Разумеется, осматривая вражеские позиции, Суворов не знал, в каком из лагерей стоит сколько войск, как не знал он и того, кто ими командует. Все это – и численность неприятеля, и имена их командиров (а это были: в лагере возле Одая, который Суворов не увидел, – великий визирь Юсуф-паша; под Мартинештами – Ага-паша; у Тыргокукули – Гаджипаша-Сальдар), и множество других деталей и подробностей стало известно только по окончании битвы. Тогда же союзники узнали, что у неприятеля было сто две тысячи человек, что самый крупный контингент – в семьдесят тысяч – возглавлял Ага-паша, что великий визирь стоял с двадцатью тысячами, а Гаджи-паша командовал отрядом в двенадцать тысяч.
С заходом солнца русские и австрийцы вброд перешли обмелевшую Рымну и двинулись уступами каждый по своему направлению. Суворов после трехчасового упорного боя выбил из лагеря отряд Гаджи-паши-Сальдара – самый малый из трех имевшихся у турок.
Великий визирь, узнав о начавшемся сражении, послал на помощь пятнадцать тысяч янычар и всю конницу, бывшую под началом Ага-паши, но и эти войска были остановлены и отбиты союзниками и отступили к деревне Бокзы. После артиллерийской подготовки Бокзы была взята приступом с одного удара, и турки бежали в лагерь возле Мартинешт, из которого главная масса войск стала спешно уходить, не принимая боя. Потери турок доходили до пятнадцати тысяч убитыми, союзников – в десять раз меньше.
И хотя основные силы турок сохранились – более восьмидесяти пяти тысяч сумели уйти живыми, – они лишились почти всей артиллерии, потеряли огромный, богатейший обоз, сто знамен и из-за всего этого были деморализованы.
Суворов простился с Кобургом и вернулся в Бырлад. Там стоял он до следующей осени, получив от императрицы небывало щедрые награды: титул графа Рымникского, орден Георгия 1-й степени, бриллиантовый перстень и рескрипт, а от австрийского императора титул графа Священной Римской империи.
В бездействии провел Суворов более года. За это время он писал проекты будущих боевых действий и так хорошо изучил турецкий язык, что поражал своими знаниями переводчиков.
Кампания 1790 года хотя и началась только в сентябре, зато с первых же дней проходила очень энергично. Русские войска брали одну турецкую крепость за другой. 18 октября пала Килия, 7 ноября – Тульча, 13 ноября – Исакча. В руках турок оставалась лишь одна крепость, но зато сильнейшая – Измаил, – «без слабых мест», с гарнизоном в сорок две тысячи человек, при двухстах шестидесяти шести орудиях, прикрытая с юга Дунаем. Крепость со всех сторон прикрывал вал высотой от восьми метров с земляными и каменными бастионами и ров шириной в двенадцать метров и глубиной от шести до десяти метров. Во главе гарнизона стоял опытный и мужественный военачальник Мехмет-паша-Айдозла.
Осенью 1790 года под Измаил пришла армия Потемкина и, как и под Очаковом, вяло повела осаду. Вскоре наступила зима, у осаждающих, как и всегда, не было ни дров, ни хлеба. Сам же светлейший роскошествовал в Бендерах, куда привозили ему рескрипты Екатерины, требовавшей заключения мира, а без взятия Измаила о мире не могло быть и речи.
Меж тем собравшиеся под Измаилом русские военачальники проводили время в бесплодных спорах. Генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович, двоюродный брат светлейшего генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин и генерал-майор Иосиф Михайлович де Рибас, по выражению Потемкина, представляли собою «род сейма нерешительного».
25 ноября Потемкин послал Суворову приказ, в котором писал: «Флотилия под Измаилом истребила уже почти все их суда, и сторона города к воде очищена: остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду, взяв на судах своих сколько можете поместить пехоты... Прибыв на место, осмотрите через инженерное положение и слабые места. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Боже, подай вам Свою помощь! Уведомляйте меня почасту. Генерал-майору де Рибасу я приказал к вам относиться» (то есть подчиняться). К приказу Потемкин приложил личное письмо Суворову: «Измаил остается гнездом неприятеля. И хотя сообщение прервано через флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на вашу храбрость. Поспеши, милостивый друг! По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части... Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым. Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте! Есть слабые места, лишь бы дружно шли... Когда Бог поможет, пойдем выше».
Приказ и письмо Потемкина Суворов получил в Галаце 30 ноября, уведомив о том светлейшего более чем лапидарной запиской: «Получа повеления Вашей Светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам Свою помощь!»
Ордер светлейшего, обязывающий Суворова принять командование войсками под Измаилом, еще не пришел из штаба Александра Васильевича в Галац, как 29 ноября в ставку Потемкина из-под Измаила пришло решение военного совета, проходившего под председательством Гудовича, в котором говорилось, что от штурма крепости постановлено отказаться для организации «правильной осады».
Светлейший тотчас же послал Суворову копию решения военного совета и еще один ордер, в котором писал: «Я, получа сей час о том рапорт, представляю Вашему Сиятельству поступить тут по лучшему вашему усмотрению продолжением ли предприятий на Измаил или оставлением оного. Ваше Сиятельство, будучи на месте и имея руки развязанные, не упустите, конечно, ничего того, что только к пользе службы и славе оружия может способствовать...»
Одновременно Потемкин отозвал Гудовича из-под Измаила на Кубань.
Суворов с одним ординарцем помчался к Измаилу в тот же день, 30 ноября, как только получил приказ Потемкина о назначении командующим всеми войсками под Измаилом.
Перед рассветом 2 декабря Суворов прибыл в русский лагерь под крепостью и немедленно собрал военный совет, на котором присутствовали тринадцать генералов и бригадиров. Ограничившись вопросами и не высказав никакого решения, Суворов вышел на крыльцо дома, где проходил совет, сел в седло и поехал производить рекогносцировку крепости. Члены военного совета поняли: генерал-аншеф решился на штурм.
И уже на следующий день началась подготовка к взятию неприступной измаильской твердыни.
Суворов сосредоточил две трети войск против наиболее уязвимой приречной части Измаила, остальные же войска должны были производить демонстрацию, отвлекая на себя и рассредоточивая по всему шестиверстному периметру крепости гарнизон города.
Он скрыл истинный замысел от всех, широковещательно объявляя, что штурм будет одновременно со всех направлений, а о направлении главного удара знал лишь он один. Каждую ночь игрались фальшивые тревоги для дезориентирования противника, на виду у турок были заложены четыре батареи осадных орудий.
7 декабря, в полдень, в Измаил был направлен парламентер с предложением почетной капитуляции. В большинстве научных трудов, в популярной и художественной литературе приводится такой текст: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышления для сдачи и воля: первые мои выстрелы – уже неволя, штурм – смерть. Чего оставляю вам на разсмотрение».
На самом же деле этот вариант был написан адъютантом Суворова под его диктовку и перечеркнут Александром Васильевичем, а в крепость было направлено следующее послание: «От Генерал-аншефа и кавалера Графа Суворова-Рымникского. Превосходительному Господину Сераскиру Мегамету-паше-Айдозле, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам.
Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечности, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать через сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего через двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны».
По той же расхожей, далекой от истины версии, командующий войсками в Измаиле якобы так ответил на письмо Суворова: «Скорее небо упадет на землю и Дунай потечет вспять, чем сдастся Измаил». На самом же деле все обстояло иначе. После победы под Рымником имя Суворова наводило на турок ужас, и ни один турецкий командующий не осмеливался говорить с ним непочтительно. Да и сам Суворов никогда не позволял себе каких-либо неучтивостей или ненужных резкостей. Так было и на сей раз: письмо Суворова было жестким, но вежливым.
Ответ был не столь выдержанным. Мехмет-паша просил Суворова дать десять суток перемирия, чтобы запросить визиря об условии сдачи Измаила. Суворов представил этот ответ на рассмотрение военного совета, созвав его 9 декабря.
Военный совет посчитал ответ сераскира тактической уверткой, предназначенной для того, чтобы укрепить Измаил еще более. И постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Приступить к штурму неотлагательно».
После военного совета целый день и всю ночь более пятисот орудий – с суши, с острова Сулина и с флотилии де Рибаса, со стороны Дуная, – беспрерывно вели огонь. В три часа ночи тридцать одна тысяча русских войск двинулись к крепости, а в половине шестого утра девятью колоннами пошли на штурм. На направлении главного удара шли пятая колонна бригадира Матвея Ивановича Платова и шестая колонна генерал-майора Кутузова. Пять батальонов егерей и гренадеров и тысячу казаков вел Кутузов на Кильские ворота Новой крепости – самой мощной цитадели Измаила.
Дважды войска Кутузова были отбиты, и Суворов послал к нему офицера, чтобы поздравить Михаила Илларионовича со званием коменданта крепости. Причем офицеру было приказано сообщить Кутузову, что гонец с этой вестью уже отправлен в Петербург.
А после того как Измаил был взят, Суворов писал Потемкину: «Генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов».
К 8 часам турки были сбиты на всей линии крепостных сооружений, после чего начался ожесточенный бой на улицах города, закончившийся через восемь часов. Двадцать пять тысяч защитников Измаила пали мертвыми, еще две тысячи умерли на следующий день, девять тысяч попали в плен. Было захвачено двести сорок пять орудий, три тысячи пудов пороха, сорок два судна. Русские потеряли убитыми и ранеными около десяти тысяч человек.
Победа под Измаилом потрясла и Европу, и Турцию.
Отведя войска в Галац и оставив комендантом Измаила Кутузова, Суворов через неделю после штурма поехал в Яссы, к Потемкину.
Когда Потемкин при встрече у входа в свой дворец, поклонившись ему, спросил: «Чем мне наградить заслуги ваши?» – Суворов ответил: «Ничем, князь. Я не купец и не торговаться к вам приехал. Кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может».
Это означало разрыв со всесильным вельможей, а следовательно, и с императрицей.
Суворов вскоре понял, как все еще необыкновенно силен Потемкин, хотя он знал, что у Екатерины появился новый фаворит – Платон Зубов, пустой и вздорный красавчик, кавалергардский ротмистр, по возрасту годный ей во внуки.
Суворов ждал от императрицы за взятие Измаила фельдмаршальского жезла или как минимум звания генерал-адъютанта, но получил лишь звание подполковника Преображенского полка, причем одиннадцатого по счету. И хотя полковником преображенцев была сама императрица, для себя новое звание Суворов посчитал постыдным, ибо среди десятка других подполковников было немало персон, не имеющих никаких других заслуг, кроме долгой службы или особого расположения Северной Минервы. Суворов, кроме того, был откомандирован от армии и 2 февраля 1791 года прибыл в Петербург.
За три месяца пребывания в столице он всего пять раз получал приглашения во дворец, а 24 апреля был послан в командировку на шведскую границу для ее инспектирования. И вскоре остался там командующим войсками в Финляндии, проводя во всех крепостях разносторонние работы по их модернизации, строя новые форты, прокладывая новые каналы и возведя наконец свое любимое финское детище – крепость Кюмергард, главную фортецию на южном участке финской границы. Кроме сухопутных войск, Суворову подчинялась и гребная флотилия из ста двадцати пяти галер с восьмьюстами пятидесятью орудиями. Чтобы квалифицированно судить о флоте, шестидесятилетний генерал-аншеф стал брать частные уроки по морскому делу, а затем сдал экзамен на мичмана.
Занимаясь всем этим, он мечтал о новом назначении, желая быть на поле брани, но о нем как будто забыли, и только письма его друзей и доброхотов свидетельствовали о том, что его все еще помнят, ибо в их письмах изо дня в день сообщалось, что по Петербургу гуляют о нем самые нелепые, порочащие его слухи.
Ему было горько читать все это, но он переносил хулу и сплетни, как настоящий философ-стоик и непобедимый воин.
Поражение Екатерины в войне с соперницей
Последний фаворит
Платон Зубов и его семья
С заходом солнца русские и австрийцы вброд перешли обмелевшую Рымну и двинулись уступами каждый по своему направлению. Суворов после трехчасового упорного боя выбил из лагеря отряд Гаджи-паши-Сальдара – самый малый из трех имевшихся у турок.
Великий визирь, узнав о начавшемся сражении, послал на помощь пятнадцать тысяч янычар и всю конницу, бывшую под началом Ага-паши, но и эти войска были остановлены и отбиты союзниками и отступили к деревне Бокзы. После артиллерийской подготовки Бокзы была взята приступом с одного удара, и турки бежали в лагерь возле Мартинешт, из которого главная масса войск стала спешно уходить, не принимая боя. Потери турок доходили до пятнадцати тысяч убитыми, союзников – в десять раз меньше.
И хотя основные силы турок сохранились – более восьмидесяти пяти тысяч сумели уйти живыми, – они лишились почти всей артиллерии, потеряли огромный, богатейший обоз, сто знамен и из-за всего этого были деморализованы.
Суворов простился с Кобургом и вернулся в Бырлад. Там стоял он до следующей осени, получив от императрицы небывало щедрые награды: титул графа Рымникского, орден Георгия 1-й степени, бриллиантовый перстень и рескрипт, а от австрийского императора титул графа Священной Римской империи.
В бездействии провел Суворов более года. За это время он писал проекты будущих боевых действий и так хорошо изучил турецкий язык, что поражал своими знаниями переводчиков.
Кампания 1790 года хотя и началась только в сентябре, зато с первых же дней проходила очень энергично. Русские войска брали одну турецкую крепость за другой. 18 октября пала Килия, 7 ноября – Тульча, 13 ноября – Исакча. В руках турок оставалась лишь одна крепость, но зато сильнейшая – Измаил, – «без слабых мест», с гарнизоном в сорок две тысячи человек, при двухстах шестидесяти шести орудиях, прикрытая с юга Дунаем. Крепость со всех сторон прикрывал вал высотой от восьми метров с земляными и каменными бастионами и ров шириной в двенадцать метров и глубиной от шести до десяти метров. Во главе гарнизона стоял опытный и мужественный военачальник Мехмет-паша-Айдозла.
Осенью 1790 года под Измаил пришла армия Потемкина и, как и под Очаковом, вяло повела осаду. Вскоре наступила зима, у осаждающих, как и всегда, не было ни дров, ни хлеба. Сам же светлейший роскошествовал в Бендерах, куда привозили ему рескрипты Екатерины, требовавшей заключения мира, а без взятия Измаила о мире не могло быть и речи.
Меж тем собравшиеся под Измаилом русские военачальники проводили время в бесплодных спорах. Генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович, двоюродный брат светлейшего генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин и генерал-майор Иосиф Михайлович де Рибас, по выражению Потемкина, представляли собою «род сейма нерешительного».
25 ноября Потемкин послал Суворову приказ, в котором писал: «Флотилия под Измаилом истребила уже почти все их суда, и сторона города к воде очищена: остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду, взяв на судах своих сколько можете поместить пехоты... Прибыв на место, осмотрите через инженерное положение и слабые места. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Боже, подай вам Свою помощь! Уведомляйте меня почасту. Генерал-майору де Рибасу я приказал к вам относиться» (то есть подчиняться). К приказу Потемкин приложил личное письмо Суворову: «Измаил остается гнездом неприятеля. И хотя сообщение прервано через флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на вашу храбрость. Поспеши, милостивый друг! По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части... Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым. Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте! Есть слабые места, лишь бы дружно шли... Когда Бог поможет, пойдем выше».
Приказ и письмо Потемкина Суворов получил в Галаце 30 ноября, уведомив о том светлейшего более чем лапидарной запиской: «Получа повеления Вашей Светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам Свою помощь!»
Ордер светлейшего, обязывающий Суворова принять командование войсками под Измаилом, еще не пришел из штаба Александра Васильевича в Галац, как 29 ноября в ставку Потемкина из-под Измаила пришло решение военного совета, проходившего под председательством Гудовича, в котором говорилось, что от штурма крепости постановлено отказаться для организации «правильной осады».
Светлейший тотчас же послал Суворову копию решения военного совета и еще один ордер, в котором писал: «Я, получа сей час о том рапорт, представляю Вашему Сиятельству поступить тут по лучшему вашему усмотрению продолжением ли предприятий на Измаил или оставлением оного. Ваше Сиятельство, будучи на месте и имея руки развязанные, не упустите, конечно, ничего того, что только к пользе службы и славе оружия может способствовать...»
Одновременно Потемкин отозвал Гудовича из-под Измаила на Кубань.
Суворов с одним ординарцем помчался к Измаилу в тот же день, 30 ноября, как только получил приказ Потемкина о назначении командующим всеми войсками под Измаилом.
Перед рассветом 2 декабря Суворов прибыл в русский лагерь под крепостью и немедленно собрал военный совет, на котором присутствовали тринадцать генералов и бригадиров. Ограничившись вопросами и не высказав никакого решения, Суворов вышел на крыльцо дома, где проходил совет, сел в седло и поехал производить рекогносцировку крепости. Члены военного совета поняли: генерал-аншеф решился на штурм.
И уже на следующий день началась подготовка к взятию неприступной измаильской твердыни.
Суворов сосредоточил две трети войск против наиболее уязвимой приречной части Измаила, остальные же войска должны были производить демонстрацию, отвлекая на себя и рассредоточивая по всему шестиверстному периметру крепости гарнизон города.
Он скрыл истинный замысел от всех, широковещательно объявляя, что штурм будет одновременно со всех направлений, а о направлении главного удара знал лишь он один. Каждую ночь игрались фальшивые тревоги для дезориентирования противника, на виду у турок были заложены четыре батареи осадных орудий.
7 декабря, в полдень, в Измаил был направлен парламентер с предложением почетной капитуляции. В большинстве научных трудов, в популярной и художественной литературе приводится такой текст: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышления для сдачи и воля: первые мои выстрелы – уже неволя, штурм – смерть. Чего оставляю вам на разсмотрение».
На самом же деле этот вариант был написан адъютантом Суворова под его диктовку и перечеркнут Александром Васильевичем, а в крепость было направлено следующее послание: «От Генерал-аншефа и кавалера Графа Суворова-Рымникского. Превосходительному Господину Сераскиру Мегамету-паше-Айдозле, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам.
Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечности, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать через сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего через двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны».
По той же расхожей, далекой от истины версии, командующий войсками в Измаиле якобы так ответил на письмо Суворова: «Скорее небо упадет на землю и Дунай потечет вспять, чем сдастся Измаил». На самом же деле все обстояло иначе. После победы под Рымником имя Суворова наводило на турок ужас, и ни один турецкий командующий не осмеливался говорить с ним непочтительно. Да и сам Суворов никогда не позволял себе каких-либо неучтивостей или ненужных резкостей. Так было и на сей раз: письмо Суворова было жестким, но вежливым.
Ответ был не столь выдержанным. Мехмет-паша просил Суворова дать десять суток перемирия, чтобы запросить визиря об условии сдачи Измаила. Суворов представил этот ответ на рассмотрение военного совета, созвав его 9 декабря.
Военный совет посчитал ответ сераскира тактической уверткой, предназначенной для того, чтобы укрепить Измаил еще более. И постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Приступить к штурму неотлагательно».
После военного совета целый день и всю ночь более пятисот орудий – с суши, с острова Сулина и с флотилии де Рибаса, со стороны Дуная, – беспрерывно вели огонь. В три часа ночи тридцать одна тысяча русских войск двинулись к крепости, а в половине шестого утра девятью колоннами пошли на штурм. На направлении главного удара шли пятая колонна бригадира Матвея Ивановича Платова и шестая колонна генерал-майора Кутузова. Пять батальонов егерей и гренадеров и тысячу казаков вел Кутузов на Кильские ворота Новой крепости – самой мощной цитадели Измаила.
Дважды войска Кутузова были отбиты, и Суворов послал к нему офицера, чтобы поздравить Михаила Илларионовича со званием коменданта крепости. Причем офицеру было приказано сообщить Кутузову, что гонец с этой вестью уже отправлен в Петербург.
А после того как Измаил был взят, Суворов писал Потемкину: «Генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов».
К 8 часам турки были сбиты на всей линии крепостных сооружений, после чего начался ожесточенный бой на улицах города, закончившийся через восемь часов. Двадцать пять тысяч защитников Измаила пали мертвыми, еще две тысячи умерли на следующий день, девять тысяч попали в плен. Было захвачено двести сорок пять орудий, три тысячи пудов пороха, сорок два судна. Русские потеряли убитыми и ранеными около десяти тысяч человек.
Победа под Измаилом потрясла и Европу, и Турцию.
Отведя войска в Галац и оставив комендантом Измаила Кутузова, Суворов через неделю после штурма поехал в Яссы, к Потемкину.
Когда Потемкин при встрече у входа в свой дворец, поклонившись ему, спросил: «Чем мне наградить заслуги ваши?» – Суворов ответил: «Ничем, князь. Я не купец и не торговаться к вам приехал. Кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может».
Это означало разрыв со всесильным вельможей, а следовательно, и с императрицей.
Суворов вскоре понял, как все еще необыкновенно силен Потемкин, хотя он знал, что у Екатерины появился новый фаворит – Платон Зубов, пустой и вздорный красавчик, кавалергардский ротмистр, по возрасту годный ей во внуки.
Суворов ждал от императрицы за взятие Измаила фельдмаршальского жезла или как минимум звания генерал-адъютанта, но получил лишь звание подполковника Преображенского полка, причем одиннадцатого по счету. И хотя полковником преображенцев была сама императрица, для себя новое звание Суворов посчитал постыдным, ибо среди десятка других подполковников было немало персон, не имеющих никаких других заслуг, кроме долгой службы или особого расположения Северной Минервы. Суворов, кроме того, был откомандирован от армии и 2 февраля 1791 года прибыл в Петербург.
За три месяца пребывания в столице он всего пять раз получал приглашения во дворец, а 24 апреля был послан в командировку на шведскую границу для ее инспектирования. И вскоре остался там командующим войсками в Финляндии, проводя во всех крепостях разносторонние работы по их модернизации, строя новые форты, прокладывая новые каналы и возведя наконец свое любимое финское детище – крепость Кюмергард, главную фортецию на южном участке финской границы. Кроме сухопутных войск, Суворову подчинялась и гребная флотилия из ста двадцати пяти галер с восьмьюстами пятидесятью орудиями. Чтобы квалифицированно судить о флоте, шестидесятилетний генерал-аншеф стал брать частные уроки по морскому делу, а затем сдал экзамен на мичмана.
Занимаясь всем этим, он мечтал о новом назначении, желая быть на поле брани, но о нем как будто забыли, и только письма его друзей и доброхотов свидетельствовали о том, что его все еще помнят, ибо в их письмах изо дня в день сообщалось, что по Петербургу гуляют о нем самые нелепые, порочащие его слухи.
Ему было горько читать все это, но он переносил хулу и сплетни, как настоящий философ-стоик и непобедимый воин.
Поражение Екатерины в войне с соперницей
А тут к делам и заботам государственным добавились любовные треволнения.
Оценив по достоинству ум и способности своего избранника, Екатерина готовила Мамонова к должности вице-канцлера. Но тридцатилетний талант вдруг перестал пылать чувствами к шестидесятилетней императрице, променяв ее на юную прелестницу – фрейлину княжну Дарью Федоровну Щербатову.
Мамонов почувствовал, что Екатерина все знает и, предвосхищая вызов для объяснения, однажды утром, нарядившись в красный бархатный кафтан, который особенно был ему к лицу, надев все ордена и бриллианты, явился к Екатерине. По его виду она поняла, что предстоит объяснение, и сама завела разговор о неожиданном для нее охлаждении. Мамонов сначала, как делал это и раньше, сослался на болезнь, а потом заявил, что он не достоин ее, но о своей любви к фрейлине ничего не сказал.
После этого рандеву уязвленная Екатерина села к столу и написала Мамонову: «Пусть совершается воля судьбы. Я могу предложить вам блестящий исход, золотой мостик для почетного отступления. Что вы скажете о женитьбе на дочери графа Брюса? Ей, правда, только четырнадцатый год, но она совсем сформирована, я это знаю. Первейшая партия в империи: богата, родовита, хороша собой. Решайте немедленно. Жду ответа».
Через полчаса она получила ответ Мамонова, написанный им из соседней комнаты: «Дальше таиться нельзя. Должен признаться во всем. Судите и милуйте. На графине Брюсовой жениться не могу. Простите. Более году люблю без памяти княжну Щербатову. Вот будет полгода, как дал слово жениться. Надеюсь, поймете и выкажете милосердие и сострадание.
Несчастный, но вам преданный до смерти, А.»
Любовь к Щербатовой стоила Александру Матвеевичу утраты его положения фаворита, но не более того, ибо после состоявшегося объяснения Екатерина купила молодым несколько деревень более чем с двумя тысячами крестьян, подарила невесте драгоценности и сама обручила их.
Оценив по достоинству ум и способности своего избранника, Екатерина готовила Мамонова к должности вице-канцлера. Но тридцатилетний талант вдруг перестал пылать чувствами к шестидесятилетней императрице, променяв ее на юную прелестницу – фрейлину княжну Дарью Федоровну Щербатову.
Мамонов почувствовал, что Екатерина все знает и, предвосхищая вызов для объяснения, однажды утром, нарядившись в красный бархатный кафтан, который особенно был ему к лицу, надев все ордена и бриллианты, явился к Екатерине. По его виду она поняла, что предстоит объяснение, и сама завела разговор о неожиданном для нее охлаждении. Мамонов сначала, как делал это и раньше, сослался на болезнь, а потом заявил, что он не достоин ее, но о своей любви к фрейлине ничего не сказал.
После этого рандеву уязвленная Екатерина села к столу и написала Мамонову: «Пусть совершается воля судьбы. Я могу предложить вам блестящий исход, золотой мостик для почетного отступления. Что вы скажете о женитьбе на дочери графа Брюса? Ей, правда, только четырнадцатый год, но она совсем сформирована, я это знаю. Первейшая партия в империи: богата, родовита, хороша собой. Решайте немедленно. Жду ответа».
Через полчаса она получила ответ Мамонова, написанный им из соседней комнаты: «Дальше таиться нельзя. Должен признаться во всем. Судите и милуйте. На графине Брюсовой жениться не могу. Простите. Более году люблю без памяти княжну Щербатову. Вот будет полгода, как дал слово жениться. Надеюсь, поймете и выкажете милосердие и сострадание.
Несчастный, но вам преданный до смерти, А.»
Любовь к Щербатовой стоила Александру Матвеевичу утраты его положения фаворита, но не более того, ибо после состоявшегося объяснения Екатерина купила молодым несколько деревень более чем с двумя тысячами крестьян, подарила невесте драгоценности и сама обручила их.
Последний фаворит
Когда место фаворита освободилось, сторонники и враги Потемкина тут же стали подыскивать государыне-матушке нового кандидата. Среди них были отставной секунд-майор Преображенского полка Казаринов, барон Менгден, будущий известный военачальник и выдающийся храбрец Михаил Андреевич Милорадович – все молодые красавцы, за каждым из которых стояли влиятельные придворные: Потемкин, Безбородко, Нарышкин, Воронцовы, Завадовский и другие.
Пока шла эта конкурентная борьба, в паузе совершенно неожиданно взлетела, зажглась и тут же погасла звезда статс-секретаря императрицы Степана Федоровича Стрекалова. Он был на год старше Екатерины, с 1775 года служил в ее канцелярии и уже пять лет управлял Кабинетом.
«Стрекалов, – писал А. М. Тургенев, – привез Екатерине в Царское Село утвержденные ею доклады к подписанию и обратил на себя внимание государыни.
Потемкин был недоволен возвышением Стрекалова. Фавор Стрекалова пробежал, как гонимое ветром облако; ему были пожалованы три тысячи душ, и он был уволен от двора».
В какой-то мере отставка Стрекалова была вызвана тем, что он, заведуя придворным театром, допустил растрату более чем на четыреста сорок тысяч рублей.
Как бы то ни было, но после Стрекалова судьба улыбнулась двадцатидвухлетнему секунд-ротмистру конной гвардии Платону Александровичу Зубову – ставленнику фельдмаршала князя Н. И. Салтыкова, главного воспитателя внуков Екатерины. Зубов был отменно красив и молод (на тринадцать лет младше сына Екатерины Павла).
Все последние фавориты Екатерины оказывались возле нее с благословения и согласия Потемкина, а вот Зубов был введен в будуар государыни недоброжелателями светлейшего, воспользовавшимися тем, что он находился на Дунае. Хорошо осведомленный в придворных делах довереннейший друг Потемкина полковник М. И. Гарновский писал: «Николай Иванович Салтыков был и есть Зубовым протектор, следовательно, и полковнику Зубову наставник, Зубов-отец – друг князя Александра Алексеевича Вяземского, а Анна Никитична Нарышкина предводительствует теперь Зубовым и посему играет первую и знатную роль. Вот новая перемена со своею лигою, которые, однако же, все до сих пор при воспоминании имени его светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его светлости достоложное почтение, что и господину Зубову (отцу) твердили».
В тот вечер, когда Дмитриев-Мамонов получил отставку, к Анне Никитичне Нарышкиной явился Зубов и там встретился, конечно же, не случайно, с заехавшей к ней, как будто ненароком Екатериной. Здесь-то она и сделала окончательный выбор, отправив затем нового фаворита сначала к Роджерсону, а затем к пробир-фрейлине Протасовой. Вечером 20 июня 1789 года, после того как Екатерина получила заверения Роджерсона и Протасовой в отменном здоровье и мужской силе претендента, она, будто бы нечаянно и случайно, встретилась с Зубовым в Царскосельском парке и отвела его в мавританскую баню, представлявшую собой точную копию бани турецкого султана, где и окончательно убедилась в справедливости данного ей заключения.
Придворные из партии Потемкина удивились появлению Зубова в роли фаворита, называя его мотыльком-поденкой и эфемеридой, но вскоре поняли, что ошиблись. В тот момент, когда Мамонов, нанеся прощальный визит Екатерине, спускался вниз по парадной лестнице Зимнего дворца, навстречу ему шел Зубов.
– Что нового? – спросил Зубов, поклонившись.
– Да ничего, кроме того, что вы поднимаетесь, а я опускаюсь, – ответил бывший фаворит.
1 июля Мамонов оставил апартаменты Зимнего дворца и уехал в Москву.
На следующий день Зубов стал полковником гвардии и флигель-адъютантом, а еще через сутки обнаружил в ящике своего письменного стола сто тысяч рублей золотом и двадцать пять тысяч ассигнациями.
Вечером он был приглашен Екатериной играть с ней в карты и, таким образом, представлен ею узкому кругу близких друзей. Когда игра закончилась, Екатерина, взяв под руку нового флигель-адъютанта, направилась к дверям своей спальни. Утром почти все первые лица империи собрались в приемной Зубова. Здесь были Салтыков и Морков, Нарышкин и Вяземский, старик Мелиссино и Архаров, Самойлов и Безбородко – князья, графы, генералы. Зубов заставил их ждать более часа и наконец появился с надменной, но ласковой улыбкой...
Пока шла эта конкурентная борьба, в паузе совершенно неожиданно взлетела, зажглась и тут же погасла звезда статс-секретаря императрицы Степана Федоровича Стрекалова. Он был на год старше Екатерины, с 1775 года служил в ее канцелярии и уже пять лет управлял Кабинетом.
«Стрекалов, – писал А. М. Тургенев, – привез Екатерине в Царское Село утвержденные ею доклады к подписанию и обратил на себя внимание государыни.
Потемкин был недоволен возвышением Стрекалова. Фавор Стрекалова пробежал, как гонимое ветром облако; ему были пожалованы три тысячи душ, и он был уволен от двора».
В какой-то мере отставка Стрекалова была вызвана тем, что он, заведуя придворным театром, допустил растрату более чем на четыреста сорок тысяч рублей.
Как бы то ни было, но после Стрекалова судьба улыбнулась двадцатидвухлетнему секунд-ротмистру конной гвардии Платону Александровичу Зубову – ставленнику фельдмаршала князя Н. И. Салтыкова, главного воспитателя внуков Екатерины. Зубов был отменно красив и молод (на тринадцать лет младше сына Екатерины Павла).
Все последние фавориты Екатерины оказывались возле нее с благословения и согласия Потемкина, а вот Зубов был введен в будуар государыни недоброжелателями светлейшего, воспользовавшимися тем, что он находился на Дунае. Хорошо осведомленный в придворных делах довереннейший друг Потемкина полковник М. И. Гарновский писал: «Николай Иванович Салтыков был и есть Зубовым протектор, следовательно, и полковнику Зубову наставник, Зубов-отец – друг князя Александра Алексеевича Вяземского, а Анна Никитична Нарышкина предводительствует теперь Зубовым и посему играет первую и знатную роль. Вот новая перемена со своею лигою, которые, однако же, все до сих пор при воспоминании имени его светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его светлости достоложное почтение, что и господину Зубову (отцу) твердили».
В тот вечер, когда Дмитриев-Мамонов получил отставку, к Анне Никитичне Нарышкиной явился Зубов и там встретился, конечно же, не случайно, с заехавшей к ней, как будто ненароком Екатериной. Здесь-то она и сделала окончательный выбор, отправив затем нового фаворита сначала к Роджерсону, а затем к пробир-фрейлине Протасовой. Вечером 20 июня 1789 года, после того как Екатерина получила заверения Роджерсона и Протасовой в отменном здоровье и мужской силе претендента, она, будто бы нечаянно и случайно, встретилась с Зубовым в Царскосельском парке и отвела его в мавританскую баню, представлявшую собой точную копию бани турецкого султана, где и окончательно убедилась в справедливости данного ей заключения.
Придворные из партии Потемкина удивились появлению Зубова в роли фаворита, называя его мотыльком-поденкой и эфемеридой, но вскоре поняли, что ошиблись. В тот момент, когда Мамонов, нанеся прощальный визит Екатерине, спускался вниз по парадной лестнице Зимнего дворца, навстречу ему шел Зубов.
– Что нового? – спросил Зубов, поклонившись.
– Да ничего, кроме того, что вы поднимаетесь, а я опускаюсь, – ответил бывший фаворит.
1 июля Мамонов оставил апартаменты Зимнего дворца и уехал в Москву.
На следующий день Зубов стал полковником гвардии и флигель-адъютантом, а еще через сутки обнаружил в ящике своего письменного стола сто тысяч рублей золотом и двадцать пять тысяч ассигнациями.
Вечером он был приглашен Екатериной играть с ней в карты и, таким образом, представлен ею узкому кругу близких друзей. Когда игра закончилась, Екатерина, взяв под руку нового флигель-адъютанта, направилась к дверям своей спальни. Утром почти все первые лица империи собрались в приемной Зубова. Здесь были Салтыков и Морков, Нарышкин и Вяземский, старик Мелиссино и Архаров, Самойлов и Безбородко – князья, графы, генералы. Зубов заставил их ждать более часа и наконец появился с надменной, но ласковой улыбкой...
Платон Зубов и его семья
Дворянский род Зубовых делился на две ветви. Одна из них происходила от татарского баскака Амрагата, принявшего христианство в XIV веке, вторая – от одного из бояр Ивана III. В семье фаворита считали, что их предком является боярин и что отец Платона Зубова – десятое колено именно этой ветви. Его отец в 1762 году женился на Елизавете Алексеевне Вороновой, бывшей младше его на пятнадцать лет. В браке родились четыре сына – Николай, Дмитрий, Платон и Валериан – и три дочери – Ольга, Екатерина и Анна.
До 1789 года, когда произошел «случай», Зубов-отец был управляющим одним из имений Н. И. Салтыкова, занимая к тому же пост вице-губернатора в одной из провинций. Как только Платон Зубов оказался в фаворе, отца тут же перевели в Петербург – обер-прокурором Первого департамента Сената, ведавшего важнейшими вопросами государственного управления. Здесь новый обер-прокурор проявил себя человеком умным, но злым, недобросовестным и охотником до взяток. Благодаря сыну ему сходили с рук все его злоупотребления.
Когда Зубов-отец появился в Петербурге, здесь в Конной гвардии уже служили и все его сыновья, которым покровительствовал фельдмаршал Н. И. Салтыков.
Почти одновременно с Зубовым-отцом в Петербурге появились его жена и дочери. Все Зубовы были представлены императрице. Особое расположение и сердечность она оказала самому младшему из братьев – семнадцатилетнему Валериану, юноше не только красивому, но и обладающему многими иными достоинствами – смелостью, открытостью, веселостью, в котором детская непосредственность соседствовала с живым умом и настойчивым стремлением быть во всем первым и непременно добиваться успеха.
Платону Зубову не понравилось внимание императрицы к младшему брату, и, опасаясь успеха Валериана, он добился отправки его в действующую армию к Потемкину.
Когда юный подполковник появился в Яссах, в ставке светлейшего, тот уже доподлинно знал обо всем случившемся в Петербурге. Ситуация не волновала Потемкина, ибо он был уверен, что зажегшаяся звездочка нового любимца императрицы не сможет соперничать по своему свету и блеску с его немеркнущей звездой. Он уже привык к тому, что не является единственным фаворитом императрицы, но был уверен, что никто не сравнится с ним ни по силе влияния на Екатерину, ни по реальным плодам деятельности на благо России.
Где были ныне Завадовский, Зорич, Корсаков, Ермолов, Мамонов, пытавшиеся соперничать с «Великим циклопом»?
Потому и не ждал никто, как и сам Потемкин, что юный флигель-адъютант, проведший несколько ночей с престарелой императрицей, креатура враждебного ему Салтыкова, сможет вытеснить из ее сердца венчанного мужа и соправителя.
Приезд Валериана Зубова не заставил Потемкина изменить свое отношение к происшедшему, и он ничуть не опасался, что брат фаворита, находясь рядом, в его ставке, сможет повредить ему во мнении императрицы, оказываясь вольным или невольным свидетелем отнюдь не безобидных утех в покоях ясского дворца.
И хотя из Петербурга приходили все новые доказательства чрезмерного влияния Зубова на императрицу, Потемкин не торопился в столицу.
После грандиозного праздника в Таврическом дворце Потемкин пробыл в Петербурге еще два с лишним месяца.
23 июля 1791 года он отужинал в компании Платона Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе.
24 июля, в шестом часу утра, простившись с Екатериной, Потемкин уехал из Царского села в Галац, где оставленный им командующим армией князь Н. В. Репнин 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией. Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить для потомков под протоколом не его, а свое имя.
Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего. 1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее его. Не успел Потемкин приехать в Галац, как скончался родной брат великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.
При отпевании покойного в церкви Потемкин стоял возле гроба до конца. По обыкновению все расступились перед ним, когда он первым вышел из церкви. Потемкин был столь сильно удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты подошел к погребальному катафалку. Он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.
В тот же вечер он почувствовал озноб и жар, слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока не стало совсем худо. Только тогда он приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.
Там болезнь ненадолго отпустила его, потом снова усилилась. 27 сентября, за трое суток до дня своего рождения, Потемкин причастился, ожидая скорой смерти, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней, в которые он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.
До 1789 года, когда произошел «случай», Зубов-отец был управляющим одним из имений Н. И. Салтыкова, занимая к тому же пост вице-губернатора в одной из провинций. Как только Платон Зубов оказался в фаворе, отца тут же перевели в Петербург – обер-прокурором Первого департамента Сената, ведавшего важнейшими вопросами государственного управления. Здесь новый обер-прокурор проявил себя человеком умным, но злым, недобросовестным и охотником до взяток. Благодаря сыну ему сходили с рук все его злоупотребления.
Когда Зубов-отец появился в Петербурге, здесь в Конной гвардии уже служили и все его сыновья, которым покровительствовал фельдмаршал Н. И. Салтыков.
Почти одновременно с Зубовым-отцом в Петербурге появились его жена и дочери. Все Зубовы были представлены императрице. Особое расположение и сердечность она оказала самому младшему из братьев – семнадцатилетнему Валериану, юноше не только красивому, но и обладающему многими иными достоинствами – смелостью, открытостью, веселостью, в котором детская непосредственность соседствовала с живым умом и настойчивым стремлением быть во всем первым и непременно добиваться успеха.
Платону Зубову не понравилось внимание императрицы к младшему брату, и, опасаясь успеха Валериана, он добился отправки его в действующую армию к Потемкину.
Когда юный подполковник появился в Яссах, в ставке светлейшего, тот уже доподлинно знал обо всем случившемся в Петербурге. Ситуация не волновала Потемкина, ибо он был уверен, что зажегшаяся звездочка нового любимца императрицы не сможет соперничать по своему свету и блеску с его немеркнущей звездой. Он уже привык к тому, что не является единственным фаворитом императрицы, но был уверен, что никто не сравнится с ним ни по силе влияния на Екатерину, ни по реальным плодам деятельности на благо России.
Где были ныне Завадовский, Зорич, Корсаков, Ермолов, Мамонов, пытавшиеся соперничать с «Великим циклопом»?
Потому и не ждал никто, как и сам Потемкин, что юный флигель-адъютант, проведший несколько ночей с престарелой императрицей, креатура враждебного ему Салтыкова, сможет вытеснить из ее сердца венчанного мужа и соправителя.
Приезд Валериана Зубова не заставил Потемкина изменить свое отношение к происшедшему, и он ничуть не опасался, что брат фаворита, находясь рядом, в его ставке, сможет повредить ему во мнении императрицы, оказываясь вольным или невольным свидетелем отнюдь не безобидных утех в покоях ясского дворца.
И хотя из Петербурга приходили все новые доказательства чрезмерного влияния Зубова на императрицу, Потемкин не торопился в столицу.
После грандиозного праздника в Таврическом дворце Потемкин пробыл в Петербурге еще два с лишним месяца.
23 июля 1791 года он отужинал в компании Платона Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе.
24 июля, в шестом часу утра, простившись с Екатериной, Потемкин уехал из Царского села в Галац, где оставленный им командующим армией князь Н. В. Репнин 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией. Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить для потомков под протоколом не его, а свое имя.
Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего. 1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее его. Не успел Потемкин приехать в Галац, как скончался родной брат великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.
При отпевании покойного в церкви Потемкин стоял возле гроба до конца. По обыкновению все расступились перед ним, когда он первым вышел из церкви. Потемкин был столь сильно удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты подошел к погребальному катафалку. Он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.
В тот же вечер он почувствовал озноб и жар, слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока не стало совсем худо. Только тогда он приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.
Там болезнь ненадолго отпустила его, потом снова усилилась. 27 сентября, за трое суток до дня своего рождения, Потемкин причастился, ожидая скорой смерти, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней, в которые он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.