– А ходить в гости, когда тебе не хочется идти ни в какие гости, – это вежливо?
– Кристофер, иди мыть руки.
– Можно мне взять книжку в ванную?
И так далее, и тому подобное. Подобные разговоры могли продолжаться до бесконечности. И что самое интересное, матушка оставалась непробиваемо невозмутимой. Свое сдержанное неодобрение она выражала лишь тем, что называла меня по имени. Она знала, что я поеду. И я тоже знал, что поеду.
После обеда мама помыла посуду, и мы загрузились в наш неуклюжий черный «моррис-оксфорд» с мягкими, как подушки, сиденьями. Всю дорогу Мэри двусмысленно таращилась в окно, высунув голову наружу, так что ветер трепал ее длинные волосы. Найджел уткнулся в свой журнал. Я обычно насвистывал разные песенки и мелодии, всегда начиная с песни Ги Беара, которую часто передавали по радио и которая начиналась со слов: «Cerceuil à roulettes, tombeau à moteur»[43]. Я это делал частично для поддержания мрачного настроения и частично – в знак протеста против того, что родители не разрешали включать радио. В нашем «моррисе-оксфорде» была «Моторола», встроенный радиоприемник, и, на мой взгляд, это было единственное преимущество неиностранной, необтекаемой, не красной и неспортивной машины – и единственная причина, почему ее вообще стоило покупать. У нас на заднем стекле была даже водостойкая несмываемая наклейка с рекламой «Моторолы»: Я ТОЖЕ ПОДВЕРГСЯ ВОЗДЕЙСТВИЮ РАДИОВОЛН. Родичи не разрешали включать радио в дороге, потому что музыка якобы отвлекает водителя (и не разрешали включать его в гараже, потому что от этого садится аккумулятор).
Минут двадцать аккуратной и безопасной езды, и мы подъехали к бунгало дяди Артура в окрестностях Чешэма. Дядя Артур – забавный старый хрыч. Хитрый, пронырливый и язвительный, и еще – врун, каких поискать. Я всегда просто балдел от того, как он врет. Он врал не для выгоды и даже не для эффекта, своим враньем он не преследовал никаких целей – он врал исключительно потому, что его это забавляло. Однажды мы с Тони провели исследование вранья – наверное, первое в истории научное исследование вранья – и после тщательного изучения всех знакомых составили график на листе миллиметровки, «кривую вранья». С виду все это напоминало пересечение пары сисек в горизонтальной плоскости, с кульминациями-сосками на отметках, соответствующих шестнадцати и шестидесяти годам. Судя по этому графику, мы с дядей Артуром как раз совпадали по возрастным пикам вранья.
– Всем привет, – крикнул он, когда мы вырулили на подъездную дорожку. Он был весь седой, сильно горбился – хотя мог держаться прямее, просто он горбился потому, что согбенные старики вызывают больше сочувствия, – и одевался вызывающе неряшливо исключительно для того, чтобы все его жалели, несчастного холостяка, за которым некому присмотреть. Я так думаю, что он не женился, потому что не нашел подходящую богатую дуру, которая бы содержала его и при этом не замечала его недостатков. – Нормально доехали, я надеюсь?
– Очень даже неплохо, Артур, – отозвался отец, опуская стекло со своей стороны. – Слегка задержались в пробке у Четырех Дорог, но там всегда пробка по воскресеньям, так что это нормально.
– Ага, эти чертовы недоучки, которые выезжают кататься только по выходным. Житья от них нет, идиотов. Упс, извините за выражение. – Он сделал вид, что только теперь заметил, как я выхожу из машины. – Как поживаешь, малыш? Я смотрю, у тебя с собой книжка. – Это было карманное издание «Лексикона прописных истин» Флобера.
– Да, дядя. Я знал, что ты будешь не против.
(Я выразительно покосился на матушку.)
– Конечно не против. Но сперва мне потребуется твоя помощь.
Упс.
Дядя Артур с кряхтеньем выпрямился, схватившись за поясницу и всем своим видом давая понять, как он стар и немощен, и принялся растирать толстые швы на своей вязаной кофте, как будто это были мышцы, сведенные судорогой.
– У меня там в саду один пень, мерзопакостный просто пень, я с ним умаялся. Сходи сам посмотри. А вы все пока проходите в дом.
(Найджел был освобожден от подобных поручений из-за каких-то невразумительных болей в груди; Мэри – на том основании, что она девчонка; родители – потому, что они родители.)
И все же я восхищался этим старым пронырой. Если у него и вправду болела спина, то исключительно потому, что подушка на кресле неудобно завернулась под поясницей. Он никогда в жизни не стал бы возиться в саду и выкорчевывать какие-то пни в воскресенье после обеда. Полчаса в кресле с воскресной газетой – вот и все физические упражнения, на которые он мог бы себя подвигнуть. Просто дядя мне мстил – это была замысловатая, изощренная и долгосрочная месть, которая растянулась на несколько лет. Однажды, когда я был еще совсем маленьким и наивным, мы приехали к дяде Артуру, и он встретил нас страшной сказкой о том, как он напахался в саду. Пока он долго и нудно рассказывал папе про сорта капусты, я пошел на веранду и потрогал его кресло. Теплое, как гусиное дерьмо. Как я и предполагал. Когда на веранду поднялись все остальные, я заметил как бы между прочим:
– Дядя Артур, как же ты говоришь, что копался в саду… твое кресло все еще теплое.
Он одарил меня таким взглядом, что я сразу понял: он никогда меня не простит, – и вдруг сорвался с места и унесся в глубь дома с живостью и проворством, весьма нетипичными для немощного старика, который смертельно устал, пропалывая капусту.
– Фердинанд! – заорал он благим матом. – Фердинанд. ФЕРДИНАНД!!! – Из гостиной послышалось дружелюбное шлепанье лап, какое-то слюнявое чавканье и глухой удар тапкой по боку Лабрадора. – Не лезь в мое кресло и пеняй на себя, если я тебя еще раз поймаю.
И после того случая всякий раз, когда мы приезжали к дяде Артуру, он находил для меня какую-нибудь не особо напряженную, но зато неприятную работу: отвернуть хитрый зажим, чтобы слить масло из его машины («Только ты осторожней, малыш. Не испачкайся»), или вырвать крапиву («Прости, малыш, у меня все перчатки дырявые, а других нет»), или сбегать вдогонку за почтальоном («Надо успеть, пока он не отправил письма. Знаешь что… я засеку время». Это было ошибкой. Я упустил почтальона и сам едва не надорвался, пока бегал туда-сюда). На этот раз дядюшка приберег для меня здоровенный пень. Дядя Артур вырыл вокруг него мелкую канавку, оставил на виду несколько тонких корней и специально присыпал землей толстый корень – с ногу, наверное, толщиной.
– Тебе не составит труда его выкопать, малыш. Если, конечно, корни уходят неглубоко.
– Ага. И там еще этот, большой. Который ты засыпал землей, – сказал я. Наедине друг с другом мы были достаточно откровенны. Тем более что дядя мне нравился.
– Засыпал землей? Ты о чем, малыш? Что?! Там еще корень?! Ой, мамочки. Подумать только: такой вроде бы небольшой пенек – и столько корней! Ну да ты у нас мальчик умный и сообразительный, я даже не сомневаюсь, что ты что-нибудь придумаешь. Да, кстати, ты осторожнее с киркой. С нее головка слетает. Ладно, за чаем увидимся. А я пойду в дом, а то что-то прохладно. – С тем он и ушел.
У меня было несколько вариантов «военной хитрости», которые, впрочем, не отличались особым коварством. Можно было создать иллюзию бурной деятельности, раскидав землю в радиусе нескольких ярдов от пня (скажем, до парников с латук-салатом). Можно было сломать кирку и лопату, но тогда мне пришлось бы объясняться с отцом. Самое гениальное, что пришло мне в голову – хотя мне пришлось отказаться от этой идеи за неимением пилы или хотя бы ножовки, – это спилить пень как можно ближе к земле и присыпать его землей. («Ой, дядя, прости, ты же не говорил, что мне нужно выкорчевать этот пень, – мне показалось, ты попросил меня что-то придумать, чтобы ты не спотыкался об него в темноте».)
Наконец в качестве компромисса я избрал тактику выжидания. Я выкопал широкую траншею вокруг пенька, по ходу перерубая лопатой длинные и тонкие корешки, но при этом не трогая более или менее толстые корни, на которых пенек, собственно, и держался. Я не работал, а скорее прикалывался – махал киркой с маниакальным упорством, не пошел пить чай, якобы заработавшись, и в конце концов добился-таки того, что дядюшка сам вышел в сад.
– Не простудись, – крикнул я, когда он подошел. – Здесь прохладно, если ты не работаешь.
– Просто пришел посмотреть, закончил ты или нет. Господи, черт меня раздери, что ты делаешь, болван?
К этому времени я вырыл вокруг пня траншею в фут шириной и глубиной почти в три штыка.
– Пытаюсь его подкопать, – пояснил я с видом профессионального землекопа. – Когда ты сказал, что корни могут уходить глубоко в землю, я решил, что сперва нужно сделать глубокий подкоп, чтобы потом было легче его выкапывать. Вот я уже сколько достал. – Я с гордостью указал на жалкую кучку тонких, как прутики, корешков.
– Ах ты, умник! Дебил малолетний! – заорал на меня дядюшка. – Подставь тебе поросячий зад, и ты знать не будешь, чего с ним делать.
– Чай уже готов, дядя? – вежливо поинтересовался я.
После чая – обычно за чаем у дядюшки я развлекаюсь тем, что наблюдаю, как дядя Артур ест имбирно-ореховые сухарики, макая их в чай; я все надеюсь, что излишне размокший сухарь плюхнется ему на кофту, – я пошел в гараж на предмет тихо повозбуждаться. Я был в том возрасте, когда ты думаешь о сексе практически постоянно, но если бы только думаешь. Дай только малейший повод – и у тебя сразу встает в штанах. Сколько раз по дороге в школу мне приходилось прижимать ранец к бедрам и напряженно думать о чем-нибудь посторонне-нейтральном – например, повторять про себя грамматические правила, – чтобы снять ощутимое, и весьма ощутимое, возбуждение. Объявления из серии «требуются специалисты с ОПЫТОМ работы», псевдоисторические рассказы о древнеримских цирках и даже, кто бы мог подумать, «Авиньонские девушки» Пикассо – все это действовало на меня возбуждающе и заставляло украдкой лезть в карман брюк, чтобы подправить то самое.
В дядюшкином гараже меня привлекали стопки «Дейли экспресс», аккуратно перевязанные бечевкой. Дядя Артур Берег и Хранил Вещи – именно так, с большой буквы. Я так думаю, это началось во время войны и обусловливалось его обычной извращенной логикой. Он, должно быть, решил, что собирать газеты и связывать их в аккуратные стопки – это тоже способствует общей победе, но при этом не слишком напряжно. Впрочем, мне это было лишь на руку. Пока взрослые обсуждали закладные, зеленые насаждения и толкатели клапана, пока Найджел с Мэри мыли посуду, которую им «разрешили» помыть, я кайфовал, развалясь, как турецкий паша, в старом продавленном кресле в дядюшкином гараже, с тремя десятками номеров «Дейли экспресс». По моему скромному мнению эксперта, самой сочной и вкусной колонкой была «Эта Америка», где ежедневно печатали как минимум одну историю с сексуальным подтекстом; на втором месте стояли обзоры фильмов и дальше по нисходящей – светские сплетни (роскошные адюльтеры возбуждали меня чуть ли не до оргазма), главы из серийных романов Яна Флеминга с описанием любовных сцен, а также полицейская хроника, где были описаны случаи изнасилования, инцеста и непристойного поведения. Бережно держа на коленях пожелтевшие листы, я вновь и вновь перечитывал эту хронику жизни, которая очень скоро будет и у меня. Со стороны все это выглядело совершенно невинно; никому бы и в голову не пришло, что я оргазмирую над старыми газетами. Тем более что у меня собиралось немало материала, чтобы не опозориться в разговорах с нашим продвинутым Голдом, которому отец разрешал читать «Новости со всего мира» в надежде, что так ему самому не придется рассказывать сыну о жизни.
– У нас тут все хорошо? Удобно устроился?
Старый хрыч нарочно вошел неслышно. Хотя, с другой стороны, если у тебя стоит и надо, чтобы быстрее опал, легкий испуг – самое верное средство. Так что я вовсе не переживал, что дядя поймает меня на этом самом.
– Прости, что я тебя отрываю, малыш, но я тут подумал… может быть, ты мне поможешь прибраться на чердаке. Там всего понакидано на полу, гвоздей всяких и прочей мелочи… я-то почти ничего не вижу, а у тебя глаза молодые.
8. Секс, затишье, война, затишье
– Кристофер, иди мыть руки.
– Можно мне взять книжку в ванную?
И так далее, и тому подобное. Подобные разговоры могли продолжаться до бесконечности. И что самое интересное, матушка оставалась непробиваемо невозмутимой. Свое сдержанное неодобрение она выражала лишь тем, что называла меня по имени. Она знала, что я поеду. И я тоже знал, что поеду.
После обеда мама помыла посуду, и мы загрузились в наш неуклюжий черный «моррис-оксфорд» с мягкими, как подушки, сиденьями. Всю дорогу Мэри двусмысленно таращилась в окно, высунув голову наружу, так что ветер трепал ее длинные волосы. Найджел уткнулся в свой журнал. Я обычно насвистывал разные песенки и мелодии, всегда начиная с песни Ги Беара, которую часто передавали по радио и которая начиналась со слов: «Cerceuil à roulettes, tombeau à moteur»[43]. Я это делал частично для поддержания мрачного настроения и частично – в знак протеста против того, что родители не разрешали включать радио. В нашем «моррисе-оксфорде» была «Моторола», встроенный радиоприемник, и, на мой взгляд, это было единственное преимущество неиностранной, необтекаемой, не красной и неспортивной машины – и единственная причина, почему ее вообще стоило покупать. У нас на заднем стекле была даже водостойкая несмываемая наклейка с рекламой «Моторолы»: Я ТОЖЕ ПОДВЕРГСЯ ВОЗДЕЙСТВИЮ РАДИОВОЛН. Родичи не разрешали включать радио в дороге, потому что музыка якобы отвлекает водителя (и не разрешали включать его в гараже, потому что от этого садится аккумулятор).
Минут двадцать аккуратной и безопасной езды, и мы подъехали к бунгало дяди Артура в окрестностях Чешэма. Дядя Артур – забавный старый хрыч. Хитрый, пронырливый и язвительный, и еще – врун, каких поискать. Я всегда просто балдел от того, как он врет. Он врал не для выгоды и даже не для эффекта, своим враньем он не преследовал никаких целей – он врал исключительно потому, что его это забавляло. Однажды мы с Тони провели исследование вранья – наверное, первое в истории научное исследование вранья – и после тщательного изучения всех знакомых составили график на листе миллиметровки, «кривую вранья». С виду все это напоминало пересечение пары сисек в горизонтальной плоскости, с кульминациями-сосками на отметках, соответствующих шестнадцати и шестидесяти годам. Судя по этому графику, мы с дядей Артуром как раз совпадали по возрастным пикам вранья.
– Всем привет, – крикнул он, когда мы вырулили на подъездную дорожку. Он был весь седой, сильно горбился – хотя мог держаться прямее, просто он горбился потому, что согбенные старики вызывают больше сочувствия, – и одевался вызывающе неряшливо исключительно для того, чтобы все его жалели, несчастного холостяка, за которым некому присмотреть. Я так думаю, что он не женился, потому что не нашел подходящую богатую дуру, которая бы содержала его и при этом не замечала его недостатков. – Нормально доехали, я надеюсь?
– Очень даже неплохо, Артур, – отозвался отец, опуская стекло со своей стороны. – Слегка задержались в пробке у Четырех Дорог, но там всегда пробка по воскресеньям, так что это нормально.
– Ага, эти чертовы недоучки, которые выезжают кататься только по выходным. Житья от них нет, идиотов. Упс, извините за выражение. – Он сделал вид, что только теперь заметил, как я выхожу из машины. – Как поживаешь, малыш? Я смотрю, у тебя с собой книжка. – Это было карманное издание «Лексикона прописных истин» Флобера.
– Да, дядя. Я знал, что ты будешь не против.
(Я выразительно покосился на матушку.)
– Конечно не против. Но сперва мне потребуется твоя помощь.
Упс.
Дядя Артур с кряхтеньем выпрямился, схватившись за поясницу и всем своим видом давая понять, как он стар и немощен, и принялся растирать толстые швы на своей вязаной кофте, как будто это были мышцы, сведенные судорогой.
– У меня там в саду один пень, мерзопакостный просто пень, я с ним умаялся. Сходи сам посмотри. А вы все пока проходите в дом.
(Найджел был освобожден от подобных поручений из-за каких-то невразумительных болей в груди; Мэри – на том основании, что она девчонка; родители – потому, что они родители.)
И все же я восхищался этим старым пронырой. Если у него и вправду болела спина, то исключительно потому, что подушка на кресле неудобно завернулась под поясницей. Он никогда в жизни не стал бы возиться в саду и выкорчевывать какие-то пни в воскресенье после обеда. Полчаса в кресле с воскресной газетой – вот и все физические упражнения, на которые он мог бы себя подвигнуть. Просто дядя мне мстил – это была замысловатая, изощренная и долгосрочная месть, которая растянулась на несколько лет. Однажды, когда я был еще совсем маленьким и наивным, мы приехали к дяде Артуру, и он встретил нас страшной сказкой о том, как он напахался в саду. Пока он долго и нудно рассказывал папе про сорта капусты, я пошел на веранду и потрогал его кресло. Теплое, как гусиное дерьмо. Как я и предполагал. Когда на веранду поднялись все остальные, я заметил как бы между прочим:
– Дядя Артур, как же ты говоришь, что копался в саду… твое кресло все еще теплое.
Он одарил меня таким взглядом, что я сразу понял: он никогда меня не простит, – и вдруг сорвался с места и унесся в глубь дома с живостью и проворством, весьма нетипичными для немощного старика, который смертельно устал, пропалывая капусту.
– Фердинанд! – заорал он благим матом. – Фердинанд. ФЕРДИНАНД!!! – Из гостиной послышалось дружелюбное шлепанье лап, какое-то слюнявое чавканье и глухой удар тапкой по боку Лабрадора. – Не лезь в мое кресло и пеняй на себя, если я тебя еще раз поймаю.
И после того случая всякий раз, когда мы приезжали к дяде Артуру, он находил для меня какую-нибудь не особо напряженную, но зато неприятную работу: отвернуть хитрый зажим, чтобы слить масло из его машины («Только ты осторожней, малыш. Не испачкайся»), или вырвать крапиву («Прости, малыш, у меня все перчатки дырявые, а других нет»), или сбегать вдогонку за почтальоном («Надо успеть, пока он не отправил письма. Знаешь что… я засеку время». Это было ошибкой. Я упустил почтальона и сам едва не надорвался, пока бегал туда-сюда). На этот раз дядюшка приберег для меня здоровенный пень. Дядя Артур вырыл вокруг него мелкую канавку, оставил на виду несколько тонких корней и специально присыпал землей толстый корень – с ногу, наверное, толщиной.
– Тебе не составит труда его выкопать, малыш. Если, конечно, корни уходят неглубоко.
– Ага. И там еще этот, большой. Который ты засыпал землей, – сказал я. Наедине друг с другом мы были достаточно откровенны. Тем более что дядя мне нравился.
– Засыпал землей? Ты о чем, малыш? Что?! Там еще корень?! Ой, мамочки. Подумать только: такой вроде бы небольшой пенек – и столько корней! Ну да ты у нас мальчик умный и сообразительный, я даже не сомневаюсь, что ты что-нибудь придумаешь. Да, кстати, ты осторожнее с киркой. С нее головка слетает. Ладно, за чаем увидимся. А я пойду в дом, а то что-то прохладно. – С тем он и ушел.
У меня было несколько вариантов «военной хитрости», которые, впрочем, не отличались особым коварством. Можно было создать иллюзию бурной деятельности, раскидав землю в радиусе нескольких ярдов от пня (скажем, до парников с латук-салатом). Можно было сломать кирку и лопату, но тогда мне пришлось бы объясняться с отцом. Самое гениальное, что пришло мне в голову – хотя мне пришлось отказаться от этой идеи за неимением пилы или хотя бы ножовки, – это спилить пень как можно ближе к земле и присыпать его землей. («Ой, дядя, прости, ты же не говорил, что мне нужно выкорчевать этот пень, – мне показалось, ты попросил меня что-то придумать, чтобы ты не спотыкался об него в темноте».)
Наконец в качестве компромисса я избрал тактику выжидания. Я выкопал широкую траншею вокруг пенька, по ходу перерубая лопатой длинные и тонкие корешки, но при этом не трогая более или менее толстые корни, на которых пенек, собственно, и держался. Я не работал, а скорее прикалывался – махал киркой с маниакальным упорством, не пошел пить чай, якобы заработавшись, и в конце концов добился-таки того, что дядюшка сам вышел в сад.
– Не простудись, – крикнул я, когда он подошел. – Здесь прохладно, если ты не работаешь.
– Просто пришел посмотреть, закончил ты или нет. Господи, черт меня раздери, что ты делаешь, болван?
К этому времени я вырыл вокруг пня траншею в фут шириной и глубиной почти в три штыка.
– Пытаюсь его подкопать, – пояснил я с видом профессионального землекопа. – Когда ты сказал, что корни могут уходить глубоко в землю, я решил, что сперва нужно сделать глубокий подкоп, чтобы потом было легче его выкапывать. Вот я уже сколько достал. – Я с гордостью указал на жалкую кучку тонких, как прутики, корешков.
– Ах ты, умник! Дебил малолетний! – заорал на меня дядюшка. – Подставь тебе поросячий зад, и ты знать не будешь, чего с ним делать.
– Чай уже готов, дядя? – вежливо поинтересовался я.
После чая – обычно за чаем у дядюшки я развлекаюсь тем, что наблюдаю, как дядя Артур ест имбирно-ореховые сухарики, макая их в чай; я все надеюсь, что излишне размокший сухарь плюхнется ему на кофту, – я пошел в гараж на предмет тихо повозбуждаться. Я был в том возрасте, когда ты думаешь о сексе практически постоянно, но если бы только думаешь. Дай только малейший повод – и у тебя сразу встает в штанах. Сколько раз по дороге в школу мне приходилось прижимать ранец к бедрам и напряженно думать о чем-нибудь посторонне-нейтральном – например, повторять про себя грамматические правила, – чтобы снять ощутимое, и весьма ощутимое, возбуждение. Объявления из серии «требуются специалисты с ОПЫТОМ работы», псевдоисторические рассказы о древнеримских цирках и даже, кто бы мог подумать, «Авиньонские девушки» Пикассо – все это действовало на меня возбуждающе и заставляло украдкой лезть в карман брюк, чтобы подправить то самое.
В дядюшкином гараже меня привлекали стопки «Дейли экспресс», аккуратно перевязанные бечевкой. Дядя Артур Берег и Хранил Вещи – именно так, с большой буквы. Я так думаю, это началось во время войны и обусловливалось его обычной извращенной логикой. Он, должно быть, решил, что собирать газеты и связывать их в аккуратные стопки – это тоже способствует общей победе, но при этом не слишком напряжно. Впрочем, мне это было лишь на руку. Пока взрослые обсуждали закладные, зеленые насаждения и толкатели клапана, пока Найджел с Мэри мыли посуду, которую им «разрешили» помыть, я кайфовал, развалясь, как турецкий паша, в старом продавленном кресле в дядюшкином гараже, с тремя десятками номеров «Дейли экспресс». По моему скромному мнению эксперта, самой сочной и вкусной колонкой была «Эта Америка», где ежедневно печатали как минимум одну историю с сексуальным подтекстом; на втором месте стояли обзоры фильмов и дальше по нисходящей – светские сплетни (роскошные адюльтеры возбуждали меня чуть ли не до оргазма), главы из серийных романов Яна Флеминга с описанием любовных сцен, а также полицейская хроника, где были описаны случаи изнасилования, инцеста и непристойного поведения. Бережно держа на коленях пожелтевшие листы, я вновь и вновь перечитывал эту хронику жизни, которая очень скоро будет и у меня. Со стороны все это выглядело совершенно невинно; никому бы и в голову не пришло, что я оргазмирую над старыми газетами. Тем более что у меня собиралось немало материала, чтобы не опозориться в разговорах с нашим продвинутым Голдом, которому отец разрешал читать «Новости со всего мира» в надежде, что так ему самому не придется рассказывать сыну о жизни.
– У нас тут все хорошо? Удобно устроился?
Старый хрыч нарочно вошел неслышно. Хотя, с другой стороны, если у тебя стоит и надо, чтобы быстрее опал, легкий испуг – самое верное средство. Так что я вовсе не переживал, что дядя поймает меня на этом самом.
– Прости, что я тебя отрываю, малыш, но я тут подумал… может быть, ты мне поможешь прибраться на чердаке. Там всего понакидано на полу, гвоздей всяких и прочей мелочи… я-то почти ничего не вижу, а у тебя глаза молодые.
8. Секс, затишье, война, затишье
Многое меняется, когда ты взрослеешь и выходишь в Большую жизнь. В частности, меняется характер записей в дневнике. Ты уже не записываешь, что тебе не хочется делать; и что тебе, наоборот, очень хочется сделать, но по каким-то причинам это не делаешь; и что ты планируешь сделать в будущем. Теперь ты записываешь только то, что ты сделал на самом деле. А поскольку ты делаешь только то, что тебе хочется делать, то книга твоих «актуальных деяний» во взрослой жизни будет читаться, как читается твоя «книга фантазий» теперь, но только с захватывающим смещением временных аспектов.
Я помню, как однажды завел разговор с Тони после сеанса Вивальди («пульс замедляется, появляется чувство терпимости и доброжелательности, ощущение покоя, мозги очищаются»).
Я помню, как однажды завел разговор с Тони после сеанса Вивальди («пульс замедляется, появляется чувство терпимости и доброжелательности, ощущение покоя, мозги очищаются»).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента