де Бальзак Оноре. Отец Горио

   Растиньяк, догадываясь, какой ужасный перелом происходил в ее душе, откланялся супругам и удалился потрясенный. Тон графа де Ресто ясно говорил о бесполезности его попытки, и он понял, что Анастази утратила свободу.
   Он бросился к г-же Нусинген и застал ее в постели.
   - Я, милый друг, больна, - сказала она. - Я простудилась, возвращаясь с бала, боюсь воспаления легких и жду врача...
   - Даже если бы вы были на краю могилы и едва волочили ноги, вы должны явиться к отцу, - прервал ее Эжен. - Он вас зовет! Если бы вы слышали хоть самый слабый его крик, у вас прошла бы вся болезнь.
   - Эжен, быть может, отец не так уж болен, как вы говорите, однако я была бы в отчаянии, если бы хоть немного потеряла в вашем мнении, и поступлю так, как вы желаете. Но знаю, он умрет от горя, если моя болезнь станет смертельной после выезда. Хорошо! Я поеду, как только придет врач... О-о! Почему на вас нет часов? - спросила она, заметив отсутствие цепочки.
   Растиньяк покраснел.
   - Эжен! Эжен, если вы их потеряли, продали... о, как это было бы нехорошо!
   Эжен наклонился над постелью и сказал на ухо Дельфине:
   - Вам угодно знать? Хорошо! Знайте! Вашему отцу даже не на что купить себе саван, в который завернут его сегодня вечером. Часы в закладе, у меня не оставалось больше ничего.
   Дельфина одним движеньем выпрыгнула из постели, подбежала к секретеру, достала кошелек и протянула Растиньяку. Затем позвонила и крикнула:
   - Эжен, я еду, еду! Дайте мне время одеться. Да, я была бы чудовищем! идите, я приеду раньше вас! Тереза, - позвала она горничную, - попросите господина де Нусингена подняться ко мне сию минуту, мне надо с ним поговорить.
   Эжен был счастлив объявить умирающему о скором приезде одной из дочерей и вернулся на улицу Нев-Сент-Женевьев почти веселым. Он начал рыться в кошельке, чтобы сейчас же заплатить извозчику: в кошельке у молодой женщины, такой богатой, такой изящной, оказалось только семьдесят франков. Поднявшись наверх, Эжен увидел, что Бьяншон поддерживает папашу Горио, а больничный фельдшер что-то делает над стариком под наблюдением врача. Старику прижигали спину раскаленным железом - последнее средство медицинской науки, средство бесполезное.
   - Что-нибудь чувствуете? - допытывался врач у Горио.
   Но вместо ответа папаша Горио, завидев Эжена, спросил:
   - Они едут, это правда?
   - Он может выкрутиться, раз он в состоянии говорить, - заметил фельдшер.
   - Да, за мной едет Дельфина, - ответил старику Эжен.
   - Слушай! Он все время говорил о дочерях, требовал их к себе и кричал так, как, по рассказам, кричат посаженные на кол, требуя воды.
   - Довольно, - сказал врач фельдшеру, - тут ничего больше не поделаешь, спасти его нельзя.
   Бьяншон с фельдшером вновь положили умирающего на зловонную постель.
   - Все-таки следовало бы переменить белье, - заметил врач. - Правда, надежды нет, но человеческое достоинство надо уважать. Я еще зайду, Бьяншон, - сказал он студенту. - Если большой станет опять жаловаться, приложите к диафрагме опий.
   Фельдшер и врач ушли.
   - Слушай, Эжен, не падай, дружище, духом! - сказал Бьяншон Растиньяку, оставшись с ним вдвоем. - Сейчас надо только надеть ему чистую рубашку и сменить постельное белье. Пойди скажи Сильвии, чтобы она принесла простыни и помогла нам.
   Эжен спустился в столовую, где г-жа Воке и Сильвия накрывали на стол. Едва он обратился к Сильвии, сейчас же подошла к нему вдова с кисло-сладким видом осмотрительной торговки, которой не хочется ни потерпеть убытка, ни раздосадовать покупателя.
   - Дорогой мой господин Эжен, - начала она, - вы-то не хуже меня знаете, что у папаши Горио нет больше ни одного су. Когда человек того и гляди закатит глаза, давать ему простыни - значит загубить их, а и без того придется пожертвовать одну на саван. Вы мне и так должны сто сорок четыре франка, прикиньте сорок за простыни да еще немного за разные другие мелочи, за то, что Сильвия даст вам еще свечку, - все вместе составит не меньше двухсот франков, а такой бедной вдове, как я, терять их не годится. Будьте справедливы, господин Эжен, довольно я потерпела убытку за эти пять дней, как посыпались на меня все несчастья. Я бы сама дала десять экю, только бы наш старичок уехал в тот срок, как вы мне обещали. А такая неприятность бьет по моим жильцам. Коль это даром, так лучше я отправлю его в больницу. Станьте на мое место. Мне мое заведение важнее всего, я им живу.
   Растиньяк быстро поднялся к Горио.
   - Бьяншон, где деньги за часы?
   - Там, на столе; осталось триста шестьдесят с чем-то. Я расплатился начисто за все, что брал сам. Квитанция ссудной кассы под деньгами.
   - Теперь, госпожа Воке, давайте рассчитаемся, - сказал Растиньяк с чувством омерзения, сбежав с лестницы. - Господин Горио останется у вас недолго, и я...
   - Да, беднягу вынесут ногами вперед, - полугрустно-полурадостно говорила она, пересчитывая двести франков.
   - Бросим этот разговор, - сказал Растиньяк.
   - Сильвия, дайте простыни и ступайте наверх помочь. Не забудьте отблагодарить Сильвию, - шепнула Эжену на ухо вдова Воке, - она не спит уже две ночи.
   Как только Растиньяк отошел, старуха подбежала к кухарке.
   - Возьми чиненные простыни, номер семь. Ей-богу, для мертвеца сойдут и эти, - шепнула она ей на ухо.
   Эжен успел подняться на несколько ступенек и не слыхал распоряжения хозяйки.
   - Слушай, - сказал ему Бьяншон, - давай сменим ему рубашку. Приподними его.
   Эжен стал у изголовья, поддерживая умирающего, а Бьяншон снял с него рубашку; старик хватался за грудь, точно стараясь что-то удержать на ней, и застонал, жалобно, тягуче, как стонут животные от сильной боли.
   - Да! Да! - вспомнил Бьяншон. - Он требует цепочку из волос и медальон, которые мы сняли, когда делали прижигания. Бедняга! Надо их ему надеть. Они там, на камине.
   Эжен взял с камина цепочку, сплетенную из пепельных волос, - наверно из волос г-жи Горио. На одной стороне медальона он прочел: Анастази, на другой - Дельфина. Эмблема его сердца, всегда покоившаяся на его сердце. Внутри лежали локоны, судя по тонине волос, срезанные в самом раннем детстве у обеих дочерей. Как только медальон коснулся его груди, старик ответил протяжным вздохом, выражавшим удовлетворение, жуткое для тех, кто при этом был. Во вздохе умирающего слышался последний отзвук его нежности, казалось уходившей куда-то внутрь, в неведомый нам центр - источник и прибежище человеческих привязанностей. Болезненная радость мелькнула на лице, сведенном судорогой. Оба студента были потрясены этой ужасной вспышкой большого чувства, пережившего мысль, и не сдержались: их теплые слезы упали на умирающего старика, ответившего громким криком радости.
   - Нази! Фифина! - произнес он.
   - В нем еще теплится жизнь, - сказал Бьяншон.
   - А на что ему она? - заметила Сильвия.
   - Чтобы страдать, - ответил Растиньяк.
   Подав знак товарищу, чтобы тот ему помогал, Бьяншон стал на колени и подсунул руки под ноги старика, а в это время Растиньяк, став на колени по другую сторону кровати, подсунул руки под спину больного. Сильвия дожидалась, когда его поднимут, и стояла наготове, чтобы сдернуть простыни и вместо них постелить другие. Горио, вероятно обманутый слезами молодых людей, из последних сил протянул руки и, нащупав с той и с другой стороны кровати головы студентов, порывисто ухватился за их волосы; чуть слышно донеслось: "Ах, ангелы мои!" Душа его пролепетала два эти слова и с ними отлетела.
   - Бедняжка ты мой, - сказала Сильвия, умиленная его возгласом, где прозвучало самое высокое из чувств, зажженное в последний раз этим ужасным, совершенно неумышленным обманом.
   Последний вздох старика был, несомненно, вздохом радости: в нем выразилась вся жизнь Горио-отца - он снова обманулся.
   Горио благоговейно уложили на койке. С этой минуты на его лице болезненно запечатлелась борьба между жизнью и смертью, происходившая в механизме, где мозг уже утратил сознательные восприятия, от которых у человеческого существа зависят чувства радости и скорби. Полное разрушение являлось вопросом только времени.
   - В таком состоянии он пробудет еще несколько часов, - сказал Бьяншон, - и смерть наступит незаметно, - он даже не захрипит. Мозг, вероятно, поражен весь целиком.
   В эту минуту на лестнице послышались шаги запыхавшейся молодой женщины.
   - Она приехала слишком поздно, - сказал Растиньяк.
   Оказалось, что это не Дельфина, а ее горничная, Тереза.
   - Господин Эжен, - сообщила она, - между баронессой и бароном вышла ужасная ссора из-за денег, которые просила бедняжка баронесса для своего отца. Она упала в обморок, вызвали врача, пришлось пустить ей кровь; а потом она все кричала: "Папа умирает, хочу проститься с папой". Прямо душу раздирала своим криком.
   - Довольно, Тереза! Приходить ей уже не имеет смысла, господин Горио без сознания.
   - Бедный наш господин Горио, неужто ему так плохо? - промолвила Тереза.
   - Я вам больше не нужна, так пойду готовить обед, уж половина пятого, заявила Сильвия и чуть не столкнулась на верхней площадке лестницы с графиней де Ресто.
   Появление графини де Ресто было внушительным и жутким. Она взглянула на ложе смерти, слабо освещенное единственной свечой, и залилась слезами, увидав лицо своего отца, похожее теперь на маску, где еще мерцали последние проблески жизни. Бьяншон из скромности ушел.
   - Мне слишком поздно удалось вырваться, - сказала графиня Растиньяку.
   Эжен грустно кивнул головой. Графиня де Ресто взяла руку отца и поцеловала.
   - Папа, простите меня! Вы говорили, что голос мой вызвал бы вас из могилы: так вернитесь хоть на мгновенье к жизни, благословите вашу раскаявшуюся дочь. Услышьте меня. Какой ужас! Кроме вас одного, мне не от кого ждать благословенья здесь, на земле! Все ненавидят меня, один вы любите. Меня возненавидят даже мои дети. Возьмите меня к себе, я буду вас любить, заботиться о вас. Он уже не слышит, я схожу с ума.
   Упав к его ногам, она с безумным выражением лица смотрела на эти бренные останки.
   - Все беды обрушились на меня, - говорила она, обращаясь к Растиньяку. - Граф де Трай уехал, оставив после себя огромные долги; я узнала, что он мне изменял. Муж не простит мне никогда, а мое состояние я отдала ему в полное распоряжение. Погибли все мои мечты! Увы! Ради кого я изменила единственному сердцу, - она указала на отца, - которое молилось на меня! Его я не признала, оттолкнула, причинила ему тысячи страданий, - я низкая женщина!
   - Он все знал, - ответил Растиньяк.
   Вдруг папаша Горио раскрыл глаза, но то была лишь судорога век. Графиня рванулась к отцу, и этот порыв напрасной надежды был так же страшен, как и взор умирающего старика.
   - Он, может быть, меня услышит! - воскликнула графиня. - Нет, ответила она сама себе, садясь подле кровати.
   Графиня де Ресто выразила желание побыть около отца; тогда Эжен спустился вниз, чтобы чего-нибудь поесть. Нахлебники были уже в сборе.
   - Как видно, у нас там наверху готовится маленькая смерторама? спросил художник.
   - Шарль, мне кажется, вам следовало бы избрать для ваших шуток предмет менее печальный, - ответил Растиньяк.
   - Оказывается, нам здесь нельзя и посмеяться? Что тут такого, раз Бьяншон говорит, что старикан без сознания? - возразил художник.
   - Значит, он и умрет таким же, каким был в жизни, - вмешался чиновник из музея.
   - Папа умер! - закричала графиня.
   Услышав этот страшный вопль, Растиньяк, Сильвия, Бьяншон бросились наверх и нашли графиню уже без чувств. Они привели ее в сознание и отнесли в ждавший у ворот фиакр. Эжен поручил ее заботам Терезы, приказав отвезти к г-же де Нусинген.
   - Умер, - объявил Бьяншон, сойдя вниз.
   - Ну, господа, за стол, а то остынет суп, - пригласила г-жа Воке.
   Оба студента сели рядом.
   - Что теперь нужно делать? - спросил Эжен Бьяншона.
   - Я закрыл ему глаза и уложил, как полагается. Когда врач из мэрии, по нашему заявлению, установит смерть, старика зашьют в саван и похоронят. А что же, по-твоему, с ним делать?
   - Больше уж он не будет нюхать хлеб - вот так, - сказал один нахлебник, подражая гримасе старика.
   - Чорт возьми, господа, бросьте, наконец, папашу Горио и перестаньте нас им пичкать, - заявил репетитор. - Целый час преподносят его под всякими соусами. Одним из преимуществ славного города Парижа является возможность в нем родиться, жить и умереть так, что никто не обратит на вас внимания. Будем пользоваться удобствами цивилизации. Сегодня в Париже шестьдесят смертей, не собираетесь ли вы хныкать по поводу парижских гекатомб? Папаша Горио протянул ноги, тем лучше для него! Если он вам так дорог, ступайте и сидите около него, а нам предоставьте есть спокойно.
   - О, конечно, для него лучше, что он помер! - сказала вдова. - Видать, у бедняги было в жизни много неприятностей!
   То было единственной надгробной речью человеку, в котором для Эжена воплощалось само отцовство. Пятнадцать нахлебников принялись болтать так же, как обычно. Пока Бьяншон и Растиньяк сидели за столом, звяканье ножей и вилок, взрывы хохота среди шумной болтовни, выражение прожорливости и равнодушия на лицах, их бесчувственность - все это вместе наполнило обоих леденящим чувством омерзения. Два друга вышли из дому, чтобы позвать к усопшему священника для ночного бдения и чтения молитв. Отдавая последний долг умершему, им приходилось соразмерять свои расходы с той ничтожной суммой денег, какой они располагали. Около девяти часов вечера тело уложили на сколоченные доски, между двумя свечами, все в той же жалкой комнате, и возле покойника сел священник. Прежде чем лечь спать, Растиньяк, спросив священника о стоимости похорон и заупокойной службы, написал барону де Нусингену и графу де Ресто записки с просьбой прислать своих доверенных, чтоб оплатить расходы на погребение. Отправив к ним Кристофа, он лег в постель, изнемогая от усталости, и заснул.
   На следующее утро Растиньяку и Бьяншону пришлось самим заявить в мэрию о смерти Горио, и около двенадцати часов дня смерть была официально установлена. Два часа спустя Растиньяку пришлось самому расплатиться со священником, так как никто не явился от зятьев и ни один из них не прислал денег. Сильвия потребовала десять франков за то, чтобы приготовить тело к погребению и зашить в саван. Эжен с Бьяншоном подсчитали, что у них едва хватит денег на расходы, если родственники покойника не захотят принять участие ни в чем. Студент-медик решил сам уложить тело в гроб для бедняков, доставленный из Кошеновской больницы, где он купил его со скидкой.
   - Сыграй-ка штуку с этими прохвостами, - сказал он Растиньяку. - Купи лет на пять землю на Пер-Лашез, закажи в церкви службу и в похоронной конторе - похороны по третьему разряду. Если зятья и дочери откажутся возместить расходы, вели высечь на могильном камне: "Здесь покоится господин Горио, отец графини де Ресто и баронессы де Нусинген, погребенный на средства двух студентов".
   Эжен последовал советам своего друга лишь после того, как безуспешно побывал у супругов де Нусинген и у супругов де Ресто, - дальше порога его не пустили. И так и здесь швейцары получили строгие распоряжения.
   - Господа не принимают никого, - говорили они, - их батюшка скончался, и они в большом горе.
   Эжен слишком хорошо знал парижский свет, чтобы настаивать. Особенно сжалось его сердце, когда он убедился, что ему нельзя пройти к Дельфине; и у швейцара, в его каморке, он написал ей:
   "Продайте что-нибудь из ваших драгоценностей, чтобы достойно проводить вашего отца к месту его последнего упокоения!"
   Он запечатал записку и попросил швейцара отдать ее Терезе для передачи баронессе, но швейцар передал записку самому барону, а барон бросил ее в камин. Выполнив все, что мог, Эжен около трех часов вернулся в пансион и невольно прослезился, увидев у калитки гроб, кое-как обитый черной материей и стоявший на двух стульях среди безлюдной улицы. В медном посеребренном тазу со святой водой мокло жалкое кропило, но к нему еще никто не прикасался. Даже калитку не затянули трауром. То была смерть нищего: смерть без торжественности, без родных, без провожатых, без друзей. Бьяншон, занятый в больнице, написал Растиньяку записку, где сообщал, на каких условиях он сговорился с причтом. Студент-медик извещал, что обедня им будет не по средствам, - придется ограничиться вечерней, как более дешевой службой, и что он послал Кристофа с запиской в похоронную контору. Заканчивая чтение бьяншоновских каракуль, Эжен увидел в руках вдовы Воке медальон с золотым ободком, где лежали волосы обеих дочерей.
   - Как вы смели это взять? - спросил он.
   - Вот тебе раз! Неужто зарывать в могилу вместе с ним? Ведь это золото! - возразила Сильвия.
   - Ну, и что же! - ответил Растиньяк с негодованием. - Пусть он возьмет с собой единственную памятку о дочерях.
   Когда приехали траурные дроги, Эжен велел внести гроб опять наверх, отбил крышку и благоговейно положил старику на грудь это вещественное отображенье тех времен, когда Дельфина и Анастази были юны, чисты, непорочны и "не умничали", как жаловался их отец во время агонии.
   Лишь Растиньяк, Кристоф да двое факельщиков сопровождали дроги, которые свезли несчастного отца в церковь Сент-Этьен-дю-Мон, неподалеку от улицы Нев-Сент-Женевьев. По прибытии тело выставили в темном низеньком приделе, но Растиньяк напрасно искал по церкви дочерей папаши Горио или их мужей. При гробе остались только он да Кристоф, считавший своей обязанностью отдать последний долг человеку, благодаря которому нередко получал большие чаевые. Дожидаясь двух священников, мальчика-певчего и причетника, Растиньяк, не в силах произнести ни слова, молча пожал Кристофу руку.
   - Да, господин Эжен, - сказал Кристоф, - он был хороший, честный человек, ни с кем не ссорился, никому не был помехой, никого не обижал.
   Явились два священника, мальчик-певчий, причетник - и сделали все, что можно было сделать за семьдесят франков в такие времена, когда церковь не так богата, чтобы молиться даром. Клир пропел один псалом, Libera и De profundis. Вся служба продолжалась минут двадцать. Была только одна траурная карета для священника и певчего, но они согласились взять с собой Эжена и Кристофа.
   - Провожатых нет, - сказал священник, - можно ехать побыстрее, чтобы не задержаться, а то уж половина шестого.
   Но в ту минуту, когда гроб ставили на дроги, подъехали две кареты с гербами, однако пустые, - карета графа де Ресто и карета барона де Нусингена, - и следовали за процессией до кладбища Пер-Лашез. В шесть часов тело папаши Горио опустили в свежую могилу; вокруг стояли выездные лакеи обеих дочерей, но и они ушли вместе с причтом сейчас же после короткой литии, пропетой старику за скудные студенческие деньги.
   Два могильщика, бросив несколько лопат земли, чтобы прикрыть гроб, остановились; один из них, обратясь к Эжену, попросил на водку. Эжен порылся у себя в кармане, но, не найдя в нем ничего, был вынужден занять франк у Кристофа. Этот сам по себе ничтожный случай подействовал на Растиньяка: им овладела смертельная тоска. День угасал, сырые сумерки раздражали нервы. Эжен заглянул в могилу и в ней похоронил свою последнюю юношескую слезу, исторгнутую святыми волнениями чистого сердца, - одну из тех, что, пав на землю, с нее восходят к небесам. Он скрестил руки на груди и стал смотреть на облака. Кристоф поглядел на него и отправился домой.
   Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов - туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:
   - А теперь - кто победит: я или ты!
   И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген.
   Саше, сентябрь 1834 г.
   ГОБСЕК
   Барону Баршу де Пеноэн
   Из всех бывших питомцев Вандомского коллежа, кажется, одни лишь мы с тобой избрали литературное поприще, - недаром же мы увлекались философией в том возрасте, когда нам полагалось увлекаться только страницами De viris[254]. Мы встретились с тобою вновь, когда я писал эту повесть, а ты трудился над прекрасными своими сочинениями о немецкой философии. Итак, мы оба не изменили своему призванию. Надеюсь, тебе столь же приятно будет увидеть здесь свое имя, как мне приятно поставить его.
   Твой старый школьный товарищ
   де Бальзак.
   Как-то раз зимою 1829--1830 года в салоне виконтессы де Гранлье до часу ночи засиделись два гостя, не принадлежавшие к ее родне. Один из них, красивый молодой человек, услышав бой каминных часов, поспешил откланяться. Когда во дворе застучали колеса его экипажа, виконтесса, видя, что остались только ее брат да друг семьи, заканчивавшие партию в пикет, подошла к дочери; девушка стояла у камина и как будто внимательно разглядывала сквозной узор на экране, но несомненно прислушивалась к шуму отъезжавшего кабриолета, что подтвердило опасения матери.
   - Камилла, если ты и дальше будешь держать себя с графом де Ресто так же, как нынче вечером, мне придется отказать ему от дома. Послушайся меня детка, если веришь нежной моей любви к тебе, позволь мне руководить тобою в жизни. В семнадцать лет девушка не может судить ни о прошлом, ни о будущем, ни о некоторых требованиях общества. Я укажу тебе только на одно обстоятельство: у господина де Ресто есть мать, женщина, способная проглотить миллионное состояние, особа низкого происхождения - в девичестве ее фамилия была Горио, и в молодости она вызвала много толков о себе. Она очень дурно относилась к своему отцу и, право, не заслуживает такого хорошего сына, как господин де Ресто. Молодой граф ее обожает и поддерживает с сыновней преданностью, достойной всяческих похвал. А как он заботится о своей сестре, о брате! Словом, поведение его просто превосходно, но, добавила виконтесса с лукавым видом, - пока жива его мать, ни в одном порядочном семействе родители не отважатся доверить этому милому юноше будущность и приданое своей дочери.
   - Я уловил несколько слов из вашего разговора с мадмуазель де Гранлье, и мне очень хочется вмешаться в него, - воскликнул вышеупомянутый друг семьи. - Я выиграл, граф, - сказал он, обращаясь к партнеру. - Оставляю вас и спешу на помощь вашей племяннице.
   - Вот уж поистине слух настоящего стряпчего! - воскликнула виконтесса. - Дорогой Дервиль, как вы могли расслышать, что я говорила Камилле? Я шепталась с нею совсем тихонько.
   - Я все понял по вашим глазам, - ответил Дервиль, усаживаясь у камина в глубокое кресло.
   Дядя Камиллы сел рядом с племянницей, а г-жа де Гранлье устроилась в низеньком покойном кресле между дочерью и Дервилем.
   - Пора мне, виконтесса, рассказать вам одну историю, которая заставит вас изменить ваш взгляд на положение в свете графа Эрнеста де Ресто.
   - Историю?! - воскликнула Камилла. - Скорей рассказывайте, господин Дервиль!
   Стряпчий бросил на г-жу де Гранлье взгляд, по которому она поняла, что рассказ этот будет для нее интересен. Виконтесса де Гранлье по богатству и знатности рода была одной из самых влиятельных дам в Сен-Жерменском предместье, и, конечно, может показаться удивительным, что какой-то парижский стряпчий решался говорить с нею так непринужденно и держать себя в ее салоне запросто, но объяснить это очень легко. Г-жа де Гранлье, возвратившись во Францию вместе с королевской семьей, поселилась в Париже и вначале жила только на вспомоществование, назначенное ей Людовиком XVIII из сумм цивильного листа[256], - положение для нее невыносимое. Стряпчий Дервиль случайно обнаружил формальные неправильности, допущенные в свое время Республикой при продаже особняка Гранлье, и заявил, что этот дом подлежит возвращению виконтессе. По ее поручению он повел процесс в суде и выиграл его. Осмелев от этого успеха, он затеял кляузную тяжбу с убежищем для престарелых и добился возвращения ей лесных угодий в Лиснэ. Затем он утвердил ее в правах собственности на несколько акций Орлеанского канала и довольно большие дома, которые император пожертвовал общественным учреждениям. Состояние г-жи де Гранлье, восстановленное благодаря ловкости молодого поверенного, стало давать ей около шестидесяти тысяч франков годового дохода, а тут подоспел закон о возмещении убытков эмигрантам, и она получила огромные деньги. Этот стряпчий, человек высокой честности, знающий, скромный и с хорошими манерами, стал другом семейства Гранлье. Своим поведением в отношении г-жи де Гранлье он достиг почета и клиентуры в лучших домах Сен-Жерменского предместья, но не воспользовался их благоволением, как это сделал бы какой-нибудь честолюбец. Он даже отклонил предложения виконтессы, уговаривавшей его продать свою контору и перейти в судебное ведомство, где он мог бы при ее покровительстве чрезвычайно быстро сделать карьеру. За исключением дома г-жи де Гранлье, где он иногда проводил вечера, он бывал в свете лишь для поддержания связей. Он почитал себя счастливым, что, ревностно защищая интересы г-жи де Гранлье, показал и свое дарование, иначе его конторе грозила бы опасность захиреть, - в нем не было пронырливости истого стряпчего. С тех пор как граф Эрнест де Ресто появился в доме виконтессы, Дервиль, угадав симпатию Камиллы к этому юноше, стал завсегдатаем салона г-жи де Гранлье, словно щеголь с Шоссе д'Антен, только что получивший доступ в аристократическое общество Сен-Жерменского предместья. За несколько дней до описываемого вечера он встретил на балу мадмуазель де Гранлье и сказал ей, указывая глазами на графа: