И если Сема не аферист, то аферист — мой дружок, таким сугубо одесским способом придумавший решать свои проблемы. Где, как не в Одессе, было возможно такое... Чтобы люди друг друга так хорошо знали и это деликатное знание имело решающее значение в таком грубом деле, как налет.
К профессии «разводили» Сема пришел случайно. Человек предложил хорошие деньги — Сема согласился. И испытал примерно то же недоумение, что и провинциальная блядь, впервые попавшая в столицу или за рубеж: оказывается, за это еще и платят.
Всю жизнь он делал почти то же самое. Но бесплатно. Зарабатывал Сема другим ремеслом. Он сапожничал. Его будка на Молдаванке была чем-то вроде явки для одесских уголовников. И не только для них.
Но явкой она стала не благодаря удобному географическому положению, а благодаря самому Семе.
Бывает, встречаются на улице два уголовника. И начинают обсуждать общие дела. Или делиться проблемами. Но на момент встречи кто-то из уголовников был не один. Он шел с соседом, неказистым мужчиной, далеким от блатных дел. И вот этот посторонний человек, сосед, молча стоит рядом. И, в некотором смысле, вынужденно слушает беседу. С демонстративно отсутствующим видом.
То, что он рядом и слышит, как обсуждаются, возможно, и секретные дела, блатных не смущает. Потому что те уверены: этот тихоня-мужик свой. Не в смысле криминальных дел, а в смысле человеческой натуры.
Так начинал Сема. Таким он остался. Доверенным лицом блатных.
Присутствие Семы при секретничании уголовников не только не смущало последних, но со временем становилось даже желательным. Уголовники, если встречали соседа во дворе, небрежно звали:
— Пошли, пройдемся. Яшку Носатого надо повидать.
Сема шел.
Он своим присутствием как-то размягчал атмосферу общения. А общение могло оказаться разным...
Позже, когда Сема открыл сапожную будку, блатные стали приходить к нему сами. Повадились заглядывать на огонек, «на поговорить за жизнь, на выкурить папиросу, на распить шкалик». Все это не отвлекая Сему от монотонного постукивания молоточком. Иногда назначали друг другу встречу в будке. Точка эта устраивала всех.
У Семы ремонтировали штиблеты многие жители Молдаванки. И иногда, дожидаясь окончания ремонта, они невольно тоже знакомились с местными сорвиголовами. Хотя бы визуально. И потом, при случайном попадании под хулиганские выходки последних на улице, это визуальное знакомство оказывалось полезным.
Так что Семина будка стала неким связующим звеном между миром добропорядочных граждан и миром сорвиголов. И все с этого имели свою выгоду. Обыватели — какую-никакую уверенность в завтрашнем дне, уголовники — иллюзию собственной добропорядочности. И иногда практическую пользу от знакомства с полезными людьми.
Только Сема, казалось, ничего не имел. За исключением навара за ремонт.
Со временем Сема добровольно взвалил на себя и некоторые диспетчерские функции. Что ему стоило, наслушавшись жалоб Фимы Глухаря на ноющий зуб, в этот же день осведомиться у дантиста Наума Борисовича, нельзя ли помочь человеку. И передать потом Фиме, куда надо подойти и что сказать.
Сема мог полюбопытствовать у известного каталы Чуба, правда ли, что при «терце» от девятки козырной играющий имеет право сразу узнать, проходит ли «терц»? И потом, при случае, посоветовать Митьке Шершавому больше не затевать по этому поводу спор с вечным противником Абрашей.
Но и став диспетчером, Сема по-прежнему был не при делах. В дела принципиально не лез. И если оказывался свидетелем конфликта и конфликтующие стороны норовили привлечь его в качестве третейского судьи, Сема отмалчивался. Знай себе стучал молоточком.
Это людям тоже нравилось.
Прошло время. Но оно оставалось тем же, прежним. И именно по этой причине стало возможным, что Семина будка получила общегородской статус. В то время человеческий фактор был решающим в Одессе.
— Если что изменится, передам через Сему, — говорили друг другу люди. Причем люди, обитающие и в других районах.
— Ну так я оставлю ключи у Семы...
— Сема будет знать, когда придет пароход с бананами...
— Если менты сядут на хвост, встретимся у Семы...
И Сема, корпя над поношенной обувью, передавал, оставлял у себя, сообщал, способствовал встречам... И все это без единого бестактного вопроса.
Так, без особых событий, с виду никчемно, а на самом деле с пользой и теплом для людей утекала Семина жизнь.
Читатель, конечно же, ждет: по законам жанра, в жизни Семы должно было что-то произойти. Что-то из ряда вон...
Или в будке его менты должны были найти что-то компрометирующее, переданное одним уголовником другому. Или самому Семе, располагающему какой-нибудь секретной информацией, довелось попасть в переплет. Или просто вдруг отчебучил он нечто значительное, неожиданное для тихони. Грохнул кого самолично. Или спас.
Спасать-то Сема, может, кого и спасал. Даже не может, а точно. Но насчет всего остального... Не было этого. И рад бы не разочаровывать читателя, да вынужден. Чего не было — того не было.
Ни в тюрьме Сема не побывал, ни стрессов особых не испытывал. Что говорить, когда он даже не женился. При такой малоподвижной работе и специфическом общении — какая личная жизнь? Связи, конечно, у него случались. Но больше с местными покладистыми барышнями, которыми время от времени угощали Сему приятели. Более серьезные романы холодного сапожника с приличными клиентками затухали обычно, даже как следует не разгоревшись. Претенденток в супруги приводил в уныние огнеупорный нрав суженого. И монотонный перестук молотка.
Одним из более или менее запоминающихся эпизодов в жизни Семы можно считать неприятность с сыном парикмахерши.
Великовозрастный дуралей, забирая у Семы мамины боты, прихватил заодно и транзисторный приемник «Океан». Приемник у Семы оставил один из завсегдатаев. Другой должен был забрать. Людям так было удобно. Мало ли... Может, они перераспределяли долю с последнего дела и, от греха подальше, не хотели видеть друг друга.
Сема без задней мысли поставил транзистор на оконце. До этого не было случая, чтобы в будке что-то пропадало.
Теперь такой случай произошел.
Пока Сема отворачивался за ботами, двадцатилетний малец приемник и умыкнул.
Сема хватился пропажи скоро. До прихода получателя. И сразу вычислил мальца. Закрыл будку на замок и пошел к парикмахерше.
По пути ему подвернулся один из местных блатных авторитетов. Из опустившихся, но действующих.
— А я к тебе, — сообщил авторитет.
— Вот ключ, — сказал Сема. — Я — скоро.
— Случилось что? — почуял неладное блатной.
— Та... Райкин пацан приемник «помыл».
— Ну?!.. — сразу взвился авторитет. И увязался за Семой.
Мама и сын были дома. Сын не ожидал, что на него выйдут так скоро. Сумка с приемником стояла в прихожей.
Как испугалась, зашлась от ужаса мама-парикмахерша, когда авторитет деловито щелкнул выскакивающим лезвием ножа. И сын-клептоман побледнел, по-рыбьи безвольно разинул рот.
— Ша, — остановил спутника Сема. Какое-то время внимательно глядел на постоянную клиентку Раю. Перевел взгляд на сына. Постановил: — Принесешь сам. И больше ко мне ни ногой.
Это было как проклятие.
И через двадцать лет, уже похоронив мать, став уважаемым главой семейства, этот бывший юноша помнил слова сапожника. И каково ему было знать, что и другие помнят их.
Через двадцать лет Сема уже не был прежним Семой, пассивно созерцающим течение жизни через всегда распахнутую дверь своей будки. Семе стукнуло уже шестьдесят, и было бы странным, если бы возраст не отразился на его манере общаться с людьми.
К Семе ходило править подметки уже второе, а то и третье поколение молдаванских семейств. Его услугами диспетчера пользовалось второе-третье поколение посвященных жителей других районов.
Этим детям и внукам своих клиентов Сема уже позволял себе давать советы. Советы пожилого человека, который в этой жизни кое-что слышал, кое-кого знал и был в курсе кое-каких дел.
Советы Семы были полны мудрости.
— Послушай дядю Сему, не вздумай играть в «деберц» с маленьким Фимой. Его папа партнировал с Чубом. И, чтоб ты знал, за «терц» от козырной девятки надо спрашивать сразу.
Или:
— Если будете отдавать сына в медицинский, не давайте деньги наперед. А лучше вообще не давайте. Там такие бессовестные люди. Они у всех берут. А потом, кто не прошел, дают назад. Кто прошел — забирают себе. Кому надо такая помощь?..
Сема — мудр. Это только считается, что для того, чтобы набраться мудрости, надо самому через многое пройти. Многое испытать на себе. Большинство Семиных блатных дружков-ровесников через столько всего прошли, столько испытали... А где их мудрость?..
Еще через десять лет все стало по-другому. Будку снесли. Сносу не смогли помешать даже влиятельные клиенты Семы. Да и куда делась их влиятельность за это переломное десятилетие! До власти добрались новые люди, бесцеремонные, не признающие того самого человеческого фактора.
Началось безвременье. Вот тогда-то и подался Сема в вышибалы. Подался не от хорошей жизни. Но и без особого насилия над собой. Он привык быть нужным людям.
Но прошло еще десять лет. Кончилось и безвременье...
...Летними вечерами, когда добреют люди и беспощадное весь день солнце миролюбиво прячется за крыши домов, бывший вышибала Сема выбирается во двор.
Сидит на скамеечке рядом с мужиками-соседями, стучащими костяшками домино. Сам не играет. Да и не смотрит, как играют другие. Домино во дворе стало популярным совсем недавно, с тех пор как в освободившиеся квартиры въехали новые жильцы. Сема не потому не следит за игрой, что ему неприятны игроки. Он умеет ладить с людьми, научился за жизнь. И с соседями ладит. Даже с теми, кто злоупотребляет неместным произношением слога «го». И Сему во дворе уважают, относятся почтительно, хотя и снисходительно, как обычно к старикам.
Его игровая пассивность объясняется просто. Осваивать домино ему уже поздно. И это понимают все. Не зовут уже.
Сема кротко сидит на краю скамейки. Выцветшими глазами смотрит перед собой. На все, что попадает в поле зрения. На котов, вальяжно вышагивающих по двору... На бывшую однокашницу Фаину (уже лет пятьдесят как тетю Фаю), вывешивающую постиранное белье... На бредущего сквозь арку дворового наркомана Стасика, который мог бы быть его внуком, если бы он, Сема, пятьдесят три года назад простил его бабушке Полине поход в кино с Петькой-очкариком из соседнего двора.
Сема смотрит прямо перед собой и видит лишь то, что попадается ему на глаза. О чем при этом думает, что вспоминает?.. Вспомнить ему есть что. Как, впрочем, и всем, дожившим до его возраста.
Залетный
К профессии «разводили» Сема пришел случайно. Человек предложил хорошие деньги — Сема согласился. И испытал примерно то же недоумение, что и провинциальная блядь, впервые попавшая в столицу или за рубеж: оказывается, за это еще и платят.
Всю жизнь он делал почти то же самое. Но бесплатно. Зарабатывал Сема другим ремеслом. Он сапожничал. Его будка на Молдаванке была чем-то вроде явки для одесских уголовников. И не только для них.
Но явкой она стала не благодаря удобному географическому положению, а благодаря самому Семе.
Бывает, встречаются на улице два уголовника. И начинают обсуждать общие дела. Или делиться проблемами. Но на момент встречи кто-то из уголовников был не один. Он шел с соседом, неказистым мужчиной, далеким от блатных дел. И вот этот посторонний человек, сосед, молча стоит рядом. И, в некотором смысле, вынужденно слушает беседу. С демонстративно отсутствующим видом.
То, что он рядом и слышит, как обсуждаются, возможно, и секретные дела, блатных не смущает. Потому что те уверены: этот тихоня-мужик свой. Не в смысле криминальных дел, а в смысле человеческой натуры.
Так начинал Сема. Таким он остался. Доверенным лицом блатных.
Присутствие Семы при секретничании уголовников не только не смущало последних, но со временем становилось даже желательным. Уголовники, если встречали соседа во дворе, небрежно звали:
— Пошли, пройдемся. Яшку Носатого надо повидать.
Сема шел.
Он своим присутствием как-то размягчал атмосферу общения. А общение могло оказаться разным...
Позже, когда Сема открыл сапожную будку, блатные стали приходить к нему сами. Повадились заглядывать на огонек, «на поговорить за жизнь, на выкурить папиросу, на распить шкалик». Все это не отвлекая Сему от монотонного постукивания молоточком. Иногда назначали друг другу встречу в будке. Точка эта устраивала всех.
У Семы ремонтировали штиблеты многие жители Молдаванки. И иногда, дожидаясь окончания ремонта, они невольно тоже знакомились с местными сорвиголовами. Хотя бы визуально. И потом, при случайном попадании под хулиганские выходки последних на улице, это визуальное знакомство оказывалось полезным.
Так что Семина будка стала неким связующим звеном между миром добропорядочных граждан и миром сорвиголов. И все с этого имели свою выгоду. Обыватели — какую-никакую уверенность в завтрашнем дне, уголовники — иллюзию собственной добропорядочности. И иногда практическую пользу от знакомства с полезными людьми.
Только Сема, казалось, ничего не имел. За исключением навара за ремонт.
Со временем Сема добровольно взвалил на себя и некоторые диспетчерские функции. Что ему стоило, наслушавшись жалоб Фимы Глухаря на ноющий зуб, в этот же день осведомиться у дантиста Наума Борисовича, нельзя ли помочь человеку. И передать потом Фиме, куда надо подойти и что сказать.
Сема мог полюбопытствовать у известного каталы Чуба, правда ли, что при «терце» от девятки козырной играющий имеет право сразу узнать, проходит ли «терц»? И потом, при случае, посоветовать Митьке Шершавому больше не затевать по этому поводу спор с вечным противником Абрашей.
Но и став диспетчером, Сема по-прежнему был не при делах. В дела принципиально не лез. И если оказывался свидетелем конфликта и конфликтующие стороны норовили привлечь его в качестве третейского судьи, Сема отмалчивался. Знай себе стучал молоточком.
Это людям тоже нравилось.
Прошло время. Но оно оставалось тем же, прежним. И именно по этой причине стало возможным, что Семина будка получила общегородской статус. В то время человеческий фактор был решающим в Одессе.
— Если что изменится, передам через Сему, — говорили друг другу люди. Причем люди, обитающие и в других районах.
— Ну так я оставлю ключи у Семы...
— Сема будет знать, когда придет пароход с бананами...
— Если менты сядут на хвост, встретимся у Семы...
И Сема, корпя над поношенной обувью, передавал, оставлял у себя, сообщал, способствовал встречам... И все это без единого бестактного вопроса.
Так, без особых событий, с виду никчемно, а на самом деле с пользой и теплом для людей утекала Семина жизнь.
Читатель, конечно же, ждет: по законам жанра, в жизни Семы должно было что-то произойти. Что-то из ряда вон...
Или в будке его менты должны были найти что-то компрометирующее, переданное одним уголовником другому. Или самому Семе, располагающему какой-нибудь секретной информацией, довелось попасть в переплет. Или просто вдруг отчебучил он нечто значительное, неожиданное для тихони. Грохнул кого самолично. Или спас.
Спасать-то Сема, может, кого и спасал. Даже не может, а точно. Но насчет всего остального... Не было этого. И рад бы не разочаровывать читателя, да вынужден. Чего не было — того не было.
Ни в тюрьме Сема не побывал, ни стрессов особых не испытывал. Что говорить, когда он даже не женился. При такой малоподвижной работе и специфическом общении — какая личная жизнь? Связи, конечно, у него случались. Но больше с местными покладистыми барышнями, которыми время от времени угощали Сему приятели. Более серьезные романы холодного сапожника с приличными клиентками затухали обычно, даже как следует не разгоревшись. Претенденток в супруги приводил в уныние огнеупорный нрав суженого. И монотонный перестук молотка.
Одним из более или менее запоминающихся эпизодов в жизни Семы можно считать неприятность с сыном парикмахерши.
Великовозрастный дуралей, забирая у Семы мамины боты, прихватил заодно и транзисторный приемник «Океан». Приемник у Семы оставил один из завсегдатаев. Другой должен был забрать. Людям так было удобно. Мало ли... Может, они перераспределяли долю с последнего дела и, от греха подальше, не хотели видеть друг друга.
Сема без задней мысли поставил транзистор на оконце. До этого не было случая, чтобы в будке что-то пропадало.
Теперь такой случай произошел.
Пока Сема отворачивался за ботами, двадцатилетний малец приемник и умыкнул.
Сема хватился пропажи скоро. До прихода получателя. И сразу вычислил мальца. Закрыл будку на замок и пошел к парикмахерше.
По пути ему подвернулся один из местных блатных авторитетов. Из опустившихся, но действующих.
— А я к тебе, — сообщил авторитет.
— Вот ключ, — сказал Сема. — Я — скоро.
— Случилось что? — почуял неладное блатной.
— Та... Райкин пацан приемник «помыл».
— Ну?!.. — сразу взвился авторитет. И увязался за Семой.
Мама и сын были дома. Сын не ожидал, что на него выйдут так скоро. Сумка с приемником стояла в прихожей.
Как испугалась, зашлась от ужаса мама-парикмахерша, когда авторитет деловито щелкнул выскакивающим лезвием ножа. И сын-клептоман побледнел, по-рыбьи безвольно разинул рот.
— Ша, — остановил спутника Сема. Какое-то время внимательно глядел на постоянную клиентку Раю. Перевел взгляд на сына. Постановил: — Принесешь сам. И больше ко мне ни ногой.
Это было как проклятие.
И через двадцать лет, уже похоронив мать, став уважаемым главой семейства, этот бывший юноша помнил слова сапожника. И каково ему было знать, что и другие помнят их.
Через двадцать лет Сема уже не был прежним Семой, пассивно созерцающим течение жизни через всегда распахнутую дверь своей будки. Семе стукнуло уже шестьдесят, и было бы странным, если бы возраст не отразился на его манере общаться с людьми.
К Семе ходило править подметки уже второе, а то и третье поколение молдаванских семейств. Его услугами диспетчера пользовалось второе-третье поколение посвященных жителей других районов.
Этим детям и внукам своих клиентов Сема уже позволял себе давать советы. Советы пожилого человека, который в этой жизни кое-что слышал, кое-кого знал и был в курсе кое-каких дел.
Советы Семы были полны мудрости.
— Послушай дядю Сему, не вздумай играть в «деберц» с маленьким Фимой. Его папа партнировал с Чубом. И, чтоб ты знал, за «терц» от козырной девятки надо спрашивать сразу.
Или:
— Если будете отдавать сына в медицинский, не давайте деньги наперед. А лучше вообще не давайте. Там такие бессовестные люди. Они у всех берут. А потом, кто не прошел, дают назад. Кто прошел — забирают себе. Кому надо такая помощь?..
Сема — мудр. Это только считается, что для того, чтобы набраться мудрости, надо самому через многое пройти. Многое испытать на себе. Большинство Семиных блатных дружков-ровесников через столько всего прошли, столько испытали... А где их мудрость?..
Еще через десять лет все стало по-другому. Будку снесли. Сносу не смогли помешать даже влиятельные клиенты Семы. Да и куда делась их влиятельность за это переломное десятилетие! До власти добрались новые люди, бесцеремонные, не признающие того самого человеческого фактора.
Началось безвременье. Вот тогда-то и подался Сема в вышибалы. Подался не от хорошей жизни. Но и без особого насилия над собой. Он привык быть нужным людям.
Но прошло еще десять лет. Кончилось и безвременье...
...Летними вечерами, когда добреют люди и беспощадное весь день солнце миролюбиво прячется за крыши домов, бывший вышибала Сема выбирается во двор.
Сидит на скамеечке рядом с мужиками-соседями, стучащими костяшками домино. Сам не играет. Да и не смотрит, как играют другие. Домино во дворе стало популярным совсем недавно, с тех пор как в освободившиеся квартиры въехали новые жильцы. Сема не потому не следит за игрой, что ему неприятны игроки. Он умеет ладить с людьми, научился за жизнь. И с соседями ладит. Даже с теми, кто злоупотребляет неместным произношением слога «го». И Сему во дворе уважают, относятся почтительно, хотя и снисходительно, как обычно к старикам.
Его игровая пассивность объясняется просто. Осваивать домино ему уже поздно. И это понимают все. Не зовут уже.
Сема кротко сидит на краю скамейки. Выцветшими глазами смотрит перед собой. На все, что попадает в поле зрения. На котов, вальяжно вышагивающих по двору... На бывшую однокашницу Фаину (уже лет пятьдесят как тетю Фаю), вывешивающую постиранное белье... На бредущего сквозь арку дворового наркомана Стасика, который мог бы быть его внуком, если бы он, Сема, пятьдесят три года назад простил его бабушке Полине поход в кино с Петькой-очкариком из соседнего двора.
Сема смотрит прямо перед собой и видит лишь то, что попадается ему на глаза. О чем при этом думает, что вспоминает?.. Вспомнить ему есть что. Как, впрочем, и всем, дожившим до его возраста.
Залетный
И среди молодежи, специализирующейся на «разведении», случаются самородки. Случается — это, пожалуй, громко сказано. Большинство работает не мудрствуя, по старинке, но без присущей старине изящности и психологичности. Используют чаще всего один-два приема. Либо затевают диспут-прессинг и норовят поймать на слове. Либо ссылаются на авторитеты.
Но ханжески проворчать в очередной раз, что молодежь и в этом деле ни на что не годится, не годится и в подметки «спецам» ветеранам, язык не повернется. Повернуться ему помешает мысль: а как же Гена?..
История Гены показательна еще и как воплощение спорной мысли: одесситом не обязательно родиться. Одесситом можно стать.
Но для начала следует определиться со значением термина «развести». «Развести» — означает таким образом психологически обработать клиента, чтобы, как говорят в Одессе, поиметь с него то, что тебе требуется. Либо в материальном смысле, либо в смысле некоторой услуги. Если в результате направленной психологической обработки, запудривания мозгов клиент-противник принимает твою сторону или признает себя неправым, это тоже называется «разведением».
Итак, Гена.
Гена был самородком. В искусство «разведения» он внес свежую струю, задал ему новое направление и сам же это направление снабдил некоторыми хрестоматийными уже примерами и сценариями.
Жила, которую разработал этот правильный юноша с внешностью аккуратиста-отличника — не подхалима, лежала даже не у поверхности. Она открыто покоилась на виду у всех. Но все (имеется в виду афористическая братия) бездумно перешагивали через нее. Либо не замечая жилу, либо урывая от нее по мелочам. До глобальной разработки карьера руки ни у кого почему-то не доходили. Вот уж действительно, хочешь спрятать — положи на видное место.
Как сельскому юноше удалось сделать карьеру афериста? Занятно проследить ее вехи. Даже незначительные. Тем более что карьеру Гена сделал не только и не столько в смысле достижения личного благополучия, сколько в смысле достижения уважения людей. И каких людей...
Как я уже сказал, Гена не был одесситом. Таких, как он, в Одессе называют залетными. Сам он по этому поводу страдал. Украдкой, конечно. И украдкой же завидовал урожденным одесситам. Белой завистью!
Гена был родом из-под Одессы, из села Маяки на берегу Днестра. Сложно установить, какими книжками и чьим обществом он злоупотреблял в детстве и отрочестве. Но к моменту окончания десятилетки он вызрел в романтика, помешанного на Одессе. Традиционная проблема выбора жизненного пути перед ним не стояла. Путь был один: в Одессу.
Геннадий прибыл в город с аттестатом золотого медалиста сельской школы. Кроме аттестата, из ценностей при нем были: выпускной костюм, некоторые боксерские навыки, приобретенные в секции при школе, и умение произвольно сужать и расширять зрачки (ценность этого умения обнаружилась позже).
В приемной комиссии Водного института аттестат рассматривали с заметным скепсисом. Но взяли. Обязательный один экзамен Гена сдал на «отлично».
Первые два года в городе своей мечты юноша прожил заурядной жизнью студента. В период между сессиями, как поется в студенческой песне, умеренно пьянствовал, играл в преферанс, волочился за студентками старших курсов. Учился неплохо. Его умеренно симпатичный облик располагал к себе преподавателей. Подкупал он не навязчивостью, сдержанностью, смахивающей на достоинство.
О дальнейшей карьере Гена не задумывался. Казалось: чего еще желать, вот она — Одесса. И никуда не денется. Как минимум в ближайшие три года, видевшиеся тогда вечностью.
При этом он не забывал зорко присматриваться к одесситам. Не ко всем без разбору. К тем, которые хоть как-то подпадали под образ, когда-то взращенный им в фантазиях. Романтик-провинциал как-то сразу научился выделять их из общей массы аборигенов, попадавших в поле его зрения.
Те, кто вызывал в нем особый интерес, принадлежали к разным возрастам, профессиям и социальным прослойкам. Среди них были, к примеру, кочегар из общежития, многие завсегдатаи Соборки, но также директор спортшколы на Пушкинской и декан родного факультета.
Всех этих разных людей объединяло... не общее выражение лица, нет. Некое единое понимание жизни, отпечатавшееся на их лицах. Определенный узор морщин, как ритуальная окраска, означал это понимание. Разговор, повадки, манеры этих людей подтверждали их принадлежность к касте истинных одесситов.
Гена мог несколько дней вспоминать жест и реплику, с которыми ехидный ханурик принял у продавщицы кружку пива. У него могло екнуть в груди всего лишь от насмешливого взгляда декана, которым тот одаривал группу после всеобщего прогула.
Но и фальшь, подделку под кастовую принадлежность, Гена распознавал сразу. По этой причине он не любил Привоз. Место это казалось ему скопищем фальшивок.
Зато щемящее чувство, граничащее с подобострастием, в нем вызывали спасатели и работники лодочных станций на пляже. Эти спитые, загорелые, всегда готовые к иронии и бою мужчины ничуть не ценили даденное им природой и не загубленное воспитанием.
На пляже Гена располагался у крайней перевернутой лодки. Украдкой посматривал на кумиров.
«Таким мне не стать», — с тоской думал он.
В делах амурных Гена преуспел, но успех его распространялся исключительно на студенток родного института и одну библиотекаршу Горьковки. В фантазиях же его вовсю орудовали другие женщины. Недоступные, манящие одесситки. Опытные, насмешливые, порочные. Опять же разных возрастов и степеней потасканности, но почему-то преимущественно блондинки и почему-то преимущественно крашеные. При виде таких Геннадий испытывал мгновенно возникающее томление и неуверенность. И обреченно думал: «Зараза...» — то ли о ней, то ли о себе.
К концу первого семестра третьего курса беспечной студенческой жизни пришел конец. В один день будущее мечтателя-студента перестало быть радужным, но, как оказалось позже, именно тот день и предопределил это самое будущее.
Как важно бывает иногда в жизни вовремя занять очередь за «Докторской» колбасой. Поленился бы выстоять пятнадцать минут или вспомнил бы про загашник в дальнем углу холодильника... И удача — тю-тю...
Гена не поленился и не вспомнил. Не упустил свой шанс.
Очередь была небольшая — человек семь. Женщины, мужчины... Все пожилые, обыденные. Только один, стоящий третьим, сразу привлек внимание Гены. Тем самым, характерным, узором морщин. Гена сразу приметил его. Может, потому и занял очередь, чтобы получше рассмотреть. Хотя вряд ли. За два года Гена не то чтобы пресытился типажами, но стал избирательнее в наблюдениях. Поразить его уже было непросто.
Этот, стоящий перед Геной, был типичным одесситом. Пятидесятилетний коренастый мужик. Лицо драное, внятное. В глазах — усмешка. С виду — работник жэка. Такие в коллекции Гениных наблюдений уже были. Да и со спины его не особо рассмотришь. Но рассмотреть жэковского работника довелось позже... С глазу на глаз...
Возникший у прилавка долговязый парень повел себя совсем чуть-чуть не так, как следовало. Ну, начал бы он словами: «Граждане, прошу прощения, очень надо...» — кто бы ему полслова сказал?!
Нет, бесцеремонно сунул руку-клюшку поверх пожилой покупательницы и потребовал:
— «Три семерки». Два раза. — И даже не глянул на людей.
Люди зароптали.
А этот, нахал, возьми еще и цыкни:
— Ша. Раскудахтались.
Задело такое поведение Гену. Он, правда, думал, что жэковец проявит себя. Потому и не поспешил с замечанием. Уступил ему право как старшему и как одесситу. Но старший себя не проявил. Стоял как ни в чем не бывало, взирал насмешливо. Но, правда, и не ворчал вместе со всей очередью.
— Ты — за мной, — несколько осипшим голосом сообщил тогда долговязому Гена. Из своего конца.
Тот не отреагировал.
Гена шагнул к нему, жестко взял за руку. Выше локтя.
Долговязый раздраженно обернулся. И удивился увиденному. Что этот пацан-интеллигент себе думает?!
Но жесткость прикосновения и устойчивость взгляда пацана сбили его с толку. Когда интеллигентные люди ведут себя так — это всегда сбивает. Опасение закрадывается: что, если все не так просто...
— Ты за мной, — повторил Гена внятно.
Нахал еще несколько секунд рассматривал его, оценивая. И вдруг пошел прочь. Без бутылки.
Гена дождался своей очереди, взял нарезанные двести граммов колбасы, направился к выходу из магазина. К этому времени все стоявшие перед ним, в том числе и узорчатый, уже убыли. Их одобрительные реплики по поводу случившегося Гена выслушал с достоинством и сдержанным удовольствием. Но, конечно же, обратил внимание на то, что одессит и на этот раз отмолчался.
Гена увидел долговязого с крыльца. Тот стоял напротив под деревом в компании двух еще более долговязых типов. Вид у троицы был такой, будто хлопцы были из одной баскетбольной команды. Но одновременно завязали со спортом и одновременно начали спиваться. Одновременно и давно.
Троица поджидала интеллигента-выскочку. Недавний оппонент Гены был откровенно рад предстоящему общению. Разве что руки не потирал от предвкушения.
У студента засосало под ложечкой. Не от страха — так всегда бывало в преддверии драки. Несмотря на разряд по боксу, выяснение отношений на уровне мордобоя Гену всегда огорчало. Даже если победа в драке оставалась за ним, потом все равно бывало тошно. Ощущение при этом было примерно такое: ну не тебя избили, а — ты. И что?.. Унижение все равно имело место.
Впрочем, на этот раз беспокоиться по тому поводу, что ему предстоит кого-то унизить, вряд ли стоило. На таких верзил никаких разрядов не напасешься.
Гена шагнул с крыльца. Троица шагнула навстречу.
Покупатель «трех семерок» даже светился от предвкушения.
Гена решил: главное — достать его. С него и решил начать. Но начать не успел.
Одессит-жэковец появился откуда-то сбоку и из-за спины Гены. Должно быть, поджидал, стоя у магазина.
— Брысь, шпана,— услышал Гена хриплый голос и, обернувшись, обнаружил давешнего молчуна.
Троица сбилась с шага. Подкрепление отчего-то смутило их. С виду-то оно не ахти какое. Но, должно быть, все трое почувствовали некую энергию, исходящую от мужика. Почувствовали опасность. Мстительный долговязый мгновенно скис. Как-то он быстро терялся.
Гена энергию тоже почувствовал. И еще почувствовал, что мужик взял его за руку и повел в сторонку.
В сторонке он Гене и выложил все...
Мужик (звали его Илья) предложил Гене долю с махинации. Он, Илья, был работником Одесского ипподрома. Гене он предложил «поиметь свой кусочек хлеба».
Иметь кусочек студент должен был так...
Каждые вторые субботу и воскресенье месяца Гене следовало приходить на ипподром. Приходить пораньше, хотя бы за полчаса до начала бегов, и первым делом наведываться в буфет. Гене разрешалось откушать все, что душе угодно, но за столиком, ближайшим к стойке буфета. Для верности на столике крупными буквами будет нацарапано определенное матерное слово.
По окончании трапезы Гена, доставая из пластмассового стаканчика салфетку, должен опрокинуть его. И незаметно прихватить с собой скомканный в шарик лист бумаги. На листе будут цифры, которые Гена и обязан безошибочно перенести в билет-заявку. Сделать это лучше всего так. В туалете постараться запомнить цифры и комбинации, после чего листок привести в непригодный для чтения вид. А что может быть лучше, как спустить бумагу в унитаз? Заполнять билет следует на виду у всех, без особой конспирации.
Выигранные деньги Гена оставляет у себя. Но как минимум семьдесят процентов суммы держит всегда при себе. На неделе в институте к нему подойдет подросток, скажет, что он от дяди Ильи. Ему Гена и должен будет передать долю.
Несмотря на возможность заработать, несмотря на интригующий антураж комбинации, несмотря на широкое поле для импровизации (в буфете — заказывай что хочешь; бумажку-шифровку — хошь рви, хошь используй с толком), Гена предложение нового знакомого не принял. Не потому, что его смутил сам факт мошенничества. Те, на кого он хотел бы быть похожим, еще как гармонировали с такими фактами.
Гена решил, что Илья вздумал поощрить его за сегодняшнюю выходку, и отказался от поощрения. Он уже знал, что отказывающихся больше уважают. Теперь он узнал, что им и предлагают больше.
— А пятьдесят процентов? — спросил мужик.
Гена отрицательно качнул головой.
— Больше пятидесяти не дам, — заметил тот.
— Не в этом дело...
— Тебе сколько лет?
— Девятнадцать.
— Толк будет, — заключил вдруг новый знакомый. И, протянув руку, напомнил: — Пятьдесят процентов. В следующую субботу...
В субботу Гена был на ипподроме. Он не сам пришел к мысли: стоит попробовать. Его привел к ней сокурсник, Юрка Дьяконов.
Юрка, богатырского сложения блондин, уже отслуживший армию студент, был одесситом. Он частенько наведывался в общагу. Прельщала его коммунальная атмосфера. По-видимому, отсутствием необходимости искать собутыльников. При видимой открытости, он был не так прост, что, впрочем, заметно было не всем.
Гене были симпатичны и открытость, и непростота. Да и силища Дьяконова не могла не вызывать восхищения. Когда-то он был нижним в четверке акробатов. Время от времени Дьяконов устраивал для жильцов шоу. Стоя на одной руке вниз головой, выпивал в таком положении бутылку водки. Из горла. После чего крутил колесо по нескончаемому общежитскому коридору. За просмотр заставлял скинуться еще на бутылку.
Гена был в курсе того, что Дьяконов — ходок на бега. С кем, как не с ним, стоило посоветоваться? Это было даже не ожидание совета. Гена просто осторожно рассказал ему о полученном предложении и своем отказе.
— Сдурел? — как-то даже растерялся акробат. — Такой шанс... Не хочешь сам — не надо. Сбрасывай информацию мне...
Он и развил махинацию, предложенную Ильей, удлинив ее на небольшой, но выгодный для себя хвостик.
По задумке Юрки, Гена будет заполнять заявку, сидя на одной из нижних скамеек ипподрома. А он. Юрка, устроившись наверху, высмотрит записываемую информацию в бинокль, вполне уместный на бегах. И тоже поимеет куш, который они с Генкой поделят пополам.
На том и порешили.
В ближайшие выходные афера прошла без сучка, без задоринки. И скомканная бумаженция оказалась в салфетнице, и Юрка верно разглядел цифры. Правда, во втором забеге не сошлась пара. Но неприятность эта была отнесена на счет случайности.
Генка даже искренне вошел в азарт. Почувствовал вкус к бегам и с интересом прислушивался и присматривался к атмосфере ипподрома. Тем более что милых ему типажей здесь было — хоть отбавляй.
Но ханжески проворчать в очередной раз, что молодежь и в этом деле ни на что не годится, не годится и в подметки «спецам» ветеранам, язык не повернется. Повернуться ему помешает мысль: а как же Гена?..
История Гены показательна еще и как воплощение спорной мысли: одесситом не обязательно родиться. Одесситом можно стать.
Но для начала следует определиться со значением термина «развести». «Развести» — означает таким образом психологически обработать клиента, чтобы, как говорят в Одессе, поиметь с него то, что тебе требуется. Либо в материальном смысле, либо в смысле некоторой услуги. Если в результате направленной психологической обработки, запудривания мозгов клиент-противник принимает твою сторону или признает себя неправым, это тоже называется «разведением».
Итак, Гена.
Гена был самородком. В искусство «разведения» он внес свежую струю, задал ему новое направление и сам же это направление снабдил некоторыми хрестоматийными уже примерами и сценариями.
Жила, которую разработал этот правильный юноша с внешностью аккуратиста-отличника — не подхалима, лежала даже не у поверхности. Она открыто покоилась на виду у всех. Но все (имеется в виду афористическая братия) бездумно перешагивали через нее. Либо не замечая жилу, либо урывая от нее по мелочам. До глобальной разработки карьера руки ни у кого почему-то не доходили. Вот уж действительно, хочешь спрятать — положи на видное место.
Как сельскому юноше удалось сделать карьеру афериста? Занятно проследить ее вехи. Даже незначительные. Тем более что карьеру Гена сделал не только и не столько в смысле достижения личного благополучия, сколько в смысле достижения уважения людей. И каких людей...
Как я уже сказал, Гена не был одесситом. Таких, как он, в Одессе называют залетными. Сам он по этому поводу страдал. Украдкой, конечно. И украдкой же завидовал урожденным одесситам. Белой завистью!
Гена был родом из-под Одессы, из села Маяки на берегу Днестра. Сложно установить, какими книжками и чьим обществом он злоупотреблял в детстве и отрочестве. Но к моменту окончания десятилетки он вызрел в романтика, помешанного на Одессе. Традиционная проблема выбора жизненного пути перед ним не стояла. Путь был один: в Одессу.
Геннадий прибыл в город с аттестатом золотого медалиста сельской школы. Кроме аттестата, из ценностей при нем были: выпускной костюм, некоторые боксерские навыки, приобретенные в секции при школе, и умение произвольно сужать и расширять зрачки (ценность этого умения обнаружилась позже).
В приемной комиссии Водного института аттестат рассматривали с заметным скепсисом. Но взяли. Обязательный один экзамен Гена сдал на «отлично».
Первые два года в городе своей мечты юноша прожил заурядной жизнью студента. В период между сессиями, как поется в студенческой песне, умеренно пьянствовал, играл в преферанс, волочился за студентками старших курсов. Учился неплохо. Его умеренно симпатичный облик располагал к себе преподавателей. Подкупал он не навязчивостью, сдержанностью, смахивающей на достоинство.
О дальнейшей карьере Гена не задумывался. Казалось: чего еще желать, вот она — Одесса. И никуда не денется. Как минимум в ближайшие три года, видевшиеся тогда вечностью.
При этом он не забывал зорко присматриваться к одесситам. Не ко всем без разбору. К тем, которые хоть как-то подпадали под образ, когда-то взращенный им в фантазиях. Романтик-провинциал как-то сразу научился выделять их из общей массы аборигенов, попадавших в поле его зрения.
Те, кто вызывал в нем особый интерес, принадлежали к разным возрастам, профессиям и социальным прослойкам. Среди них были, к примеру, кочегар из общежития, многие завсегдатаи Соборки, но также директор спортшколы на Пушкинской и декан родного факультета.
Всех этих разных людей объединяло... не общее выражение лица, нет. Некое единое понимание жизни, отпечатавшееся на их лицах. Определенный узор морщин, как ритуальная окраска, означал это понимание. Разговор, повадки, манеры этих людей подтверждали их принадлежность к касте истинных одесситов.
Гена мог несколько дней вспоминать жест и реплику, с которыми ехидный ханурик принял у продавщицы кружку пива. У него могло екнуть в груди всего лишь от насмешливого взгляда декана, которым тот одаривал группу после всеобщего прогула.
Но и фальшь, подделку под кастовую принадлежность, Гена распознавал сразу. По этой причине он не любил Привоз. Место это казалось ему скопищем фальшивок.
Зато щемящее чувство, граничащее с подобострастием, в нем вызывали спасатели и работники лодочных станций на пляже. Эти спитые, загорелые, всегда готовые к иронии и бою мужчины ничуть не ценили даденное им природой и не загубленное воспитанием.
На пляже Гена располагался у крайней перевернутой лодки. Украдкой посматривал на кумиров.
«Таким мне не стать», — с тоской думал он.
В делах амурных Гена преуспел, но успех его распространялся исключительно на студенток родного института и одну библиотекаршу Горьковки. В фантазиях же его вовсю орудовали другие женщины. Недоступные, манящие одесситки. Опытные, насмешливые, порочные. Опять же разных возрастов и степеней потасканности, но почему-то преимущественно блондинки и почему-то преимущественно крашеные. При виде таких Геннадий испытывал мгновенно возникающее томление и неуверенность. И обреченно думал: «Зараза...» — то ли о ней, то ли о себе.
К концу первого семестра третьего курса беспечной студенческой жизни пришел конец. В один день будущее мечтателя-студента перестало быть радужным, но, как оказалось позже, именно тот день и предопределил это самое будущее.
Как важно бывает иногда в жизни вовремя занять очередь за «Докторской» колбасой. Поленился бы выстоять пятнадцать минут или вспомнил бы про загашник в дальнем углу холодильника... И удача — тю-тю...
Гена не поленился и не вспомнил. Не упустил свой шанс.
Очередь была небольшая — человек семь. Женщины, мужчины... Все пожилые, обыденные. Только один, стоящий третьим, сразу привлек внимание Гены. Тем самым, характерным, узором морщин. Гена сразу приметил его. Может, потому и занял очередь, чтобы получше рассмотреть. Хотя вряд ли. За два года Гена не то чтобы пресытился типажами, но стал избирательнее в наблюдениях. Поразить его уже было непросто.
Этот, стоящий перед Геной, был типичным одесситом. Пятидесятилетний коренастый мужик. Лицо драное, внятное. В глазах — усмешка. С виду — работник жэка. Такие в коллекции Гениных наблюдений уже были. Да и со спины его не особо рассмотришь. Но рассмотреть жэковского работника довелось позже... С глазу на глаз...
Возникший у прилавка долговязый парень повел себя совсем чуть-чуть не так, как следовало. Ну, начал бы он словами: «Граждане, прошу прощения, очень надо...» — кто бы ему полслова сказал?!
Нет, бесцеремонно сунул руку-клюшку поверх пожилой покупательницы и потребовал:
— «Три семерки». Два раза. — И даже не глянул на людей.
Люди зароптали.
А этот, нахал, возьми еще и цыкни:
— Ша. Раскудахтались.
Задело такое поведение Гену. Он, правда, думал, что жэковец проявит себя. Потому и не поспешил с замечанием. Уступил ему право как старшему и как одесситу. Но старший себя не проявил. Стоял как ни в чем не бывало, взирал насмешливо. Но, правда, и не ворчал вместе со всей очередью.
— Ты — за мной, — несколько осипшим голосом сообщил тогда долговязому Гена. Из своего конца.
Тот не отреагировал.
Гена шагнул к нему, жестко взял за руку. Выше локтя.
Долговязый раздраженно обернулся. И удивился увиденному. Что этот пацан-интеллигент себе думает?!
Но жесткость прикосновения и устойчивость взгляда пацана сбили его с толку. Когда интеллигентные люди ведут себя так — это всегда сбивает. Опасение закрадывается: что, если все не так просто...
— Ты за мной, — повторил Гена внятно.
Нахал еще несколько секунд рассматривал его, оценивая. И вдруг пошел прочь. Без бутылки.
Гена дождался своей очереди, взял нарезанные двести граммов колбасы, направился к выходу из магазина. К этому времени все стоявшие перед ним, в том числе и узорчатый, уже убыли. Их одобрительные реплики по поводу случившегося Гена выслушал с достоинством и сдержанным удовольствием. Но, конечно же, обратил внимание на то, что одессит и на этот раз отмолчался.
Гена увидел долговязого с крыльца. Тот стоял напротив под деревом в компании двух еще более долговязых типов. Вид у троицы был такой, будто хлопцы были из одной баскетбольной команды. Но одновременно завязали со спортом и одновременно начали спиваться. Одновременно и давно.
Троица поджидала интеллигента-выскочку. Недавний оппонент Гены был откровенно рад предстоящему общению. Разве что руки не потирал от предвкушения.
У студента засосало под ложечкой. Не от страха — так всегда бывало в преддверии драки. Несмотря на разряд по боксу, выяснение отношений на уровне мордобоя Гену всегда огорчало. Даже если победа в драке оставалась за ним, потом все равно бывало тошно. Ощущение при этом было примерно такое: ну не тебя избили, а — ты. И что?.. Унижение все равно имело место.
Впрочем, на этот раз беспокоиться по тому поводу, что ему предстоит кого-то унизить, вряд ли стоило. На таких верзил никаких разрядов не напасешься.
Гена шагнул с крыльца. Троица шагнула навстречу.
Покупатель «трех семерок» даже светился от предвкушения.
Гена решил: главное — достать его. С него и решил начать. Но начать не успел.
Одессит-жэковец появился откуда-то сбоку и из-за спины Гены. Должно быть, поджидал, стоя у магазина.
— Брысь, шпана,— услышал Гена хриплый голос и, обернувшись, обнаружил давешнего молчуна.
Троица сбилась с шага. Подкрепление отчего-то смутило их. С виду-то оно не ахти какое. Но, должно быть, все трое почувствовали некую энергию, исходящую от мужика. Почувствовали опасность. Мстительный долговязый мгновенно скис. Как-то он быстро терялся.
Гена энергию тоже почувствовал. И еще почувствовал, что мужик взял его за руку и повел в сторонку.
В сторонке он Гене и выложил все...
Мужик (звали его Илья) предложил Гене долю с махинации. Он, Илья, был работником Одесского ипподрома. Гене он предложил «поиметь свой кусочек хлеба».
Иметь кусочек студент должен был так...
Каждые вторые субботу и воскресенье месяца Гене следовало приходить на ипподром. Приходить пораньше, хотя бы за полчаса до начала бегов, и первым делом наведываться в буфет. Гене разрешалось откушать все, что душе угодно, но за столиком, ближайшим к стойке буфета. Для верности на столике крупными буквами будет нацарапано определенное матерное слово.
По окончании трапезы Гена, доставая из пластмассового стаканчика салфетку, должен опрокинуть его. И незаметно прихватить с собой скомканный в шарик лист бумаги. На листе будут цифры, которые Гена и обязан безошибочно перенести в билет-заявку. Сделать это лучше всего так. В туалете постараться запомнить цифры и комбинации, после чего листок привести в непригодный для чтения вид. А что может быть лучше, как спустить бумагу в унитаз? Заполнять билет следует на виду у всех, без особой конспирации.
Выигранные деньги Гена оставляет у себя. Но как минимум семьдесят процентов суммы держит всегда при себе. На неделе в институте к нему подойдет подросток, скажет, что он от дяди Ильи. Ему Гена и должен будет передать долю.
Несмотря на возможность заработать, несмотря на интригующий антураж комбинации, несмотря на широкое поле для импровизации (в буфете — заказывай что хочешь; бумажку-шифровку — хошь рви, хошь используй с толком), Гена предложение нового знакомого не принял. Не потому, что его смутил сам факт мошенничества. Те, на кого он хотел бы быть похожим, еще как гармонировали с такими фактами.
Гена решил, что Илья вздумал поощрить его за сегодняшнюю выходку, и отказался от поощрения. Он уже знал, что отказывающихся больше уважают. Теперь он узнал, что им и предлагают больше.
— А пятьдесят процентов? — спросил мужик.
Гена отрицательно качнул головой.
— Больше пятидесяти не дам, — заметил тот.
— Не в этом дело...
— Тебе сколько лет?
— Девятнадцать.
— Толк будет, — заключил вдруг новый знакомый. И, протянув руку, напомнил: — Пятьдесят процентов. В следующую субботу...
В субботу Гена был на ипподроме. Он не сам пришел к мысли: стоит попробовать. Его привел к ней сокурсник, Юрка Дьяконов.
Юрка, богатырского сложения блондин, уже отслуживший армию студент, был одесситом. Он частенько наведывался в общагу. Прельщала его коммунальная атмосфера. По-видимому, отсутствием необходимости искать собутыльников. При видимой открытости, он был не так прост, что, впрочем, заметно было не всем.
Гене были симпатичны и открытость, и непростота. Да и силища Дьяконова не могла не вызывать восхищения. Когда-то он был нижним в четверке акробатов. Время от времени Дьяконов устраивал для жильцов шоу. Стоя на одной руке вниз головой, выпивал в таком положении бутылку водки. Из горла. После чего крутил колесо по нескончаемому общежитскому коридору. За просмотр заставлял скинуться еще на бутылку.
Гена был в курсе того, что Дьяконов — ходок на бега. С кем, как не с ним, стоило посоветоваться? Это было даже не ожидание совета. Гена просто осторожно рассказал ему о полученном предложении и своем отказе.
— Сдурел? — как-то даже растерялся акробат. — Такой шанс... Не хочешь сам — не надо. Сбрасывай информацию мне...
Он и развил махинацию, предложенную Ильей, удлинив ее на небольшой, но выгодный для себя хвостик.
По задумке Юрки, Гена будет заполнять заявку, сидя на одной из нижних скамеек ипподрома. А он. Юрка, устроившись наверху, высмотрит записываемую информацию в бинокль, вполне уместный на бегах. И тоже поимеет куш, который они с Генкой поделят пополам.
На том и порешили.
В ближайшие выходные афера прошла без сучка, без задоринки. И скомканная бумаженция оказалась в салфетнице, и Юрка верно разглядел цифры. Правда, во втором забеге не сошлась пара. Но неприятность эта была отнесена на счет случайности.
Генка даже искренне вошел в азарт. Почувствовал вкус к бегам и с интересом прислушивался и присматривался к атмосфере ипподрома. Тем более что милых ему типажей здесь было — хоть отбавляй.