Страница:
Но самым диким был донос одного преподавателя студентам на другого. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. В конце ее по реакции, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз наоборот — сначала по-английски, потом по-русски.
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов — те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю свою ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили иностранный язык, но стыдятся в этом признаваться. Я, конечно, могу дальше продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут, и как же они тогда будут сдавать экзамен?
На следующее занятие, едва войдя в класс, я чувствую явное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок — анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец, один студент, очевидно, не выдерживает моих страданий и, озираясь, чтобы никто не увидел, говорит мне шепотом:
— Вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем.
Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.
— Эндрю, — едва сдерживаю себя. — Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?
Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:
— Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято.
Привычки
Nyekulturno
Глава II
Перед входом
Жилье
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов — те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю свою ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили иностранный язык, но стыдятся в этом признаваться. Я, конечно, могу дальше продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут, и как же они тогда будут сдавать экзамен?
На следующее занятие, едва войдя в класс, я чувствую явное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок — анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец, один студент, очевидно, не выдерживает моих страданий и, озираясь, чтобы никто не увидел, говорит мне шепотом:
— Вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем.
Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.
— Эндрю, — едва сдерживаю себя. — Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?
Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:
— Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято.
Привычки
Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь — а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу — часто перенимает эту манеру общения. Но в начале 90-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.
Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, кричат «у-у-у» и опускают те же пальцы вниз. Видела я недавно такую же реакцию и на московском стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ого-го!». Обыкновенное обезьянничанье. Нет, я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание. В эпоху глобализации это процесс естественный. Я просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.
Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» там, где мы — «ой!». «О'кей» означает согласен, договорились, хорошо, то есть нечто нейтральное. А вот «great, splendid, wonderful» — тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно, хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.
Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi: доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно — hi. А увидев нового преподавателя, чаще всего не будет амикошонствовать и вместо hi скажет good afternoon или hello.
В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение. «Хеллоу!» — воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице. «Хай!» — отвечала я приветливо. Днем мы снова столкнулись в кафетерии. «Хай!» — снова приветствовал он меня. «Ты забыл, мы уже сегодня виделись», — улыбнулась я. Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора. «Хеллоу!» — он приветственно помахал мне рукой. Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия — не здороваться же третий раз за день — воскликнула: «Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды». Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом: «Почему ты не хочешь со мной здороваться?» Хорошо, что быстро разобрались.
Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто — я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране — человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась — sorry, sorry — очевидно, именно за эти слезы.
При этом в целом лица у американцев не очень выразительны. Я бы сказала, что признаком хорошего тона является некоторая неподвижность (исключая улыбку) лица. То же отмечает и Йел Ричмонд: «Русские часто жестикулируют и выражают эмоции посредством живой мимики. Американцы же считают такое поведение непривлекательным, а то и вовсе неприличным».
Это не значит, что американцы вообще не прибегают к мимике, но она специфична. На детском телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.
— Что бы ты хотел передать своим друзьям? — спросил его ведущий.
Мальчик подумал и послал привет: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и высунул язык. Рожица была забавной, во всяком случае, привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, его родители недавно приехали в Чикаго из Москвы в командировку. Он целый день репетировал и вечером, когда пришел с работы папа, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Если бы отец был эмигрантом, он, возможно, отнесся бы к поведению сына терпимо: чем скорее ребенок переймет американские привычки, тем лучше. Но семья приехала только на два года и приобщаться к местным нравам не собиралась. И папа крикнул сердито: «Сейчас же перестань так безобразно кривляться!» Алеша расстроился: «Американскому мальчику можно, а мне — нет?»
В Америке у меня проблема с громкостью голоса. Каждый раз, когда я сюда приезжаю, я чувствую себя орущей, словно пастух в поле. Мои американские друзья говорят на два-три тона ниже. По этому же признаку я легко могу распознать иммигранта из России или другой страны СНГ — они громко разговаривают и размахивают руками.
Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала это делать, когда поняла, что так делать не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но едва моя рука касалась шелковистой головки, как ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.
Вообще касаться другого рукой и даже просто стоять близко считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника, особенно если мы хорошо знакомы. Но после двух-трех удивленных взглядов мне пришлось от нее отказаться. В очередях — в банке, на станции за билетами — посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе — это уже неприлично. «Нарушение privacy», — объяснила мне моя подруга Бриджит МакДана. Прайвеси — это частная жизнь. Впрочем, это понятие распространяется не только на отношения с людьми, но и на информацию о зарплате или стоимости дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком уж в очень близких отношениях.
А вот еще один пример прайвеси. Йел Ричмонд вспоминает, что видел в Москве такую картинку. Молодая мама гуляет в парке с ребенком. Малыш капризничает. И старушки, сидящие на скамейке, дают ей всевозможные советы. Бабули, по-видимому, решили, что молодая мама недостаточно заботится о ребенке. Они с осуждением заметили, что тот одет не очень тепло, что молния его курточки застегнута не до конца и что так он может скоро простудиться. Американцу это удивительно. А меня удивляет другое.
Одна моя приятельница-американка вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там четверть часа. Потом посетила банк — провела там вдвое больше времени. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же закинут на спину. Там я ее случайно встретила и сказала об этом. Она со смехом объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» — удивилась я. «О, это не принято, — ответила она. — Это мое прайвеси».
Особая проблема для меня — directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека со средством передвижения. Ну, не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль.
Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье Чака и Розалинды Каролек у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола. Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы. «Где ты был, Чак?» — удивилась я. «В супермаркете». — «Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль?» — «Ну, какая даль — тут миль пять, не больше».
Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит в масштабе автомобильного времени, и только. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом, если он есть, а если нет — на машинах друзей.
Однажды меня привезли в гостиницу университета Олд Доминиан, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».
В указанном направлении я шла минут пятнадцать и обнаружила себя на узенькой боковой дорожке хайвея — широченного шоссе без светофоров с потоком мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно мне показалось глупым, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая, часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. На машине я была дома действительно через десять минут.
Я думаю, что именно из-за этой привязанности к автомобилю американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей — это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице — это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку. «Хорошо, хорошо, — обычно соглашается он. — Сейчас заведу машину». — «Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом». — «Но ведь до парка надо доехать».
В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь специфическое — а это, оказывается, уже вошло в наш, российский, обиход. Недавно на лекции в Institute for Advanced Studies (здесь, в Москве, американские студенты углубляют свои знания о России) я спросила ребят: «Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой». И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест — поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону. «Нет, нет, — возразила я, — так прощаются у вас, в Америке. А у нас — вот так». И я помахала рукой. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково. «Стали делать», — пробурчала я.
Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, кричат «у-у-у» и опускают те же пальцы вниз. Видела я недавно такую же реакцию и на московском стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ого-го!». Обыкновенное обезьянничанье. Нет, я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание. В эпоху глобализации это процесс естественный. Я просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.
Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» там, где мы — «ой!». «О'кей» означает согласен, договорились, хорошо, то есть нечто нейтральное. А вот «great, splendid, wonderful» — тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно, хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.
Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi: доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно — hi. А увидев нового преподавателя, чаще всего не будет амикошонствовать и вместо hi скажет good afternoon или hello.
В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение. «Хеллоу!» — воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице. «Хай!» — отвечала я приветливо. Днем мы снова столкнулись в кафетерии. «Хай!» — снова приветствовал он меня. «Ты забыл, мы уже сегодня виделись», — улыбнулась я. Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора. «Хеллоу!» — он приветственно помахал мне рукой. Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия — не здороваться же третий раз за день — воскликнула: «Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды». Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом: «Почему ты не хочешь со мной здороваться?» Хорошо, что быстро разобрались.
Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто — я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране — человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась — sorry, sorry — очевидно, именно за эти слезы.
При этом в целом лица у американцев не очень выразительны. Я бы сказала, что признаком хорошего тона является некоторая неподвижность (исключая улыбку) лица. То же отмечает и Йел Ричмонд: «Русские часто жестикулируют и выражают эмоции посредством живой мимики. Американцы же считают такое поведение непривлекательным, а то и вовсе неприличным».
Это не значит, что американцы вообще не прибегают к мимике, но она специфична. На детском телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.
— Что бы ты хотел передать своим друзьям? — спросил его ведущий.
Мальчик подумал и послал привет: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и высунул язык. Рожица была забавной, во всяком случае, привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, его родители недавно приехали в Чикаго из Москвы в командировку. Он целый день репетировал и вечером, когда пришел с работы папа, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Если бы отец был эмигрантом, он, возможно, отнесся бы к поведению сына терпимо: чем скорее ребенок переймет американские привычки, тем лучше. Но семья приехала только на два года и приобщаться к местным нравам не собиралась. И папа крикнул сердито: «Сейчас же перестань так безобразно кривляться!» Алеша расстроился: «Американскому мальчику можно, а мне — нет?»
В Америке у меня проблема с громкостью голоса. Каждый раз, когда я сюда приезжаю, я чувствую себя орущей, словно пастух в поле. Мои американские друзья говорят на два-три тона ниже. По этому же признаку я легко могу распознать иммигранта из России или другой страны СНГ — они громко разговаривают и размахивают руками.
Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала это делать, когда поняла, что так делать не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но едва моя рука касалась шелковистой головки, как ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.
Вообще касаться другого рукой и даже просто стоять близко считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника, особенно если мы хорошо знакомы. Но после двух-трех удивленных взглядов мне пришлось от нее отказаться. В очередях — в банке, на станции за билетами — посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе — это уже неприлично. «Нарушение privacy», — объяснила мне моя подруга Бриджит МакДана. Прайвеси — это частная жизнь. Впрочем, это понятие распространяется не только на отношения с людьми, но и на информацию о зарплате или стоимости дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком уж в очень близких отношениях.
А вот еще один пример прайвеси. Йел Ричмонд вспоминает, что видел в Москве такую картинку. Молодая мама гуляет в парке с ребенком. Малыш капризничает. И старушки, сидящие на скамейке, дают ей всевозможные советы. Бабули, по-видимому, решили, что молодая мама недостаточно заботится о ребенке. Они с осуждением заметили, что тот одет не очень тепло, что молния его курточки застегнута не до конца и что так он может скоро простудиться. Американцу это удивительно. А меня удивляет другое.
Одна моя приятельница-американка вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там четверть часа. Потом посетила банк — провела там вдвое больше времени. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же закинут на спину. Там я ее случайно встретила и сказала об этом. Она со смехом объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» — удивилась я. «О, это не принято, — ответила она. — Это мое прайвеси».
Особая проблема для меня — directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека со средством передвижения. Ну, не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль.
Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье Чака и Розалинды Каролек у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола. Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы. «Где ты был, Чак?» — удивилась я. «В супермаркете». — «Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль?» — «Ну, какая даль — тут миль пять, не больше».
Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит в масштабе автомобильного времени, и только. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом, если он есть, а если нет — на машинах друзей.
Однажды меня привезли в гостиницу университета Олд Доминиан, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».
В указанном направлении я шла минут пятнадцать и обнаружила себя на узенькой боковой дорожке хайвея — широченного шоссе без светофоров с потоком мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно мне показалось глупым, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая, часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. На машине я была дома действительно через десять минут.
Я думаю, что именно из-за этой привязанности к автомобилю американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей — это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице — это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку. «Хорошо, хорошо, — обычно соглашается он. — Сейчас заведу машину». — «Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом». — «Но ведь до парка надо доехать».
В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь специфическое — а это, оказывается, уже вошло в наш, российский, обиход. Недавно на лекции в Institute for Advanced Studies (здесь, в Москве, американские студенты углубляют свои знания о России) я спросила ребят: «Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой». И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест — поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону. «Нет, нет, — возразила я, — так прощаются у вас, в Америке. А у нас — вот так». И я помахала рукой. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково. «Стали делать», — пробурчала я.
Nyekulturno
Именно так, латинскими буквами, пишет это слово «некультурно» Йел Ричмонд, с иронией описывая неприятие русскими некоторых сугубо американских привычек. Меня, признаться, тоже кое-что шокировало. Например, появление в пальто в самых престижных театральных и концертных залах. Зрители партера, где билет стоит не дешевле 200 долларов, снимают роскошные шубы непосредственно на своем месте, затем кладут их на полу у ног, являя окружающим роскошные туалеты и сверкающие драгоценности. Разве это нельзя назвать nyekulturno? Всю условность этого отношения я поняла, когда прочла у Ричмонда такую фразу: «Появление в пальто в общественных зданиях здесь считается неприличным, хотя бродить по коридорам отеля в пижамах и халатах, словно это коммунальная квартира, вполне допустимо». Метко отпасовано!
Правда, затем Ричмонд входит в раж и, на мой взгляд, совершенно зря насмешничает над тем, что русские считают неприличными некоторые привычки американцев. Ему кажется смешным, что в России на людях не принято стоять, держа руки в карманах, сидеть с широко расставленными ногами, скрещивать руки на затылке, обнимать спинку стула или сидеть развалившись в кресле — все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же, как привыкли ради удобства класть ноги на стол. Это осуждение американских привычек он склонен объяснять недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили правила хорошего поведения.
Я думаю, что Й. Ричмонд здесь ошибается. Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те, скорее всего, позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде укладывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.
Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более сдержанно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол кладут значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя позволяют себе другие формы релаксации.
Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сандвичи и посасывают кофе из бумажных стаканчиков. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Меня успокоила одна студентка, сказав: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».
Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола как вполне полезной поверхности, вроде, скажем, стола или лужайки. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картинку в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки, — ели, читали, обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили: «Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже». На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.
Посмеивается Ричмонд и еще над одной особенностью русских — принимать участие в том, что происходит на улице с совершенно незнакомыми тебе людьми. Он вполне к месту вспоминает старый анекдот о том, как школьник объясняет учителю, почему он опоздал на урок: помогал старушке перейти через улицу. «Сколько же времени ты на это потратил?» — спрашивает учитель. «Полчаса». — «Почему же так долго?» — «Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».
На это я тоже могу отпасовать Йелу Ричмонду. Как-то раз в автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину, она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала: «Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?» — «Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила», — сказал он, вставая. И дружелюбно мне улыбнулся.
Такие вот мы разные.
Правда, затем Ричмонд входит в раж и, на мой взгляд, совершенно зря насмешничает над тем, что русские считают неприличными некоторые привычки американцев. Ему кажется смешным, что в России на людях не принято стоять, держа руки в карманах, сидеть с широко расставленными ногами, скрещивать руки на затылке, обнимать спинку стула или сидеть развалившись в кресле — все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же, как привыкли ради удобства класть ноги на стол. Это осуждение американских привычек он склонен объяснять недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили правила хорошего поведения.
Я думаю, что Й. Ричмонд здесь ошибается. Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те, скорее всего, позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде укладывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.
Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более сдержанно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол кладут значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя позволяют себе другие формы релаксации.
Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сандвичи и посасывают кофе из бумажных стаканчиков. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Меня успокоила одна студентка, сказав: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».
Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола как вполне полезной поверхности, вроде, скажем, стола или лужайки. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картинку в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки, — ели, читали, обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили: «Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже». На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.
Посмеивается Ричмонд и еще над одной особенностью русских — принимать участие в том, что происходит на улице с совершенно незнакомыми тебе людьми. Он вполне к месту вспоминает старый анекдот о том, как школьник объясняет учителю, почему он опоздал на урок: помогал старушке перейти через улицу. «Сколько же времени ты на это потратил?» — спрашивает учитель. «Полчаса». — «Почему же так долго?» — «Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».
На это я тоже могу отпасовать Йелу Ричмонду. Как-то раз в автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину, она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала: «Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?» — «Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила», — сказал он, вставая. И дружелюбно мне улыбнулся.
Такие вот мы разные.
Глава II
ДОМ
Перед входом
В этом доме (город Уитон, штат Иллинойс) мне предстоит жить следующую неделю. Первое, что я вижу на двери снаружи, — похоронный венок. Круглый, увитый лентами и цветами. Именно такие в России кладут на гроб или к памятнику с надписью «На вечную память...». Правда, такие венки обычно перевиты черными лентами. Здесь вроде черного шелка нет. Но все равно...
— Им сейчас, наверно, не до гостей? — спрашиваю приятеля, доставившего меня сюда с вещами. — Тут ведь траур.
Приятель испуганно смотрит на меня:
— Я ничего не знал о трауре, с чего ты взяла?
Я показываю глазами на венок. Несколько секунд мы молчим, пытаемся понять друг друга.
— Но это же знак гостеприимства, — говорит он наконец.
Дверь распахивается, на пороге смеющаяся хозяйка, из комнат доносится смех детей. Нет, здесь, слава богу, все в порядке. Такие «веселенькие» (а для американцев без кавычек) венки вешают на входные двери довольно часто. В Штатах вообще любят украшать дома снаружи. Иногда это флаг, иногда скульптура, иногда разноцветные шарики или лампочки.
Я уже говорила, что государственный флаг США можно увидеть во дворе частного дома, и совсем не обязательно в праздник. Чаще всего это демонстрация того, что здесь живут истинные патриоты своего отечества. Сначала мне показалось, что патриотов в Уитоне чересчур много — флаги развевались чуть не у каждой двери. Присмотревшись, однако, я увидела, что далеко не все они звездно-полосатые. Был здесь и флаг с торговой маркой какой-то фирмы — на жилом доме ее хозяина. И флаг-слоган с призывом: «Не пить, не курить». И даже просто изображение солнца и дружелюбно протянутой руки — здесь, мол, живут люди доброжелательные и гостеприимные.
Фигурки во дворах, конечно, можно назвать скульптурой с большой натяжкой. Это могут быть глиняные зверушки, или лебеди, или деревянные человечки — солдат, ребенок, полицейский. Иногда они сделаны с юмором и вызывают улыбку, иногда — это вполне серьезное напоминание о каком-то историческом событии.
Новая мода пришла недавно в жилые дворы из крупных торговых центров. В натуральную величину ваяется человеческая фигура. Так что от живой и не отличишь. Я пару раз здоровалась с такой «читающей девушкой» или «отдыхающим стариком», вызывая довольный смех хозяев.
Любимое украшение американцев — гирлянды из крошечных лампочек, светящейся линией они обрамляют контуры домов и деревьев. Особенно нарядно смотрится такая уличная декорация в праздничные вечера, когда светящиеся контуры домов сливаются в одну сверкающую кружевную картину города, мерцающую на темном небе.
Ну и, конечно, почти у каждого дома есть lawn, газон, засеянный зеленой травой. Американцы ухаживают за своими газонами весьма вдохновенно. С первой зеленью мужчины выходят из дома с газонокосилкой и подравнивают травку с добросовестностью парикмахера, делающего стрижку «под ежика». Девственность этого зеленого поля не должна нарушаться ничем, даже цветами. Женщины высаживают их по краям газона или около деревьев, используя самые маленькие кусочки земли между выступающими корнями.
— Им сейчас, наверно, не до гостей? — спрашиваю приятеля, доставившего меня сюда с вещами. — Тут ведь траур.
Приятель испуганно смотрит на меня:
— Я ничего не знал о трауре, с чего ты взяла?
Я показываю глазами на венок. Несколько секунд мы молчим, пытаемся понять друг друга.
— Но это же знак гостеприимства, — говорит он наконец.
Дверь распахивается, на пороге смеющаяся хозяйка, из комнат доносится смех детей. Нет, здесь, слава богу, все в порядке. Такие «веселенькие» (а для американцев без кавычек) венки вешают на входные двери довольно часто. В Штатах вообще любят украшать дома снаружи. Иногда это флаг, иногда скульптура, иногда разноцветные шарики или лампочки.
Я уже говорила, что государственный флаг США можно увидеть во дворе частного дома, и совсем не обязательно в праздник. Чаще всего это демонстрация того, что здесь живут истинные патриоты своего отечества. Сначала мне показалось, что патриотов в Уитоне чересчур много — флаги развевались чуть не у каждой двери. Присмотревшись, однако, я увидела, что далеко не все они звездно-полосатые. Был здесь и флаг с торговой маркой какой-то фирмы — на жилом доме ее хозяина. И флаг-слоган с призывом: «Не пить, не курить». И даже просто изображение солнца и дружелюбно протянутой руки — здесь, мол, живут люди доброжелательные и гостеприимные.
Фигурки во дворах, конечно, можно назвать скульптурой с большой натяжкой. Это могут быть глиняные зверушки, или лебеди, или деревянные человечки — солдат, ребенок, полицейский. Иногда они сделаны с юмором и вызывают улыбку, иногда — это вполне серьезное напоминание о каком-то историческом событии.
Новая мода пришла недавно в жилые дворы из крупных торговых центров. В натуральную величину ваяется человеческая фигура. Так что от живой и не отличишь. Я пару раз здоровалась с такой «читающей девушкой» или «отдыхающим стариком», вызывая довольный смех хозяев.
Любимое украшение американцев — гирлянды из крошечных лампочек, светящейся линией они обрамляют контуры домов и деревьев. Особенно нарядно смотрится такая уличная декорация в праздничные вечера, когда светящиеся контуры домов сливаются в одну сверкающую кружевную картину города, мерцающую на темном небе.
Ну и, конечно, почти у каждого дома есть lawn, газон, засеянный зеленой травой. Американцы ухаживают за своими газонами весьма вдохновенно. С первой зеленью мужчины выходят из дома с газонокосилкой и подравнивают травку с добросовестностью парикмахера, делающего стрижку «под ежика». Девственность этого зеленого поля не должна нарушаться ничем, даже цветами. Женщины высаживают их по краям газона или около деревьев, используя самые маленькие кусочки земли между выступающими корнями.
Жилье
Когда я описываю внешние украшения перед входом, я имею в виду частный дом-коттедж в одном из небольших городов или в пригороде мегаполиса. Еще лет двадцать назад именно таким был дом американской мечты. Тогда богатые жители городов мощной волной двинулись из своих мегаполисов «на волю, в пампасы», то есть на природу. Стоимость пригородных домов еще и сейчас довольно высока. Спрос на них велик и сегодня, но больше — у людей среднего и пожилого возраста. Молодежь же, работающая или учащаяся, возвращается в города. Во-первых, потому, что в часы пик — утренние да и после работы — даже на широченных американских хайвеях жуткие пробки. Во-вторых, молодые люди, как известно, любят тусоваться — в барах, ресторанчиках, на дискотеках, в спортивных клубах. Вопреки нашим устаревшим представлениям так называемый средний американец сегодня — частый посетитель театров, филармоний, библиотек.
Впрочем, даже и в городе американец со средним достатком старается жить не в самом центре, даунтауне, а поближе к окраине, там, где легче купить собственный дом, похожий на привычный загородный коттедж с его простором, уединенностью и, конечно, газоном. Что же собой представляет этот типичный дом?
...Вместе с Элли Конер, журналисткой из «Миннеаполис экспресс», мы едем к ней домой.
— У тебя в Москве большой дом? — спрашивает она.
Дом по-английски — и строение, и собственно жилье. Дело происходит в 1991 году, и это моя первая неделя в Америке.
— Да, — отвечаю я гордо. — У меня большая квартира. Три комнаты, балкон, холл...
Мы с Элли ровесницы. Обе зарабатываем на жизнь журналистским трудом. У обеих одинаковый состав семьи.
— А у тебя большая квартира? — интересуюсь я.
— У меня... м-м-м... у меня квартиры нет. Есть дом. Весьма скромный.
Мы подъезжаем, и я вижу солидное двухэтажное здание. Позже выясняется, что внизу, под землей есть еще один этаж, там спортивный зал и игровая комната для детей. Элли открывает входную дверь, мы попадаем в просторное помещение, по назначению, очевидно, холл. Прикидываю размеры: один этот холл величиной как раз с мою — ну очень большую! — московскую квартиру.
К этим огромным жилым помещениям я привыкала с трудом, и, кстати, не только я. Моя подруга француженка Андре Мишель говорит, что она чувствует себя в американском доме как в гараже. «От этих пространств исчезает понятие уюта», — убеждена она. В Париже у нее, университетского профессора, двухкомнатная квартира, маленькая прихожая, а балкона и вовсе нет.
Однако Элли Конер не кокетничает: ее дом и впрямь небольшой. Она показывает на стоящие рядом коттеджи, в два-три раза больше. Их владельцы побогаче, чем Элли. Но есть и победнее. На соседней улице я видела небольшие одноэтажные дома. Но «небольшие» они, разумеется, по американским меркам — все равно больше, чем мое московское жилье.
Собственный дом — это главный компонент американской мечты — первая цель любой семьи с того момента, как она становится на ноги и обретает приличный доход. Такое приобретение, однако, доступно даже вполне обеспеченным людям лишь в маленьких городишках, в пригородах или на окраинах больших городов. Самый же центр, даунтаун, застроен небоскребами или просто многоэтажными зданиями, цены на квартиры здесь заоблачные. Впрочем, есть и townhouses, небольшие, обычно кооперативные дома на две — четыре семьи. В более дорогих из них квартиры двух-, реже трехуровневые, в тех, что подешевле, — в один уровень.
Огромные современные здания теснят старую архитектуру, распространяются за пределы центра все шире. Старые американцы ворчат: черт бы ее побрал, эту манхэттенизацию, она уничтожает нашу историю. Манхэттен — это центр Нью-Йорка. По его образцу застраиваются даунтауны большинства других крупных городов. Так что недовольных американцев можно понять.
Но мне Манхэттен нравится. Я москвичка, горожанка, меня ничуть не пригибают высотные здания. Мне неведома тоска Вилли Токарева: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Мне нравятся небоскребы Нью-Йорка.
Америка, однако, потрясла меня не только добротностью своих частных коттеджей, не только великолепием своих небоскребов, но и... трущобами. Сколько раз мы смеялись над советской пропагандой, пугавшей нас контрастами капитализма, пропастью между богатством и нищетой. Но когда из очаровавшего меня Нью-Йорка я на поезде ехала в Вашингтон, то чуть не вывалилась из окна от изумления. Я увидела нечто полуразрушенное, почерневшее от старости, тонущее в грудах мусора. Эти бараки трудно было представить себе жилищем, если бы не живые люди, снующие мимо развалин, если бы не свежевыстиранное белье на веревках. Слово «барак» всплыло в моей памяти неслучайно. Такие времянки возводились в российских городах сразу после войны на месте разрушенных немцами домов. Постепенно они исчезли из нашей жизни, правда, и сейчас я вижу по телевизору время от времени старые, требующие ремонта дома, даже в Москве. И все-таки это исключения. Но чтобы целые кварталы трущоб, протянувшиеся на десятки миль... И где? В Соединенных Штатах Америки, между добротной, ухоженной столицей Вашингтоном и богатейшим мегаполисом Нью-Йорком!
Впрочем, даже и в городе американец со средним достатком старается жить не в самом центре, даунтауне, а поближе к окраине, там, где легче купить собственный дом, похожий на привычный загородный коттедж с его простором, уединенностью и, конечно, газоном. Что же собой представляет этот типичный дом?
...Вместе с Элли Конер, журналисткой из «Миннеаполис экспресс», мы едем к ней домой.
— У тебя в Москве большой дом? — спрашивает она.
Дом по-английски — и строение, и собственно жилье. Дело происходит в 1991 году, и это моя первая неделя в Америке.
— Да, — отвечаю я гордо. — У меня большая квартира. Три комнаты, балкон, холл...
Мы с Элли ровесницы. Обе зарабатываем на жизнь журналистским трудом. У обеих одинаковый состав семьи.
— А у тебя большая квартира? — интересуюсь я.
— У меня... м-м-м... у меня квартиры нет. Есть дом. Весьма скромный.
Мы подъезжаем, и я вижу солидное двухэтажное здание. Позже выясняется, что внизу, под землей есть еще один этаж, там спортивный зал и игровая комната для детей. Элли открывает входную дверь, мы попадаем в просторное помещение, по назначению, очевидно, холл. Прикидываю размеры: один этот холл величиной как раз с мою — ну очень большую! — московскую квартиру.
К этим огромным жилым помещениям я привыкала с трудом, и, кстати, не только я. Моя подруга француженка Андре Мишель говорит, что она чувствует себя в американском доме как в гараже. «От этих пространств исчезает понятие уюта», — убеждена она. В Париже у нее, университетского профессора, двухкомнатная квартира, маленькая прихожая, а балкона и вовсе нет.
Однако Элли Конер не кокетничает: ее дом и впрямь небольшой. Она показывает на стоящие рядом коттеджи, в два-три раза больше. Их владельцы побогаче, чем Элли. Но есть и победнее. На соседней улице я видела небольшие одноэтажные дома. Но «небольшие» они, разумеется, по американским меркам — все равно больше, чем мое московское жилье.
Собственный дом — это главный компонент американской мечты — первая цель любой семьи с того момента, как она становится на ноги и обретает приличный доход. Такое приобретение, однако, доступно даже вполне обеспеченным людям лишь в маленьких городишках, в пригородах или на окраинах больших городов. Самый же центр, даунтаун, застроен небоскребами или просто многоэтажными зданиями, цены на квартиры здесь заоблачные. Впрочем, есть и townhouses, небольшие, обычно кооперативные дома на две — четыре семьи. В более дорогих из них квартиры двух-, реже трехуровневые, в тех, что подешевле, — в один уровень.
Огромные современные здания теснят старую архитектуру, распространяются за пределы центра все шире. Старые американцы ворчат: черт бы ее побрал, эту манхэттенизацию, она уничтожает нашу историю. Манхэттен — это центр Нью-Йорка. По его образцу застраиваются даунтауны большинства других крупных городов. Так что недовольных американцев можно понять.
Но мне Манхэттен нравится. Я москвичка, горожанка, меня ничуть не пригибают высотные здания. Мне неведома тоска Вилли Токарева: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Мне нравятся небоскребы Нью-Йорка.
Америка, однако, потрясла меня не только добротностью своих частных коттеджей, не только великолепием своих небоскребов, но и... трущобами. Сколько раз мы смеялись над советской пропагандой, пугавшей нас контрастами капитализма, пропастью между богатством и нищетой. Но когда из очаровавшего меня Нью-Йорка я на поезде ехала в Вашингтон, то чуть не вывалилась из окна от изумления. Я увидела нечто полуразрушенное, почерневшее от старости, тонущее в грудах мусора. Эти бараки трудно было представить себе жилищем, если бы не живые люди, снующие мимо развалин, если бы не свежевыстиранное белье на веревках. Слово «барак» всплыло в моей памяти неслучайно. Такие времянки возводились в российских городах сразу после войны на месте разрушенных немцами домов. Постепенно они исчезли из нашей жизни, правда, и сейчас я вижу по телевизору время от времени старые, требующие ремонта дома, даже в Москве. И все-таки это исключения. Но чтобы целые кварталы трущоб, протянувшиеся на десятки миль... И где? В Соединенных Штатах Америки, между добротной, ухоженной столицей Вашингтоном и богатейшим мегаполисом Нью-Йорком!