— Ни ты, ни кто другой никогда больше не увидят снова "фтор восемьдесят плюс". Примерно через четырнадцать часов этот кусочек — как бы ты выразился? — испарится.
— Что значит — как бы я выразился? А как бы ты выразился?
— Видишь ли, — начал я объяснять, — если быть совершенно точным, то это вещество взрывается уже сейчас. Но взрывается очень медленно. А чтобы взрыв был действительно эффективным, надо дать этому кусочку увеличиться в объеме при температуре свыше шестидесяти градусов по Фаренгейту, в герметически закупоренной бомбовой оболочке объемом по меньшей мере десять тысяч кубических футов. При этих условиях, получив нужное давление, он взрывается. Но чтобы достичь такого давления, под которым мой "фтор восемьдесят плюс" начнет подвергаться перестройке атомной структуры, оболочка нашей бомбы в десять тысяч кубических футов должна иметь толщину по меньшей мере в два или три фута.
Рэйзин размешал джем в своей чашке и перебил:
— Это химеры. Так что пусть он себе спокойно испаряется. Сожги свою формулу и не обращай на это больше внимания. Но раз уж ты его принес — давай взглянем на него. — Он развернул маленький сверток и воскликнул: — Я все время знал, что это только шутка!
Бумага раскрылась, и внутри не оказалось ничего, кроме записной книжки.
Я закричал:
— Святое небо! Это же должно лежать на сохранении в банке! Это же формула!
— А бомба?
— Не бомба, Рэйзин, — я ведь только что объяснял тебе, что "фтор восемьдесят плюс" не может сам по себе превратиться в бомбу. Проклятье! Я, наверное, оставил его в бакалейной лавке.
— Он ядовитый?
— Ядовитый? Не думаю… Одну минуту, одну минуту! Я отчетливо помню: выйдя из дома, я положил формулу в правый карман пальто, а "фтор восемьдесят плюс" — в левый. Затем я прежде всего зашел в международную кондитерскую купить этот джем и конфеты и, чтобы не слишком набивать левый карман, переложил… О, все в порядке, Рэйзин! Не о чем волноваться, если не считать того, что эта записная книжка — не тот предмет, который я хотел бы таскать с собой. Образец находится в банке, в целости и безопасности. Это была вполне естественная ошибка — пакеты очень похожи по размеру и весу. Нет никаких оснований для беспокойства. Не хочешь ли попробовать "Усладу джентльмена"?
Но Рэйзин сказал:
— Этот ужасный кусочек фтора — ты ведь оставил его в банке, не так ли?
— "Фтор восемьдесят плюс". Ну и что?
— Ты хранишь свои вклады в Морском банке?
— Да, но в чем дело?
— Так же поступаю и я. Это самый надежный банк во Франции. Его подвалы — теперь слушай меня внимательно, Перфремент, — надежно защищены от грабителей, они бомбоустойчивы, огнеупорны и непроницаемы для воздуха. Подвал, где находится хранилище вкладов, имеет сорок футов в длину, тридцать футов в ширину и десять футов в высоту. Это составляет объем в двенадцать тысяч кубических футов. В подвале поддерживаются низкая влажность и постоянная температура в шестьдесят пять градусов по Фаренгейту. Стены подвала сделаны из прочной стали и железобетона толщиной в три фута. Одна только дверь весит тридцать тонн, но она подогнана с такой же точностью, как пробка в медицинской склянке. Тебе это все о чем-нибудь говорит?
— Но позволь, — воскликнул я, — позволь…
— Вот именно — позволь! Ты можешь повторять это до бесконечности. Знаешь ли ты, что ты натворил, мой безответственный друг? — сказал доктор Рэйзин. — Ты поместил свой кусок "фтора восемьдесят плюс" в его немыслимую оболочку. Это типично в твоем духе! Тебе никогда не приходило в голову, что бомба может иметь продолговатую форму и при этом быть величиной с банк? Поздравляю тебя!
Я сказал:
— Я знаком с управляющим — мосье ле Кэ, а он знает меня. Я немедленно с ним повидаюсь.
— Сегодня суббота. Банк уже закрыт.
— Да, знаю, но я попрошу его прийти вместе с ключами.
— Желаю тебе успеха, — сказал Рэйзин.
Телефонный звонок на квартиру мосье ле Кэ дал мне лишь информацию о том, что он уехал на уик-энд в Лафферт, примерно в восьмидесяти милях от побережья, в горы, где у него стоит бунгало. Поэтому я стал искать такси. Но начинался карнавальный уик-энд, и ничего нельзя было достать, кроме одной из тех типично французских машин, которые работают на каменноугольном газе и керосине и в которых практически не действует ни одна деталь, и все же они, подобно самым дешевым будильникам, кое-как продолжают ходить, без особой точности, зато с ужасающим грохотом. А шофер был неприятный малый в берете, он все время грыз целую неочищенную чесночную головку и кричал вам прямо в лицо, будто вы находились на расстоянии сотни ярдов.
После утомительного и зловонного путешествия, во время которого автомобиль дважды пришлось ремонтировать мотком проволоки, мы добрались до Лафферта и с немалыми трудностями нашли мосье ле Кэ.
— Для вас — все что угодно, — сказал он мне. — Но открыть банк? Нет, это невозможно.
— Советую вам сделать это, — сказал я угрожающим тоном.
— Но, сэр Питер, — ответил он, — дело ведь заключается не просто в том, чтобы повернуть ключ и открыть дверь. Дверь подвала имеет замок с часовым механизмом. Это означает, что после того, как замок защелкнут и дверь заперта, никто не может открыть ее, пока не минует определенный период времени. Поэтому ровно в 7.45 в понедельник утром — но ни одним мгновением раньше — я смогу открыть для вас подвал.
Я сказал:
— Тогда, насколько я понимаю, будет лучше всего, если вы пошлете за слесарем, чтобы взломать замок.
Мосье ле Кэ рассмеялся и сказал:
— Чтобы открыть наш подвал, придется снести всю дверь. — Он говорил с явной гордостью.
— В таком случае боюсь, что мне придется попросить вас снести всю дверь, — сказал я ему.
— Для этого придется снести практически весь банк, — ответил мосье ле Кэ. Он определенно считал, что я спятил.
— В таком случае, — сказал я, — не остается ничего другого, как снести весь банк. Разумеется, с соответствующей компенсацией. Факт остается фактом, но по явной оплошности, в которой я полностью признаю себя виновным, я превратил подвал вашего банка в колоссальную бомбу, бомбу, по сравнению с которой мультимегатонные бомбы — просто разбавленное водичкой молоко. Ведь взвешивать или измерять мой "фтор восемьдесят плюс" в обычных мегатоннах — это все равно, что покупать уголь миллиграммами или вино — кубическими сантиметрами.
— Один из нас сошел с ума, — сказал мосье ле Кэ.
— Допустим, что бомба, сброшенная на Хиросиму, весила одну мегатонну, — сказал я. — Имея дело с моим "фтором восемьдесят плюс", мы должны составить таблицу. Итак, миллион мегатонн эквивалентен одной тиранотонне. Миллион тиранотонн составляет одну безднотонну. Миллион безднотонн равен одной браматонне. А после миллиона браматонн мы имеем нечто, названное мной ультимоном, потому что это находится даже за пределами математических догадок. Через несколько часов — а мы теряем драгоценное время в пустых разговорах, мосье ле Кэ, — если вы не откроете свой подвал, Вселенная испытает удар мощностью в половину безднотонны. Разрешите мне, пожалуйста, воспользоваться вашим телефоном.
Итак, я связался с соответствующим отделом службы безопасности, а затем попросил министра, чье имя я не хочу называть, быть настолько любезным, чтобы поторопиться; при этом я, конечно, сослался на несколько других ядерных экспертов — на тот случай, если мое собственное имя будет для него недостаточным. Таким образом, я смог по прошествии двадцати минут сообщить мосье ле Кэ:
— Все улажено. Армия и полиция уже на пути сюда, так же как и несколько моих коллег. Компания Сейфов и Хранилищ, которая оборудовала ваш подвал, отправила своих лучших инженеров. Мы сможем открыть ваш подвал через пару часов или около того. Я сожалею, если это причинит вам неудобство, но дело должно быть сделано, и вам придется с этим примириться.
Он мог только воскликнуть: "Причинит неудобство!" Затем он закричал:
— После этого, сэр Питер Перфремент, будьте столь любезны устраивать свои банковские дела в другом месте!
Мне было жаль его, но теперь для сантиментов уже не оставалось времени: я чувствовал, что захвачен водоворотом головокружительной активности. В сопровождении традиционного эскорта секретной полиции из службы безопасности в де Фесс были спешно доставлены четыре высокоавторитетных ядерных физика. Я с удовольствием увидел среди них моего старого закадычного врага — Франкенбурга; он вынужден был признать, что в полемике о фторе был полностью опровергнут.
Там была еще, само собой, целая свора полицейских — как в форме, так и переодетых в штатское, и еще, Бог знает зачем, два врача; один из них без конца болтал ни к селу ни к городу о фторе, найденном в сравнительно высокой концентрации в человеческих эмбрионах, и о его пользе для детских зубов. Один эксперт давнишних времен массированных бомбежек заявил, что всегда эвакуировал окружающее пространство вокруг неисследованной бомбы до тех пор, пока она не будет обезврежена, и поэтому он считает благоразумным эвакуировать Сабль де Фесс.
Это привело мэра в состояние поистине галльского экстаза. Эвакуировать этот район во время карнавального уик-энда — все равно, что разрушить его; лучше смерть, чем бесчестье, и так далее. Я заметил, что если мой "фтор восемьдесят плюс" взорвется, то проблема эвакуации вообще уже не встанет, поскольку никто нигде и никогда больше не сможет быть благоразумным. Начальник полиции, бросив на меня подозрительный взгляд, сказал, что обсуждаемая опасность носит чисто гипотетический характер; зато паника, которая будет сопутствовать массовым волнениям, неминуемо станет гибельной. Нужно окружить только квартал, где расположен банк. Он находится в центре города, и большинство учреждений закрыто на время уик-энда, так что выполнить операцию будет несложно — это в пределах наших возможностей.
Так заявил начальник полиции, набивая трубку, словно артиллерист, заряжающий свое орудие последним снарядом, и указывая трубкой прямо на меня. Он дал понять, не говоря этого вслух, что считает весь план взлома банковского подвала подстроенной махинацией.
Мосье ле Кэ сказал:
— Но ведь бронеавтомобиль уже был и ушел, и в банке сейчас почти не осталось денег — до понедельника.
Однако начальник полиции не был удовлетворен. Глядя, как он утрамбовывает содержимое своей трубки, я не мог отказать себе в удовольствии процитировать поговорку моего дедушки: "Плотно порох ты набьешь — дичь наверняка убьешь". Он сделал это своим девизом.
Между тем Франкенбург и другие сосредоточенно углубились в мои записи, которые я вынужден был им передать.
Франкенбург проворчал:
— Я должен все проверить и перепроверить. Мне нужен компьютер. Мне нужно пять дней.
Но маленький доктор Имхоф сказал:
— Послушайте, мы не должны исключать возможность того, что прочитанное нами здесь действительно соответствует истине. Мы должны это допустить хотя бы для очистки совести.
— Хорошо, хотя бы для очистки совести, — сказал Франкенбург. — Ну и что?
— А то, — ответил Имхоф, — что любое уменьшение давления делает так называемый "фтор восемьдесят плюс" Перфремента безвредным веществом, не так ли? В таком случае дыра, просверленная в подвальной двери, будет достаточной мерой предосторожности. Так сделаем же дыру и подождем до понедельника!
— Пусть будет так, — сказал я. — Он говорит здраво.
Инженеры из Компании Сейфов и Хранилищ, прибывшие самолетом, выгрузили свое хозяйство у банка. И среди баллонов, защитных очков для глаз и прочих приборов я заметил несколько противогазов.
— А это зачем? — спросил я у ле Кэ. Франкенбург, не расположенный к уговорам, сказал недовольно:
— Да, да, сверлите дыру, оставьте эту штучку Перфремента до понедельника. Но пока я расшифрую эту формулу, его так называемый "фтор восемьдесят плюс" за это время испарится.
Некий доктор Шьяпп сказал мрачным тоном:
— Это метафизика: если мы его оставим — он испарится, если мы его не оставим, он тоже испарится, но, насколько я понял из записей Перфремента, если мы оставим здесь "фтор восемьдесят плюс", мы испаримся вместе с ним в коллективное небытие. Лучше сверлите дыру.
Я напомнил:
— Мосье ле Кэ, я вас спросил, для чего здесь эти противогазы?
— Видите ли, — ответил он, когда дверь подвергается постороннему вмешательству, автоматически включается сигнал тревоги, подвал заполняется слезоточивым газом из встроенных контейнеров.
— Вы сказали — слезоточивый газ? — спросил я.
— В высокой концентрации.
— Тогда, — закричал я, — немедленно отойдите от этой двери! — Я апеллировал к Франкенбургу: — Вы ненавидите каждое мое слово, старина, но вы честный человек. Признавая, что мои записи верны, — а я клянусь, что они верны, — вы поймете, что мой "фтор восемьдесят плюс" вступает в реакцию только с одним веществом. А это, будь я проклят, как раз то вещество, из которого делают слезоточивый газ!
Франкенбург кивнул головой. Шьяпп сказал:
— Как ни вертите, но мы здорово влипли!
А старый Рэйзин проворчал:
— По-моему, это как раз то, что драматурги называют абсолютно безвыходным тупиком. Поправьте меня, если я ошибаюсь.
Но тут маленький Имхоф спросил:
— Есть ли тут хоть какая-нибудь часть подвала, куда не подведен сигнал тревоги? И если есть, то где именно?
Ле Кэ ответил:
— В техническом смысле существует лишь одна сторона подвала, достижимая снаружи, если только это можно назвать "снаружи". Задняя стена нашего подвала примыкает к задней стене расположенного по соседству ювелирного магазина Моникендама. Его подвал, видите ли, сам по себе имеет толщину в два фута. Следовательно…
— Ага! — воскликнул начальник полиции.
— Приведите Моникендама, — приказал министр безопасности.
И этот известный ювелир и ростовщик был немедленно доставлен. Он сказал:
— Я охотно открою свой подвал, но у меня есть партнер, Уормердам. Наш подвал открывается комбинацией из двух замков, отпираемых одновременно. Они расположены таким образом, что один человек не может отпереть оба замка в одно и то же время. У меня своя секретная комбинация, у Уормердама — своя. Чтобы открыть подвал, мы должны здесь присутствовать оба.
— Вот как становятся богачами, — пробормотал старый Рэйзин.
— Вот как остаются богачами, — поправил его Моникендам.
— Где находится Уормердам? — был задан вопрос.
— В Лондоне.
Тут же позвонили в Лондон, и агенты секретной службы вытащили беднягу Уормердама, пронзительно кричащего, прямо из-за обеденного стола, стремительно доставили его на аэродром реактивных самолетов и запустили вверх с такой скоростью, что он прибыл в Сабль де Фесс в состоянии полной прострации и с салфеткой, все еще засунутой под подбородок.
Зато теперь, по выражению начальника полиции, все это дело стало для него ясным как на ладони. Я был в его глазах кем-то вроде главы преступной шайки, профессором Мориарти, и моей истинной целью была кладовая ювелиров… Он усилил полицейский кордон, и Моникендам с Уормердамом открыли свой подвал.
Люди из Компании Сейфов и Хранилищ приступили к работе, но не раньше, чем оба ювелира получили от президента банка подписанную и засвидетельствованную гарантию возмещения убытков (министру они не доверяли). И вот прочная сталь и железобетон обнажились, и мы начали бурить заднюю стену банка.
— Время бежит, — сказал я.
Рэйзин вызвал всеобщее раздражение, заявив:
— Фантазии, друзья мои, одни только фантазии заставляют нас так потеть. Принимая во внимание все обстоятельства, думаете ли вы, что мегатонна, или тиранотонна, или ультимон могут причинить нам — лично нам — больше вреда, чем, скажем, фунт динамита?
К пяти часам утра мы проделали брешь в стене. Я сказал:
— Прекрасно. Теперь не о чем беспокоиться. "Фтор восемьдесят плюс" не сможет взорваться.
И когда я предложил выпить по чашке горячего чая, мосье ле Кэ попытался меня задушить.
Но люди продолжали работать, пока отверстие не достигло около двух футов в диаметре; и тогда самый низкорослый из них взял мой ключик, протиснулся сквозь дыру и вернулся с содержимым моего отделения в сейфе — маленьким бумажным пакетиком с "фтором восемьдесят плюс".
Я показал Франкенбургу, как сильно он уменьшился в объеме.
— Клянусь Богом, мы были на волоске от гибели, — сказал я.
Вы думаете, на этом дело и кончилось? Вы жестоко ошибаетесь. Потому что в эту безумную ночь, пока все полицейские в Сабль де Фесс и его окрестностях стояли на страже у банка и Моникендама, банда грабителей проникла в галереи принца Мамелюка, где хранилась одна из четырех самых крупных в мире коллекций произведений искусства.
Воры очистили ее не спеша, с полным комфортом. Они похитили бесценное собрание античных драгоценностей, трех Рембрандтов, четырех Гольбейнов, двух Рафаэлей, одного Тициана, двух Эль Греко, Вермеера, трех Боттичелли, Гойю и Греза. Мне сказали, что это была величайшая за все времена кража произведений искусства. И что страховое агентство Ллойда предпочло бы потерять флот трансатлантических лайнеров, чем ту сумму, на которую были застрахованы эти картины и драгоценности.
Вообще-то, если вдуматься, мне повезло, что меня отправили обратно в Англию и взяли под стражу.
Если б у меня была хоть капля здравого смысла, я бы, конечно, помалкивал об этом проклятом "фторе восемьдесят плюс". В сущности, я сам себя сделал арестантом. Они считают меня — ведь это ж надо придумать! — законченным пустомелей и болтуном. Как будто "фтор восемьдесят плюс" — это просто какая-нибудь болтовня! Черт побери, вы сами можете его приготовить. Возьмите 500 граммов плавикового шпата…
Ох-ох! Боюсь, это пришли двое моих приятелей. Придется мне теперь покинуть вас, сэр… Спокойной вам ночи.
Брюс Джей Фридман
— Что значит — как бы я выразился? А как бы ты выразился?
— Видишь ли, — начал я объяснять, — если быть совершенно точным, то это вещество взрывается уже сейчас. Но взрывается очень медленно. А чтобы взрыв был действительно эффективным, надо дать этому кусочку увеличиться в объеме при температуре свыше шестидесяти градусов по Фаренгейту, в герметически закупоренной бомбовой оболочке объемом по меньшей мере десять тысяч кубических футов. При этих условиях, получив нужное давление, он взрывается. Но чтобы достичь такого давления, под которым мой "фтор восемьдесят плюс" начнет подвергаться перестройке атомной структуры, оболочка нашей бомбы в десять тысяч кубических футов должна иметь толщину по меньшей мере в два или три фута.
Рэйзин размешал джем в своей чашке и перебил:
— Это химеры. Так что пусть он себе спокойно испаряется. Сожги свою формулу и не обращай на это больше внимания. Но раз уж ты его принес — давай взглянем на него. — Он развернул маленький сверток и воскликнул: — Я все время знал, что это только шутка!
Бумага раскрылась, и внутри не оказалось ничего, кроме записной книжки.
Я закричал:
— Святое небо! Это же должно лежать на сохранении в банке! Это же формула!
— А бомба?
— Не бомба, Рэйзин, — я ведь только что объяснял тебе, что "фтор восемьдесят плюс" не может сам по себе превратиться в бомбу. Проклятье! Я, наверное, оставил его в бакалейной лавке.
— Он ядовитый?
— Ядовитый? Не думаю… Одну минуту, одну минуту! Я отчетливо помню: выйдя из дома, я положил формулу в правый карман пальто, а "фтор восемьдесят плюс" — в левый. Затем я прежде всего зашел в международную кондитерскую купить этот джем и конфеты и, чтобы не слишком набивать левый карман, переложил… О, все в порядке, Рэйзин! Не о чем волноваться, если не считать того, что эта записная книжка — не тот предмет, который я хотел бы таскать с собой. Образец находится в банке, в целости и безопасности. Это была вполне естественная ошибка — пакеты очень похожи по размеру и весу. Нет никаких оснований для беспокойства. Не хочешь ли попробовать "Усладу джентльмена"?
Но Рэйзин сказал:
— Этот ужасный кусочек фтора — ты ведь оставил его в банке, не так ли?
— "Фтор восемьдесят плюс". Ну и что?
— Ты хранишь свои вклады в Морском банке?
— Да, но в чем дело?
— Так же поступаю и я. Это самый надежный банк во Франции. Его подвалы — теперь слушай меня внимательно, Перфремент, — надежно защищены от грабителей, они бомбоустойчивы, огнеупорны и непроницаемы для воздуха. Подвал, где находится хранилище вкладов, имеет сорок футов в длину, тридцать футов в ширину и десять футов в высоту. Это составляет объем в двенадцать тысяч кубических футов. В подвале поддерживаются низкая влажность и постоянная температура в шестьдесят пять градусов по Фаренгейту. Стены подвала сделаны из прочной стали и железобетона толщиной в три фута. Одна только дверь весит тридцать тонн, но она подогнана с такой же точностью, как пробка в медицинской склянке. Тебе это все о чем-нибудь говорит?
— Но позволь, — воскликнул я, — позволь…
— Вот именно — позволь! Ты можешь повторять это до бесконечности. Знаешь ли ты, что ты натворил, мой безответственный друг? — сказал доктор Рэйзин. — Ты поместил свой кусок "фтора восемьдесят плюс" в его немыслимую оболочку. Это типично в твоем духе! Тебе никогда не приходило в голову, что бомба может иметь продолговатую форму и при этом быть величиной с банк? Поздравляю тебя!
Я сказал:
— Я знаком с управляющим — мосье ле Кэ, а он знает меня. Я немедленно с ним повидаюсь.
— Сегодня суббота. Банк уже закрыт.
— Да, знаю, но я попрошу его прийти вместе с ключами.
— Желаю тебе успеха, — сказал Рэйзин.
Телефонный звонок на квартиру мосье ле Кэ дал мне лишь информацию о том, что он уехал на уик-энд в Лафферт, примерно в восьмидесяти милях от побережья, в горы, где у него стоит бунгало. Поэтому я стал искать такси. Но начинался карнавальный уик-энд, и ничего нельзя было достать, кроме одной из тех типично французских машин, которые работают на каменноугольном газе и керосине и в которых практически не действует ни одна деталь, и все же они, подобно самым дешевым будильникам, кое-как продолжают ходить, без особой точности, зато с ужасающим грохотом. А шофер был неприятный малый в берете, он все время грыз целую неочищенную чесночную головку и кричал вам прямо в лицо, будто вы находились на расстоянии сотни ярдов.
После утомительного и зловонного путешествия, во время которого автомобиль дважды пришлось ремонтировать мотком проволоки, мы добрались до Лафферта и с немалыми трудностями нашли мосье ле Кэ.
— Для вас — все что угодно, — сказал он мне. — Но открыть банк? Нет, это невозможно.
— Советую вам сделать это, — сказал я угрожающим тоном.
— Но, сэр Питер, — ответил он, — дело ведь заключается не просто в том, чтобы повернуть ключ и открыть дверь. Дверь подвала имеет замок с часовым механизмом. Это означает, что после того, как замок защелкнут и дверь заперта, никто не может открыть ее, пока не минует определенный период времени. Поэтому ровно в 7.45 в понедельник утром — но ни одним мгновением раньше — я смогу открыть для вас подвал.
Я сказал:
— Тогда, насколько я понимаю, будет лучше всего, если вы пошлете за слесарем, чтобы взломать замок.
Мосье ле Кэ рассмеялся и сказал:
— Чтобы открыть наш подвал, придется снести всю дверь. — Он говорил с явной гордостью.
— В таком случае боюсь, что мне придется попросить вас снести всю дверь, — сказал я ему.
— Для этого придется снести практически весь банк, — ответил мосье ле Кэ. Он определенно считал, что я спятил.
— В таком случае, — сказал я, — не остается ничего другого, как снести весь банк. Разумеется, с соответствующей компенсацией. Факт остается фактом, но по явной оплошности, в которой я полностью признаю себя виновным, я превратил подвал вашего банка в колоссальную бомбу, бомбу, по сравнению с которой мультимегатонные бомбы — просто разбавленное водичкой молоко. Ведь взвешивать или измерять мой "фтор восемьдесят плюс" в обычных мегатоннах — это все равно, что покупать уголь миллиграммами или вино — кубическими сантиметрами.
— Один из нас сошел с ума, — сказал мосье ле Кэ.
— Допустим, что бомба, сброшенная на Хиросиму, весила одну мегатонну, — сказал я. — Имея дело с моим "фтором восемьдесят плюс", мы должны составить таблицу. Итак, миллион мегатонн эквивалентен одной тиранотонне. Миллион тиранотонн составляет одну безднотонну. Миллион безднотонн равен одной браматонне. А после миллиона браматонн мы имеем нечто, названное мной ультимоном, потому что это находится даже за пределами математических догадок. Через несколько часов — а мы теряем драгоценное время в пустых разговорах, мосье ле Кэ, — если вы не откроете свой подвал, Вселенная испытает удар мощностью в половину безднотонны. Разрешите мне, пожалуйста, воспользоваться вашим телефоном.
Итак, я связался с соответствующим отделом службы безопасности, а затем попросил министра, чье имя я не хочу называть, быть настолько любезным, чтобы поторопиться; при этом я, конечно, сослался на несколько других ядерных экспертов — на тот случай, если мое собственное имя будет для него недостаточным. Таким образом, я смог по прошествии двадцати минут сообщить мосье ле Кэ:
— Все улажено. Армия и полиция уже на пути сюда, так же как и несколько моих коллег. Компания Сейфов и Хранилищ, которая оборудовала ваш подвал, отправила своих лучших инженеров. Мы сможем открыть ваш подвал через пару часов или около того. Я сожалею, если это причинит вам неудобство, но дело должно быть сделано, и вам придется с этим примириться.
Он мог только воскликнуть: "Причинит неудобство!" Затем он закричал:
— После этого, сэр Питер Перфремент, будьте столь любезны устраивать свои банковские дела в другом месте!
Мне было жаль его, но теперь для сантиментов уже не оставалось времени: я чувствовал, что захвачен водоворотом головокружительной активности. В сопровождении традиционного эскорта секретной полиции из службы безопасности в де Фесс были спешно доставлены четыре высокоавторитетных ядерных физика. Я с удовольствием увидел среди них моего старого закадычного врага — Франкенбурга; он вынужден был признать, что в полемике о фторе был полностью опровергнут.
Там была еще, само собой, целая свора полицейских — как в форме, так и переодетых в штатское, и еще, Бог знает зачем, два врача; один из них без конца болтал ни к селу ни к городу о фторе, найденном в сравнительно высокой концентрации в человеческих эмбрионах, и о его пользе для детских зубов. Один эксперт давнишних времен массированных бомбежек заявил, что всегда эвакуировал окружающее пространство вокруг неисследованной бомбы до тех пор, пока она не будет обезврежена, и поэтому он считает благоразумным эвакуировать Сабль де Фесс.
Это привело мэра в состояние поистине галльского экстаза. Эвакуировать этот район во время карнавального уик-энда — все равно, что разрушить его; лучше смерть, чем бесчестье, и так далее. Я заметил, что если мой "фтор восемьдесят плюс" взорвется, то проблема эвакуации вообще уже не встанет, поскольку никто нигде и никогда больше не сможет быть благоразумным. Начальник полиции, бросив на меня подозрительный взгляд, сказал, что обсуждаемая опасность носит чисто гипотетический характер; зато паника, которая будет сопутствовать массовым волнениям, неминуемо станет гибельной. Нужно окружить только квартал, где расположен банк. Он находится в центре города, и большинство учреждений закрыто на время уик-энда, так что выполнить операцию будет несложно — это в пределах наших возможностей.
Так заявил начальник полиции, набивая трубку, словно артиллерист, заряжающий свое орудие последним снарядом, и указывая трубкой прямо на меня. Он дал понять, не говоря этого вслух, что считает весь план взлома банковского подвала подстроенной махинацией.
Мосье ле Кэ сказал:
— Но ведь бронеавтомобиль уже был и ушел, и в банке сейчас почти не осталось денег — до понедельника.
Однако начальник полиции не был удовлетворен. Глядя, как он утрамбовывает содержимое своей трубки, я не мог отказать себе в удовольствии процитировать поговорку моего дедушки: "Плотно порох ты набьешь — дичь наверняка убьешь". Он сделал это своим девизом.
Между тем Франкенбург и другие сосредоточенно углубились в мои записи, которые я вынужден был им передать.
Франкенбург проворчал:
— Я должен все проверить и перепроверить. Мне нужен компьютер. Мне нужно пять дней.
Но маленький доктор Имхоф сказал:
— Послушайте, мы не должны исключать возможность того, что прочитанное нами здесь действительно соответствует истине. Мы должны это допустить хотя бы для очистки совести.
— Хорошо, хотя бы для очистки совести, — сказал Франкенбург. — Ну и что?
— А то, — ответил Имхоф, — что любое уменьшение давления делает так называемый "фтор восемьдесят плюс" Перфремента безвредным веществом, не так ли? В таком случае дыра, просверленная в подвальной двери, будет достаточной мерой предосторожности. Так сделаем же дыру и подождем до понедельника!
— Пусть будет так, — сказал я. — Он говорит здраво.
Инженеры из Компании Сейфов и Хранилищ, прибывшие самолетом, выгрузили свое хозяйство у банка. И среди баллонов, защитных очков для глаз и прочих приборов я заметил несколько противогазов.
— А это зачем? — спросил я у ле Кэ. Франкенбург, не расположенный к уговорам, сказал недовольно:
— Да, да, сверлите дыру, оставьте эту штучку Перфремента до понедельника. Но пока я расшифрую эту формулу, его так называемый "фтор восемьдесят плюс" за это время испарится.
Некий доктор Шьяпп сказал мрачным тоном:
— Это метафизика: если мы его оставим — он испарится, если мы его не оставим, он тоже испарится, но, насколько я понял из записей Перфремента, если мы оставим здесь "фтор восемьдесят плюс", мы испаримся вместе с ним в коллективное небытие. Лучше сверлите дыру.
Я напомнил:
— Мосье ле Кэ, я вас спросил, для чего здесь эти противогазы?
— Видите ли, — ответил он, когда дверь подвергается постороннему вмешательству, автоматически включается сигнал тревоги, подвал заполняется слезоточивым газом из встроенных контейнеров.
— Вы сказали — слезоточивый газ? — спросил я.
— В высокой концентрации.
— Тогда, — закричал я, — немедленно отойдите от этой двери! — Я апеллировал к Франкенбургу: — Вы ненавидите каждое мое слово, старина, но вы честный человек. Признавая, что мои записи верны, — а я клянусь, что они верны, — вы поймете, что мой "фтор восемьдесят плюс" вступает в реакцию только с одним веществом. А это, будь я проклят, как раз то вещество, из которого делают слезоточивый газ!
Франкенбург кивнул головой. Шьяпп сказал:
— Как ни вертите, но мы здорово влипли!
А старый Рэйзин проворчал:
— По-моему, это как раз то, что драматурги называют абсолютно безвыходным тупиком. Поправьте меня, если я ошибаюсь.
Но тут маленький Имхоф спросил:
— Есть ли тут хоть какая-нибудь часть подвала, куда не подведен сигнал тревоги? И если есть, то где именно?
Ле Кэ ответил:
— В техническом смысле существует лишь одна сторона подвала, достижимая снаружи, если только это можно назвать "снаружи". Задняя стена нашего подвала примыкает к задней стене расположенного по соседству ювелирного магазина Моникендама. Его подвал, видите ли, сам по себе имеет толщину в два фута. Следовательно…
— Ага! — воскликнул начальник полиции.
— Приведите Моникендама, — приказал министр безопасности.
И этот известный ювелир и ростовщик был немедленно доставлен. Он сказал:
— Я охотно открою свой подвал, но у меня есть партнер, Уормердам. Наш подвал открывается комбинацией из двух замков, отпираемых одновременно. Они расположены таким образом, что один человек не может отпереть оба замка в одно и то же время. У меня своя секретная комбинация, у Уормердама — своя. Чтобы открыть подвал, мы должны здесь присутствовать оба.
— Вот как становятся богачами, — пробормотал старый Рэйзин.
— Вот как остаются богачами, — поправил его Моникендам.
— Где находится Уормердам? — был задан вопрос.
— В Лондоне.
Тут же позвонили в Лондон, и агенты секретной службы вытащили беднягу Уормердама, пронзительно кричащего, прямо из-за обеденного стола, стремительно доставили его на аэродром реактивных самолетов и запустили вверх с такой скоростью, что он прибыл в Сабль де Фесс в состоянии полной прострации и с салфеткой, все еще засунутой под подбородок.
Зато теперь, по выражению начальника полиции, все это дело стало для него ясным как на ладони. Я был в его глазах кем-то вроде главы преступной шайки, профессором Мориарти, и моей истинной целью была кладовая ювелиров… Он усилил полицейский кордон, и Моникендам с Уормердамом открыли свой подвал.
Люди из Компании Сейфов и Хранилищ приступили к работе, но не раньше, чем оба ювелира получили от президента банка подписанную и засвидетельствованную гарантию возмещения убытков (министру они не доверяли). И вот прочная сталь и железобетон обнажились, и мы начали бурить заднюю стену банка.
— Время бежит, — сказал я.
Рэйзин вызвал всеобщее раздражение, заявив:
— Фантазии, друзья мои, одни только фантазии заставляют нас так потеть. Принимая во внимание все обстоятельства, думаете ли вы, что мегатонна, или тиранотонна, или ультимон могут причинить нам — лично нам — больше вреда, чем, скажем, фунт динамита?
К пяти часам утра мы проделали брешь в стене. Я сказал:
— Прекрасно. Теперь не о чем беспокоиться. "Фтор восемьдесят плюс" не сможет взорваться.
И когда я предложил выпить по чашке горячего чая, мосье ле Кэ попытался меня задушить.
Но люди продолжали работать, пока отверстие не достигло около двух футов в диаметре; и тогда самый низкорослый из них взял мой ключик, протиснулся сквозь дыру и вернулся с содержимым моего отделения в сейфе — маленьким бумажным пакетиком с "фтором восемьдесят плюс".
Я показал Франкенбургу, как сильно он уменьшился в объеме.
— Клянусь Богом, мы были на волоске от гибели, — сказал я.
Вы думаете, на этом дело и кончилось? Вы жестоко ошибаетесь. Потому что в эту безумную ночь, пока все полицейские в Сабль де Фесс и его окрестностях стояли на страже у банка и Моникендама, банда грабителей проникла в галереи принца Мамелюка, где хранилась одна из четырех самых крупных в мире коллекций произведений искусства.
Воры очистили ее не спеша, с полным комфортом. Они похитили бесценное собрание античных драгоценностей, трех Рембрандтов, четырех Гольбейнов, двух Рафаэлей, одного Тициана, двух Эль Греко, Вермеера, трех Боттичелли, Гойю и Греза. Мне сказали, что это была величайшая за все времена кража произведений искусства. И что страховое агентство Ллойда предпочло бы потерять флот трансатлантических лайнеров, чем ту сумму, на которую были застрахованы эти картины и драгоценности.
Вообще-то, если вдуматься, мне повезло, что меня отправили обратно в Англию и взяли под стражу.
Если б у меня была хоть капля здравого смысла, я бы, конечно, помалкивал об этом проклятом "фторе восемьдесят плюс". В сущности, я сам себя сделал арестантом. Они считают меня — ведь это ж надо придумать! — законченным пустомелей и болтуном. Как будто "фтор восемьдесят плюс" — это просто какая-нибудь болтовня! Черт побери, вы сами можете его приготовить. Возьмите 500 граммов плавикового шпата…
Ох-ох! Боюсь, это пришли двое моих приятелей. Придется мне теперь покинуть вас, сэр… Спокойной вам ночи.
Брюс Джей Фридман
УБИЙЦА В ТЕЛЕВИЗОРЕ ( Пер. с англ. В.Устинова )
Сначала мистер Ордз заметил только, что у церемониймейстера, или звезды телевизионного шоу, на голове был дрянного качества парик нелепой конусообразной формы. Программа, похоже, была задумана как полуночная "беседа", перемежающаяся песенками в исполнении некой Конни. Певичка сопровождала свои вокальные потуги тщательно хронометрированными жестами — один жест для того, чтобы передать страсть, другой — игривость и третий — наивность и первую любовь. Программа была незнакома мистеру Ордзу, хотя это не имело никакого значения, поскольку главной задачей было избежать возвращения наверх к миссис Ордз, пышнотелой женщине, открывшей для себя секс на пороге сорокалетия. Каждую ночь в бигуди она ожидала мистера Ордза, чтобы тот пришел и раскрыл ее тайны, а она, по ее словам, могла бы потерять над собой контроль и явить миру настоящее "я". Мистер Ордз уже несколько раз имел возможность познакомиться с ее настоящим "я", и сейчас старательно избегал новых открытий.
На сцену вышли четыре танцора, которые окружили певицу и, прищелкивая пальцами, затянули припев: "Ну, разве она не милашка?" В финале номера они не слишком ловко водрузили Конни на плечи.
— Разве она не сногсшибательна? — спросил церемониймейстер, подвинув вперед свой стул. Декораций в студии почти не было — только голая стена, вдоль которой было поставлено несколько стульев — обстановка в стиле "интеллектуального" разговорного шоу.
— Я бы тоже хотел сшибить тебя с ног. А потом стукнуть по башке чем-нибудь тяжелым, — сказал церемониймейстер, — но не могу этого сделать. Поэтому придется разделаться с тобой другим способом.
Мистер Ордз хмыкнул. Это был смех, долженствующий выражать удивление с некоторой долей шока. Кроме того, мистер Ордз таким образом прочищал носовые ходы.
— Ну, так вот, — продолжил церемониймейстер, — с помощью Конни я поймал тебя на крючок, хотя и без нее мог бы привлечь твое внимание, раз уж ты включил телевизор. А сейчас слушай меня внимательно. Мне отпущена ровно неделя на то, чтобы убить тебя. Иначе я не получу своего спонсора.
— А интересно, что вы так легко попадаетесь на этот фокус с церемониймейстером и прочими телевизионными параферналиями. Постарайся понять меня хорошенько. Я не собираюсь сделать так, чтобы ты сдох от смеха или радости. Клянусь Богом, я собираюсь остановить твое сердце, Ордз, заставить тебя умереть. Я тебя изучил и знаю, что могу это сделать.
Мистеру Ордзу послышалось, что человек сказал "остановить весь этот сыр-бор", но церемониймейстер повторил:
— Сердце, Ордз. Остановить твое сердце, Ордз… Ну, хорошо, в таком случае, мистер Ордз. Ради Бога, слушай внимательней. Я же тебе сказал — у меня времени — одна неделя.
Мистер Ордз несколько раз переключил каналы. Но единственное, что он мог в два часа ночи найти по другим каналам, была таблица настройки. Он отыскал "Телегид" двухнедельной давности и убедился, что на это время во вторник не значилось никакого телевизионного шоу. После этого он позвонил в полицию.
— У меня по телевизору идет какая-то ненормальная программа, — сказал он, — и я подумал, может быть, вы заглянете ко мне.
— Подождите до утра и посмотрите. Наверняка она сама пройдет, — ответил ему полицейский. — Мы не можем разъезжать по всякому поводу.
— Хорошо, — согласился мистер Ордз. — Но я никогда не вызываю полицию, а тут в самом деле какая-то чертовщина.
Пришлось ему идти спать. Ложась, он легонько похлопал жену по плечу и прошептал: — По телевизору идет какая-то ерундовина. — Но, когда она встрепенулась конвульсивно, мистер Ордз забился в угол постели и притворился, что его там не было.
На следующий вечер мистер Ордз с головой ушел в книгу по грогам Шотландии и допоздна просидел за чтением. Но в два часа ночи он отложил книгу и включил телевизор.
— Будет лучше, если ты станешь включать меня пораньше, — сказал церемониймейстер. На этот раз он был одет в кричаших расцветок клетчатый пиджак и улыбался неискренней улыбкой.
— Ты так начнешь тянуть время, пока не включишь телевизор. А раз уж ты все равно его включишь, то почему бы тебе не делать это пораньше. Ну, ладно. Сейчас для тебя будет исполнен номер, Ордз. Лично я не вижу в этом никакого смысла. По какой-то дурацкой причине я должен каждый вечер показывать тебе один номер.
Вышла вчерашняя певичка в латиноамериканском костюме и, яростно прищелкивая пальцами, стала изображать нечто зажигательное с припевом: "Ваду-ваду-ваду-вей. Хей-хей-хей-ваду-вей". Она закончила песню словом "йе" и отвесила низкий и смиренный поклон, после чего церемониймейстер сказал:
— А если ты будешь меня выключать, мне придется обращаться с тобой пожестче. Я не имею в виду, что могу дотянуться до тебя и ударить. Поясняю… Я не могу застрелить тебя отсюда или нанести смертельный удар ребром ладони. Контракт несколько иной. У нас условие такое, что мне отпущено шесть дней на то, чтобы убить тебя, но я не могу этого сделать собственноручно. Что мне придется сделать, Ордз, так это довести тебя до такого состояния, чтобы, скажем, тебя в собственном доме хватил удар. Я не знаю, все ли у тебя в порядке с сердцем. Кроме того, мне не разрешается задавать тебе по этому поводу вопросов. Но, кстати, я-таки изучал тебя. Не важно, нравишься ты мне или нет. Главное для меня — это получить спонсора. Но могу тебе и признаться, что мне на тебя наплевать. Ты такой жалкий человечек, и жизнь у тебя такая никчемная… Я это говорю отчасти потому, что действительно так думаю, а отчасти для того, чтобы посмотреть: может быть, тебя в самом деле хватит удар.
— А теперь теленовости. Согласно нашим условиям, я буду тебе показывать только сюжеты о несчастных случаях и катастрофах. Я сам настоял на этом, и мне пошли навстречу. Сначала предполагалось, что еще будет политика.
Мистер Ордз посмотрел первый сюжет — авиакатастрофу с "Дугласом Д-7" где-то в Парагвае, — а потом выключил телевизор и снова позвонил в полицию. На этот раз был другой дежурный офицер, и мистер Ордз сказал:
— Вчера ночью я звонил насчет странной телепрограммы.
— Я не знаю, с кем вы разговаривали, — ответил полицейский. — У нас много звонков по поводу телевизоров, и мы не можем ко всем высылать наряд.
— Ладно, — сказал мистер Ордз. — Хоть я и звонил вчера ночью, это не значит, что я постоянно надоедаю полиции.
Единственным связанным с телевидением человеком, которого мистер Ордз знал, был его племянник Рафаэль. Он работал техником на телестудии. На следующий день во время обеденного перерыва мистер Ордз встретился с Рафаэлем. Разговор состоялся короткий.
— Мне кажется, это скотство так допекать человека, — пожаловался мистер Ордз. — Может быть, это грубая шутка, но зачем растягивать ее на целую неделю. Что, если меня в самом деле хватил бы удар?
— Что ты имеешь в виду? — спросил Рафаэль, уплетая банан.
Он сидел на банановой диете и за обедом съел их несколько штук.
— Телевизор, — сказал мистер Ордз. — Я имею в виду, что с ним происходит.
— Да починю, починю я его, — сказал Рафаэль. — Чего ты стесняешься? Был бы ты посторонним, а родственнику я починю за так. Не вижу, чего тут стесняться. Стыдно ходить вокруг да около. Если твой телевизор сломался, я его починю. Неважно, что я с этими чертовыми штуками и так вожусь целыми днями. Ты мне ничего не будешь должен. Купишь мне гроздь бананов, и будем квиты. Паршивая диета, если не научишься себя обманывать. А я научился себя обманывать.
— Ты не понимаешь, что происходит, — беспомощно сказал мистер Ордз. — А у меня нет сил объяснять тебе.
На сцену вышли четыре танцора, которые окружили певицу и, прищелкивая пальцами, затянули припев: "Ну, разве она не милашка?" В финале номера они не слишком ловко водрузили Конни на плечи.
— Разве она не сногсшибательна? — спросил церемониймейстер, подвинув вперед свой стул. Декораций в студии почти не было — только голая стена, вдоль которой было поставлено несколько стульев — обстановка в стиле "интеллектуального" разговорного шоу.
— Я бы тоже хотел сшибить тебя с ног. А потом стукнуть по башке чем-нибудь тяжелым, — сказал церемониймейстер, — но не могу этого сделать. Поэтому придется разделаться с тобой другим способом.
Мистер Ордз хмыкнул. Это был смех, долженствующий выражать удивление с некоторой долей шока. Кроме того, мистер Ордз таким образом прочищал носовые ходы.
— Ну, так вот, — продолжил церемониймейстер, — с помощью Конни я поймал тебя на крючок, хотя и без нее мог бы привлечь твое внимание, раз уж ты включил телевизор. А сейчас слушай меня внимательно. Мне отпущена ровно неделя на то, чтобы убить тебя. Иначе я не получу своего спонсора.
— А интересно, что вы так легко попадаетесь на этот фокус с церемониймейстером и прочими телевизионными параферналиями. Постарайся понять меня хорошенько. Я не собираюсь сделать так, чтобы ты сдох от смеха или радости. Клянусь Богом, я собираюсь остановить твое сердце, Ордз, заставить тебя умереть. Я тебя изучил и знаю, что могу это сделать.
Мистеру Ордзу послышалось, что человек сказал "остановить весь этот сыр-бор", но церемониймейстер повторил:
— Сердце, Ордз. Остановить твое сердце, Ордз… Ну, хорошо, в таком случае, мистер Ордз. Ради Бога, слушай внимательней. Я же тебе сказал — у меня времени — одна неделя.
Мистер Ордз несколько раз переключил каналы. Но единственное, что он мог в два часа ночи найти по другим каналам, была таблица настройки. Он отыскал "Телегид" двухнедельной давности и убедился, что на это время во вторник не значилось никакого телевизионного шоу. После этого он позвонил в полицию.
— У меня по телевизору идет какая-то ненормальная программа, — сказал он, — и я подумал, может быть, вы заглянете ко мне.
— Подождите до утра и посмотрите. Наверняка она сама пройдет, — ответил ему полицейский. — Мы не можем разъезжать по всякому поводу.
— Хорошо, — согласился мистер Ордз. — Но я никогда не вызываю полицию, а тут в самом деле какая-то чертовщина.
Пришлось ему идти спать. Ложась, он легонько похлопал жену по плечу и прошептал: — По телевизору идет какая-то ерундовина. — Но, когда она встрепенулась конвульсивно, мистер Ордз забился в угол постели и притворился, что его там не было.
На следующий вечер мистер Ордз с головой ушел в книгу по грогам Шотландии и допоздна просидел за чтением. Но в два часа ночи он отложил книгу и включил телевизор.
— Будет лучше, если ты станешь включать меня пораньше, — сказал церемониймейстер. На этот раз он был одет в кричаших расцветок клетчатый пиджак и улыбался неискренней улыбкой.
— Ты так начнешь тянуть время, пока не включишь телевизор. А раз уж ты все равно его включишь, то почему бы тебе не делать это пораньше. Ну, ладно. Сейчас для тебя будет исполнен номер, Ордз. Лично я не вижу в этом никакого смысла. По какой-то дурацкой причине я должен каждый вечер показывать тебе один номер.
Вышла вчерашняя певичка в латиноамериканском костюме и, яростно прищелкивая пальцами, стала изображать нечто зажигательное с припевом: "Ваду-ваду-ваду-вей. Хей-хей-хей-ваду-вей". Она закончила песню словом "йе" и отвесила низкий и смиренный поклон, после чего церемониймейстер сказал:
— А если ты будешь меня выключать, мне придется обращаться с тобой пожестче. Я не имею в виду, что могу дотянуться до тебя и ударить. Поясняю… Я не могу застрелить тебя отсюда или нанести смертельный удар ребром ладони. Контракт несколько иной. У нас условие такое, что мне отпущено шесть дней на то, чтобы убить тебя, но я не могу этого сделать собственноручно. Что мне придется сделать, Ордз, так это довести тебя до такого состояния, чтобы, скажем, тебя в собственном доме хватил удар. Я не знаю, все ли у тебя в порядке с сердцем. Кроме того, мне не разрешается задавать тебе по этому поводу вопросов. Но, кстати, я-таки изучал тебя. Не важно, нравишься ты мне или нет. Главное для меня — это получить спонсора. Но могу тебе и признаться, что мне на тебя наплевать. Ты такой жалкий человечек, и жизнь у тебя такая никчемная… Я это говорю отчасти потому, что действительно так думаю, а отчасти для того, чтобы посмотреть: может быть, тебя в самом деле хватит удар.
— А теперь теленовости. Согласно нашим условиям, я буду тебе показывать только сюжеты о несчастных случаях и катастрофах. Я сам настоял на этом, и мне пошли навстречу. Сначала предполагалось, что еще будет политика.
Мистер Ордз посмотрел первый сюжет — авиакатастрофу с "Дугласом Д-7" где-то в Парагвае, — а потом выключил телевизор и снова позвонил в полицию. На этот раз был другой дежурный офицер, и мистер Ордз сказал:
— Вчера ночью я звонил насчет странной телепрограммы.
— Я не знаю, с кем вы разговаривали, — ответил полицейский. — У нас много звонков по поводу телевизоров, и мы не можем ко всем высылать наряд.
— Ладно, — сказал мистер Ордз. — Хоть я и звонил вчера ночью, это не значит, что я постоянно надоедаю полиции.
Единственным связанным с телевидением человеком, которого мистер Ордз знал, был его племянник Рафаэль. Он работал техником на телестудии. На следующий день во время обеденного перерыва мистер Ордз встретился с Рафаэлем. Разговор состоялся короткий.
— Мне кажется, это скотство так допекать человека, — пожаловался мистер Ордз. — Может быть, это грубая шутка, но зачем растягивать ее на целую неделю. Что, если меня в самом деле хватил бы удар?
— Что ты имеешь в виду? — спросил Рафаэль, уплетая банан.
Он сидел на банановой диете и за обедом съел их несколько штук.
— Телевизор, — сказал мистер Ордз. — Я имею в виду, что с ним происходит.
— Да починю, починю я его, — сказал Рафаэль. — Чего ты стесняешься? Был бы ты посторонним, а родственнику я починю за так. Не вижу, чего тут стесняться. Стыдно ходить вокруг да около. Если твой телевизор сломался, я его починю. Неважно, что я с этими чертовыми штуками и так вожусь целыми днями. Ты мне ничего не будешь должен. Купишь мне гроздь бананов, и будем квиты. Паршивая диета, если не научишься себя обманывать. А я научился себя обманывать.
— Ты не понимаешь, что происходит, — беспомощно сказал мистер Ордз. — А у меня нет сил объяснять тебе.