Все эти люди ехали в других экипажах, но отъехали кто раньше, а кто позже Александра, и собрались вместе только по дороге на Чугуев. А в Александро-Невской лавре во время службы в Троицком соборе не было даже царского кучера Ильи Бойкова.
   После того как служба кончилась, Александру дали поцеловать крест, окропили святой водой и благословили иконой.
   Александр попросил одного из дьяконов положить эту икону в его коляску.

В келье у схимника

   Выйдя с царем из собора, митрополит спросил его, не хочет ли он пожаловать к нему в келью?
   – Очень хорошо, – ответил Александр, – только ненадолго. Я уже и так полчаса по маршруту промешкал.
   В гостиной, оставшись один на один с митрополитом, царь согласился принять одного из схимников, а потом прошел в его келью.
   Мрачная картина предстала перед Александром, как только дверь в келью распахнулась. Пол кельи и все стены до половины были обиты черным сукном. Слева, у стены, стояло высокое распятие с Богоматерью и евангелистом Иоанном по бокам.
   У другой стены стояла длинная черная деревянная скамья. Тусклая лампада, висевшая в углу под иконами, скупо освещала келью.
   – И это все имущество схимника? – спросил царь у митрополита. – Где же он спит?
   – Он спит на полу, – ответил митрополит.
   – Нет, – возразил схимник, – у меня есть постель, идем, государь, я покажу ее тебе.
   И шагнул за перегородку, которую Александр в полумраке не заметил. За перегородкой увидел царь стол, на котором стоял черный гроб, а в нем лежали схима, свечи и все, что надлежало иметь при погребении.
   – Смотри, государь, – сказал монах, – вот постель моя, и не моя только, но всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго!
   Несколько минут простоял Александр в глубокой задумчивости, а потом вышел из кельи, прошел к коляске и, сев в нее, сказал, сопровождавшим его:
   – Помолитесь обо мне и о жене моей.
   ...Выехав за город, Александр привстал в коляске и долго смотрел на исчезающий город...

Первый месяц пребывания в Таганроге

   В Таганрог приехал он 14 сентября, а еще через неделю встретил Елизавету Алексеевну. Императрица, в Петербурге почти целыми днями не покидавшая постели, вышла из кареты довольно бодро, что было неожиданно, и сама пошла в дом, который занял и приготовил к ее встрече Александр.
   Пробыв возле выздоравливающей жены три недели, Александр решил нанести короткий визит в сравнительно недалекую от Таганрога Землю Войска Донского.
   За четыре дня он объехал Новочеркасск, станицу Аксайскую и Нахичевань (пригород Ростова-на-Дону) и снова приехал в Таганрог.
   Здесь он принял генерала И. О. Витта, сообщившего о последних замыслах членов «Южного общества», а также о новом составе этой организации.
   Витт был начальником южных военных поселений. Он привез Александру сообщение одного из заговорщиков – Бошняка – и 18 октября 1825 года устно передал их царю.
   Витт сообщил, что существует пять заговорщических «вент» (отраслей) тайного общества, что заговор зреет в тринадцати полках и пяти артиллерийских ротах.
   Все это не могло не повлиять на настроение Александра, и он, по-видимому, еще раз ощутил всю тяжесть короны и еще раз пожелал избавиться от нее. В отношении заговорщиков он ограничился лишь тем, что попросил Витта продолжать следить за ними. После этого Александр собрался ехать в Крым. Перед поездкой, 19 октября, в четыре часа дня сел он писать письмо матери, но вдруг нашла туча, и стало темно. Александр велел подать свечи, но камердинер ответил:
   – На Руси со свечами днем писать нехорошо: люди на улице увидят свечи в доме и скажут, что здесь покойник.
   – Ну хорошо, – согласился Александр, – переждем тучу, не станем зажигать свечи.

Поездка в Крым

   Александр решил придерживаться старого плана поездки, составленного еще в Петербурге, и поехать на Южный берег Крыма, в Бахчисарай и Севастополь.
   В Таганроге помимо Витта оказался граф М. С. Воронцов – новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабской области, имевший прекрасные богатые имения на Южном берегу Крыма.
   Он пригласил царя посетить свои владения, а 20 октября вместе с небольшой свитой Александра они выехали из Таганрога в Крым.
   Подъезжая к Гурзуфу, Александр вышел из экипажа и проскакал последние тридцать пять верст по Южному берегу Крыма верхом. Сопровождавшие царя экипажи остано-
   вились у Байдарских ворот, и царские повара также остались при экипажах.
   То, что царь в дороге ел хотя и хорошо приготовленную пищу, но все же не совсем похожую на ту, что в Петербурге, и послужило, по мнению лейб-меди-
   ка Виллие, причиной его грядущей смертельной болезни. Виллие отметил также, что вопреки обыкновению царь ел в эти дни намного больше фруктов, чем обычно.
   Для человека, проделавшего множество походов, и часто довольствовавшегося самым малым, едва ли это могло стать причиной смертельной болезни.
   25 октября царь приехал в Гурзуф. На следующий день он поехал в имение графа Воронцова – Алупку, где осмотрел Никитский сад. В тот же день побывал у графа Кушелева-Безбородко в Орианде, которую совсем недавно купил у него.
   Н. К. Шильдер писал: «Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал, и где желал бы навсегда поселиться.
   – Я скоро переселюсь в Крым, – сказал Александр, – я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку.
   Князю Волконскому он сказал:
   – И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем».
   Затем в одиночку отправился к княгине Голицыной, однако из-за того, что в имении ее была лихорадка, Александр заночевал у жившего по соседству с ней богатого татарина и вернулся в Алупку на следующий день к вечеру. 27 октября пошел он из Алупки пешком, но потом сел верхом на коня и проскакал более сорока верст. В середине этого дня он впервые пожаловался на усталость и пересел в коляску.
   Осмотрев стоявший неподалеку от Байдар греческий батальон, Александр проехал к монастырю Святого Георгия и уже при свете факелов прибыл в Севастополь, сделав все же поздно вечером смотр морским полкам.
   28 октября царь осмотрел порт и крепость, присутствовал при спуске корабля и совершил на катере морскую прогулку на Александровскую батарею, пройдя морем пять верст.
   На следующее утро он осматривал Севастополь, в полдень отправился в Бахчисарай, а 30 октября посетил караимскую крепость Чуфут-Кале и расположенный неподалеку скальный христианский монастырь.
   Именно 30 октября Виллие впервые заметил недомогание Александра и предложил ему лекарство, но царь отказался.
   Затем Александр снова возвратился в Бахчисарай, откуда проехал в Евпаторию.
   Сопровождавшие царя отметили, что в Евпатории был карантин, и Александр, обходя церкви, мечети, синагоги и казармы, заходил и на противолихорадочные карантины. Они отметили также, что царь долго беседовал с одним турецким капитаном, еще не выдержавшим карантина, после чего к концу дня почувствовал себя заболевшим.
   3 ноября на последней станции перед Ореховом, уездным городом Екатеринославской губернии, Александр встретил ехавшего из Таганрога фельдъегеря Маскова. Царь велел ему ехать обратно. После этого ямщик, везший Маскова, погнал лошадей и на повороте, наехав на ухаб, выбросил фельдъегеря из коляски. Тот ударился головой и из-за перелома основания черепа умер на месте. Подоспевший Тарасов мог только констатировать наступившую смерть. Когда Тарасов приехал в Орехов, где остановился Александр, и доложил царю о смерти Маскова, царь заплакал и сказал: «Какое несчастье! Очень жаль этого человека!» «При этом, – писал Тарасов, – я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения лица; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».
   На следующий день, приехав в Мариуполь, Александр впервые признался Виллие, что заболел. Виллие увидел, что у царя посинели ногти, а тело содрогалось то от озноба, то от жара.
   Вскоре лихорадка вроде бы оставила Александра, но слабость и отсутствие аппетита продолжались.

Кончина императора

   5 ноября Александр вернулся в Таганрог и в разговоре с Волконским сказал, что в дороге перенес приступ лихорадки, но теперь все миновало.
   Однако уже на следующий день болезнь повторилась с возросшей силой. Лицо царя пожелтело, его постоянно бросало в жар, и это состояние не оставляло Александра еще несколько дней.
   9 ноября он разрешил написать о своей болезни матери, а на следующий день случился с ним глубокий обморок, но потом больному снова стало лучше. В этот же день он приказал написать о болезни Константину.
   10 ноября в записках Виллие, которые он начал вести со дня возвращения в Таганрог, появилась многозначительная запись: «Начиная с 8-го числа, я замечаю, что-то такое другое его занимает больше, чем выздоровление, и беспокоит его мысли». А на следующий день больной категорически отказался принимать лекарства и делать промывание желудка. Виллие записал, что Александр даже пришел в бешенство, услышав о лечении. Виллие вынужден был записать 12 ноября: «Сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный». 13-го стало совсем плохо – царь впал в сонливость, что было дурным знаком, дыхание его стало прерывистым, сопровождающимся спазмами, но от лекарств он по-прежнему отказывался.
   14 ноября улучшения не наступило, но Александр упорно отказывался от лечения. В 8 часов вечера он попытался встать с постели, но потерял сознание и упал. Все это произошло при Елизавете Алексеевне, и доктора, не находя иного выхода, решились на крайнее средство – психологически воздействовать на Александра, предложив ему совершить причастие, что заставило бы больного поверить, что дела его плохи и ему грозит смерть.
   Пока готовили к причастию местного священника Алексея Федотова, Виллие попробовал обмануть больного, примешав лекарство в питье, но Александр отказался от питья, сказав Виллие: «Уходите». Виллие заплакал, а Александр, увидев это, сказал: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня – мои причины».
   Из-за того, что положение больного стало тяжелым, причащение было решено отложить до следующего дня. Однако в 6 часов утра 15 ноября, когда Александр проснулся, он сам попросил священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Сидевший возле него всю ночь доктор Тарасов записал: «Император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы, не открывая глаз, а когда священник вошел, то Александр твердым голосом сказал: „Я хочу исповедаться и причаститься Святых Тайн. Прошу исповедать меня не как императора, но как простого мирянина“.
   После исповеди и причастия отец Алексей опустился на колени и с крестом в руках стал просить больного послушать врачей и начать принимать лекарства. Александр согласился. После ухода священника ему поставили пиявки, но он тут же их все посрывал. Потом Виллие писал, что Александр, по-видимому, искал смерти, ибо иначе его поступок объяснить нельзя.
   Забегая чуть вперед, скажем, что больному оставалось жить всего три дня. И отметим, что за эти последние три дня записи всех, кто был рядом с императором, необычайно кратки и весьма противоречивы. Следует добавить, что после смерти Александра записи Елизаветы Алексеевны были увезены в Петербург и уничтожены по приказу Николая, а записи других очевидцев событий многие вопросы оставляют без ответа. К тому же беспристрастный анализ такого важного документа, как официальный журнал, который вел П. М. Волконский, показывает, что записи за последнюю неделю болезни Александра переписаны заново. Отметим, что и дневник Марии Федоровны тоже был уничтожен. Наконец, многие документы сильно противоречат друг другу. Так, например, 17 ноября Тарасов записал, что «болезнь достигла высшей степени своего развития», а Елизавета Алексеевна в этот же день написала Марии Федоровне следующее: «Сегодня наступило очень решительное улучшение в состоянии здоровья императора... Сегодня сам Виллие говорит, что состояние здоровья нашего дорогого больного удовлетворительно».
   И именно в это время, в ночь с 17-го на 19 ноября, произошло и еще нечто плохо объяснимое: «Князь Волконский, – пишет Виллие, – в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу». Возникает вопрос: если больному было совсем плохо, то почему рядом с ним не остался врач, а поселился генерал-адъютант? А если больному стало хорошо, то тем более логично предположить, что место врача скорее других могла бы занять Елизавета Алексеевна. Но этого не случилось, рядом оказался самый доверенный из всех членов свиты, друг детства Александра и его ближайший соратник и спутник всех его походов и путешествий, которому царь верил так же, как Аракчееву. А если это так, то, значит, Волконский в эту ночь был нужнее Александру, чем кто бы то ни было другой, а никого другого в спальне императора в эту ночь не было.
   На следующее утро, 18 ноября, Волконский прислал к одному из таганрогских дворян – Шихматову – просьбу приготовить дом для императрицы, хотя именно утром 18-го, по свидетельству всех, царь чувствовал себя хорошо. Князь проявил такую предусмотрительность в ожидании близкой кончины Александра, хотя в это время о смертельном исходе болезни думать было вроде бы преждевременно.
   Однако Волконский оказался провидцем. Вечером Александру стало совсем плохо, и с тех пор он уже более не приходил в сознание. Он умер на следующее утро, в 10 часов 50 минут 19 ноября 1825 года.
   По странному стечению обстоятельств, в момент его смерти в комнате была только одна Елизавета Алексеевна. Она закрыла покойному глаза и подвязала платком челюсть. После чего, по одним свидетельствам, тотчас же потеряла сознание, а по другим – около получаса молилась, стоя на коленях, рядом с покойным. Когда в комнату вошли Дибич и Волконский, не посвященные Александром в тайну престолонаследия, они решили, что император теперь – Константин, и Дибич тут же написал о смерти Александра Марии Федоровне в Петербург и Константину в Варшаву, именуя его «Императорским Величеством», а не «Императорским Высочеством».

Междуцарствие и выход на сцену декабристов

   В Варшаву письмо Дибича пришло 25 ноября. На следующий день Константин написал и отправил в Петербург два письма – одно матери, второе – брату Николаю, подтверждая свое отречение от престола, произошедшее 2 февраля 1822 года, и признавая Николая императором.
   Письма Константина были еще в начале пути, когда в Петербург, 27 ноября, пришли письма Дибича.
   Это случилось во время молебна за здравие Александра, умершего неделю назад – о смерти царя в Петербурге еще никто не знал.
   Будучи уверенным, что по закону о престолонаследии российский трон перешел к старшему брату – Константину, Николай тут же принес ему присягу и подписал присяжной лист.
   Начиная с этого дня и до памятного 14 декабря между братьями велась интенсивная переписка, и ее главным предметом была не борьба за царский скипетр, а желание передать этот скипетр другому.
   Николай велел отправить курьеров ко всем главнокомандующим и начальникам отдельных корпусов с приказом произвести присягу Константину во всех вверенных им частях. А к Голицыну с таким же приказом, касающимся Москвы и губерний, был отправлен адъютант петербургского военного губернатора графа Милорадовича. 3 декабря адъютант Голицына Новосильцев уже мог донести в Петербург, что в Москве все приведены к присяге «в совершеннейшем порядке и тишине».
   Однако, взвесив все и, главное, руководствуясь абсолютным неприятием для себя российского престола, Константин категорически отказался стать императором. Он сам присягнул Николаю и привел к присяге своему младшему брату все царство Польское, находившееся под скипетром Романовых.
   Так началось междуцарствие, в течение которого братья продолжали отказываться от императорского трона в пользу друг друга. Наконец, 12 декабря Николай узнал о готовящемся обширнейшем заговоре офицеров-декабристов, и угроза неотвратимо грядущего восстания заставила его согласиться принять верховную власть, ибо без этого он мог оказаться обреченным. И тогда Николай принял решение о том, чтобы 14 декабря ему была принесена новая присяга. На этот же день петербургские офицеры-мятежники назначили восстание силами тех войск, которыми они командовали.
   К восьми часам утра Николаю присягнули Сенат, Государственный совет, Синод, а следом за ними некоторые полки и батальоны гвардии. Но многие полки под влиянием агитации офицеров-декабристов от новой присяги отказались и с половины одиннадцатого утра стали выстраиваться на Сенатской площади, а через два часа стали подходить и части, оставшиеся верными Николаю.
   На создавшейся ситуации сыграли члены «Северного» и «Южного» обществ, отказываясь приносить присягу «незаконному» императору Николаю.
   Пока нет необходимости подробно пересказывать хорошо известные сюжеты, касающиеся восстания на Сенатской площади, произошедшего 14 декабря 1825 года и вошедшего в историю как восстание декабристов, об этом речь пойдет впереди. Зато имеет смысл коснуться событий, происходивших в это же время в Москве, и рассказать о декабристах-москвичах.
   Всего из различных московских воинских частей и учебных заведений вышло более шестидесяти декабристов. Да и первая тайная организация, предшественница декабристского «Союза спасения» – «Орден русских рыцарей» – возникла в Москве в 1815–1817 годах стараниями М. Ф. Орлова, Н. И. Тургенева и М. А. Дмитриева-Мамонова. В ноябре 1825 года, узнав о смерти Александра I, член Московской управы И. И. Пущин тут же уехал в Петербург для координации действий с «северянами».
   15 декабря московские декабристы собрались у члена «Северного общества» М. Ф. Митькова (в доме Соймонова на Малой Дмитровке, 18) и провели совещание под руководством одного из влиятельнейших декабристов И. Д. Якушкина. Он предложил поднять восстание среди войск, расквартированных в Хамовнических казармах, рядом с которыми в так называемом Шефском доме раньше жил командир расквартированных в казармах войск полковник М. Н. Муравьев; в Хамовниках остались многие его сторонники. Якушкин предлагал немедленно арестовать князя Д. В. Голицына, командира корпуса графа П. А. Толстого и других военных и статских генералов Москвы, но члены Московской управы, заколебавшись, промедлили.
   16 декабря в Москву пришло известие о восстании в Петербурге и о его разгроме. В этот же день в Москву прискакал в открытых санях граф Е. Ф. Комаровский с приказом привести Москву к присяге новому императору. Комаровский привез с собой письмо Николая князю Голицыну: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего-нибудь подобного».
   Комаровский вместе с Голицыным и Филаретом должны были присутствовать при вскрытии пакета, находившегося в Успенском соборе, и прочитать вместе с волеизъявлением Александра I о престолонаследии Манифест о восшествии на престол Николая I, после чего и привести москвичей к присяге. Утром 18 декабря Московский Сенат прибыл вместе с генералитетом в Успенский собор, а на площади перед собором собралась многотысячная толпа москвичей. Филарет начал с того, что вынес серебряный ковчег, в котором лежал конверт с завещанием Александра I. Поставив ковчег на приготовленный заранее предалтарный стол, он сказал: «Россияне! Двадцать пять лет мы находили свое счастие в исполнении державной воли Александра Благословенного. Еще раз вы ее услышите, исполните и найдете в ней свое счастье». Вслед за тем на виду у всех Филарет снял с ковчега печати, раскрыл его и достал пакет. После освидетельствования Голицыным и Комаровским подлинности печатей он прочитал завещание Александра I и Манифест нового императора. После чтения Манифеста Филарет сказал: «По уничтожении силы и действия прежней присяги отречением того, кому оная дана (то есть Константина – В. Б.), аз многогрешный разрешаю и благословляю». Эта формула произвела необычайно сильное впечатление на народ, и все тут же единогласно присягнули Николаю.
   Николай был очень доволен всем произошедшим в Москве и пожаловал Филарету бриллиантовый крест на черный клобук, чего прежде никогда не бывало. Голицыну и командиру 5-го корпуса графу П. А. Толстому были посланы Андреевские ленты, а граф Комаровский был награжден орденом Святого Александра Невского.
   А после того, как эпопея с присягой была в Москве благополучно завершена, надлежало заняться московскими единомышленниками Каховского, Рылеева и прочих петербургских смутьянов. 21 декабря в Москве был арестован первый декабрист – генерал М. Ф. Орлов, а 27 января 1826 года – один из последних, А. С. Норов. На свободе оставались только те, кто был в отъезде, или же те, кого по каким-либо причинам еще не сумели найти. В июне 1826 года большинство декабристов-москвичей были приговорены к различным срокам каторги и ссылки, но ни один не был казнен.

Посмертные загадки, оставленные императором

   Вернемся в Таганрог, к тому дню, когда было объявлено, что Александр умер. Почти сразу же было произведено вскрытие на предмет установления причины смерти.
   Девять присутствовавших при этом врачей – от «Дмитриевского вотчинного гошпиталя младшего лекаря Яковлева» до «баронета Якова Виллие, тайного советника» – согласились с тем, что смерть наступила вследствие «жестокой горячки с приливом крови в мозговые сосуды, последующими затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга».
   Когда же один из биографов Александра, князь В. В. Барятинский, попросил четырех лучших врачей России начала XX века дать свое заключение о причинах смерти на основании «Акта о вскрытии», то все они независимо друг от друга признали, что данные этого акта создают впечатление, будто речь идет не об Александре, а о другом покойном, ибо никаких данных о том, что покойный страдал именно тем, чем болел Александр, из документа не проистекает.
   Кроме того, не все в порядке оказалось и с соблюдением формы «Акта о вскрытии»: доктор Тарасов его не подписывал, о чем впоследствии сообщил в своих воспоминаниях.
   Забальзамировав тело, его перенесли в кабинет Александра, где оно находилось 22 дня – до 11 декабря, после чего его перевезли в собор таганрогского Александровского монастыря и оставили на катафалке под балдахином, увенчанным императорской короной.
   В соборе ежедневно совершалась архиерейская служба, а по утрам и вечерам служились панихиды.
   В одном из писем князя Волконского секретарю матери Александра Вилламову сообщалось, что «от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты покойного совсем изменились, почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть...».
   С мнением Волконского согласились, и было велено гроб закрыть и более не открывать.
   Лишь 29 декабря 1825 года, на сороковой день после кончины Александра, через полмесяца после восстания на Сенатской площади, когда уже вовсю работала следственная комиссия, гроб с телом Александра повезли в Петербург. Погребальную процессию возглавлял генерал-адъютант граф Орлов-Денисов, прошедший с покойным весь заграничный поход начальником его личной охраны – императорского казачьего лейб-конвоя.
   В тот же самый день, когда траурный кортеж двинулся в путь, восстал Черниговский полк, поднятый С. И. Муравьевым-Апостолом и его единомышленниками. И в то время как мертвого императора везли в Петербург, в окрестностях Василькова и Белой Церкви последним эхом Сенатской площади раскатывалась артиллерийская канонада карательных полков правительственных войск.
   А здесь, в Екатеринославской губернии, откуда двинулся траурный кортеж, было тихо, и к дороге, по которой везли гроб, сходились со всех сторон люди всяческих состояний и званий, а на границы девяти губерний, через которые везли тело покойного – Екатеринославской, Слободско-Украинской, Курской, Орловской, Тульской, Московской, Тверской, Новгородской и Санкт-Петербургской, – выходили гражданские, военные и духовные власти и делегации всех сословий...
   Лишь 3 февраля 1826 года прах покойного прибыл в Москву. Гроб был поставлен в Архангельском соборе среди гробниц русских царей. Еще до того, как гроб ввезли в Первопрестольную, Д. В. Голицын как военный генерал-губернатор и полицейские московские власти приняли чрезвычайные меры: войска были приведены в состояние повышенной боеготовности, ворота в Кремль закрыты, по улицам разъезжали конные патрули, а на площадях стояли заряженные картечью пушки. 3 февраля, когда гроб с телом Александра привезли к Москве, к Подольской заставе, там на протяжении версты стояли пехотинцы и кавалеристы с заряженными ружьями. Голицын встретил траурную процессию еще до въезда в город и присутствовал при том, как гроб переставили с таганрогской дорожной колесницы на придворную траурную, специально прибывшую из Петербурга. Сменили также и сопровождавших гроб слуг на дворцовых служителей. Хотели сменить и кучера Александра – Илью Байкова, но он наотрез отказался подчиниться. Не ушел он с козел, когда шталмейстер двора приказал ему удалиться. Тогда позвали Голицына. Дмитрий Владимирович сказал Байкову, что он в армяке и с бородой не может быть в этой процессии. На что Байков ответил: «Я возил императора тридцать с лишним лет и хочу служить ему до могилы, а если сейчас мешает только моя борода, то прикажите ее сбрить».