чтобы помнить, – сказал он. – Попрощайся от моего имени с Комой, пожалуйста.
Он подошел к дверям и еще глянул на Калдрена, стоящего в тени двух огромных букв, со взглядом, опущенным в пол.
Когда он отъезжал, то заметил, что Калдрен вышел на крышу здания.
Пауэрс наблюдал за ним, стоящим с поднятой рукой, в зеркальце автомобиля, до того момента, пока он не исчез за поворотом.
5
Внешний круг был уже почти готов. Не хватало лишь дуги длиною в десять футов, но кроме этого весь периметр мишени был обрамлен стенкой около шести дюймов высотой, а внутри заключался ребус. Три концентрических круга, самый большой около ста футов в диаметре, отделенные друг от друга десятифутовыми разрывами, образовывали край герба, складывавшегося из четырех частей и разделенных перекладинами гигантского креста. Посредине, на скрещении перекладин была помещена маленькая округлая плита, возвышавшаяся примерно на фут над уровнем мишени.
Пауэрс работал быстро, насыпая песок и цемент в бетономешалку, доливая воды так, чтобы образовывался раствор, после чего поспешно вливал его в деревянные формы и разгонял лопатой в узкие канальчики.
Через десять минут он кончил, снял формы прежде, чем затвердел бетон и погрузил их на заднее сиденье автомобиля. Вытер ладони о брюки, подошел к бетономешалке и перекатил ее на несколько десятков футов, в тень ближнего холма. Не глянув даже на огромный символ, который он так терпеливо строил множество пополуденных часов, он сел в автомобиль и отъехал, поднимая клубы белой пыли, замутившей голубую глубину тени.
В лаборатории он был в третьем часу. Выскочил из машины, зажег в вестибюле все лампы, поспешно задернул все противосолнечные заслоны и крепко привязал их к крюкам, вбитым в пол, превращая все здание в стальную палатку.
Растения и животные, неподвижно дремавшие в контейнерах, понемногу начала оживать, тотчас реагируя на разливающийся вокруг потоп жаркого света ламп. Только шимпанзе не обратил на это внимания. Он сидел на полу клетки, нервно втискивая тестовые кубики в полиэтиленовую коробку и яростным воем возвещая о каждой неудачной попытке.
Пауэрс подошел к клетке и заметил кусочки разбитого стекла из уничтоженного шлема. Вся мордочка шимпанзе была покрыта кровью. Пауэрс поднял с пола остатки пеларгонии, которую шимпанзе выкинул через прутья клетки, потряс цветком, чтобы привлечь на минуту его внимание, а потом быстро закинул в клетку черный шарик, который вынул из коробочки в ящике стола. Шимпанзе быстрым движением подхватил его, минуту развлекался, подбрасывая его вверх, после чего кинул себе в рот. Не ожидая результата, Пауэрс снял пиджак, открыл тяжелые задвигаемые двери, ведущие в рентгеновский зал, скрывающие металлический эмиттер Макситрона, а потом установил свинцовые защитные плиты вдоль задней стены зала.
Немного позднее он включил генератор.
Анемон двинулся. Плавясь в теплом море излучения, поднимающиеся вокруг него и направляемый немногочисленными воспоминаниями морского существования, он двинулся через контейнер, слепо бредя к бледному математическому солнцу.
Щупальца задрожали. Тысячи дремлющих, до тех пор равнодушных клеток начали размножаться и перегруппировываться, каждая черпая освобожденную энергию из своего ядра. Цепочки выползли, структуры нагромоздились в многослойные линзы, концентрируя ожившие спектральные линии дрожащих звуков, танцующих как волны фосфоресценции вокруг темного купола камеры.
Медленно сформировался образ, открывающий огромный черный фонтан, из которого начал бить бесконечный луч ослепительно ясного света. Около него появилась фигура, регулирующая прилив ртом. Когда она ступила на пол, из-под ног ее брызнули краски, а из рук, которыми она перебирала по скамьям и контейнерам, взорвалась мозаика голубых и фиолетовых пузырей, лопающихся в темноте как вспышки звезд.
Фотоны шептали. Непрерывно, словно приглядываясь блестящим вокруг себя звукам, анемон расширялся. Его нервная система объединилась, создавая новый источник стимулов, которые плыли из тонких перепонок хребтовой хорды.
Молчащие очертания лаборатории начали потихоньку набухать волнами звука из дуги света, отбиваясь эком от скамей и устройств. Их острые контуры резонировали теперь сухим, пронзительным полутоном. Плетеные пластиковые стулья бренчали дискантом стаккато, четырехугольный стол отвечал непрерывным двутоном.
Не обращая внимания на эти звуки, так как он их уже понял, анемон обратился к потолку, который звучал как панцирь, одетый в голоса, плывущие из лучащихся ламп. Проникая через узенький краешек неба, голосом чистым и мощным, полным бесконечным числом полутонов, пело Солнце…
Не хватало еще нескольких минут до рассвета, когда Пауэрс покинул лабораторию и завел автомобиль. Позади него осталось в темноте здание, освещенное белым светом Луны, стоящей над холмами. Он вел машину по извилистой подъездной аллеи, бегущей вниз, к дороге вдоль берегов озера, слушал скрежет шин, врезающихся в острый гравий покрытия. Потом он переключил скорость и нажал на педаль акселератора.
Глядя на известковые холмы, вдоль которых он ехал, все еще неразличимые в темноте, он осознал, что хотя не замечал их очертаний, сохранил в мозгу их образ и форму. Это было неопределенное чувство, источником ему служило почти физическое впечатление, он воспринимал его словно прикосновениями глаз непосредственно из котловин и впадин между взгорьями. Несколько минут он поддавался этому чувству, не стараясь даже определить его точнее, создавая в мозгу странные конфигурации очертаний.
Дорога сворачивала сейчас у группы домиков, выстроенных на берегу озера, тут же у подножия холмов он внезапно почувствовал огромную тяжесть массива, возвышающегося на фоне темного неба – острой скалы из блестящего мела – и осознал тождественность этого чувства с зарегистрированным так сильно в его памяти. Ведь смотря на скалы он осознал те миллионы лет, которые прошли с мгновения, когда она впервые поднялась из магмы земной скорлупы. Острые хребты, поднимающиеся в трехстах футов под ним, темные впадины и щели, нагие глыбы, лежащие вдоль шоссе, – все это имело собственное выражение, которое принимал в мозгу тысячью голосов – суммой всего времени, которой проплыло в течение всей жизни массива – было психическим образом так определенным и ясным, словно он его только что увидел.
Бессознательно он сбросил скорость и, отводя взгляд от взгорья, чувствовал, как на него обрушилась вторая волна времени. Картина была шире, но основывалась на более короткой перспективе, она била из широкого круга озера и изливалась на острые, разрушающиеся уже известняковые скалы, как мелкие волны, бьющие о мощный выступ континента.
Он закрыл глаза, оперся о спинку сиденья и направил автомобиль на разрыв, разделяющий два этих течения времени, чувствуя, как картины усиливаются и углубляются в его мозгу. Подавляющий возраст пейзажа и едва слышные голоса, доходящие от озера и белых холмов, казалось, переносили его в прошлое, вдоль бесконечных коридоров к первому порогу мира.
Он свернул на шоссе, ведущее к стрельбищу. На обеих сторонах ложбины лица холмов кричали, отражаясь эхом в непроницаемых полях времени как два гигантских, противоположных полосах магнита. Когда он, наконец, вывел автомобиль на открытое пространство озера, ему казалось, что он чувствует в себе тождественность каждого зернышка песка и кристалла соли, зовущих его с цепи окрестных холмов.
Запарковав автомобиль вблизи мандалы, он медленно приближался к наружному кругу, очертания которого уже проглядывали в свете приближающейся зари. Над собой он слышал звезды, космических голосов, которые наполняли небо, с одного конца по другой, как настоящий небосклон времени. Как накладывающиеся радиосигналы, перекрещивающиеся в пространственных углах неба, падали словно метеор из самых узких щелей пространства. Над собой он видел красную точку Сириуса – и слушал его голос, длящийся много, много миллионов лет – приглушенный спиральной Туманностью Андромеды, гигантскую карусель исчезнувших вселенных, голоса которых были почти так же стары как и сам космос. Он знал теперь, что небосклон был бесконечной вавилонской башней – песней времени тысяч галактик, накладывавшихся друг на друга в его сознании. Когда он приближался к центру мандалы, наклонил еще голову, чтобы взглянуть на сверкающий уступ Млечного пути.
Дойдя до внутреннего круга Мандалы, едва в нескольких шагах от центральной плиты, он почувствовал, что хаос голосов утихает и он слышит один, доминирующий голос. Он взошел на плиту и поднял взгляд к темному небу, смотря на созвездия, на галактические острова и за них, слушая слабые правечные голоса, доходящие до него через миллионолетия. В кармане он чувствовал ленту и направил взгляд к отдаленному Гончему Псу, слыша его мощный голос.
Как нескончаемая река, так широкая, что ее берега даже исчезают за горизонтом, к нему плыл непрерывно огромный поток времени, наполняющего небо и Вселенную и охватывающий все, что в них содержится. Пауэрс знал, что плывущее медленно и величественно время имело свой источник у истоков самого Космоса. Когда поток коснулся его, он почувствовал на себе его гигантскую тяжесть, поддался ей, легко уносимый вверх гребнем волны. Его медленно сносило, поворачивало лицом в направлении прилива. Вокруг затуманились контуры холмов и озера, у него остались только космические часы – неустанно смотрящие ему в глаза образ мандалы. Всматриваясь в нее он чувствовал, как понемногу исчезает его тело, сливаясь с огромным континуумом потока, несущего его к центру великого канала, за надежды, но к отдыху, во все более тихие реки вечности.
Когда тени исчезли, уходя в ложбины холмов, Калдрен вышел из автомобиля и неуверенно приблизился к бетонному наружному кругу. В пятидесяти метрах дальше, в центре мандалы, стояла на коленях у трупа Пауэрса Кома, касаясь руками лица умершего. Порыв ветра пошевелил песок и принес под ноги Калдрена обрывок ленты. Калдрен поднял его, осторожно свернул и сунул в карман. Утро было холодное, поэтому он поднял воротник пиджака, одновременно наблюдая за Комой.
– Уже шестой час, – обратился он к ней через несколько минут. – Пойду вызову полицию. Ты останься с ним. – Он прервался и немного погодя добавил: – Не позволяй им повредить часы.
Кома поглядела на него:
– Ты сюда уже не вернешься?
– Не знаю, – сказал он и кивнул ей на прощание головой. Отвернулся и пошел в направлении автомобиля.
Он доехал до шоссе, тянувшегося вдоль озера и нескольких минутами позднее остановил машину перед лабораторией Уайтби.
Внутри было темно, окна закрыты, а генератор в рентгеновском зале работал. Калдрен вошел внутрь и включил свет. Дотронулся ладонью до генератора. Берилловый цилиндр был нагрет. Круглый лабораторный стол все еще медленно вращался, установленный на один оборот в минуту. Полукругом, в нескольких футах от стола лежала груда контейнеров и клеток, накиданных одна на другого. В одной из них огромное, похожее на паука растение почти смогло выбраться из вивария. Ее длинные прозрачные щупальца все еще цеплялись за края клетки, но тело растекалось в липкую, круглую лужицу слизи. В другой чудовищный паук запутался в паутине и висел посредине гигантского, трехмерного фосфоресцирующего клубка, конвульсивно вздрагивая.
Все экспериментальные животные и растения были мертвые. Шимпанзе лежал на спине посреди руки своей клетки с расколотым шлемом, закрывающим глаза.
Калдрен приглядывался к нему некоторое время, потом сел к столу и поднял телефонную трубку. Набирая номер он заметил кружок киноленты, лежащей на столе. Он всматривался минуту в надпись, потом положил ленту в карман. После разговора с полицейским постом он погасил в доме лампы, сел в машину и медленно отъехал.
Когда он доехал до дома, через вьющиеся балконы и террасы виллы просвечивало солнце. Он въехал лифтом наверх и прошел в свои музей. Там он раздвинул занавесы и приглядывался отражениям солнечных лучей в экспонатах.
Потом он передвинул кресло к окну, сел в него и неподвижно всматривался в полосы света.
Два или три часа позднее он услышал голос зовущей его Комы. Через полчаса она ушла, но потом звал кто-то другой. Он встал и задвинул все занавеси во фронтонных окнах, чтобы его оставили в покое.
Он вернулся на кресло и в полулежащей позиции смотрел на экспонаты. В полусне он то и дело протягивал руку, чтобы уменьшить приток света, попадающего через щели между занавесями, лежал и думал – так же, как потом долгие месяцы – о Пауэрсе и его странной мандале о семи человеках экипажа и их путешествии к белым садам Луны и о голубых людях с Ориона, которые говорили о старых, чудесных мирах, согреваемых золотистыми шарами солнцеотдаленных галактических островов, которые навсегда исчезли в умноженной смерти Космоса.
Пауэрс работал быстро, насыпая песок и цемент в бетономешалку, доливая воды так, чтобы образовывался раствор, после чего поспешно вливал его в деревянные формы и разгонял лопатой в узкие канальчики.
Через десять минут он кончил, снял формы прежде, чем затвердел бетон и погрузил их на заднее сиденье автомобиля. Вытер ладони о брюки, подошел к бетономешалке и перекатил ее на несколько десятков футов, в тень ближнего холма. Не глянув даже на огромный символ, который он так терпеливо строил множество пополуденных часов, он сел в автомобиль и отъехал, поднимая клубы белой пыли, замутившей голубую глубину тени.
В лаборатории он был в третьем часу. Выскочил из машины, зажег в вестибюле все лампы, поспешно задернул все противосолнечные заслоны и крепко привязал их к крюкам, вбитым в пол, превращая все здание в стальную палатку.
Растения и животные, неподвижно дремавшие в контейнерах, понемногу начала оживать, тотчас реагируя на разливающийся вокруг потоп жаркого света ламп. Только шимпанзе не обратил на это внимания. Он сидел на полу клетки, нервно втискивая тестовые кубики в полиэтиленовую коробку и яростным воем возвещая о каждой неудачной попытке.
Пауэрс подошел к клетке и заметил кусочки разбитого стекла из уничтоженного шлема. Вся мордочка шимпанзе была покрыта кровью. Пауэрс поднял с пола остатки пеларгонии, которую шимпанзе выкинул через прутья клетки, потряс цветком, чтобы привлечь на минуту его внимание, а потом быстро закинул в клетку черный шарик, который вынул из коробочки в ящике стола. Шимпанзе быстрым движением подхватил его, минуту развлекался, подбрасывая его вверх, после чего кинул себе в рот. Не ожидая результата, Пауэрс снял пиджак, открыл тяжелые задвигаемые двери, ведущие в рентгеновский зал, скрывающие металлический эмиттер Макситрона, а потом установил свинцовые защитные плиты вдоль задней стены зала.
Немного позднее он включил генератор.
Анемон двинулся. Плавясь в теплом море излучения, поднимающиеся вокруг него и направляемый немногочисленными воспоминаниями морского существования, он двинулся через контейнер, слепо бредя к бледному математическому солнцу.
Щупальца задрожали. Тысячи дремлющих, до тех пор равнодушных клеток начали размножаться и перегруппировываться, каждая черпая освобожденную энергию из своего ядра. Цепочки выползли, структуры нагромоздились в многослойные линзы, концентрируя ожившие спектральные линии дрожащих звуков, танцующих как волны фосфоресценции вокруг темного купола камеры.
Медленно сформировался образ, открывающий огромный черный фонтан, из которого начал бить бесконечный луч ослепительно ясного света. Около него появилась фигура, регулирующая прилив ртом. Когда она ступила на пол, из-под ног ее брызнули краски, а из рук, которыми она перебирала по скамьям и контейнерам, взорвалась мозаика голубых и фиолетовых пузырей, лопающихся в темноте как вспышки звезд.
Фотоны шептали. Непрерывно, словно приглядываясь блестящим вокруг себя звукам, анемон расширялся. Его нервная система объединилась, создавая новый источник стимулов, которые плыли из тонких перепонок хребтовой хорды.
Молчащие очертания лаборатории начали потихоньку набухать волнами звука из дуги света, отбиваясь эком от скамей и устройств. Их острые контуры резонировали теперь сухим, пронзительным полутоном. Плетеные пластиковые стулья бренчали дискантом стаккато, четырехугольный стол отвечал непрерывным двутоном.
Не обращая внимания на эти звуки, так как он их уже понял, анемон обратился к потолку, который звучал как панцирь, одетый в голоса, плывущие из лучащихся ламп. Проникая через узенький краешек неба, голосом чистым и мощным, полным бесконечным числом полутонов, пело Солнце…
Не хватало еще нескольких минут до рассвета, когда Пауэрс покинул лабораторию и завел автомобиль. Позади него осталось в темноте здание, освещенное белым светом Луны, стоящей над холмами. Он вел машину по извилистой подъездной аллеи, бегущей вниз, к дороге вдоль берегов озера, слушал скрежет шин, врезающихся в острый гравий покрытия. Потом он переключил скорость и нажал на педаль акселератора.
Глядя на известковые холмы, вдоль которых он ехал, все еще неразличимые в темноте, он осознал, что хотя не замечал их очертаний, сохранил в мозгу их образ и форму. Это было неопределенное чувство, источником ему служило почти физическое впечатление, он воспринимал его словно прикосновениями глаз непосредственно из котловин и впадин между взгорьями. Несколько минут он поддавался этому чувству, не стараясь даже определить его точнее, создавая в мозгу странные конфигурации очертаний.
Дорога сворачивала сейчас у группы домиков, выстроенных на берегу озера, тут же у подножия холмов он внезапно почувствовал огромную тяжесть массива, возвышающегося на фоне темного неба – острой скалы из блестящего мела – и осознал тождественность этого чувства с зарегистрированным так сильно в его памяти. Ведь смотря на скалы он осознал те миллионы лет, которые прошли с мгновения, когда она впервые поднялась из магмы земной скорлупы. Острые хребты, поднимающиеся в трехстах футов под ним, темные впадины и щели, нагие глыбы, лежащие вдоль шоссе, – все это имело собственное выражение, которое принимал в мозгу тысячью голосов – суммой всего времени, которой проплыло в течение всей жизни массива – было психическим образом так определенным и ясным, словно он его только что увидел.
Бессознательно он сбросил скорость и, отводя взгляд от взгорья, чувствовал, как на него обрушилась вторая волна времени. Картина была шире, но основывалась на более короткой перспективе, она била из широкого круга озера и изливалась на острые, разрушающиеся уже известняковые скалы, как мелкие волны, бьющие о мощный выступ континента.
Он закрыл глаза, оперся о спинку сиденья и направил автомобиль на разрыв, разделяющий два этих течения времени, чувствуя, как картины усиливаются и углубляются в его мозгу. Подавляющий возраст пейзажа и едва слышные голоса, доходящие от озера и белых холмов, казалось, переносили его в прошлое, вдоль бесконечных коридоров к первому порогу мира.
Он свернул на шоссе, ведущее к стрельбищу. На обеих сторонах ложбины лица холмов кричали, отражаясь эхом в непроницаемых полях времени как два гигантских, противоположных полосах магнита. Когда он, наконец, вывел автомобиль на открытое пространство озера, ему казалось, что он чувствует в себе тождественность каждого зернышка песка и кристалла соли, зовущих его с цепи окрестных холмов.
Запарковав автомобиль вблизи мандалы, он медленно приближался к наружному кругу, очертания которого уже проглядывали в свете приближающейся зари. Над собой он слышал звезды, космических голосов, которые наполняли небо, с одного конца по другой, как настоящий небосклон времени. Как накладывающиеся радиосигналы, перекрещивающиеся в пространственных углах неба, падали словно метеор из самых узких щелей пространства. Над собой он видел красную точку Сириуса – и слушал его голос, длящийся много, много миллионов лет – приглушенный спиральной Туманностью Андромеды, гигантскую карусель исчезнувших вселенных, голоса которых были почти так же стары как и сам космос. Он знал теперь, что небосклон был бесконечной вавилонской башней – песней времени тысяч галактик, накладывавшихся друг на друга в его сознании. Когда он приближался к центру мандалы, наклонил еще голову, чтобы взглянуть на сверкающий уступ Млечного пути.
Дойдя до внутреннего круга Мандалы, едва в нескольких шагах от центральной плиты, он почувствовал, что хаос голосов утихает и он слышит один, доминирующий голос. Он взошел на плиту и поднял взгляд к темному небу, смотря на созвездия, на галактические острова и за них, слушая слабые правечные голоса, доходящие до него через миллионолетия. В кармане он чувствовал ленту и направил взгляд к отдаленному Гончему Псу, слыша его мощный голос.
Как нескончаемая река, так широкая, что ее берега даже исчезают за горизонтом, к нему плыл непрерывно огромный поток времени, наполняющего небо и Вселенную и охватывающий все, что в них содержится. Пауэрс знал, что плывущее медленно и величественно время имело свой источник у истоков самого Космоса. Когда поток коснулся его, он почувствовал на себе его гигантскую тяжесть, поддался ей, легко уносимый вверх гребнем волны. Его медленно сносило, поворачивало лицом в направлении прилива. Вокруг затуманились контуры холмов и озера, у него остались только космические часы – неустанно смотрящие ему в глаза образ мандалы. Всматриваясь в нее он чувствовал, как понемногу исчезает его тело, сливаясь с огромным континуумом потока, несущего его к центру великого канала, за надежды, но к отдыху, во все более тихие реки вечности.
Когда тени исчезли, уходя в ложбины холмов, Калдрен вышел из автомобиля и неуверенно приблизился к бетонному наружному кругу. В пятидесяти метрах дальше, в центре мандалы, стояла на коленях у трупа Пауэрса Кома, касаясь руками лица умершего. Порыв ветра пошевелил песок и принес под ноги Калдрена обрывок ленты. Калдрен поднял его, осторожно свернул и сунул в карман. Утро было холодное, поэтому он поднял воротник пиджака, одновременно наблюдая за Комой.
– Уже шестой час, – обратился он к ней через несколько минут. – Пойду вызову полицию. Ты останься с ним. – Он прервался и немного погодя добавил: – Не позволяй им повредить часы.
Кома поглядела на него:
– Ты сюда уже не вернешься?
– Не знаю, – сказал он и кивнул ей на прощание головой. Отвернулся и пошел в направлении автомобиля.
Он доехал до шоссе, тянувшегося вдоль озера и нескольких минутами позднее остановил машину перед лабораторией Уайтби.
Внутри было темно, окна закрыты, а генератор в рентгеновском зале работал. Калдрен вошел внутрь и включил свет. Дотронулся ладонью до генератора. Берилловый цилиндр был нагрет. Круглый лабораторный стол все еще медленно вращался, установленный на один оборот в минуту. Полукругом, в нескольких футах от стола лежала груда контейнеров и клеток, накиданных одна на другого. В одной из них огромное, похожее на паука растение почти смогло выбраться из вивария. Ее длинные прозрачные щупальца все еще цеплялись за края клетки, но тело растекалось в липкую, круглую лужицу слизи. В другой чудовищный паук запутался в паутине и висел посредине гигантского, трехмерного фосфоресцирующего клубка, конвульсивно вздрагивая.
Все экспериментальные животные и растения были мертвые. Шимпанзе лежал на спине посреди руки своей клетки с расколотым шлемом, закрывающим глаза.
Калдрен приглядывался к нему некоторое время, потом сел к столу и поднял телефонную трубку. Набирая номер он заметил кружок киноленты, лежащей на столе. Он всматривался минуту в надпись, потом положил ленту в карман. После разговора с полицейским постом он погасил в доме лампы, сел в машину и медленно отъехал.
Когда он доехал до дома, через вьющиеся балконы и террасы виллы просвечивало солнце. Он въехал лифтом наверх и прошел в свои музей. Там он раздвинул занавесы и приглядывался отражениям солнечных лучей в экспонатах.
Потом он передвинул кресло к окну, сел в него и неподвижно всматривался в полосы света.
Два или три часа позднее он услышал голос зовущей его Комы. Через полчаса она ушла, но потом звал кто-то другой. Он встал и задвинул все занавеси во фронтонных окнах, чтобы его оставили в покое.
Он вернулся на кресло и в полулежащей позиции смотрел на экспонаты. В полусне он то и дело протягивал руку, чтобы уменьшить приток света, попадающего через щели между занавесями, лежал и думал – так же, как потом долгие месяцы – о Пауэрсе и его странной мандале о семи человеках экипажа и их путешествии к белым садам Луны и о голубых людях с Ориона, которые говорили о старых, чудесных мирах, согреваемых золотистыми шарами солнцеотдаленных галактических островов, которые навсегда исчезли в умноженной смерти Космоса.