Бартон Уильям. Бунт обреченных

   В глазах модели сразу загорелся огонь; скромная улыбка превратилась в соблазнительную, развратную улыбку; ноги раздвинулись, давая возможность хорошенько рассмотреть строение ее наружных половых органов; колено, приглашая приподнялось, а руки упали вниз.
   Даже сейчас, после десяти тысяч ночей, проведенных с наложницами, она сумела возбудить меня.

ГЛАВА 5

   Утром яркий солнечный свет залил заросли кустарника и деревья за окном, но комната по-прежнему оставалась сумрачной. Богиня, давным-давно закончившая свое маленькое шоу, вновь сидела в скромной позе — одно колено прикрывало другое, она улыбалась со стены, как невинный ангел.
   Встав, я вытащил из чемодана халат и застыл, думая, с чего начать и что делать. Во мне с трудом уживались два чувства: нежелание, смешанное с ленью, и давно умершее прошлое, сейчас пытающееся возродиться к жизни. К моей комнате не примыкало ни ванны, ни туалета, не то, что в детстве. Помню, когда вышла из строя система водоснабжения, я долго горевал по доброму старому туалету. Мне пришлось надеть ботинки и идти по талому снегу Новой Каролины в уличный сортир, что выкопали мы с отцом.
   Внизу, в холле, находилась душевая с замечательной, отдающей какими-то минералами водой. Я склонен думать, что это была дождевая, подогреваемая солнечными батареями вода. У отца всегда была светлая голова и умелые руки. Еще в детстве мы пускали с ним по спиральной железной дороге игрушечные маневренные паровозики, приводимые в действие гением отца. Я даже боялся, что его ум заставит меня стать просто зрителем, наблюдающим за возможностями собственных игрушек.
   Внизу мать, почему-то застеснявшаяся и покрасневшая, накормила нас завтраком: французскими тостами с яйцом, приготовленными на пропановой плите, намазанными сладким маслом, и какой-то гусцой, бледно-красноватой стряпней, имеющей вкус тростникового сахара, конечно, если я правильно помню. Наложницы все время приносили мне завтрак, сделанный по рецептам графства Нью-Гемпшир.
   Еще одно воспоминание: мать, готовившая еду на плите, которая топилась дровами, сделанной для нее отцом, всегда ворчала и злилась: «И когда это стало женской работой?» Не могу вспомнить ее профессии до Вторжения.
   Кем она работала, адвокатом? Наверно, надо когото расспросить об этом.
   После завтрака мы с отцом ушли. Он напомнил мне о необходимости регистрации в местной полиции. Я согласно кивнул и, глядя в его серьезное лицо, сказал:
   — Конечно, да и господин с нетерпением ожидает моего появления.
   Отец с сомнением посмотрел на меня, затем сомнение исчезло или было искусно замаскировано.
   Мы шли под лучами жаркого утреннего солнца мимо изрытой канавами грязной лужайки. Грязь засохла, покрыв землю хрустящей, трескающейся под ногами коркой. Озеро Джордан, если, конечно, оно еще существует, должно было быть окружено широкой полосой грязи и песка. Дети любили приходить на его пляжи и в бинокль наблюдать за серыми и белыми цаплями, подсматривать за орлами или ястребами или просто лежать, рассматривая грифов, парящих в вышине. Когда я еще был совсем маленьким, мне однажды удалось услышать крик орла — безобразный гортанный вопль ярости, а вовсе не благородный крик, как сказано в мифах и легендах.
   Отец время от времени поглядывал на меня и наконец произнес:
   — Мне кажется, ты изменился, Ати…
   Я посмотрел на старика, и тот невесело рассмеялся:
   — О да, я понимаю, прошло двадцать лет, но. — Он пожал плечами: — Черт, а ты стал даже выше, чем был. Я-то думал, что тебе больше не вырасти.
   Я кивнул:
   — Может быть, стресс, который я испытывал во время начальной стадии тренировок, стимулировал рост костей… Может быть…
   Над головой сияло солнце, пробиравшееся через высокие деревья изящные, стройные сосны какойто особой породы, верхушки которых, качаясь под воздействием ветра в разные стороны, очерчивают на фоне неба маленькие круги. Мне начало припекать голову — волосы будто забирали и накапливали солнечную энергию. На обитаемых планетах некоторых низкотемпературных звезд класса К, где я побывал, этот эффект довольно сильно ощутим и более ярко выражен. Там можно было лежать обнаженным; лучи солнца были просто невыносимы, но не стоило беспокоиться об ультрафиолетовом излучении и его последствиях — ожогах.
   — Да нет, Ати, не то. — Отец остановился и повернулся ко мне, испытующе глядя на меня. — Что-то изменилось в твоем лице, появилась какая-то скованность, а глаза… в их глубине тоже что-то кроется…
   Илиг может, нет никаких мыслей в глубине, а есть только наружная оболочка, то серебряное зеркало, повернутое к миру, смотрящее только в него и никогда внутрь? Когда убиваешь живое существо, человека или зверя, не хочешь, чтобы оно заглянуло тебе в глаза, а значит, — и в душу. Каждый из них забирает в мир иной частичку твоей души. Я понимаю, что это чепуха. Просто так себя чувствуешь, когда чьи-то глаза смотрят на тебя, умоляющие, полные горя, а твой нож перерезает горло их хозяину, и они закрываются.
   — Меня не было двадцать лет, па. Боюсь, что мы даже толком и не знаем, что творится в душе другого. Со временем…
   Думаю, что он почувствовал себя лучше, когда я назвал его «па», как и раньше, будучи мальчишкой.
   Польщенный, отец проговорил:
   — На сколько ты приехал? В телеграмме об этом ничего не сказано.
   — На шесть недель.
   Он облегченно вздохнул, и мы продолжили наш путь, поднимаясь по неровной дороге, идущей вдоль маленьких деревянных домиков поселения. Жители уже давно поднялись и хлопотали по хозяйству, выглядя совершенно нелепо в своих ярких комбинезонах, сделанных, как мне кажется, из холста или мешковины. Мужчины и женщины приветствовали отца, дотрагиваясь до кепок, или упорно смотрели в землю. Большинство из них украдкой бросали на меня любопытные взгляды. Конечно, я представлял собой необычное и притягательное зрелище — мужчина в скучной зеленой форме с оружием на бедре, явно не сагот, незнакомый, отличающийся от других.
   — Что ты поделываешь сейчас? — задал я вопрос.
   Давным-давно отец работал кем-то вроде инженера, трудясь на университетском оружейном заводе, создавая оружие. Помню, он гордился этим.
   Отец вновь остановился и как-то странно взглянул на меня. В его взгляде сквозила робость, смешанная со смущением:
   — Ати, я, ну, в общем, я агент сиркарской полиции в Чепел Хилл. А это соответствует прежней должности мэра.
   Я огляделся: вокруг изрытая выбоинами лужайка, неуклюжие домишки, люди с угрюмыми, изможденными лицами. После Вторжения мы остались прежними, немного побитыми, но гордыми. Эти люди, окружающие нас, завоеванные хруффами, подчиненные расе господ, подвергающиеся нападкам саанаэ и саготов, проиграли и в борьбе друг с другом.
   Я помню мир, каким он был раньше, но повзрослел в то время, когда его будущее было туманно и неизвестно. Для меня все происходящее казалось интересным и волнующим: произошло невероятное и невозможное, а впереди ждет еще больше чудес.
   Малыш, взрослеющий сейчас, стоит на пороге темного, неизведанного будущего, да и есть ли оно у него вообще? На что он может надеяться? Перед ним неразрешимая дилемма — сделаться рабочим или фермером. А его романтичная подружка будет лежать в своей теплой и уютной постели и мечтать ночи напролет о том, как она станет женой обыкновенного грязного работяга. Неужели все так действительно плохо?
   И только счастливчики могут надеяться на хорошую работу, такую, что имели их родители — работать на сиркарскую полицию, вступать в ряды саготов, управлять поместьями господ, чье присутствие практически не ощущалось. Самые упорные еще могут мечтать улететь к звездам или трудиться по контракту на отдаленных планетах под неизвестными, чужими светилами. Есть еще одна возможность избежать участи фермера на Земле — стать колонистом, время от времени перелетая с планеты на планету во имя расы господ.
   Храбрейшие и сильнейшие юноши могут пополнить ряды наемников, чтобы сражаться под чужими знаменами и под незнакомыми звездами.
   Через некоторое время никого не будут волновать моральные аспекты сотрудничества с завоевателями, никого не будут мучить угрызения совести, что он является агентом сиркарской полиции в своем собственном поселении.
   Мы с отцом больше не произнесли ни слова.
   В плоской болотистой местности на северной стороне Болин Крик расположилось здание местного полицейского отделения. Низкое, широкое строение без окон, с черными стенами, с крышей, сделанной из оргстекла, отливавшего под лучами солнца сине-фиолетовым цветом, занимало площадь в пятьдесят гектаров.
   Мы прошли по маленькому мосту, явно намереваясь достичь дальнего берега ручья. На том месте после Вторжения расположилась так называемая Голубая станция. По-видимому, никому не понадобилось убирать ее оттуда.
   Отец кивнул в направлении пневматической двери станции, где виднелось небольшое помещение с дежурившими в нем саготами, и сказал:
   — Трудно нам приходилось с ее постройкой, начатой через год после твоего отъезда. Сацнаэ, как это лучше выразиться, казнили моего предшественника, который не смог сдать объект в установленные сроки. Ты помнишь господина Итаке?
   — Отец Дэви мертв?
   Он кивнул.
   Я играл с Дэви в футбол в школе в одной из команд, организованных после Вторжения. Мы собирались на выходных, в свободное время — нам не разрешалось долго использовать на поле световые установки.
   Я попытался вспомнить его отца и не смог. В памяти мелькал образ небольшого, суетливого, восточного типа мужчины, немного облысевшего и поседевшего.
   Отец продолжал:
   — После этого мне не хотелось браться за эту работу, но… Майк попросил меня заняться вначале некоторыми техническими вопросами. Я сперва отказался, но затем… ты знаешь, я всегда был очень ответственным человеком, тем более, что на мне лежит определенная доля вины за смерть Итаке. Понимаешь? он бросил на меня умоляющий взгляд.
   Я кивнул.
   Мы стояли в тени грозных черных стен, и мой старик проговорил:
   — Не хочется мне входить туда.
   Я был внутри станций на сотне планет. Могу сказать, что все они одинаковы. Пройдя по тропинке, ведущей ко входу, я остановился у пневматических дверей, где находилась стойка. Мясистый рыжеволосый мужчина с сержантскими нашивками на рукаве, очевидно, старший по чину, вышел, щурясь от солнца, и произнес:
   — Доброе утро, мэр. — Затем бросил на меня взгляд, полный заинтересованности, смешанной с подозрительностью, типичной для полисмена, причем, одновременно он внимательно, но ненавязчиво осмотрел мое оружие.
   Прочитав его имя на нарукавной нашивке, я спросил:
   — Ты Марш Донован?
   Подозрение возросло, и он целиком переключил свое внимание на меня. Кто-то хорошо тренирует местных головорезов, факт. Может, став полицейским, он самостоятельно вырабатывал хватку, тренировался, развивал силу и ловкость. Ну, тогда этот тип — большой талант.
   Протянув руку, я улыбнулся:
   — Помнишь меня? Я — Атол Моррисон.
   Мужчина оторопел от неожиданности, затем изумление на его лице сменилось радостью:
   — Сукин сын! — Схватив мою кисть в обе свои ручищи, он усиленно затряс ее, осклабясь во весь рот. — Черт, я слышал, что ты возвращаешься. Как, черт тебя побери, поживаешь? — Двое других дежурных, подойдя поближе, внимательно рассматривали меня. Они выглядели гораздо моложе Марша. Вероятно, когда я уехал, им было всего по несколько лет.
   Из здания послышался резкий скрип, и через дверь проник яркий голубой свет. Марш и его подчиненные отвернулись и быстро достали из нагрудных карманов странные, громоздкие защитные очки с красными стеклами. Легонько хлопнув меня по плечу, отец тоже отвернулся. Но я остался стоять и лишь прищурился.
   Когда дверь открылась, оттуда хлынул ослепительный свет, а в нос ударил сильный, резкий запах метана. Людям бы надо быть поосторожнее с Голубыми станциями из-за постоянной угрозы взрыва, но их технология должна насчитывать сотни миллионов лет развития. Все мужчины, стоявшие в дверном проеме, были темнокожими; кто от природы, кто загорел до черноты, и даже густая поросль черных волос у некоторых из них не уберегла кожу Лоснящиеся от пота, согнувшиеся под тяжестью больших пластиковых мешков, обнаженные, мускулистые, откормленные личности со спутанными, всклокоченными, мокрыми волосами. Да, их действительно хорошо кормят, почти как нас.
   Люди неподвижно стояли, ожидая, пока другой мужчина, стройнее их, но такой же сильный и мускулистый, одетый в шорты, несущий металлический стержень, не вышел из-за их спин. Присмотревшись, я понял, что это вовсе не представитель сильного пола, а женщина, похожая на культуристку, с маленькой грудью, немного выступающей из-под сплошной стены мускулов. На цепочке висел свисток, на носу находились очки с красными линзами, на макушке сидел поппит, расплывшийся, поджавший все свои восемь ног — один сплошной круг из красных глаз и зубастой пасти. Присмотревшись, можно было увидеть, как тяжело дышит существо, практически оно спало.
   Женщина подошла к стойке, от жары на ее сосках собирались капли пота, стекавшие затем на мускулистый живот и пропадавшие под поясом шорт.
   — Привету Марш. Видел где-нибудь мою рубашку?
   Мужчина усмехнулся и выудил из-под стойки белый топ, хорошенькую майку, небольшой кусок материи:
   — На, Сэди, она все еще здесь.
   Женщина одной рукой взяла майку, поднесла ближе к себе, но не попыталась надеть, а вытерла потную шею другой рукой.
   — Черт, как жарко сегодня!
   В дверном проеме, слегка покачиваясь, поигрывая мускулами под тяжестью груза, прищурив глаза, стояли темнокожие мужчины. Они ждали.
   Сэди взглянула на меня, затем на отца:
   — Привет, мэр. — Слегка кивнув головой, она отвернулась — мы не представляли интереса для ее мира. Женщина дважды дунула в свисток — два резких звука, и мгновенно мужчины в дверях прыгнули вперед, топая босыми ногами по тропинке, следуя за Сэди, которая, пробежав по мосту, скрылась за домами поселенцев. Марш и отец наблюдали за ее уходом, оба явно заинтересованные в том, что они видели. Наконец, полицейский спросил:
   — Ты помнишь Сэди Миллер?
   Конечно, помню. Когда я уезжал, ей было лет десять — тоненькая, грубая, маленькая девчонка. Вторжение ничуть ее не изменило, она стала лишь чуть-чуть грубее.
   — Это трудная работа. У нас существуют определенные проблемы с нанятием людей на такую службу, — сказал отец.
   — Мне хотелось бы посмотреть на твое рабочее место, Марш, — попытался я сгладить неловкость.
   С непроницаемым лицом тот взглянул на отца, затем перевел взгляд на меня:
   — Конечно, Ати.
   Выудив из ящика пару защитных очков с красными стеклами, Марш вручил их мне:
   — Мой офис в твоем распоряжении, можешь оставаться там, сколько душе угодно. А потом пойдем попьем где-нибудь пивка, а?
   — Конечно, когда захочешь. Я здесь буду еще несколько недель.
   Надев очки, я прошел через пневматическую прозрачную дверь и, оказавшись в совершенно другом мире, стал ждать, пока глаза адаптируются к освещению. Даже с защитными линзами сделать это было довольно затруднительно — ультрафиолетовый свет проникал через них, пощипывал кожу, припекал ее через оправу очков. Когда бы я ни смотрел вверх, на потолок, я чувствовал легкую, покалывающую боль — моя радужная оболочка пыталась адаптироваться и не могла. Внутренний конфликт — тусклый свет и мощное сияние.
   На грязном полу, покрытом противной стоячей водой, отдаленно напоминавшей болотную, кишащую чуждыми микроорганизмами, цвела черная растительность — черный вьюнок, маленькие голубые цветы, похожие на жуков. На ползучих стеблях раскачивались поппиты, часть их ползала по полу, падала в воду. Прямо как дома…
   Мою кожу начало покалывать и пощипывать — результат ультрафиолетового излучения, взрастившего искусственную флору и фауну. Что бы там ни жило, оно так и не появилось — я слишком заметная и совершенно чуждая этому миру фигура.
   Всюду суетились люди, коренастые, сильные мужчины и женщины, удобряющие почву навозом, выдергивающие пучш черной растительности. Рабочие были как на подбор, крепкие, пышущие здоровьем. Их спины в сыром влажном воздухе, подернутом дымкой от ультрафиолетового излучения, блестели от пота.
   Земляне на поверку оказались лучшими рабами Голубых станций, чем боромилитяне, считающие отправку на них смертным приговором.
   Вдалеке послышался звук, напоминающий протяжное, низкое мычание, и отец что-то пробормотал вполголоса. Мне был известен этот звук. Я прикрыл рукой и без того прищуренные глаза и шагнул вперед, ступив в жидкую грдзь. Раздался громкий, чавкающий звук, и во все стороны посыпались брызги.
   Люди обычно называют их афидами. Они представляют собой двуногих животных, с головы до ног покрытых переливающейся голубой чешуей, с толстыми короткими хвостами, а главной отличительной особенностью их собачьих морд являются яркокрасные глаза. Эти человекообразные животные мычат подобно коровам.
   Здесь, то есть в пределах видимости, находилось небольшое стадо афидов, примерно пара дюжин, может, еще пара экземпляров пряталась в туманной дымке на другой стороне. Среди них довольно отчетливо вырисовывались силуэты людей с длинными деревянными прутами, которыми они тыкали животных, направляя их в ту или иную сторону. Афиды медленно брели по колено в густой растительности, застенчиво срывая ее, сосредоточенно чавкая, затем глотая. Думаю, это из-за них в воздухе так сильно пахло метаном.
   Немного в стороне от меня люди поймали двух афидов и крепко их держали, хотя животные и не думали сопротивляться. Упитанная самка с выступающим животом и отливающей металлом чешуей и откормленный самец, чьи половые органы походили на жирные надутые губы, попались на дешевую уловку людей, что держали их за передние конечности, прижимая живот к животу. Надсмотрщик-землянин с железным прутом под мышкой наблюдал за действиями подчиненных, широко ухмыляясь.
   Глаза самки внезапно округлились, рот искривился, будто застыл в судорожном вздохе, а самец тем временем испустил долгое, протяжное мычание.
   Из соединенных в единое целое клоак животных начала сочиться густая, вязкая жидкость серебристого цвета.
   Скрип, скрежетание, чавканье…
   Внезапно, встревожив всю Голубую станцию, послышался сигнал оповещения. Основное стадо афидов быстренько насторожилось и, забыв про корм, сбилось в кучу. Спаривающиеся животные обхватили друг друга, затем, упершись руками партнеру в грудь, с мерзким чавкающим звуком наконец разжали объятия.
   Я услышал шепот отца:
   — Господи! — Он пытался отступить и прижаться к стене, норовя встать поближе к пневматической двери.
   Люди схватили самца, этого откормленного быка.
   Он, естественно, попытался вырваться. Однако все его усилия оказались напрасными. Несчастное животное издало безнадежное мычание. Хотя оно и было готово к этому, но все же, поставленное перед фактом, наконец осознало безвыходность своего положения.
   Люди выволокли афида на середину комнаты, где воздух был не так сильно насыщен испарениями, и сунули мордой в грязную воду. Клоака самца все еще раздувалась. Было видно, как серебристая вязкая жидкость смешивается с водой. Один мужчина сидел у афида на плечах, другие держали раскинутые руки И ноги, оставив без присмотра толстый хвост.
   Тебе повезло на этот раз, афид…
   Из тумана послышалось протяжное мычание других особей, позволившее предположить, что этихживотных тоже ждет подобная участь. Некоторым из них очень не повезет. Пришло время кормежки.
   Поппиты начали спускаться с деревьев, пробираясь через заросли черной растительности, выползая на свет божий и собираясь около предназначенных им афидов. Они, собравшись на кровавый пир, представляли собой отвратительное, отталкивающее зрелище: красные глаза сверкают, зубастые пасти, в предвкушении обеда, хищно открыты. Хотя эти твари не смогут съесть много.
   Когда первый поппит отхватил кусок мяса с хвоста животного, афид резко дернулся, вскрикнул и практически сбросил мужчину, сидевшего на его плечах. За первым укусом последовал еще один, второй, третий, сотня, тысяча… Афид кричал, вырывался, стонал, затем только дрожал, потом лежал без движения, беззвучно плача. По прошествии нескольких минут хвоста у него будто и не было…
   Некоторые могут подумать, что в связи с дальнейшим развитием эволюции у определенных разновидностей в хвосте исчезли нервные окончания. Скажу только, что они ошибаются. Неверно думают и другие, те, кто наивно полагает, будто раса господ выращивает, или только собирается это делать, афидов с бесчувственными, онемевшими, ничего не ощущающими хвостами.
   Есть бесполезные вопросы, на которые никогда не дождаться ответа, поэтому их и задавать не стоит.
   Иногда изголодавшиеся поппиты съедают афида почти целиком, вырывая особо вкусные для них полоски мускулов из рук и ног, спины и груди, оставляя скелет и все еще живущие, сокращающиеся внутренние органы. Беспомощные животные теряют много крови и, лежа в грязи, скоро умирают, тихо и жалобно мыча.
   Взглянув на отца, я увидел, что он не отрывает глаз от меня. В них застыло сомнение, вопрос и еще бог знает что. Я повернулся и пошел в направлении пневматической двери. Где-то позади меня плакал афид. Ему повезло, его съеденный хвост скоро отрастет вновь.
   Был уже полдень. Мы поднимались по дороге, ведущей в аэропорт, в направлении центра старого города, где располагался дом господина. Эта часть была разрушена еще во времена моего отрочества: старые кирпичные здания покосились, развалились, не выдержав атаки хруффов. Мы даже толком и не знали, кто именно оказал сопротивление захватчикам, потому что трусливо прятались в подвалах и убежищах. Может, и никто, просто хруффы стреляли по зданиям, чтобы убрать их с дороги, как мешавшие препятствия.
   Никакого бессмысленного уничтожения. Это прерогатива саанаэ или людей. Хруффы этим не занимаются. Очевидно, была какая-то причина для разрушения зданий, и я склонен полагать, что захватчикам просто понадобилась земля, плоская равнина.
   Помню, непосредственно после Вторжения, мы любили играть в этих руинах. Нас привлекало абсолютно все — таинственный шум, иногда рвущиеся к небу тоненькие струйки дыма, странный запах и удивительные вещи. Старые магазины, маленькие торговые центры и тому подобные заведения нам порядком надоели. Нас манили верхние этажи зданий, куда раньше вход для нас был запрещен. Помню, как мы с Маршем и Дэви рыскали в развалинах тренажерного центра Джерри Гамильтона и массажного салона, пытаясь найти какое-нибудь уцелевшее оборудование для школьного гимнастического зала. Почти все было разрушено, потому что верхние этажи рухнули на нижние, разломав на куски блестящие спортивные снаряды.
   Остатки верхнего этажа представляли собой месиво из разбитых керамических ванн для гидромассажа и огромного количества мокрых от дождя кроватей с отлитыми в них контурами человеческого тела.
   Стоя на ветру тем прохладным, облачным днем на фоне свинцово-серого угрюмого неба, наша троица задумчиво смотрела на странные предметы и размышляла об их назначении.
   Помню, как Марш стоял, держа в руке столь любимый латиносами огромный вибратор, окрашенный в оливковый цвет, задумчиво почесывал затылок и смущенно бормотал:
   — Что ж это за чертовщина и для чего…
   А Дэви, задыхающийся от хохота, отвернулся и вытер слезы, выступившие от смеха:
   — Ну и болван же ты, Марш…
   Думаю, мы тогда уже догадывались о предназначении предметов, на которые смотрели. Мы знали, что творилось в старые добрые времена в салоне Джерри Гамильтона, но все равно в это трудно было поверить: вибраторы, кожаные ремни, похожие на упряжь, игрушки для ванны, разломанные туловища сександроидов или, лучше сказать, жендроидов. Думаю, нам всем хотелось спуститься вниз и внимательнее рассмотреть разорванный пластиковый пах манекена, но мы постеснялись друг друга.
   Там были и книги — дорогие, в водонепроницаемых оболочках, практически неуничтожимые, со все еще работающими батарейками. Подняв эти «произведения искусства», мы отворачивались друг от друга и жадно рассматривали наши находки. Как мы и думали, они оказались дорогими, шикарными порноизданиями, способными удовлетворить самого взыскательного. и извращенного покупателя; порно на любой вкус. Та книга, что я подобрал, оказалась о мужчинах-гомосексуалистах; на обложке были изображены два здоровых, мускулистых, загорелых светловолосых парня, занимающихся любовью, их бронзовые тела были испачканы в крови и экскрементах.
   Следующая — показывала двух женщин, причем, фото было сделано, по всей видимости, исключительно для мужчин, а не для лесбиянок — девицы слишком уж демонстрировали перед камерой свои прелести.
   — Твою мать! — вырвалось у Дэви, и, по-моему, это было самое подходящее выражение для данной ситуации. То, что он нашел, оказалось журналом регистрации гостей с их обнаженными фотографиями, запечатлевшими их в разных непристойных позах. А гостями были наши соседи, мужчины и женщины, многих из которых мы знали. Листая страницы и богохульствуя, мы жадно всматривались в анатомические подробности тел матерей наших друзей, девчонок из нашей школы, ребят, с нарастающим страхом ожидая, что вот-вот на глаза попадется мать-отец-брат-сестра кого-нибудь из нас.
   — Господи Иисусе! — В хриплом возгласе Дэви явно послышался ужас. На фотографии оказались изображены сам Джерри Гамильтон, а также его жена Жанин и дочери Дженни и Лайза — наши ровесницы.