де Бальзак Оноре. Отец Горио

   Тяжелые шаги кокетливой вдовы, спускавшейся по лестнице, прервали пророчества Вотрена.
   - А вот и маменька Вокке, прекррасна, как звеззда, и стянута в рюмочку. Мы чуточку себя не душим? - спросил он ее, пощупав планшетку корсета. - Под ложечкой-то, маменька, здорово перетянуто. Не дай бог, расплачемся, произойдет взрыв; конечно, я подберу осколки со всей заботливостью антиквара.
   - Вот он знает французский любезный разговор! - сказала вдова на ухо г-же Кутюр.
   - Прощайте, дети, - обратился Вотрен к Викторине и Эжену. Благословляю вас, - сказал он, возлагая руки на их головы. - Поверьте мне, мадмуазель, добрые пожелания честного человека что-нибудь да значат, они принесут счастье. Бог внемлет им.
   - Прощайте, милый друг, - сказала г-жа Воке своей жилице. - Не думаете ли вы, - прибавила она шопотом, - что у господина Вотрена серьезные намерения в отношении меня?
   - Гм! Гм!
   Когда обе женщины остались одни, Викторина, взглянув на свои руки, произнесла со вздохом:
   - Ах, маменька, если бы добрый господин Вотрен оказался прав!
   - Для этого нужно только одно - чтобы этот изверг, твой брат, свалился с лошади, - ответила старая дама.
   - О маменька!
   - Господи, может быть, и грех желать зла своим врагам, - сказала вдова. - Что делать, покаюсь в этом на духу! А я, по правде говоря, от чистого сердца снесу цветы на его могилу. Гадкая душа! У него нет мужества замолвить слово за свою мать, а ведь он присвоил ее наследство всякими каверзами в ущерб тебе. У моей кузины было хорошее состояние. На твое горе, никто даже не заикнулся о том, чтобы оговорить его в брачном контракте.
   - Если бы мое благополучие досталось мне ценою чьей-нибудь жизни, мне было бы тяжело им пользоваться, - сказала Викторина. - Раз для моего счастья необходимо, чтобы брат мой умер, я предпочту навсегда остаться здесь.
   - Боже мой! Ты сама видишь, этот милый господин Вотрен - человек религиозный, - отвечала г-жа Кутюр, - и мне было очень приятно убедиться, что он не безбожник, как другие, которые рассуждают о боге с меньшим уважением, чем о дьяволе. И вот господин Вотрен говорит: кто может знать, какими путями ведет нас провидение?
   С помощью Сильвии двум женщинам удалось перенести Эжена в его комнату и уложить на кровать; кухарка расстегнула на нем одежду, чтобы ему было удобнее. Перед уходом, когда г-жа Кутюр отвернулась, Викторина запечатлела на лбу Эжена поцелуй, вкусив всю сладость счастья в этом преступном лобзанье. Она окинула взглядом его комнату, можно сказать, объединила в одной мысли свои блаженные переживания за этот день, создала из них целую картину, долго ею любовалась и уснула в этот вечер, чувствуя себя самым счастливым существом во всем Париже.
   Вотрен устроил пирушку, чтобы подпоить Эжена и папашу Горио вином с примесью снотворного, но она принесла гибель самому Вотрену. Полупьяный Бьяншон забыл расспросить мадмуазель Мишоно про Обмани-смерть. Упомяни Бьяншон такое прозвище, оно, несомненно, заставило бы насторожиться Вотрена, или - назовем его настоящим именем - Жака Коллена, одну из каторжных знаменитостей. В довершение всего, когда мадмуазель Мишоно, надеясь на щедрость Коллена, подумывала, не выгоднее ли будет предупредить его, чтобы он скрылся ночью, в эту минуту Вотрен прозвал ее кладбищенской Венерой, и старая дева решила выдать его полиции. Она сейчас же вышла в сопровождении Пуаре и направилась в переулок Сент-Анн, к знаменитому начальнику сыскной полиции, воображая, что ей опять придется иметь дело просто с чиновником по имени Гондюро; начальник сыскной полиции принял ее очень любезно. В беседе с ним, оговорив все точно, мадмуазель Мишоно попросила дать ей обещанные капли, с помощью которых надо было проверить, есть ли следы клейма, или их нет. В то время как этот великий человек в маленьком переулке Сент-Анн искал пузырек в ящике письменного стола, мадмуазель Мишоно догадалась по выражению удовольствия на его лице, что захват Вотрена представлял собою нечто более важное, чем арест простого каторжника. Пошевелив мозгами, она стала подозревать, что полиция, на основе некоторых показаний каторжников-предателей, рассчитывала прибрать к рукам большие деньги. Когда она высказала начальнику свои предположения, он заулыбался и постарался успокоить старую деву.
   - Вы ошибаетесь, - ответил он. - Коллен самая опасная сорбонна, когда-либо существовавшая в воровском мире. Вот и все. Всем негодяям это хорошо известно: он их знамя, их опора - словом, их Бонапарт; он общий их любимец. Такой ловкач никогда не оставит нам своего чурбана на Гревской площади[169].
   Мадмуазель Мишоно не поняла; тогда Гондюро объяснил ей два слова, взятых им из воровского языка. "Сорбонна" и "чурбан" - два сильных выражения блатного языка: воры первые почувствовали необходимость рассматривать человеческую голову с двух точек зрения. "Сорбонна" - голова живого человека, его советчик, его мысль. "Чурбан" - презрительное обозначение ничтожества, в какое превращается та же голова, когда ее отрубят.
   - Коллен разыгрывает нас, - продолжал он. - Сталкиваясь с человеком, твердым, как брус английской стали, мы имеем возможность убить его, если ему вздумается при аресте оказать малейшее сопротивление. Мы и рассчитываем на противодействие силой со стороны Коллена, чтобы завтра утром его убить. В таком случае нет ни процесса, ни расходов на содержание, на стражу, и общество избавлено от всех хлопот. Судебная процедура, вызов свидетелей, возмещение их расходов, казнь - то есть все необходимое, чтоб нам разделаться законным образом с любым из этих негодяев, обойдется куда дороже тысячи экю, которую вы получите от нас; не говоря уж об экономии во времени. Всадив штык в брюхо Обмани-смерть, мы предупредим сотню преступлений и убережем от соблазна полсотни негодяев, которые будут держать себя благоразумно в соседстве с исправительной полицией. Вот это и называется "хорошо организованная полиция". По мнению подлинных филантропов, действовать таким образом, - значит предупреждать преступления.
   - И служить своей стране, - заметил Пуаре.
   - Сегодня вы говорите вполне здраво, - ответил начальник полиции. - Да, разумеется, мы служим своей стране. А люди весьма несправедливы к нам. Мы оказываем обществу большие, но скрытые услуги. Поэтому человеку мыслящему надлежит стать выше предрассудков, а христианину должно примириться с несчастными последствиями, возможными и в благом деле, когда оно осуществляется не общепринятым порядком. Поймите, Париж есть Париж! В этом объяснение моей жизни. Завтра я со своими людьми буду наготове в Королевском саду. Имею честь кланяться, сударыня. Пошлите Кристофа на улицу Бюффона к господину Гондюро, в тот дом, где вы меня видели. Ваш покорный слуга, сударь. Если когда-нибудь вас обворуют, прибегните ко мне, и вам вернут украденное: я к вашим услугам.
   - И вот находятся болваны, которые выходят из себя от одного слова "полиция", - говорил Пуаре мадмуазель Мишоно. - Этот господин очень любезен, а то, чего он требует от вас, - проще простого.
   Следующему дню предстояло войти в список чрезвычайных дат истории "Дома Воке". До этого наиболее выдающимся происшествием в тихой жизни пансиона было появление мелькнувшей, как метеор, графини де л'Амбермениль. Но все должно было померкнуть перед событиями этого великого дня, к которому впоследствии сводились все разговоры г-жи Воке. Прежде всего Эжен и Горио проспали до одиннадцати часов. Сама вдова вернулась из театра Гетэ в полночь и пролежала в постели до половины одиннадцатого. Продолжительный сон Кристофа, который допил бутылку, полученную от Вотрена, повел к тому, что весь обычный распорядок дня в пансионе был нарушен. Пуаре и мадмуазель Мишоно не имели ничего против того, что завтрак задержался. Викторина и г-жа Кутюр спали до позднего утра. Вотрен ушел из дому раньше восьми часов и вернулся только к завтраку. Поэтому никто не возмущался, хотя было уже четверть двенадцатого, когда Сильвия с Кристофом отправились стучать во все двери, объявляя, что завтрак подан. В отсутствие слуги и Сильвии мадмуазель Мишоно сошла вниз первой и подлила снадобье в принадлежавший Вотрену серебряный стаканчик со сливками для его кофе, которые подогревались в горячей воде вместе со сливками для остальных жильцов. Старая дева рассчитывала на эту особенность в порядках пансиона, чтобы сделать свое дело. Семь пансионеров собрались не сразу. Когда Эжен, потягиваясь, спускался с лестницы последним, посыльный передал ему письмо от г-жи де Нусинген. Она ему писала:
   "По отношению к вам, дорогой друг, во мне нет ни ложного самолюбия, ни гнева. Я ждала вас до двух часов ночи. Ждать любимого человека! Кто изведал эту пытку, тот не подвергнет ей никого. Видно, что любите вы в первый раз. Что случилось? Я в тревоге. Если бы я не боялась выдать тайну своего сердца, я бы отправилась узнать, что приключилось с вами: хорошее или дурное? Но если бы я ушла или уехала из дому в такой час, разве я не погубила бы себя? Я почувствовала, какое несчастье быть женщиной. Успокойте меня, объясните, почему вы не пришли после того, что рассказал вам мой отец. Я посержусь, но прощу. Может быть, вы заболели? Зачем вы живете так далеко! Ради бога, одно только слово! До скорого свидания, не правда ли? Если вы заняты, мне довольно одного слова. Напишите: "еду" или "болен". Но если бы вам нездоровилось, мой отец пришел бы сказать мне. Что же случилось?.."
   - Да, что же случилось? - воскликнул Эжен и, комкая недочитанное письмо, кинулся в столовую. - Который час?
   - Половина двенадцатого, - ответил Вотрен, накладывая сахар себе в кофе.
   Беглый каторжник взглянул на Эжена холодным завораживающим взглядом: такой взгляд бывает только у людей исключительно магнетической силы и, как говорят, способен усмирять буйных в сумасшедшем доме. Эжен содрогнулся всем существом. С улицы послышался стук кареты, и в комнату стремительно вошел испуганный лакей, в котором г-жа Кутюр по ливрее сейчас же узнала лакея г-на Тайфера.
   - Мадмуазель! - воскликнул он. - Ваш батюшка просит вас к себе. У нас большое несчастье. Господин Фредерик дрался на дуэли; он получил удар шпагой в лоб, и врачи отчаялись его спасти; вы едва успеете проститься с ним, он уже без памяти.
   - Бедный молодой человек! - громко произнес Вотрен. - Как это можно заводить ссоры, имея тридцать тысяч годового дохода? Положительно, молодежь не умеет вести себя.
   - Милостивый государь! - окликнул его Эжен.
   - В чем дело, взрослый ребенок? Разве дуэли происходят в Париже не каждый день? - спросил Вотрен, невозмутимо допивая кофе, в то время как Мишоно, не отрывая глаз, глядела на него с таким вниманием, что ошеломившее всех событие прошло мимо нее.
   - Викторина, я поеду с вами, - сказала г-жа Кутюр.
   И обе они помчались в дом Тайфера, даже не надев шляп и шалей.
   Перед уходом Викторина со слезами на глазах посмотрела на Эжена таким взглядом, который словно говорил: "Не думала я, что за наше счастье я заплачу слезами!"
   - Уж не пророк ли вы, господин Вотрен? - спросила вдова Воке.
   - Я - кто угодно, - ответил Жак Коллен.
   - Как это странно! - продолжала г-жа Воке, нанизывая одну за другой ничего не значащие фразы по поводу этого события. - Смерть хватает нас не спрашивая. Часто молодежь умирает раньше стариков. Наше счастье, что мы, женщины, не деремся на дуэли; зато у нас есть свои недуги, от которых избавлены мужчины. Мы родим детей, и материнские муки бывают продолжительны! И повезло же Викторине! Отец вынужден будет ее признать.
   - Да-а! - произнес Вотрен, глядя на Эжена. - Вчера у ней не было ни гроша, а сегодня несколько миллионов.
   - Послушайте, господин Эжен, - воскликнула г-жа Воке, - а вы не прогадали!
   При этих словах папаша Горио взглянул на студента и увидал в его руке смятое письмо.
   - Вы не дочли его! Что это значит? Неужели вы такой же, как другие? спросил он Растиньяка.
   - Госпожа Воке, я никогда не женюсь на мадмуазель Викторине, - сказал Эжен с чувством такой гадливости и ужаса, что привел всех в недоумение.
   Папаша Горио схватил руку студента и пожал ее. Ему хотелось ее поцеловать.
   - Ого! У итальянцев есть хорошее выражение: col tempo, - сказал Вотрен.*Со временем (итал.).
   - Я жду ответа, - напомнил посыльный от г-жи де Нусинген.
   - Скажите, что я буду.
   Посыльный ушел. Эжен пришел в сильное возбуждение и забыл об осторожности.
   - Как быть? - спрашивал он, громко разговаривая с самим собой. Никаких доказательств!
   Вотрен усмехнулся. В этот момент питье, рассасываясь в желудке, стало действовать. Но каторжник оказался настолько крепок, что встал и, глядя на Растиньяка, глухим голосом проговорил:
   - Молодой человек, хорошее приходит, пока мы спим.
   И упал замертво.
   - Значит, есть суд божий! - воскликнул Эжен.
   - Что такое с нашим бедненьким господином Вотреном?
   - Удар! - воскликнула мадмуазель Мишоно.
   - Сильвия, милочка, сходи за врачом, - распорядилась вдова. - А вы, господин Растиньяк, бегите к Бьяншону: Сильвия может не застать нашего врача, господина Гренпреля.
   Растиньяк обрадовался предлогу уйти из этого ужасного вертепа и бросился бегом.
   - Эй, Кристоф, рысью к аптекарю, попроси чего-нибудь от удара.
   Кристоф вышел.
   - Папаша Горио, да помогите же нам перенести его к нему наверх.
   Вотрена подхватили, кое-как втащили по лестнице и положили на кровать.
   - Вам от меня толку никакого, я пойду повидать дочек, - сказал Горио.
   - Старый эгоист! - воскликнула г-жа Воке. - Ступай! Чтоб ты сдох, как собака!
   - Пойдите посмотрите, не найдется ли у вас эфира, - попросила г-жу Воке мадмуазель Мишоно, сняв с Вотрена верхнее платье при помощи Пуаре.
   Вдова Воке сошла к себе вниз, оставив Мишоно распоряжаться на поле битвы.
   - Ну, живо, снимайте с него рубашку и поверните его спиной! Будьте хоть чем-нибудь полезны: избавьте меня от удовольствия смотреть на его голое тело, - приказала она Пуаре. - Что вы стоите, как истукан?
   Как только Вотрена повернули, мадмуазель Мишоно с силой хлопнула больного по плечу, и две роковых белых буквы проступили на покрасневшем месте.
   - Ну, и легко же вы заработали три тысячи наградных! - воскликнул Пуаре, поддерживая Вотрена, пока мадмуазель Мишоно надевала на него рубашку. - Ух, однако и тяжел же он, - заметил Пуаре, снова укладывая Вотрена.
   - Тише! Не тут ли касса? - отрывисто сказала старая дева, с такой алчностью разглядывая каждую вещицу в комнате, точно хотела пронизать глазами стены. - Как бы открыть этот секретер под каким-нибудь предлогом! продолжала она.
   - Пожалуй, это будет нехорошо, - отвечал Пуаре.
   - Нет! Деньги краденые, принадлежали всем, а теперь ничьи. Не успеть, добавила она, - уже идет Воке.
   - Вот вам эфир, - сказала ей г-жа Воке. - Можно сказать, сегодня день происшествий. Господи! Не может того быть, что этот человек болен, он белехонек, как цыпленок.
   - Как цыпленок? - повторил Пуаре.
   - Сердце бьется ровно, - продолжала вдова, положив руку на грудь Вотрена.
   - Ровно? - удивился Пуаре.
   - Он совсем здоров.
   - Вы думаете? - спросил Пуаре.
   - Право, он точно спит. Сильвия пошла за врачом. Гляньте-ка, мадмуазель Мишоно, он вдыхает эфир. Так это у него просто обморок. Пульс хороший. Мужчина крепкий. Видите, какая шерсть у него на груди: такой человек проживет сто лет. А парик держится, несмотря ни на что. Да он у него приклеен. Волосы-то накладные, по случаю того, что сам он рыжий. Говорят, рыжие бывают или очень хорошие, или очень плохие люди. А он пожалуй что хороший.
   - Хорош, если повесить, - отозвался Пуаре.
   - На шею хорошенькой женщине, хотите вы сказать, - резко оборвала его мадмуазель Мишоно. - Уходите-ка отсюда. Это наше женское дело ухаживать за вами, мужчинами, когда вы больны. Лучше пойдите прогуляйтесь, на это вы годитесь, - добавила она. - А мы с госпожой Воке отлично выходим нашего дорогого господина Вотрена.
   Пуаре вышел тихо и послушно, как собака, получившая пинок от своего хозяина.
   Растиньяк ушел из дома, чтобы походить и подышать свежим воздухом, - он задыхался. Ведь накануне он хотел помешать этому убийству, а оно свершилось точно в назначенное время. Что же произошло? Как ему быть? Сознание, что он сообщник преступника, бросало его в дрожь. Хладнокровие Вотрена продолжало страшить его.
   - А если бы Вотрен умер, ничего не сказав? - спрашивал себя Растиньяк.
   Он бегал по аллеям Люксембургского сада, словно его гнала стая гончих и ему чудился их лай.
   - Ну, что, - крикнул ему Бьяншон, - читал "Кормчего"?
   "Кормчий" была радикальная газета под редакцией Тиссо; после выхода утренних газет она давала сводку всех новостей дня, приходившую в провинцию на сутки раньше остальных газет.
   - Там есть замечательное происшествие, - говорил практикант при больнице имени Кошена. - Сын Тайфера дрался на дуэли с графом Франкессини, офицером старой гвардии, и граф всадил ему шпагу на два дюйма в лоб. Теперь Викторина одна из самых богатых невест в Париже. Эх, кабы знать! Смерть - та же азартная игра! Правда, что Викторина поглядывала на тебя благосклонно?
   - молчи, Бьяншон, я не женюсь на ней никогда. Я люблю прелестную женщину, любим ею, я...
   - Ты все это говоришь так, точно изо всех сил стараешься не изменить ей. Покажи-ка мне такую женщину, ради которой стоило бы отказаться от состояния досточтимого Тайфера.
   - Неужели меня преследуют все демоны? - воскликнул Растиньяк.
   - Где ты их видишь? Что ты, с ума сошел? Дай руку, я пощупаю пульс, сказал Бьяншон. - У тебя лихорадка.
   - Ступай к мамаше Воке, - ответил Растиньяк, - там этот разбойник Вотрен упал замертво.
   - А-а! Ты подтверждаешь мои подозрения; пойду проверю, - сказал Бьяншон, оставляя Растиньяка в одиночестве.
   Долгая прогулка студента-юриста носила торжественный характер. Можно сказать, что он обследовал свою совесть со всех сторон. Правда, он долго размышлял, взвешивал, колебался, но все же его честность вышла из этого жестокого и страшного испытания прочной, как железная балка, способная выдержать любую пробу. Он вспомнил вчерашние признания папаши Горио, вызвал в своей памяти квартиру на улице д'Артуа, подысканную для него Дельфиной, вынул ее письмо, перечел и поцеловал.
   "Такая любовь - мой якорь спасения, - подумал он. - Бедный старик много выстрадал душой. Он ничего не говорит о своих горестях, но кто не догадается о них! Хорошо, я буду заботиться о нем, как об отце, постараюсь доставить ему побольше радостей. Раз Дельфина меня любит, она будет часто приходить ко мне и проводить с ним день. А важная графиня де Ресто - дрянь, она способна сделать отца своим швейцаром. Милая Дельфина! Она гораздо лучше относится к старику и достойна любви. Сегодня вечером я буду, наконец, счастлив".
   Он вынул часы и залюбовался ими.
   "Все так удачно сложилось для меня! Когда полюбишь сильно, навсегда, то допустимо и помогать друг другу, следовательно я могу принять этот подарок. Кроме того, я добьюсь успеха и верну ей все сторицей. В нашей связи нет ничего преступного, ничего такого, от чего может насупиться даже самая строгая добродетель. Сколько порядочных людей заключает подобные союзы! Мы никого не обманываем, а унижает человека именно ложь. Лгать - значит отрекаться от себя! Она уже давно живет раздельно с мужем. Да я и сам потребую от эльзасца уступить мне эту женщину, раз он не может дать ей счастье".
   В душе Эжена шла долгая борьба. Победа осталась за лучшими влечениями юности, но все же, подстрекаемый непреодолимым любопытством, он в половине пятого, когда уже смеркалось, явился в "Дом Воке", дав, впрочем, себе клятву уехать оттуда навсегда. Эжен хотел узнать, умер Вотрен или жив. Бьяншону пришла в голову мысль дать Вотрену рвотного, после чего он велел отнести рвотные извержения к себе в больницу, чтобы сделать химический анализ. Подозрение его окрепло, когда он увидел, с какой настойчивостью мадмуазель Мишоно стремилась выбросить их в помойку. Ко всему прочему Вотрен оправился уж очень быстро, и Бьяншон заподозрил какой-то заговор против веселого затейщика их пансиона. К приходу Растиньяка Вотрен был уже в столовой и стоял у печки. Известие о дуэли сына Тайфера, желание узнать подробности этого события и его последствия для Викторины привлекли нахлебников раньше обычного времени: собрались все, кроме папаши Горио, и теперь обсуждали происшествие. Когда Эжен вошел, глаза его встретились со взглядом невозмутимого Вотрена, и этот взгляд проник Эжену в душу так глубоко, с такою силой рванул в ней струны низких чувств, что Растиньяк вздрогнул.
   - Итак, мой милый мальчик, - обратился к нему беглый каторжник, Курносой еще долго не справиться со мной. Как уверяют наши дамы, я победоносно выдержал такой удар, который прикончил бы даже вола.
   - О! Вы можете вполне сказать - быка! - воскликнула вдова Воке.
   - Может быть, вас огорчает, что я остался жив? - сказал Вотрен на ухо Эжену, точно проникнув в его мысли. - Это было бы достойно чертовски сильного человека!
   - Ах, да, - вмешался Бьяншон, - третьего дня мадмуазель Мишоно говорила о некоем господине по прозвищу Обмани-смерть; такая кличка очень подошла бы к вам.
   Это сообщение подействовало на Вотрена, как удар молнии. Он побледнел и зашатался, его магнетический взгляд, подобно солнечному лучу упав на мадмуазель Мишоно, как бы потоком излученной воли сбил ее с ног. Старая дева рухнула на стул. Пуаре поторопился стать между нею и Вотреном, сообразив, что ей грозит опасность, - такой свирепостью дышало лицо каторжника, когда он сбросил маску добродушия, скрывавшую его подлинную сущность. Нахлебники остолбенели, еще не понимая, в чем заключалась драма. В это мгновение на улице послышались шаги нескольких человек и звякнули о мостовую ружья, опущенные солдатами к ноге. Пока Коллен непроизвольно искал выхода, посматривая на окна и на стены, четыре человека появились в дверях гостиной. Первым стоял начальник сыскной полиции, за ним три полицейских.
   - Именем закона и короля... - произнес один из полицейских, но конец его речи был заглушен рокотом изумления.
   Потом настала тишина, и нахлебники расступились, давая дорогу: вошло трое полицейских; каждый из них, опустив руку в карман, держал в ней пистолет со взведенным курком. Два жандарма, войдя следом за представителями полиции, стали у порога, два других показались у двери со стороны лестницы. Шаги солдат и звяканье ружей послышались на мощеной дорожке, шедшей вдоль фасада. О бегстве не могло быть и речи, - и взоры всех невольно приковались к Обмани-смерть. Начальник полиции, подойдя к Вотрену, ударил его по голове так сильно, что парик слетел, и голова Коллена явилась во всем своем отталкивающем воде. Кирпично-красные коротко подстриженные волосы придавали его голове, его лицу, прекрасно сочетавшимся с его могучей грудью, жуткий характер какой-то коварной силы, выразительно освещая их как бы отсветом адского пламени. Все поняли Вотрена, его прошлое, настоящее и будущее, его жестокие воззрения, культ своего произвола, его господство над другими благодаря цинизму его мыслей и поступков, благодаря силе организма, приспособленного ко всему. Кровь бросилась в лицо Коллену, глаза его горели, как у дикой кошки. Он подпрыгнул на месте в таком свирепом и мощном порыве, так зарычал, что нахлебники вскрикнули от ужаса. При этом львином движении полицейские воспользовались переполохом и выхватили из карманов пистолеты. Заметив блеск взведенных курков, Коллен понял опасность и в один миг показал, как может быть огромна у человека сила воли. Страшное и величественное зрелище! Лицо его отобразило поразительное явление, сравнимое только с тем, что происходит в паровом котле, когда сжатый пар, способный поднять горы, от одной капли холодной воды мгновенно оседает. Каплей холодной воды, охладившей ярость каторжника, послужила одна мысль, быстрая, как молния. Он усмехнулся и поглядел на свой парик.
   - Прошли те времена, когда ты бывал вежлив, - сказал он начальнику тайной полиции. И, кивком головы подозвав жандармов, вытянул вперед руки. Милостивые государи, господа жандармы, наденьте мне наручники. Беру в свидетели присутствующих, что я не оказал сопротивления.
   Быстрота, с какой огонь и лава вырвались из этого человеческого вулкана и снова ушли внутрь, изумила всех, и шопот восхищения пронесся по столовой.
   - Карта бита, господин громила, - продолжал Коллен, глядя на знаменитого начальника сыскной полиции.
   - Ну, раздеться! - презрительно прикрикнул на него человек из переулка Сент-Анн.
   - Зачем? - возразил Коллен. - Здесь дамы. Я не запираюсь и сдаюсь.
   Он сделал паузу и оглядел собравшихся, как делают ораторы, намереваясь сообщить поразительные вещи.
   - Пишите, папаша Ляшапель, - обратился он к седому старичку, который пристроился на конце стола и вытащил из портфеля протокол ареста. - Признаю: я - Жак Коллен, по прозвищу Обмани-смерть, присужденный к двадцати годам заключения в оковах, и только что я доказал, что это прозвище ношу недаром. - Затем, обращаясь к нахлебникам, пояснил: - Пошевели я лишь пальцем, и вот эти три шпика выпустили бы из меня клюквенный сок на домушный проспект маменьки Воке. Чудаки! Туда же, берутся подстраивать ловушки!
   Услыхав такие страсти, г-жа Воке почувствовала себя дурно.
   - Господи! От этого можно заболеть! Я же с ним была вчера в театре Гетэ, - пожаловалась она Сильвии.
   - Немножко философии, мамаша, - продолжал Коллен. - Что за беда, если вчера в Гетэ вы были в моей ложе? - воскликнул он. - Разве вы лучше нас? То, что заклеймило нам плечо, не так позорно, как то, что заклеймило душу вам, дряблым членам пораженного гангреной общества; лучший из вас не устоял против меня.