Басов Николай Владленович. Неуязвимых не существует

   Такие пушки, только снаряженные большим боезапасом, очень широко применялись в московской регулярной армии. Она могла бить квадратами, но если постараться… Я пригляделся, поковырялся в еще не разряженной машинке убийства и обнаружил присобаченный сбоку электронный программер – крохотное устройство, которое в корне меняло поведение орудия. Если я правильно понял программу, первые десять выстрелов пушка должна была сделать в цель, а лишь потом перейти на пальбу квадратами, и могла при этом даже с теми патронами, которые у нее имелись, перепахать изрядный кусок окрестностей.
   Заданный образ прицельного огня составлял человек на байкере. Или около байкера. Разница была существенной, я мог просто увезти свою машину, не заводя ее. Поэтому я посидел на дереве, подумал, как распрограммировать и вообще обезвредить эту штуку. А когда понял, что у нее нет никаких установочных мин или ловушек, стало жалко ее бросать.
   Пришлось потрудиться, несмотря на потерю крови и постоянные боли в прижаренном плече. Но я спустился, из прихваченной с собой веревки сделал что-то вроде монтажного пояса, чтобы обе руки были свободны, и уже за полночь все сделал в лучшем виде. То есть ночь еще не завершилась, а я летел на своем байкере в город, вновь обретя колеса и кое-что еще.

57

   Мужичок, который продал мне байкер, владелец конторы, что угоняла тачки за долги, сидел в своей конторе один.
   Он чуть не упал со стула, когда я возник перед его столом, шипя от боли, потому что последние сорок метров к его владениям должен был ползти по проводу, а в моем нынешнем состоянии это никак хорошему настроению не способствовало. Поэтому я попросту спихнул его с начальственного кресла и уселся в него, словно именно это и было целью моего визита.
   Лицензированный угонщик не протестовал. Он судорожно рылся у пояса сзади, где прятал, вероятно, пушку, но я посидел-посидел, потом улыбнулся. И он как-то тихонько стал оттаивать. По крайней мере, свой ствол не вытащил. Но и особым дружелюбием его лицо еще не осветилось, а это следовало немедленно исправить.
   Заглянув под свой плащ и обнаружив там настоящие лужи крови, расплывшиеся по моей асептической майке, я поинтересовался:
   – Чего так поздно работаешь?
   Он следил за моими руками, но они были на виду, а кроме того, моя появление на нападение никак не походило.
   – Мои-то угоняют тачки, когда стемнеет. Вот и сижу, чтобы в случае чего… К тому же, следует сказать, скорее еще рано, чем уже поздно.
   Я сделал вид, что осматриваюсь, оцениваю его технику и даже одобряю ее, хотя после того, как пролез через все эти электронно-механические преграды, уважения к ней не испытывал.
   – Знаешь, хорошая у тебя все-таки работа. Главное – полезная, нужная людям. Мне, например, она просто необходима, – я попытался отвлечься от боли. – Значит, так – поменяй обтекатели, чтобы машина как бы другой стала, поновей, что ли, или выпущенной после ремонта. Еще мне потребуются новые номера и документы. – Я попытался улыбнуться как можно дружелюбнее. – Плата, разумеется, по ночному тарифу.
   Он смерил меня сложным взглядом, потом выглянул в неплохо освещенный двор. Машины там, конечно, не было, я не смог бы ее протащить через его охранную систему, поэтому его наивность меня позабавила.
   – Ну, ты меня совсем суперменом считаешь. Я оставил байкер у ворот.
   – Разбил, что ли?
   – Считай, что разбил. Хотя те части, что ты снимешь с него, можно будет еще не раз перепродать.
   Он вздохнул, пощелкал тумблерами на пульте у своего стола, и въезд в его двор залил ослепительный свет. Камеры на столбах завертелись, пытаясь «рассмотреть», что творится по ту сторону ворот. Потом он сделал что-то еще, и в воротах сбоку открылась узкая щель, ровно настолько, чтобы затащить мою машину внутрь.
   Мы вышли из его офиса в мастерскую, через нее попали во двор. Он прошел через щель на улицу, выглянул, еще раз удостоверился, что засады там никакой нет, взял байкер за руль, вкатил во двор, закрыл ворота, нажав на какую-то крохотную кнопочку на их створках. Огромные стальные ворота захлопнулись с такой скоростью, что только звон пошел. Все правильно, в его ремесле умение и возможность быстро захлопнуть ворота иногда могла спасти от серьезных неприятностей.
   Потом он проволок байкер в мастерскую, сходил в офис, выключил дополнительный свет у ворот, чтобы не разориться на счетах за электричество, и быстро переоделся в спецовку. Вообще-то, его действия для обычного человека были весьма рискованными – связался с каким-то незнакомым человеком, работает с ним глухой ночью… Но с другой стороны, если бы он не умел рисковать или был слишком пугливым, он не выбрал бы себе эту работу. И уж, конечно, никогда не преуспел бы в ней, а в его маленьком королевстве все выглядело нормально, бизнес шел успешно.
   Он осветил мою запыленную, еще не совсем остывшую тачку, походил вокруг с видом оценщика, да он, собственно, и был им. Взглянул сначала на технические показания приборов, потом вскрыл закрылки, пнул ногой по колесам, внимательно осмотрел антигравитационную шину, все было в порядке. Потом, словно бы опомнившись, поднял заднее сиденье и мельком заглянул в багажник. И тогда на него напал легкий столбняк, минуты этак на полторы.
   Полез-то сюда он совершенно автоматически, на случай полицейской проверки. Или наоборот, чтобы знать, что отмазывать в полиции. То, что его ребята угоняли тачки по просроченным долгам, было нормально, право собственности нового владельца на машину должно было восторжествовать. Но вот если к этому кто-либо из них хотя бы случайно прихватывал что-то ценное, что оставалось в багажнике, то возникала дилемма… В некоторых случаях за это можно было пойти под суд, как после заурядного воровства, а можно было поживиться, если бывший владелец ничего не мог бы доказать, или можно было и вовсе поступить по справедливости – вернуть обворованному должнику случайную вещь и даже не потребовать за это вознаграждения.
   Но у меня-то там находилось не что-нибудь, а пушка, которую я не без старательности выволок из дупла. И это было уже не просто так, кому-то более нервному, чем этот парень, могло показаться, что он стал свидетелем крайне неприятной, опасной, чреватой осложнениями ситуации.
   Все-таки я его переоценил. Он побледнел так, словно проглотил живую крысу, и почти четверть часа, что работал, старался на меня не смотреть. Но для меня во всем происшедшем было одно хорошее – за все время работы он больше не задал ни одного вопроса, вообще не произнес ни слова, сам все поменял и подогнал новые обтекатели так ловко, словно они тут всегда стояли. Вот с номерами он подошел посоветоваться, но я как-то обмяк в этот момент, почти задремал, и он даже с этой задачей справился на свой лад.
   Потом ушел в контору, и я услышал оттуда тихое зуденье специального, весьма недешевого принтера. Звонков и вызовов полиции не было. Не щелкала также кнопка экстренной помощи или чего-то подобного. Я не сомневался, если бы он проделал что-то в этом духе, аура его потного, измазанного маслом и графитом тела мигом изменилась бы, и я бы все понял, даже находясь за бетонной стеной… Но он ничего такого не делал, и волноваться причин не было.
   Когда он вышел с бумажками, я уже воспользовался его заправкой, чтобы ближайшие несколько дней не думать о такой мелочи, как топливо. Он подошел ко мне, глядя себе под ноги. Я порылся в бумажнике и достал две полутысячных купюры, причем общерусских. За такие деньги можно было не то что обтекатели с номерами, но иные из его тутошних тачек прикупить.
   Он увидел деньги, вздохнул со странной смесью облегчения и досады. Подумал, потом взял грязными после работы пальцами только одну из купюр. Посмотрел на меня в упор, глаза у него были усталые, сонные, с опухшими веками, почти пьяные. И все-таки в них появилась какая-то слабина, он попросил:
   – Я возьму одну, только обещай, что больше тут не появишься.
   Тогда я довольно решительно выдернул у него из рук измазанные документы на якобы новую свою машину, а вторую пятисотенную засунул за пазуху его комбинезона.
   – И рад бы тебя утешить, но знаешь… – Я развернул байкер к выезду. – Это как получится. Открывай ворота.
   Он опечалился и пошел в контору открывать ворота. Но тут уж я ему помочь не мог, не люблю обещать, если не уверен, что сумею выполнить.

58

   Дорога домой теперь казалась мне журавлиной песней, разумеется, радостной, когда птицы возвращаются из жарких стран. Вот это номер – я никогда не видел журавлиного клина, никогда не слышал настоящего, а не имитированного по видео курлыканья, а все-таки сравнения и мышление остались природными, словно я только-только вывалился из пещеры, поднялся на задние лапы и надумал поднять голову к звездам, вместо того чтобы как нормальный неандерталец искать еду на земле.
   Отвлеченное внимание сподвигло меня помимо чудес метафорики еще на одно соображение. Вдруг мне показалось вполне разумным заскочить в наш с Валентой особнячок и посмотреть, как там. В чудеса, разумеется, я не верил, но меня неотступно грызло неизбывно русское – а вдруг?..
   Я прикинул крюк, который должен был для этого сделать, и вполне разумно сократил пару раз путь напрямую, через пустоши и луга, что с полным баком, то есть со всеми ресурсами хода, было для моей тачки парой пустяков, и поднажал на газ. Благо ночь еще не кончилась, и шоссе было таким свободным, что даже скорости не хватало. Правда, меня могли подсмотреть вертолетные инспекторы сверху, но за мной и так охотились, парой остолопов больше, парой меньше – какая разница?
   При подъезде к нашему коттеджному поселку скорость я, правда, скинул. Это было вызвано тем, что, с одной стороны, хотел проверить, не ждет ли тут меня кто-нибудь, а с другой, привлекать к себе внимание теперь было глупостью. За пару улиц до нужного мне поворота я выволок из багажника усилитель зрения, поднял забрало шлема и принялся осматриваться, словно квартирный вор, выбирающий объект для «работы». Потом вообще достал прицел от пресловутой пушки, его следовало бы подзарядить, но он еще действовал, только экран светился чересчур тускло, и к тому же очень уж долго устанавливал вид помещений даже через не самые крепкие стены, из которых были построены окрестные дома.
   Все было пусто. Дом казался очень темным, холодным, неуютным, словно его давным-давно, еще пару веков назад, оставили люди, и в нем поселились одни привидения. Собственно, для хорошей засады так и нужно.
   В общем, и в соседних домах было так пусто, словно на мир преждевременно опустилась зима, которая даже после глобального потепления все-таки оставалась русской. И людей, которые попались мне на глаза, было даже меньше, чем в подземке об эту же пору, то есть почти никого. И среди тех, кто валялся в своих кроватях – а видел я их сейчас отменно, – не могло быть ни одного боевика, только настоящие местные жители. Во-первых, так удачно даже у нас не маскируют, а во-вторых, пусть они все были джарвиновскими соколами, со мной им было не справиться.
   Тут было что-то еще. Я понимал это буквально всей кожей, всем, как говорят хохлы, ливером. Поэтому, несмотря на скорое утро, я не торопился, а устроился на удобном сиденье своего байкера и принялся размышлять. Сначала я решил, что Нетопырь меня вдруг зауважал, и по-настоящему, а не только для вида. Это радовало, потому что внушало надежды, и огорчало, потому что теперь он готов был играть свою партию осторожнее. Хотя, в общем-то, пора, я в самом деле пока делал такое, чего не всякий смертник сумел бы совершить, только, в отличие от него, до сих пор оставался среди живых.
   После этого глубокомысленного вывода я решил просто войти в свой дом и проверить, насколько оказался прав. Потом еще раз проверил своим прицелом все, что можно, еще раз убедился, что даже в соседних домах пусто, и вкатил байкер на задний дворик, прямо на газон. При необходимости уйти быстро я, разумеется, не мог бы, слишком легко я попадал с такой парковкой под огонь, но перестраховываться, когда никакой противник не обнаружился, тоже не хотелось. Трусость – это как наркотики, начнешь принимать помаленьку, а потом не успеешь оглянуться, как прилипнет к тебе эдакое… И отвыкать будет очень сложно.
   В дом я вошел, конечно, испытанной дорогой, по стенке, через окно. Еще раз проверился, в доме было на самом деле пусто. Так пусто, что я опять призадумался, что же это могло значить? Решил добрести до арсенала, добрел, и ничего не случилось. Если, разумеется, не считать того, что в моей холеной и тщательно оберегаемой оружейной не оказалось ни одного ствола. Даже капсюли к старинным охотничьим самопалам почему-то исчезли.
   В общем, скорее всего, это было сделано от разочарованья, что меня никак не удается прихватить, но может, и еще с каким-то смыслом. Потом я время терять не стал. Дотелепался до автомеда, убедился, что он функционирует, и стал раздеваться.
   Только сейчас, когда я принялся расстегивать «молнии» на всех своих шмотках, когда сдергивал залитую кровью до пояса майку, вдруг понял, как устал, как измотан, как серьезно изранен. С привычным вздохом удовольствия, за которым я прятал обычный ужас перед неизбежной, обязательной болью, доставляемой врачом, я улегся на операционный стол, недрогнувшим голосом приказал умной машине залечить, зашить, взбодрить и…
   Я успел слететь со стола в самый последний миг. Когда надо мной нависли три револьверных манипулятора с кучей самых разных медицинских причиндалов. Автомед, у которого, как у всех относительно дорогих моделей, был встроен голосовой вывод от его интеллектуального процессора, даже запротестовал тоном недовольного чаевыми таксиста.
   Но я был все еще его господином, поэтому приказал заткнуться и открыл ему крышку. Потом неторопливо, как это уже разок опробовал сегодня ночью с пушкой в дупле, стал проверять весь набор автоматики, механики, все ампулы, которые в него был заряжены, все анализаторы и прочее… Заняло это часа четыре, на улице даже занялся робкий, серый рассвет. И измучился я так, что уже не рад был, что идея использовать автомед вообще пришла мне в голову. Зато я нашел.
   Три разных метода умерщвления. Инъекция чего-то, по сравнению с чем яд кураре – детский леденец, запрограммированный удар скальпелем по яремной вене и очень мощный психотропный препарат, которым автомед должен был мне разбавить кровь. Разумеется, после этого несложного трюка включалась тревожная система, вызывая людей Джарвинова, а вернее, Нетопыря с той шайкой, которая после всех передряг у него еще имелась.
   И то, в итоге я вовсе не был уверен, что обнаружил все ловушки, уж очень сложной была эта машина, слишком много в нее было понапихано, а из методов анализа я мог использовать главным образом стандартные, основанные на его встроенных функциях самоидентификации и тестирования, и лишь крайне изредка прибегал к своему схемовиденью… У меня осталась масса сомнений, и все-таки под аппарат я лег. Возможно, это звучит слишком тривиально, но у меня в самом деле не было другого выхода.
   Зажмурившись от страха, что пропустил что-то и вот сейчас умру или окажусь настолько беспомощным, что даже смерть покажется милой шуткой перед последующим, неминуемым пленением, я приказал этой машине заштопать меня по минимуму. Давать более сложные приказы я опасался, хотя это было, скорее всего, глупо. Если уж лег под его инструменты, то можно было доверять…
   К моему удивлению, автомед справился с делом довольно эффективно, не только не убил меня, но даже сумел обойтись без особенно болезненных приемов. Это было здорово. Хотя недостаток крови, недосыпание и нервное перенапряжение, конечно, не следовало снимать слишком крутыми средствами, а следовало исправить обычно – сном и отдыхом.
   Когда я поднялся, то почувствовал себя просто другим человеком. Напоследок я приказал своей собственности не просто блокировать, но удалить все негодные препараты, восстановить неисправную часть программы и ждать моих и только моих дальнейших появлений. А вот на Валенту он не должен был реагировать вовсе. Как бы там ни было, ребята Нетопыря могли восстановить свои ловушки, и если Валента попробует сделать с помощью машины маникюр…
   К сожалению, это навело на другие грустные мысли. Когда я вышел во двор, проверился и, убедившись, что все спокойно, покатил знакомой дорогой к залитому искусственным заревом городу, у меня и в мыслях не было оказаться дома, то есть в особнячке на Соколе. У меня были совсем другие цели.

59

   Такое у меня бывало не часто, но все-таки бывало. Вдруг наступало отвращение к тому, что я делаю, да не простое, а настолько острое, сильное и всеобъемлющее, что едва удавалось погасить волны дрожи, которые у нормальных людей возникают при виде чего-то гадкого, тошнотворного.
   Как правило, это существенно ослабляло все достижения, которые я культивировал в себе, должен был культивировать, чтобы выжить, не рефлексировать, не просыпаться по ночам в холодном поту и муке кошмаров. И вот такой приступ наступил, потому что реальная опасность, как теперь мне почему-то казалось, висела над Валентой.
   По сути дела, это было неправильно, вернее, это было не по правилам. Почему-то я полагал, если предупрежу ту сторону, что чего-то не нужно делать, то они послушают. Такое уже бывало, это считалось одним из законов – не трогать родных, не нападать на семью. Конечно, и из этого правила существовали исключения, но редко. Этот закон чтили самые отпетые уголовники, самые жестокие и безжалостные сволочи. Иначе вообще все теряло смысл, оставалась только бесконечная, непроходимая кровавая пелена, а этого было слишком много почти для каждого, кто вынужден был, согласно своей профессии, убивать.
   И вдруг, пришло мне в голову, они сделали так, что все, кто должен был оставаться за пределами схватки, подверглись опасности. Вернее, должны будут умереть обязательно. И это все ставило с ног на голову, придавало этому миру слишком резкий, контрастный вид, как на искаженной фотографии. К такому я не привык и не хотел привыкать. Потому что тогда даже перед собой у меня не будет оправдания, останется только убийство, даже не для выживания, а именно – как средство жизни.
   Да, если бы Валента вдруг попросила автомед дать ей снотворное, или порезала палец и предложила предательской автоматике залить ранку каким-нибудь антитравматиком, или еще что-нибудь… Она бы умерла.
   Значит, они ее уже списали. Они что-то придумали про нее, она уже не числилась в их бухгалтерии. Это было не так, как обычно думали ребята даже из моей группы, из нашего ведомства заказных убийств и преступлений, совершаемых якобы от имени этого крохотного образования – Московии. Мы никогда не убивали человека только потому, что он механически попадал под наше внимание. Мы старались убивать, решая некую проблему, охотясь за человеком как за функцией.
   Или я все приукрашиваю? И случалось убивать нам просто потому, что кто-то подвернулся под руку? М-да, наверное, случалось, но… Я не знал ответа. В любом случае, если бы мне можно было не прихлопнуть кого-то, как таракана, случайно оказавшегося под каблуком башмака, я бы не стал этого делать. А они, похоже, решили, что именно такое поведение будет разумным.
   И все-таки, что ни говори, в этом было слишком много другого, не того, как думал наш командир Передел, мой бывший приятель Мелкович, моя подружка Лиана, да и остальные боевики, даже Лапин-старший, разумеется, до того, как я его убил. В этом было слишком много от политики, от людей, которые отвыкли видеть за именами персоны и судьбы, для которых все, что только привлекало их внимание, можно было формализовать в бумажки докладов, в кодовые обозначения, схожие с обозначениями очень далеких звезд, которые, может быть, и не существуют уже, до которых никогда не дотянется не только воображение, но даже хваленый человеческий рассудок.
   Это было решение, принятое Джарвиновым. Именно так, даже не Нетопырем, а моим главным врагом, основным противником в этом деле. И это было плохо. По сути, я мог бы и не трогать теперь Джарвинова, мстить – это для дешевых сценаристов, у меня не было желания подставлять голову ради сомнительного удовольствия мести.
   Но если с Валентой могло что-то произойти, значит, она для них уже не посторонний человек, которого можно оставить в покое, а одна из мишеней, может быть, приманка для меня, может быть, возможность косвенной мести. Значит, мне придется их убирать, просто ради того, чтобы больше никому не пришло в голову замахнуться на мою жену…
   И тогда среди мчащегося на меня ветра, свистящего за тонкой, хрупкой преградой шлема, я расслышал печальный всхлип. Конечно, это втягивал воздух я сам. Это означало, что я уже знаю ответ на все вопросы, которые ставил перед собой, которые начал задавать себе, едва сошел с трапа самолета на Московскую землю. А именно – они имели возможность до нее добраться, а значит, добрались. И то, что я намеренно не пускал в свое сознание как одну из возможностей, как самый страшный и трагический прием моих противников, оказалось просто страхом за другого человека, а может быть, и страхом перед своим воображением, своим умением строить те же комбинации, всегда оканчивающиеся одним и тем же – смертями, трупами на асфальте или на полу, кровью, капающей из рассеченной плоти, или обгорелыми, изувеченными останками, в которых так мало оставалось от человека.
   Стоп, я делаю именно то, на что мои противники и надеялись, когда взялись за Валенту. Они же взялись за нее, не так ли? А я не проверил их, не лишил возможности сделать именно этот ход, значит, я оказался слабее, чем подозревал. И сейчас мучаюсь, теряю энергию, позволяю эмоциям слишком сильно влиять на планируемые действия…
   Это соображение сразу привело меня в состояние, которому я должен был следовать до конца, даже когда дело коснулось Валенты, состояние, которое я вообще не должен был терять – холодного, ясного, расчетливого, безэмоционального просчета возможных ходов.
   Они хотели, чтобы я расплылся, потерял хотя бы часть воли, чтобы я задергался. Ну что же, они этого не получат. Перед самой Окружной, которая уже имела местами почти по десятку этажей разноуровневых развязок, я успокоился окончательно.
   Война, а я уже и забыл времена, когда бы не воевал с кем-то по заданию нашей Охранки или по другим причинам, была слишком горячим делом, чтобы с ней вообще не испытывать эмоций, страхов и боли. Но всегда побеждает тот, кто умеет «переболеть» в промежутках, например, на пустынном шоссе. И будет готов к своей гребаной работе, когда доберется до места. Как бы плохо ни выглядело дело, как бы скверно все ни казалось.
   А все было плохо, очень плохо. Но я уже был готов к тому, что могло получиться еще хуже, включая самые скверные варианты. А значит, я был готов спасать ситуацию и делать это наилучшим образом. Я знал, что сумею этого добиться, я катил к нашей бывшей городской квартире. Именно там должна была находиться моя жена, или то что от нее оставили эти скоты.

60

   Вокруг дома, разумеется, все было очень мирно. Никаких признаков слежки не виделось даже на очень приличном отдалении. Никаких фургончиков, подозрительных приборов на столбах, видеокамер, поставленных в дополнение к тем, что всегда стояли от районного департамента мониторинга и наблюдения за улицами. Но где-то они все-таки были, и очень близко.
   Я бы их обнаружил, если бы у меня было больше времени, но как раз с этим, как всегда, было плохо. И разумеется, я не должен был светиться, не должен был показываться там и в таком виде, чтобы эти пресловутые камеры «схватили» меня чересчур основательно. Я не сомневался, что как бы ни переодевался, как бы ни сутулился, какая-нибудь машинка распознавания образа тут же даст сигнал дежурной смене внешнего наблюдения, что объект появился на горизонте.
   Конечно, я мог бы измениться, потратив на это несколько часов, но, во-первых, против электроники это все равно не давало полной гарантии, а во-вторых, мне как раз нужно было выглядеть самим собой. Потому что я собирался сбить с толку одного из тех, на кого сделал ставку еще в старые-престарые годы, пожалуй, сразу, едва мы с Валентой перебрались под эту крышу.
   А рассчитывал я на нашего консьержа, или уборщика, или менеджера по внешнему обслуживанию, хотя и сомневался в том, что этот, с позволения сказать, менеджер, умел писать или хотя бы читать некрупные буквы. Впрочем, в винных этикетках он разбирался здорово, а значит, кое-что из печатного слова все-таки не проходило для него бесследно.
   Пил он всегда и, на мой взгляд, как сумасшедший. Зато наркотиками никогда не баловался, поэтому оставался относительно нормальным, не воровал, не пытался запугивать жильцов авариями горячей воды и прочими катастрофами.
   Почему-то повелось, что с самого начала все обращались к нему только по фамилии, без всяких выкрутасов, называя просто Державиным. Когда-то я сделал безусловно доказательный, логический вывод, что это указывает на его трусоватость и покладистость. В эти ранние часы его можно было найти в единственном месте – в круглосуточной кафешке, где он принимал первую рюмку какой-то отвратительной бурды, по сравнению с которой даже самогон, наверное, казался нектаром. По крайней мере, именно так я думал, когда подсел к нему и прошептал на ухо: