Страница:
— Но в тысяча восемьсот четырнадцатом году, когда, как это явствует из прошения, он поддался соблазну, она была на четырнадцать лет моложе, — возразил следователь, — если же она сблизилась с маркизом д'Эспаром еще за десять лет до этого, то вычисления отодвигают нас на двадцать четыре года назад; как знать, возможно, тогда она была молодой и красивой и могла самым обыкновенным способом покорить маркиза д'Эспара и приобрести над ним, себе и сыну на пользу, ту власть, от которой иной раз не могут освободиться мужчины. Правосудие осуждает такую власть, но природа ее оправдывает. Госпожа Жанрено могла быть недовольна браком маркиза с мадемуазель де Бламон-Шоври, состоявшимся примерно в это время, и, возможно, всему причиной женское соперничество, раз маркиз уже давно не живет вместе с госпожой д'Эспар.
— Но, дядя, ведь госпожа Жанрено уродлива!
— Сила обольщения иногда усугубляется уродством, — возразил следователь, — это старая истина. Впрочем, возможны и последствия оспы, не так ли, доктор? Однако продолжаем:
«В 1815 году, чтобы располагать деньгами, необходимыми для удовлетворения этих двух лиц, г-н маркиз д'Эспар переехал с обоими сыновьями на улицу Монтань-Сент-Женевьев, в жалкий дом, недостойный ни его имени, ни его положения (Всякий живет, как хочет!), где и воспитывает своих сыновей — графа Клемана д'Эспара и виконта Камилла д'Эспара — в обстановке, не соответствующей ни их будущему положению, ни их происхождению, ни их состоянию, и нередко г-н д'Эспар испытывает такой недостаток в средствах, что недавне, например, домовладелец г-н Мариаст описал его обстановку, причем, когда эта мера воздействия приводилась в исполнение, то присутствовавший при этом маркиз д'Эспар сам помогал судебному приставу, обращался с ним, как с дворянином, оказывая ему всяческие знаки уважения и внимания, кои подобает оказывать лишь вышестоящему лицу…»
Тут дядя и племянник взглянули друг на друга и рассмеялись.
«Кроме того, и прочие поступки г-на д'Эспара, помимо приводимых фактов в отношении вдовы Жанрено и г-на барона Жанрено, ее сына, носят печать безумия: вот уже скоро десять лег, как он так увлечен изучением Китая, его обычаев, нравов, его истории, что все воспринимает на китайский лад; когда с ним беседуют на эту тему, он путает дела наших дней, недавние факты с событиями китайской истории; он осуждает мероприятия правительства и поведение короля (хотя лично предан ему), сравнивая их с китайской политикой.
Эта мания толкнула маркиза д'Эспара на поступки, лишенные всякого смысла; так, вопреки привычкам, свойственным лицам его положения, и вопреки его собственным взглядам на обязанности дворянства, он открыл коммерческое предприятие, из-за чего ежедневно подписывает краткосрочные обязательства, кои ныне уже угрожают его чести и состоянию, поскольку они связаны со званием негоцианта, а в случае неуплаты он может быть объявлен несостоятельным должником; обязательства его перед торговцами бумагой, типографами, литографами и художниками, которые снабжают его материалами, необходимыми для издаваемой им «Живописной истории Китая», выходящей отдельными выпусками, так значительны, что сами поставщики, дабы спасти свои капиталы, умоляли просительницу ходатайствовать об учреждении опеки над маркизом д'Эспаром…»
— Да это сумасшедший! — воскликнул Бьяншон.
— Ты так полагаешь? — переспросил судья. — Надо поговорить с ним самим. Кто слышал только припев, тот еще не знает песни.
— Но мне сдается… — начал было Бьяншон.
— Но мне сдается, — перебил его Попино, — что, пожелай кто из моих родичей завладеть моим имуществом и не будь я судьей, нормальное состояние которого ежедневно могут засвидетельствовать его товарищи по работе, а будь я герцогом или пэром, то всякий крючкотвор-стряпчий вроде Дероша мог бы возбудить подобное же дело против меня.
«Воспитание детей пострадало от этой мании; так, вопреки всей системе образования, принятой у нас, он заставляет их изучать китайскую историю, заставляет их твердить китайскую грамоту, что противно догматам католической церкви…»
— Вот тут Дерош, по-моему, перехватил, — сказал Бьяншон.
— Прошение составлено его первым письмоводителем Годешалем, а для него, как тебе известно, всякая наука — китайская грамота.
«Часто дети страдают от отсутствия самого необходимого; просительнице, несмотря на настоятельные ее мольбы, разрешается видеться с ними только раз в год; аная, каким они подвергаются лишениям, она тщетно пыталась предоставить им самое необходимое для существования…»
— Ах, госпожа маркиза, что за комедия! Кто слишком много доказывает, тот не докажет ничего. Милый мой, — сказал следователь, положив папку на колени, — виданное ли это дело, чтобы сердце, ум, нутро не подсказали матери действий, которые ей должен внушить простой животный инстинкт любви к ребенку? Мать с такой же хитростью будет добиваться встречи с детьми, как девушка — свидания с возлюбленным. Пожелай твоя маркиза накормить или одеть своих сыновей, сам сатана не остановил бы ее. Разве не так? Все тут белыми нитками шито, меня не проведешь, я старый воробей! Читаем дальше!
«Возраст означенных детей требует немедленного принятия мер, дабы избавить их от пагубных следствий такого воспитания, обеспечить их всем, согласно их званию, и оберечь от дурного примера, подаваемого им отцом.
В подтверждение вышеизложенных фактов имеются доказательства, в истинности которых суд легко может убедиться. Неоднократно г-н д'Эспар называл мирового судью Двенадцатого округа мандарином третьего класса, а преподавателей коллежа Генриха IV — мудрецами (Нашли на что обижаться!). Упоминая о самых обычных вещах, заявлял, что в Китае так не делается; если же разговор хотя бы вскользь касался г-жи Жанрено или событий времен царствования Людовика XIV, он впадал в черную меланхолию; нередко он воображает себя в Китае. Многие из его соседей, как-то: господа Эдм Беккер, студент-медик, и Жан-Батист Фремио, преподаватель, проживающие в том же доме, — после знакомства с маркизом д'Эспаром стали полагать, что его маниакальное пристрастие к Китаю искусственно возбуждается бароном Жанрено и его матерью, вдовой Жанрено, ставящими себе целью добиться полного ослабления умственных способностей маркиза д'Эспара, принимая во внимание, что единственная услуга, оказываемая г-ну д'Эспару г-жой Жанрено, заключается в собирании для него вещей, относящихся к Китаю.
Наконец просительница берется доказать суду, что на г-на и г-жу Жанрено с 1814 по 1828 год истрачено не менее миллиона франков.
В подтверждение вышеизложенного просительница предлагает г-ну председателю воспользоваться свидетельством лиц, кои постоянно встречаются с маркизом д'Эспаром и чьи имена и звания приведены ниже; многие из них настаивают на опеке над г-ном маркизом д'Эспаром, как на единственном способе уберечь его имущество от растраты, а детей — от пагубного влияния.
Принимая во внимание все вышеизложенное, а также прилагаемые при сем документы и считая, что вышеперечисленные факты с очевидностью доказывают состояние невменяемости и слабоумия вышеназванного г-на маркиза д'Эспара (звание, местожительство и обстоятельства жизни коего указаны), просительница ходатайствует, г-н председатель, о том, чтобы в целях назначения опеки над г-ном д'Эспаром настоящее прошение с прилагаемыми к нему документами было по вашему распоряжению препровождено королевскому прокурору, а кому-либо из следователей было поручено представить в назначенный вами день материалы дознания, на основании коих суд вынесет соответствующее постановление».
— А вот и приказ председателя, поручающий это дело мне. Ну, что же надобно от меня маркизе д'Эспар? Я уже все знаю. Завтра я пойду со своим протоколистом к маркизу, потому что все это мне кажется маловразумительным.
— Послушайте, дорогой дядя, я никогда не обращался к вам как к следователю с просьбой об услугах. Так вот, я прошу вас о любезности, госпожа д'Эспар этого заслуживает. Если бы она пришла к вам, вы бы ее выслушали?
— Да.
— Ну так выслушайте ее у нее на дому: госпожа д'Эспар болезненная, нервная, изнеженная женщина, ей станет дурно в вашем логове. Подите к ней вечером и не принимайте ее приглашения на обед, раз закон запрещает вам пить и есть у подсудных вам лиц — А закон не запрещает врачам получать наследство после умерших пациентов? — съязвил Попино, которому показалось, будто племянник иронически улыбается.
— Послушайте, дядя, исполните мою просьбу, хотя бы для того, чтобы узнать правду Вы придете к ней как следователь, желающий выяснить обстоятельства дела. Черт возьми! Допросить маркизу не менее важно, чем ее мужа — Ты прав, — согласился судья, — чего доброго, она сама окажется не в своем уме. Пойду!
— Я заеду за вами; отметьте у себя в записной книжке: «Завтра вечером, в девять часов, зван к г-же д'Эспар». Вот и чудесно, — прибавил Бьяншон, видя, что Попино записал предстоящий визит.
На следующий день, в девять часов вечера, доктор Бьяншон поднялся по грязной лестнице, ведущей в квартиру дяди, и застал его за редактированием решения по какому-то запутанному делу. Портной еще не принес заказанного Лавьеном фрака, и Попино пришлось облачиться в свой старый, замусоленный фрак, так что он остался прежним «ужасным Попино», наружность которого вызывала усмешку на устах тех, кто не знал его добрых дел. Все же Бьяншон заставил его привести в порядок галстук и застегнуться справа налево, скрыв таким образом пятна и выставив на вид чистый еще борт. Но через несколько минут следователь вздернул все кверху, засунув, по своему обыкновению, руки в жилетные карманы. Поношенный фрак собрался складками спереди и сзади, на манер горба, а между жилетом и брюками вылезла рубашка. Как назло, Бьяншон заметил этот смешной беспорядок в костюме своего дяди только тогда, когда Попино уже предстал перед маркизой.
Теперь необходимо сообщить краткие сведения о жизни той особы, к которой отправились доктор со следователем, иначе не понять предстоящей беседы между Попино и ею.
Госпожа д'Эспар уже семь лет была в большой моде в Париже, где мода поочередно то возносит, то низвергает отдельных людей, и они предстают перед нами то великими, то ничтожными, — иначе говоря, то общими баловнями, то людьми всеми позабытыми, а под конец невыносимыми, как впавшие в немилость министры и свергнутые властелины. Эти люди, восхваляющие прошлое, несносны из-за своих устаревших претензий; они все знают, все порицают и, как промотавшиеся расточители, считают себя друзьями всего света. Маркиза д'Эспар, должно быть, вышла замуж в начале 1812 года, судя по тому, что к 1815 году она уже была брошена мужем. Следовательно, старшему ее сыну было пятнадцать, а младшему тринадцать лет. Каким чудом объяснить, что мать семейства, женщина тридцати трех лет, была все еще в моде? Хотя мода своенравна и никто не в состоянии предугадать ее избранников, хотя она нередко высоко возносит жену какого-нибудь банкира или особу сомнительного изящества и красоты, — все же может показаться сверхъестественным, что мода приобрела конституционные замашки и установила преимущества старшинства. Но маркиза д'Эспар ввела в заблуждение моду, как и весь свет, и та сочла ее молодой. Маркизе было тридцать три года по метрике и двадцать два — вечером в гостиной. Каких это стоило забот и ухищрений! Искусно завитые локоны скрывали морщинки на висках. Дома она обрекала себя на полумрак, жалуясь на недомогание, прибегая к спасительным муслиновым занавесям, смягчавшим дневной свет. Как Диана де Пуатье, она принимала холодные ванны и, как она, спала на жестком матраце, подкладывая под голову сафьяновые подушки, чтобы сохранить волосы; она мало ела, пила только воду, рассчитывала каждое свое движение, чтобы не утомляться, и всю свою жизнь подчинила чисто монастырскому уставу. Как говорят, такую строгую систему в наши дни довела до крайности знаменитая полька, которая вместо воды употребляет лед, ест только холодную пищу и, достигнув почти столетнего возраста, предается развлечениям кокетливой женщины. Судьба предопределила ей жить столько же, сколько жила Марион Делорм, умершая, по словам биографов, ста тридцати лет. В наше время старая жена наместника Царства Польского, дожив почти до ста лет, пленяет умом, юным сердцем, прелестным лицом, стройным станом; в сверкающем остроумием разговоре ей ничего не стоит сравнить людей и книги нашего времени с людьми и книгами XVIII века. Она живет в Варшаве, а шляпки заказывает в Париже, у мадам Эрбо. Эта великосветская дама отличается пылом молоденькой девушки; она плавает, бегает, как школьница, и умеет опуститься на кушетку с кокетливой грацией юности; она издевается над смертью, смеется над жизнью. Некогда поразив императора Александра, теперь она может восхищать великолепием своих празднеств императора Николая. Еще сейчас она заставит увлеченного ею юношу проливать слезы, ибо ей можно дать столько лет, сколько она сама пожелает; ей свойственна непостижимая влюбчивость гризетки. Словом, она настоящая волшебная сказка, или, если угодно, — сказочная волшебница. Знала ли г-жа д'Эспар г-жу Зайончек? Хотела ли ей подражать? Во всяком случае, маркиза доказала пользу такого образа жизни: цвет лица у нее был прекрасен, лоб — без единой морщинки; тело, как у возлюбленной Генриха II, сохраняло гибкость и свежесть — тайную прелесть, которая возбуждает любовь мужчин и пленяет их. Сам характер маркизы помогал ей соблюдать меры, предотвращающие старость, предписанные знанием, природой, а возможно, и собственным опытом. Маркиза относилась с полнейшим равнодушием ко всему, кроме своей особы; мужчины занимали ее, но не один из них не возбуждал в ней того сильного чувства, которое глубоко волнует женщину и мужчину и часто разбивает их жизнь. Она не знала ни ненависти, ни любви. Когда ее оскорбляли, она мстила холодно и расчетливо, спокойно выжидая случая выполнить свой злобный замысел по отношению к тому, кто оставил ей о себе недобрую память. Она не утруждала себя, не возмущалась; она действовала только словами, зная, что двумя словами женщина в силах убить троих мужчин. Уход г-на д'Эспара она встретила, как это ни странно, с удовлетворением: он взял с собою детей, которые к тому времени порядком ей наскучили, а позже могли повредить ее желанию нравиться. Самые близкие ее друзья, как и самые мимолетные ее поклонники, не видя этих живых сокровищ Корнелии, которые, Сами того не зная, своим присутствием выдают возраст матери, считали ее молодой женщиной; и сыновья, о которых, судя по прошению, маркиза так сильно беспокоилась, и их отец были столь же неизвестны свету, как морякам неизвестен Северо-Восточный морской путь. Г-н д'Эспар прослыл оригиналом, покинувшим свою жену, не имея ни малейшего повода на нее жаловаться. Став в двадцать два года независимой женщиной и полновластной владелицей состояния, приносящего двадцать шесть тысяч ливров годового дохода, маркиза долго колебалась, перед тем как на что-нибудь решиться и окончательно определить свою жизнь. Хотя ей остался особняк, на устройство которого муж потратил много денег, вся обстановка, выезд, лошади — словом, прекрасно поставленный дом, она жила уединенно в течение 1816, 1817 и 1818 годов, когда дворянство только еще оправлялось после потрясений, вызванных политическими событиями. Она принадлежала к одной из самых аристократических и влиятельных фамилий Сен-Жерменского предместья, и родственники посоветовали ей жить уединенно после вынужденной разлуки с мужем, на которую ее обрекла его необъяснимая прихоть. В 1820 году маркиза очнулась от летаргии, стала бывать при Дворе, на празднествах, принимать у себя. С 1821 по 1827 год она вела открытый образ жизни и привлекла всеобщее внимание изысканностью своего вкуса и нарядов: она стала принимать у себя в установленные дни и вскоре взошла на трон, где до нее блистали виконтесса де Босеан, герцогиня де Ланже, г-жа Фирмиани, после брака своего с г-ном де Каном уступившая скипетр герцогине де Мофриньез, из рук которой его вырвала уже г-жа д'Эспар. Свет совсем не знал личной жизни маркизы д'Эспар. Казалось, все сулило, что она будет долго блистать на парижском горизонте, как солнце, которое начало клониться к закату, но закатится еще не скоро. Маркиза была связана дружбой с герцогиней, которая славилась как своей красотой, гак и преданностью некоему князю, находившемуся тогда в опале, но привыкшему вступать победителем во все вновь образующиеся правительства. Г-жа д'Эспар была близка и с одной иностранкой, у которой в салоне прославленный русский дипломат, известный своей хитростью, толковал события общественной жизни. Наконец ее приголубила одна старая графиня, привыкшая тасовать карты в крупной политической игре. Каждому проницательному человеку было ясно, что г-жа д'Эспар подготовляла таким образом путь к новой, тайной, но подлинной власти взамен того легковесного влияния, которым ее наделили светский успех и мода. Ее салон принимал политический характер. Уже находилось немало глупцов, у которых то и дело было на языке: «Что у госпожи д'Эспар?» — «У госпожи д'Эспар высказываются против того-то и того-то», — и это придавало толпе ее приверженцев значение политической партии. Несколько обиженных политиков, пригретых и обласканных ею, как, например, любимец Людовика XVIII, с которым уже не считались, министры в отставке, стремящиеся к власти, говорили, что она разбирается в дипломатии не хуже жены русского посла в Лондоне. Не раз маркиза внушала то депутатам, то пэрам слова и мысли, провозглашавшиеся затем с трибуны на всю Европу. Нередко она правильно судила о событиях, о которых ее гости не осмеливались выражать свое мнение. Виднейшие придворные сановники собирались у нее по вечерам за вистом. А кроме того, ее недостатки сходили за достоинства. Она была скрытной, а ее считали сдержанной Ее дружба казалась надежной Она покровительствовала своим любимцам с постоянством, которое доказывало, что она больше старалась упрочить свое влияние, нежели умножить число своих приверженцев. Такое поведение вызывалось тщеславием — ее преобладающей страстью Победы и удовольствия, которые так любят женщины, для нее были только средствами; она хотела ощутить жизнь во всей ее полноте. Среди еще молодых мужчин с блестящим будущим, собиравшихся в ее салоне в дни больших приемов, можно было встретить де Марсе, де Ронкероля, де Монриво, де Ла-Рош-Югона, де Серизи, Ферро, Максима де Трай, де Листомэра, обоих Ванденесов, дю Шатле и других. Нередко она принимала мужа, но отказывалась видеть у себя его жену, и власть ее была уже так велика, что некоторые честолюбивые люди, как, например, оба знаменитых банкира-роялиста, Нусинген и Фердинанд дю Тийе, соглашались на эти тяжкие условия. Она хорошо изучила слабые и сильные стороны парижского светского общества и в соответствии с этим вела себя так, что никто из мужчин не мог приобрести над ней власть. Ни за какие деньги нельзя было достать компрометирующее ее письмо или записку. Если душевная черствость позволяла ей играть безо всяких усилий свою роль, то ее внешность также немало ей помогала. У нее была девичья талия, голос ее по желанию мог быть гибким и свежим, ясным и твердым. Она мастерски владела тайной светского обхождения, с помощью которого женщина заставляет забыть о прошлом. Маркиза знала, как вовремя отстранить человека, вообразившего после случайного успеха, что имеет право на близость с ней, — ее властный взор умел все отрицать. Слушая ее, можно было подумать, что она исполнена благородных чувств, великодушных решений, идущих из глубины души, от чистого сердца, но на самом деле все в ней было голым расчетом, и, чтоб устроить свои собственные дела, она способна была без зазрения совести погубить любого человека, по простоте душевной доверившегося ей. Растиньяк пытался сблизиться с этой женщиной, понимая, какое отменное оружие может в ней приобрести, но не успел он пустить его в ход, а уже сам был им ранен. Молодой политический кондотьер, обреченный, как Наполеон, неизменно добиваться побед, понимая, что первое же поражение станет могилой его карьеры, встретил в лице своей покровительницы опасного противника. Впервые за всю свою бурную жизнь он вел серьезную игру с достойной его партнершей. Завоевание маркизы сулило ему министерский портфель, но она подчинила Растиньяка раньше, чем он ее. Опасное начало!
У г-жи д'Эспар было множество слуг, дом был поставлен на широкую ногу. Большие приемы происходили в первом этаже, сама же маркиза жила во втором. Великолепная парадная лестница, благородное убранство комнат, напоминавших Версаль былых времен, — все указывало на огромное состояние. Перед кабриолетом доктора распахнулись ворота, и следователь быстро разглядел все: швейцарскую, швейцара, двор, конюшни, расположение дома, цветы, украшающие лестницу, блеск полированных перил, стены, ковры; он сосчитал ливрейных лакеев, сбежавшихся на площадку при звуке колокольчика. Взор его, еще накануне открывавший под грязными отрепьями людей, теснившихся в его приемной, величие нищеты, с такой же проницательностью постигал теперь нищету величия в роскошной обстановке комнат, анфиладой которых он шел.
— Господин Попино! Господин Бьяншон! Фамилии были провозглашены у дверей будуара, очаровательной, заново обставленной комнаты, выходящей окнами в сад. Г-жа д'Эспар сидела в старинных креслах стиля рококо, которые ввела в моду герцогиня Беррийская. Растиньяк устроился по левую руку от нее на низеньком стуле, словно чичисбей итальянской синьоры. Поодаль, у камина, стоял неизвестный господин. Как и полагал опытный врач Бьяншон, маркиза была нервная женщина, сухого телосложения; не соблюдай она строгого режима, лицо ее приняло бы красноватый оттенок, характерный для возбужденного состояния; она подчеркивала свою искусственную бледность теплыми красками тканей в одежде и обстановке. Тона темно-кирпичный, каштановый, коричневый с искрой были ей удивительно к лицу. Будуар ее, копия будуара весьма известной леди, бывшей тогда в моде в Лондоне, был обит бархатом цвета дубовой коры, но она смягчила царственную торжественность этого цвета множеством изящных украшений. Причесана она была, как молоденькая девушка, — на прямой пробор, с локонами вдоль щек, что еще больше подчеркивало удлиненный овал ее лица; но насколько круглое лицо просто, настолько благородно продолговатое. Выпуклые и вогнутые зеркала, по желанию удлиняющие или округляющие лицо, дают неопровержимое доказательство этого правила применительно к любой наружности. Попино замер на пороге, будто испуганное животное, вытянув вперед шею, засунув левую руку в жилетный карман, а правой держа шляпу с засаленной подкладкой, и маркиза с затаенной усмешкой взглянула на Растиньяка. Простоватый и растерянный вид добряка был под стать его нелепому костюму, и Растиньяк, увидев огорченное лицо Бьяншона, который чувствовал себя оскорбленным за дядю, отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Маркиза кивнула ему головой, сделала мучительное усилие, чтобы приподняться с кресла, и снова грациозно опустилась на место, как бы стараясь оправдать свою невежливость хорошо разыгранной слабостью.
Тогда господин, стоявший между камином и дверью, слегка поклонился, пододвинул два стула, указал на них доктору и следователю, а когда те сели, снова прислонился к стене, скрестив на груди руки. Несколько слов об этом человеке. Один из современных нам художников, Декан, в совершенстве владеет искусством заинтересовать тем, что он изображает, — будь то камень или человек. В этом смысле карандаш его отличается большим мастерством, чем его кисть. Он нарисует пустую комнату, поставит там метлу у стены, и вы содрогнетесь, если он того захочет: вам почудится, будто эта метла была орудием преступления, будто она измазана кровью, вы вообразите, что это та самая метла, которой вдова Банкаль подметала комнату, где был убит Фюальдес. Да, художник растреплет метлу, как будто это голова разъяренного человека, он взъерошит ее прутья, словно это вставшие дыбом волосы, сделает ее связующим звеном между тайной поэзией своего воображения и поэзией, пробужденной в вашем воображении. И вот, нагнав на вас ужас этой метлой, он назавтра нарисует другую, возле нее клубочком свернется кошка, но в спящей кошке будет какая-то таинственность, и вы поверите художнику, что это то самое помело, на котором жена немецкого сапожника летает на шабаш. Или наконец он изобразит самую безобидную метлу, на которую повесит сюртук чиновника казначейства. Кисть Декана, как и смычок Паганини, гипнотизирует. Да, надо было бы проникнуться стилем этого поразительно одаренного художника, тонким мастерством его рисунка, чтобы изобразить прямого, сухопарого, высокого господина, одетого во все черное, с длинными черными волосами, молча стоявшего у камина. Лицо его было словно лезвие ножа — холодное, острое; цветом своим оно напоминало взбаламученные воды Сены, загрязненные углем с затонувших барж. Он уставился в землю, слушал и взвешивал. Его неподвижность пугала. Он был подобен страшной, обличающей преступления метле Декана. Порой во время беседы маркиза пыталась добиться от него безмолвного совета, на мгновение задерживая на нем взгляд, но, несмотря на красноречие этих немых вопросов, он стоял величавый и окаменелый, словно статуя командора.
Добряк Попино, держа шляпу на коленях, примостился на краешке стула против камина и рассматривал золоченые канделябры, часы, редкие безделушки, расставленные на камине, замысловатый узор штофных обоев — словом, все те дорогие и красивые пустячки, которые окружают светскую женщину. Г-жа д'Эспар отвлекла его от этого обывательского любопытства н пропела нежным голосом:
— Но, дядя, ведь госпожа Жанрено уродлива!
— Сила обольщения иногда усугубляется уродством, — возразил следователь, — это старая истина. Впрочем, возможны и последствия оспы, не так ли, доктор? Однако продолжаем:
«В 1815 году, чтобы располагать деньгами, необходимыми для удовлетворения этих двух лиц, г-н маркиз д'Эспар переехал с обоими сыновьями на улицу Монтань-Сент-Женевьев, в жалкий дом, недостойный ни его имени, ни его положения (Всякий живет, как хочет!), где и воспитывает своих сыновей — графа Клемана д'Эспара и виконта Камилла д'Эспара — в обстановке, не соответствующей ни их будущему положению, ни их происхождению, ни их состоянию, и нередко г-н д'Эспар испытывает такой недостаток в средствах, что недавне, например, домовладелец г-н Мариаст описал его обстановку, причем, когда эта мера воздействия приводилась в исполнение, то присутствовавший при этом маркиз д'Эспар сам помогал судебному приставу, обращался с ним, как с дворянином, оказывая ему всяческие знаки уважения и внимания, кои подобает оказывать лишь вышестоящему лицу…»
Тут дядя и племянник взглянули друг на друга и рассмеялись.
«Кроме того, и прочие поступки г-на д'Эспара, помимо приводимых фактов в отношении вдовы Жанрено и г-на барона Жанрено, ее сына, носят печать безумия: вот уже скоро десять лег, как он так увлечен изучением Китая, его обычаев, нравов, его истории, что все воспринимает на китайский лад; когда с ним беседуют на эту тему, он путает дела наших дней, недавние факты с событиями китайской истории; он осуждает мероприятия правительства и поведение короля (хотя лично предан ему), сравнивая их с китайской политикой.
Эта мания толкнула маркиза д'Эспара на поступки, лишенные всякого смысла; так, вопреки привычкам, свойственным лицам его положения, и вопреки его собственным взглядам на обязанности дворянства, он открыл коммерческое предприятие, из-за чего ежедневно подписывает краткосрочные обязательства, кои ныне уже угрожают его чести и состоянию, поскольку они связаны со званием негоцианта, а в случае неуплаты он может быть объявлен несостоятельным должником; обязательства его перед торговцами бумагой, типографами, литографами и художниками, которые снабжают его материалами, необходимыми для издаваемой им «Живописной истории Китая», выходящей отдельными выпусками, так значительны, что сами поставщики, дабы спасти свои капиталы, умоляли просительницу ходатайствовать об учреждении опеки над маркизом д'Эспаром…»
— Да это сумасшедший! — воскликнул Бьяншон.
— Ты так полагаешь? — переспросил судья. — Надо поговорить с ним самим. Кто слышал только припев, тот еще не знает песни.
— Но мне сдается… — начал было Бьяншон.
— Но мне сдается, — перебил его Попино, — что, пожелай кто из моих родичей завладеть моим имуществом и не будь я судьей, нормальное состояние которого ежедневно могут засвидетельствовать его товарищи по работе, а будь я герцогом или пэром, то всякий крючкотвор-стряпчий вроде Дероша мог бы возбудить подобное же дело против меня.
«Воспитание детей пострадало от этой мании; так, вопреки всей системе образования, принятой у нас, он заставляет их изучать китайскую историю, заставляет их твердить китайскую грамоту, что противно догматам католической церкви…»
— Вот тут Дерош, по-моему, перехватил, — сказал Бьяншон.
— Прошение составлено его первым письмоводителем Годешалем, а для него, как тебе известно, всякая наука — китайская грамота.
«Часто дети страдают от отсутствия самого необходимого; просительнице, несмотря на настоятельные ее мольбы, разрешается видеться с ними только раз в год; аная, каким они подвергаются лишениям, она тщетно пыталась предоставить им самое необходимое для существования…»
— Ах, госпожа маркиза, что за комедия! Кто слишком много доказывает, тот не докажет ничего. Милый мой, — сказал следователь, положив папку на колени, — виданное ли это дело, чтобы сердце, ум, нутро не подсказали матери действий, которые ей должен внушить простой животный инстинкт любви к ребенку? Мать с такой же хитростью будет добиваться встречи с детьми, как девушка — свидания с возлюбленным. Пожелай твоя маркиза накормить или одеть своих сыновей, сам сатана не остановил бы ее. Разве не так? Все тут белыми нитками шито, меня не проведешь, я старый воробей! Читаем дальше!
«Возраст означенных детей требует немедленного принятия мер, дабы избавить их от пагубных следствий такого воспитания, обеспечить их всем, согласно их званию, и оберечь от дурного примера, подаваемого им отцом.
В подтверждение вышеизложенных фактов имеются доказательства, в истинности которых суд легко может убедиться. Неоднократно г-н д'Эспар называл мирового судью Двенадцатого округа мандарином третьего класса, а преподавателей коллежа Генриха IV — мудрецами (Нашли на что обижаться!). Упоминая о самых обычных вещах, заявлял, что в Китае так не делается; если же разговор хотя бы вскользь касался г-жи Жанрено или событий времен царствования Людовика XIV, он впадал в черную меланхолию; нередко он воображает себя в Китае. Многие из его соседей, как-то: господа Эдм Беккер, студент-медик, и Жан-Батист Фремио, преподаватель, проживающие в том же доме, — после знакомства с маркизом д'Эспаром стали полагать, что его маниакальное пристрастие к Китаю искусственно возбуждается бароном Жанрено и его матерью, вдовой Жанрено, ставящими себе целью добиться полного ослабления умственных способностей маркиза д'Эспара, принимая во внимание, что единственная услуга, оказываемая г-ну д'Эспару г-жой Жанрено, заключается в собирании для него вещей, относящихся к Китаю.
Наконец просительница берется доказать суду, что на г-на и г-жу Жанрено с 1814 по 1828 год истрачено не менее миллиона франков.
В подтверждение вышеизложенного просительница предлагает г-ну председателю воспользоваться свидетельством лиц, кои постоянно встречаются с маркизом д'Эспаром и чьи имена и звания приведены ниже; многие из них настаивают на опеке над г-ном маркизом д'Эспаром, как на единственном способе уберечь его имущество от растраты, а детей — от пагубного влияния.
Принимая во внимание все вышеизложенное, а также прилагаемые при сем документы и считая, что вышеперечисленные факты с очевидностью доказывают состояние невменяемости и слабоумия вышеназванного г-на маркиза д'Эспара (звание, местожительство и обстоятельства жизни коего указаны), просительница ходатайствует, г-н председатель, о том, чтобы в целях назначения опеки над г-ном д'Эспаром настоящее прошение с прилагаемыми к нему документами было по вашему распоряжению препровождено королевскому прокурору, а кому-либо из следователей было поручено представить в назначенный вами день материалы дознания, на основании коих суд вынесет соответствующее постановление».
— А вот и приказ председателя, поручающий это дело мне. Ну, что же надобно от меня маркизе д'Эспар? Я уже все знаю. Завтра я пойду со своим протоколистом к маркизу, потому что все это мне кажется маловразумительным.
— Послушайте, дорогой дядя, я никогда не обращался к вам как к следователю с просьбой об услугах. Так вот, я прошу вас о любезности, госпожа д'Эспар этого заслуживает. Если бы она пришла к вам, вы бы ее выслушали?
— Да.
— Ну так выслушайте ее у нее на дому: госпожа д'Эспар болезненная, нервная, изнеженная женщина, ей станет дурно в вашем логове. Подите к ней вечером и не принимайте ее приглашения на обед, раз закон запрещает вам пить и есть у подсудных вам лиц — А закон не запрещает врачам получать наследство после умерших пациентов? — съязвил Попино, которому показалось, будто племянник иронически улыбается.
— Послушайте, дядя, исполните мою просьбу, хотя бы для того, чтобы узнать правду Вы придете к ней как следователь, желающий выяснить обстоятельства дела. Черт возьми! Допросить маркизу не менее важно, чем ее мужа — Ты прав, — согласился судья, — чего доброго, она сама окажется не в своем уме. Пойду!
— Я заеду за вами; отметьте у себя в записной книжке: «Завтра вечером, в девять часов, зван к г-же д'Эспар». Вот и чудесно, — прибавил Бьяншон, видя, что Попино записал предстоящий визит.
На следующий день, в девять часов вечера, доктор Бьяншон поднялся по грязной лестнице, ведущей в квартиру дяди, и застал его за редактированием решения по какому-то запутанному делу. Портной еще не принес заказанного Лавьеном фрака, и Попино пришлось облачиться в свой старый, замусоленный фрак, так что он остался прежним «ужасным Попино», наружность которого вызывала усмешку на устах тех, кто не знал его добрых дел. Все же Бьяншон заставил его привести в порядок галстук и застегнуться справа налево, скрыв таким образом пятна и выставив на вид чистый еще борт. Но через несколько минут следователь вздернул все кверху, засунув, по своему обыкновению, руки в жилетные карманы. Поношенный фрак собрался складками спереди и сзади, на манер горба, а между жилетом и брюками вылезла рубашка. Как назло, Бьяншон заметил этот смешной беспорядок в костюме своего дяди только тогда, когда Попино уже предстал перед маркизой.
Теперь необходимо сообщить краткие сведения о жизни той особы, к которой отправились доктор со следователем, иначе не понять предстоящей беседы между Попино и ею.
Госпожа д'Эспар уже семь лет была в большой моде в Париже, где мода поочередно то возносит, то низвергает отдельных людей, и они предстают перед нами то великими, то ничтожными, — иначе говоря, то общими баловнями, то людьми всеми позабытыми, а под конец невыносимыми, как впавшие в немилость министры и свергнутые властелины. Эти люди, восхваляющие прошлое, несносны из-за своих устаревших претензий; они все знают, все порицают и, как промотавшиеся расточители, считают себя друзьями всего света. Маркиза д'Эспар, должно быть, вышла замуж в начале 1812 года, судя по тому, что к 1815 году она уже была брошена мужем. Следовательно, старшему ее сыну было пятнадцать, а младшему тринадцать лет. Каким чудом объяснить, что мать семейства, женщина тридцати трех лет, была все еще в моде? Хотя мода своенравна и никто не в состоянии предугадать ее избранников, хотя она нередко высоко возносит жену какого-нибудь банкира или особу сомнительного изящества и красоты, — все же может показаться сверхъестественным, что мода приобрела конституционные замашки и установила преимущества старшинства. Но маркиза д'Эспар ввела в заблуждение моду, как и весь свет, и та сочла ее молодой. Маркизе было тридцать три года по метрике и двадцать два — вечером в гостиной. Каких это стоило забот и ухищрений! Искусно завитые локоны скрывали морщинки на висках. Дома она обрекала себя на полумрак, жалуясь на недомогание, прибегая к спасительным муслиновым занавесям, смягчавшим дневной свет. Как Диана де Пуатье, она принимала холодные ванны и, как она, спала на жестком матраце, подкладывая под голову сафьяновые подушки, чтобы сохранить волосы; она мало ела, пила только воду, рассчитывала каждое свое движение, чтобы не утомляться, и всю свою жизнь подчинила чисто монастырскому уставу. Как говорят, такую строгую систему в наши дни довела до крайности знаменитая полька, которая вместо воды употребляет лед, ест только холодную пищу и, достигнув почти столетнего возраста, предается развлечениям кокетливой женщины. Судьба предопределила ей жить столько же, сколько жила Марион Делорм, умершая, по словам биографов, ста тридцати лет. В наше время старая жена наместника Царства Польского, дожив почти до ста лет, пленяет умом, юным сердцем, прелестным лицом, стройным станом; в сверкающем остроумием разговоре ей ничего не стоит сравнить людей и книги нашего времени с людьми и книгами XVIII века. Она живет в Варшаве, а шляпки заказывает в Париже, у мадам Эрбо. Эта великосветская дама отличается пылом молоденькой девушки; она плавает, бегает, как школьница, и умеет опуститься на кушетку с кокетливой грацией юности; она издевается над смертью, смеется над жизнью. Некогда поразив императора Александра, теперь она может восхищать великолепием своих празднеств императора Николая. Еще сейчас она заставит увлеченного ею юношу проливать слезы, ибо ей можно дать столько лет, сколько она сама пожелает; ей свойственна непостижимая влюбчивость гризетки. Словом, она настоящая волшебная сказка, или, если угодно, — сказочная волшебница. Знала ли г-жа д'Эспар г-жу Зайончек? Хотела ли ей подражать? Во всяком случае, маркиза доказала пользу такого образа жизни: цвет лица у нее был прекрасен, лоб — без единой морщинки; тело, как у возлюбленной Генриха II, сохраняло гибкость и свежесть — тайную прелесть, которая возбуждает любовь мужчин и пленяет их. Сам характер маркизы помогал ей соблюдать меры, предотвращающие старость, предписанные знанием, природой, а возможно, и собственным опытом. Маркиза относилась с полнейшим равнодушием ко всему, кроме своей особы; мужчины занимали ее, но не один из них не возбуждал в ней того сильного чувства, которое глубоко волнует женщину и мужчину и часто разбивает их жизнь. Она не знала ни ненависти, ни любви. Когда ее оскорбляли, она мстила холодно и расчетливо, спокойно выжидая случая выполнить свой злобный замысел по отношению к тому, кто оставил ей о себе недобрую память. Она не утруждала себя, не возмущалась; она действовала только словами, зная, что двумя словами женщина в силах убить троих мужчин. Уход г-на д'Эспара она встретила, как это ни странно, с удовлетворением: он взял с собою детей, которые к тому времени порядком ей наскучили, а позже могли повредить ее желанию нравиться. Самые близкие ее друзья, как и самые мимолетные ее поклонники, не видя этих живых сокровищ Корнелии, которые, Сами того не зная, своим присутствием выдают возраст матери, считали ее молодой женщиной; и сыновья, о которых, судя по прошению, маркиза так сильно беспокоилась, и их отец были столь же неизвестны свету, как морякам неизвестен Северо-Восточный морской путь. Г-н д'Эспар прослыл оригиналом, покинувшим свою жену, не имея ни малейшего повода на нее жаловаться. Став в двадцать два года независимой женщиной и полновластной владелицей состояния, приносящего двадцать шесть тысяч ливров годового дохода, маркиза долго колебалась, перед тем как на что-нибудь решиться и окончательно определить свою жизнь. Хотя ей остался особняк, на устройство которого муж потратил много денег, вся обстановка, выезд, лошади — словом, прекрасно поставленный дом, она жила уединенно в течение 1816, 1817 и 1818 годов, когда дворянство только еще оправлялось после потрясений, вызванных политическими событиями. Она принадлежала к одной из самых аристократических и влиятельных фамилий Сен-Жерменского предместья, и родственники посоветовали ей жить уединенно после вынужденной разлуки с мужем, на которую ее обрекла его необъяснимая прихоть. В 1820 году маркиза очнулась от летаргии, стала бывать при Дворе, на празднествах, принимать у себя. С 1821 по 1827 год она вела открытый образ жизни и привлекла всеобщее внимание изысканностью своего вкуса и нарядов: она стала принимать у себя в установленные дни и вскоре взошла на трон, где до нее блистали виконтесса де Босеан, герцогиня де Ланже, г-жа Фирмиани, после брака своего с г-ном де Каном уступившая скипетр герцогине де Мофриньез, из рук которой его вырвала уже г-жа д'Эспар. Свет совсем не знал личной жизни маркизы д'Эспар. Казалось, все сулило, что она будет долго блистать на парижском горизонте, как солнце, которое начало клониться к закату, но закатится еще не скоро. Маркиза была связана дружбой с герцогиней, которая славилась как своей красотой, гак и преданностью некоему князю, находившемуся тогда в опале, но привыкшему вступать победителем во все вновь образующиеся правительства. Г-жа д'Эспар была близка и с одной иностранкой, у которой в салоне прославленный русский дипломат, известный своей хитростью, толковал события общественной жизни. Наконец ее приголубила одна старая графиня, привыкшая тасовать карты в крупной политической игре. Каждому проницательному человеку было ясно, что г-жа д'Эспар подготовляла таким образом путь к новой, тайной, но подлинной власти взамен того легковесного влияния, которым ее наделили светский успех и мода. Ее салон принимал политический характер. Уже находилось немало глупцов, у которых то и дело было на языке: «Что у госпожи д'Эспар?» — «У госпожи д'Эспар высказываются против того-то и того-то», — и это придавало толпе ее приверженцев значение политической партии. Несколько обиженных политиков, пригретых и обласканных ею, как, например, любимец Людовика XVIII, с которым уже не считались, министры в отставке, стремящиеся к власти, говорили, что она разбирается в дипломатии не хуже жены русского посла в Лондоне. Не раз маркиза внушала то депутатам, то пэрам слова и мысли, провозглашавшиеся затем с трибуны на всю Европу. Нередко она правильно судила о событиях, о которых ее гости не осмеливались выражать свое мнение. Виднейшие придворные сановники собирались у нее по вечерам за вистом. А кроме того, ее недостатки сходили за достоинства. Она была скрытной, а ее считали сдержанной Ее дружба казалась надежной Она покровительствовала своим любимцам с постоянством, которое доказывало, что она больше старалась упрочить свое влияние, нежели умножить число своих приверженцев. Такое поведение вызывалось тщеславием — ее преобладающей страстью Победы и удовольствия, которые так любят женщины, для нее были только средствами; она хотела ощутить жизнь во всей ее полноте. Среди еще молодых мужчин с блестящим будущим, собиравшихся в ее салоне в дни больших приемов, можно было встретить де Марсе, де Ронкероля, де Монриво, де Ла-Рош-Югона, де Серизи, Ферро, Максима де Трай, де Листомэра, обоих Ванденесов, дю Шатле и других. Нередко она принимала мужа, но отказывалась видеть у себя его жену, и власть ее была уже так велика, что некоторые честолюбивые люди, как, например, оба знаменитых банкира-роялиста, Нусинген и Фердинанд дю Тийе, соглашались на эти тяжкие условия. Она хорошо изучила слабые и сильные стороны парижского светского общества и в соответствии с этим вела себя так, что никто из мужчин не мог приобрести над ней власть. Ни за какие деньги нельзя было достать компрометирующее ее письмо или записку. Если душевная черствость позволяла ей играть безо всяких усилий свою роль, то ее внешность также немало ей помогала. У нее была девичья талия, голос ее по желанию мог быть гибким и свежим, ясным и твердым. Она мастерски владела тайной светского обхождения, с помощью которого женщина заставляет забыть о прошлом. Маркиза знала, как вовремя отстранить человека, вообразившего после случайного успеха, что имеет право на близость с ней, — ее властный взор умел все отрицать. Слушая ее, можно было подумать, что она исполнена благородных чувств, великодушных решений, идущих из глубины души, от чистого сердца, но на самом деле все в ней было голым расчетом, и, чтоб устроить свои собственные дела, она способна была без зазрения совести погубить любого человека, по простоте душевной доверившегося ей. Растиньяк пытался сблизиться с этой женщиной, понимая, какое отменное оружие может в ней приобрести, но не успел он пустить его в ход, а уже сам был им ранен. Молодой политический кондотьер, обреченный, как Наполеон, неизменно добиваться побед, понимая, что первое же поражение станет могилой его карьеры, встретил в лице своей покровительницы опасного противника. Впервые за всю свою бурную жизнь он вел серьезную игру с достойной его партнершей. Завоевание маркизы сулило ему министерский портфель, но она подчинила Растиньяка раньше, чем он ее. Опасное начало!
У г-жи д'Эспар было множество слуг, дом был поставлен на широкую ногу. Большие приемы происходили в первом этаже, сама же маркиза жила во втором. Великолепная парадная лестница, благородное убранство комнат, напоминавших Версаль былых времен, — все указывало на огромное состояние. Перед кабриолетом доктора распахнулись ворота, и следователь быстро разглядел все: швейцарскую, швейцара, двор, конюшни, расположение дома, цветы, украшающие лестницу, блеск полированных перил, стены, ковры; он сосчитал ливрейных лакеев, сбежавшихся на площадку при звуке колокольчика. Взор его, еще накануне открывавший под грязными отрепьями людей, теснившихся в его приемной, величие нищеты, с такой же проницательностью постигал теперь нищету величия в роскошной обстановке комнат, анфиладой которых он шел.
— Господин Попино! Господин Бьяншон! Фамилии были провозглашены у дверей будуара, очаровательной, заново обставленной комнаты, выходящей окнами в сад. Г-жа д'Эспар сидела в старинных креслах стиля рококо, которые ввела в моду герцогиня Беррийская. Растиньяк устроился по левую руку от нее на низеньком стуле, словно чичисбей итальянской синьоры. Поодаль, у камина, стоял неизвестный господин. Как и полагал опытный врач Бьяншон, маркиза была нервная женщина, сухого телосложения; не соблюдай она строгого режима, лицо ее приняло бы красноватый оттенок, характерный для возбужденного состояния; она подчеркивала свою искусственную бледность теплыми красками тканей в одежде и обстановке. Тона темно-кирпичный, каштановый, коричневый с искрой были ей удивительно к лицу. Будуар ее, копия будуара весьма известной леди, бывшей тогда в моде в Лондоне, был обит бархатом цвета дубовой коры, но она смягчила царственную торжественность этого цвета множеством изящных украшений. Причесана она была, как молоденькая девушка, — на прямой пробор, с локонами вдоль щек, что еще больше подчеркивало удлиненный овал ее лица; но насколько круглое лицо просто, настолько благородно продолговатое. Выпуклые и вогнутые зеркала, по желанию удлиняющие или округляющие лицо, дают неопровержимое доказательство этого правила применительно к любой наружности. Попино замер на пороге, будто испуганное животное, вытянув вперед шею, засунув левую руку в жилетный карман, а правой держа шляпу с засаленной подкладкой, и маркиза с затаенной усмешкой взглянула на Растиньяка. Простоватый и растерянный вид добряка был под стать его нелепому костюму, и Растиньяк, увидев огорченное лицо Бьяншона, который чувствовал себя оскорбленным за дядю, отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Маркиза кивнула ему головой, сделала мучительное усилие, чтобы приподняться с кресла, и снова грациозно опустилась на место, как бы стараясь оправдать свою невежливость хорошо разыгранной слабостью.
Тогда господин, стоявший между камином и дверью, слегка поклонился, пододвинул два стула, указал на них доктору и следователю, а когда те сели, снова прислонился к стене, скрестив на груди руки. Несколько слов об этом человеке. Один из современных нам художников, Декан, в совершенстве владеет искусством заинтересовать тем, что он изображает, — будь то камень или человек. В этом смысле карандаш его отличается большим мастерством, чем его кисть. Он нарисует пустую комнату, поставит там метлу у стены, и вы содрогнетесь, если он того захочет: вам почудится, будто эта метла была орудием преступления, будто она измазана кровью, вы вообразите, что это та самая метла, которой вдова Банкаль подметала комнату, где был убит Фюальдес. Да, художник растреплет метлу, как будто это голова разъяренного человека, он взъерошит ее прутья, словно это вставшие дыбом волосы, сделает ее связующим звеном между тайной поэзией своего воображения и поэзией, пробужденной в вашем воображении. И вот, нагнав на вас ужас этой метлой, он назавтра нарисует другую, возле нее клубочком свернется кошка, но в спящей кошке будет какая-то таинственность, и вы поверите художнику, что это то самое помело, на котором жена немецкого сапожника летает на шабаш. Или наконец он изобразит самую безобидную метлу, на которую повесит сюртук чиновника казначейства. Кисть Декана, как и смычок Паганини, гипнотизирует. Да, надо было бы проникнуться стилем этого поразительно одаренного художника, тонким мастерством его рисунка, чтобы изобразить прямого, сухопарого, высокого господина, одетого во все черное, с длинными черными волосами, молча стоявшего у камина. Лицо его было словно лезвие ножа — холодное, острое; цветом своим оно напоминало взбаламученные воды Сены, загрязненные углем с затонувших барж. Он уставился в землю, слушал и взвешивал. Его неподвижность пугала. Он был подобен страшной, обличающей преступления метле Декана. Порой во время беседы маркиза пыталась добиться от него безмолвного совета, на мгновение задерживая на нем взгляд, но, несмотря на красноречие этих немых вопросов, он стоял величавый и окаменелый, словно статуя командора.
Добряк Попино, держа шляпу на коленях, примостился на краешке стула против камина и рассматривал золоченые канделябры, часы, редкие безделушки, расставленные на камине, замысловатый узор штофных обоев — словом, все те дорогие и красивые пустячки, которые окружают светскую женщину. Г-жа д'Эспар отвлекла его от этого обывательского любопытства н пропела нежным голосом: