Байрон Джордж Гордон. Гяур

С цветком граната спорить мог,
И волосы до самых ног
Душистой падали волною,
Когда, блистая красотою,
Леила распускала их
Среди прислужниц молодых,
А ножки нежные стояли
На белом мраморе... Блистали
Они, как чистый снег в горах,
Когда, рожденный в облаках
И не успевший загрязниться,
На землю мягко он ложится,
И, дивной грации полна,
Как лебедь по водам, она
Походкой двигалась прелестной...
О, Франгестана цвет чудесный!
Как лебедь волны бьет крылом,
Когда на берегу родном
Шаги заслышит, так Леила
Не раз нескромный взор сразила
Одним лишь жестом, и смельчак
Ей отдавал почтенья знак.
В ней все гармонией дышало,
Любовью нежной трепетало.
К кому ж летят ее мечты?
Увы, Гассан, тот друг - не ты.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В далекий путь Гассан пустился,
Отряд с ним вместе снарядился;
В отряде этом у него
Лишь двадцать воинов всего,
Как мужам битвы подобает,
У каждого из них сверкает
И ятаган, и ствол ружья.
У их же мрачного вождя
На шарфе сбоку прикрепленный,
Бандитов кровью окропленный
Палаш виднелся. Был жесток
Для арнаутов тот клинок,
Когда Гассану отступленье
Они отрезали и мщенье
В долине Парны их ждало.
Из них не многие сумели
Сказать, что там произошло...
Отделкой дорогой блестели
Пистоли - память прежних дней,
Но, несмотря на блеск камней,
Разбойник вида их пугался,
И шла молва: Гассан умчался
Себе невесту добывать.
Она не станет изменять,
Как та, что клятвы не сдержала,
Что темной ночью убежала,
Чтобы с гяуром молодым
Смеяться издали над ним.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Лучи заката освещали
Вершины гор и зажигали
В ручье прозрачную струю.
Волну холодную свою
Ручей прохожим предлагает.
Здесь горец жажду утоляет,
Торговец-грек сюда порой
Зайдет. Здесь ждет его покой
И отдых ждет от жизни трудной.
Там в городах, средь многолюдной
Толпы врагов несчастный грек
Лишь раб, а здесь он человек!
За свой товар он не боится,
Вина запретного напиться
Из кубка может... Ведь оно
Османам лишь запрещено.
. . . . . . . . . . . . . . .
Верх желтой шапки показался.
В ущелье тесном пробирался
Татарин... А за ним гуськом
Другие кралися тайком.
Вот впереди скала крутая,
Там коршунов голодных стая
Свой точит клюв; их ждет обед,
Лишь только дня угаснет свет.
Поток, зимою разъяренный,
Но летом зноем иссушенный,
Оставил черное русло...
Кустов там множество росло,
Их также зной спалит жестоко.
Вились по берегам потока
Тропинки; их загромождал
Хаос камней, обломков скал,
Оторванных иль вихрем горным,
Или годов трудом упорным
От неприступных диких гор,
Одетых в облачный убор...
Когда глаза людей видали
Пик Лиакуры без вуали?
. . . . . . . . . . . . . . . .
Вот лес пред ними. "Бисмиллах!
Теперь откинуть можно страх,
Сейчас долина перед нами,
Простор там будет нам с конями!" -
Сказал чауш... Но в тот же миг
Сраженный пулею поник
Передовой. Все заспешили,
С коней мгновенно соскочили, -
Но вот уж трое на земле,
Им не сидеть уж на седле.
Напрасны их мольбы о мщенье,
Врагов не видно приближенья.
Одни спешат, грозя ружьем,
От пуль укрыться за конем,
Другие за скалой спасенья
Бегут искать, чтоб нападенья
Там терпеливо ожидать,
Не соглашаясь погибать
Под частым градом пуль незримых
Своих врагов неуязвимых.
Гассан один остался тверд,
Не слез с коня... Он слишком горд.
Вперед коня он направляет,
Пока мушкетов трескотня
Ему секрет не открывает:
Их всех накрыла западня!
Он, с запылавшими глазами
И потрясая бородой,
От гнева кверху поднятой,
Вскричал: "Пусть пули вкруг летают!
Меня ль опасность испугает?
Я выходил не из такой!"
Враги, оплот покинув свой,
Его вассалам предложили,
Чтоб те оружие сложили...
Гассана бледное чело,
Значенье клятв произнесенных
Внушить им больший страх могло,
Чем меч врагов ожесточенных.
Не согласился ни один
На землю бросить карабин,
И "Амаун" - призыв к пощаде -
Сказать никто не смел в отряде.
Враги все ближе; из-за скал
Уже последний выезжал.
Но кто же их начальник бравый?
В руке своей он держит правой
Меч иноземный... Сталь клинка
Блистает всем издалека...
"То он, клянусь! Узнал я это
По коже мертвенного цвета
Его чела... Узнал я взгляд,
Лелеющий измены яд,
И бороду смолы чернее,
О, низкой веры ренегат!
К тебе не будет смерть добрее
За арнаутский твой наряд!
О, смерть тебе, гяур проклятый, -
Клянусь Леилы в том утратой!"

Коль в море массу бурных вод
Река стремительно несет
И на пути прилив встречает, -
С валами гордыми вступает
Она в борьбу. И все кругом
Тогда ревет, кипит ключом,
И ветер пеной брызжет, воя...
А волны шумного прибоя,
Смирив потока гнев слепой,
Блистают пены белизной
И ревом землю сотрясают...
Как та река прилив встречает
И на волну идет волна,
И бездна вод возмущена -
Так злобой лютой ослепленных,
Обидой тяжкой опьяненных
Порою рок столкнет людей.
Свист пуль, и треск, и звон мечей
Гудит в ушах. Стенанья, крики
Разносит эхо гор. Как дики
Они в долине мирной той;
К беседе пастухов простой
Она скорей бы подходила.
Какой огонь, какая сила
У малочисленных бойцов!
Здесь каждый победить готов
Иль умереть. С такою властью
Любовь нас не толкает к счастью,
В объятья милой, к красоте.
Сильней, теплей объятья те,
Когда враги сплетутся дружно:
Им расставаться уж не нужно.
Друзей разлука часто ждет,
Любовь с насмешкой цепи рвет;
Врагов, сплетенных воедино,
Не разлучит и час кончины.
. . . . . . . . . . . . . .
Уж сломан верный ятаган,
Залитый кровью вражьих ран.
Удар ужасный отсекает
Гассану руку; но сжимает
Еще упрямая рука
Осколок хрупкого клинка.
И, рассеченная глубоко,
Чалма отброшена далеко,
В клочки изорван весь наряд,
И пятна алые пестрят
На нем. Пред утренней зарею
Такой же мрачной краснотою
Края темнеют облаков -
Предвестник грозных бурунов.
И не одна зияет рана
На теле мертвого Гассана,
Когда лежит перед врагом
Он к небу синему лицом.
Но глаз открытых выраженье
Сулит лишь ненависть и мщенье,
Как будто смерть своим крылом
Не погасила гнева в нем.
Над ним склонился враг жестокий.
Был бледен лоб его высокий:
Гассана мертвое чело
Едва ль бледнее быть могло.
. . . . . . . . . . . . . . .
"На дне морском моя Леила,
Тебе ж кровавая могила
Досталась... В грудь твою клинок
Леилы дух вонзить помог.
И были все мольбы напрасны,
Аллах тебя не услыхал,
Пророк твоим мольбам не внял,
Они гяуру не опасны...
Ужель на помощь неба ты
Питал надменные мечты,
Коль у небес ее моленья
Не вызывали снисхожденья?
Бандитов шайку я набрал,
Я долго часа мести ждал,
Теперь, узнавши миг счастливый,
Пойду дорогой сиротливой".
. . . . . . . . . . . . . . . .
В окно доносится с лугов
Негромкий звон колокольцов
От стад верблюжьих. Мать Гассана
Сквозь дымку легкую тумана
Печально смотрит из окна,
И зелень пастбищ ей видна,
И звезд несмелое сиянье.
"Уж вечер. Близок час свиданья".
Но неспокойно сердце в ней
В уютном доме средь ветвей.
Она на башню быстро всходит,
Она от окон не отходит,
"Ах, почему не едет он?
Иль ехать днем им было жарко?
Жених счастливый что ж подарка
Не шлет? Иль страсть прошла как сон?
О, нет! Вот всадник выезжает,
Вот он вершины достигает,
Вот он в долине. У седла
Подарок сына. Как могла
Я упрекать гонца в медленье?
Теперь ему за утомленье,
За службу щедро я воздам".
Он подъезжает к воротам,
Он соскочил с коня. Усталость
Его с ног валит. Скорбь и жалость
В его чертах. Нет, просто он
Дорогой дальней утомлен.
На платье пятна крови алой:
То ранен, верно, конь усталый.
Подарок, скрытый под полой,
Он достает... Создатель мой!
Тот дар - остатки лишь тюрбана
Да весь в крови кафтан Гассана.
"О госпожа! Сын бедный твой
Повенчан с страшною женой.
Меня спасло не состраданье,
Но кровожадное желанье
Отправить дар через гонца.
Мир праху храброго бойца!
Да грянет гром над головою
Гяура! Он всему виною".
. . . . . . . . . . . . . .
Чалма из камня. За кустом
Колонна, скрытая плющом,
Где в честь умершего османа
Стихи начертаны Корана, -
Не видно больше ничего
На месте гибели его.
В сырой земле лежит глубоко
Вернейший из сынов Пророка,
Каких досель из года в год
К себе святая Мекка ждет.
Он, твердо помня запрещенье,
К вину всегда питал презренье,
Лишь "Алла-Гу", призыв святой,
Он слышал - чистою душой
Тотчас стремился он к Пророку,
Оборотясь лицом к востоку.
От рук гяура здесь он пал.
В родной долине умирая,
Врагу он мщеньем не воздал...
Но там, на небе, девы рая
Его нетерпеливо ждут,
И стройных гурий взоры льют
Лучи небесного сиянья.
Свое горячее лобзанье
Они несут ему скорей.
Такой кончины нет честней.
В борьбе с неверным смерть - отрада,
Ее ждет лучшая награда.
. . . . . . . . . . . . .
Изменник с черною душой!
Тебя Монкир своей косой
Изрежет. Коль освободиться
Успеешь ты от этих мук,
То вечно должен ты вокруг
Престола Эблиса кружиться,
И будет грудь гореть огнем...
Нет, о страдании твоем
Пересказать не хватит силы.
Но перед этим из могилы
Ты снова должен выйти в мир
И, как чудовищный вампир,
Под кровлю приходить родную -
И будешь пить ты кровь живую
Своих же собственных детей.
Во мгле томительных ночей,
Судьбу и небо проклиная,
Под кровом мрачной тишины
Вопьешься в грудь детей, жены,
Мгновенья жизни сокращая.
Но перед тем, как умирать,
В тебе отца они признать
Успеют. Горькие проклятья
Твои смертельные объятья
В сердцах их скорбных породят,
Пока совсем не облетят
Цветы твоей семьи несчастной.
Когда же юной и прекрасной
Любимой дочери придет
Погибнуть за тебя черед -
Она одна тебя обнимет,
И назовет отцом, и снимет
Она кору с души твоей,
И загорится пламень в ней.
Но все же нет конца мученью:
Увидишь ты, как тень за тенью
Румянец нежный на щеках
У юной жертвы исчезает
И гаснет блеск у ней в глазах,
И взгляд печальный застывает...
И ты отделишь от волос
Одну из золотистых кос,
И унесешь в воспоминанье
Невыразимого страданья:
Ведь в знак любви всегда с собой
Носил ты локон золотой.
Когда с кровавыми устами,
Скрежеща острыми зубами,
В могилу с воем ты придешь,
Ты духов ада оттолкнешь
Своею страшною печатью
Неотвратимого проклятья.
. . . . . . . . . . . . . .
"Кто этот сумрачный монах?
Давно уж на моих глазах,
Близ вод моей страны родимой,
Как быстрым вихрем уносимый,
На легком мчался он коне,
И в память врезалося мне
Безбрежной скорби выраженье
В его чертах. Тоска, мученье
Не стерлись с бледного чела.
Иль смерть доселе в нем жила?"

"Седьмой уж год начнется летом,
Как, распростясь с греховным светом,
Живет он с нами. Совершен
Какой-то грех им был, и он
Искать пришел успокоенья,
Но, чужд духовного смиренья,
В исповедальню не идет,
По вечерам не вознесет
Мольбы, колена преклоняя...
Церковных служб не замечая,
В убогой келье он сидит
И, с думой на челе, молчит.
Какой он веры, где родился,
Не знает здесь никто. Явился
Он из-за моря к нам, из стран,
Где царствует в сердцах Коран.
На турка не похож чертами.
Скорей одной он веры с нами,
Причислить мог скорей всего
Я к ренегатам бы его,
Что вновь, раскаявшись в измене,
Хотят с мольбой склонить колени,
Когда б он храм наш посещал
И Тайн Святых не избегал.
Когда в казну святого братства
Неисчислимые богатства
Вложил таинственный чернец,
То настоятель наконец
Пришел от гостя в умиленье.
Будь я приором - ни мгновенья
Его терпеть не стали 6 мы
Иль не пускали б из тюрьмы.
Во сне бормочет он порою
Обрывки фраз, обрывки слов -
О деве, скрытой под волною,
О звоне сабельных клинков,
О жалком бегстве побежденных,
И об обидах отомщенных,
И об османе, павшем в прах...
И часто на крутых скалах
Его видали мы над морен,
Когда он там, с тоской и горем,
Все спорит с призраком одним:
Рука кровавая пред ним
В волнах могилу открывает
И вниз безмолвно призывает".
. . . . . . . . . . . . . . .
Надвинув темный капюшон,
На мир угрюмо смотрит он,
О, как глаза его сверкают,
Как откровенно выражают
Они волненья дней былых!
Непостоянный пламень их,
Смущенье странное вселяя,
Проклятья всюду вызывая,
Всем встречным ясно говорит,
Что в мрачном чернеце царит
Доселе дух неукротимый.
Как птичка, встретив недвижимый
И полный чар змеиный взор,
Напрасно рвется на простор,
Бессильно трепеща крылами, -
Так, встретившись с его глазами,
Замрет на месте всякий вдруг,
Невольный чувствуя испуг;
Его завидя в отдаленье,
Монах торопится в смущенье
С дороги своротить скорей.
Его улыбка, взгляд очей
Грехом как будто заражают
И страх таинственный вселяют,
В его чертах веселья нет;
Коль в них мелькнет улыбки след,
То это смех лишь над страданьем.
И губ презрительным дрожаньем
Усмешку злую проводив,
Он вновь замкнется, молчалив,
Как будто острой скорби жало
Навек улыбку запрещало...
Не светлой радостью она
Бывала в нем порождена.
Когда ж в чертах его разлито
Воспоминанье чувств иных,
Еще больней смотреть на них.
Не все годами в нем убито,
Его надменные черты
С пороком вместе отражают
Следы духовной красоты;
В грехе не все в нем погрязает.
Толпа не видит ничего,
Понятен ей лишь грех его,
Но в нем открыл бы взор глубокий
И сердца жар, и дух высокий.
Как жаль даров бесценных тех!
Их иссушили скорбь и грех!
Не многим небо уделяет
Дары такие, но вселяет
Носитель их лишь страх кругом;
Так, на пути заметив дом
Без крыши, полный разрушенья,
Проходит путник без волненья.
Когда ж, разрушенный войной
Иль дикой бурею ночной,
Пред ним, бойницами чернея,
Предстанет замок, - он, не смея
Взгляд пораженный оторвать,
Забудет путь свой продолжать.
Колонны вид уединенный
И свод, плющом переплетенный,
Все говорит, что погребен
Здесь гордый блеск былых времен.
"Безмолвно вдоль колонн высоких,
Закрывшись складками широких
Своих одежд, вот он скользит.
Всем страх его внушает вид.
Он службу мрачно наблюдает,
Но тотчас церковь оставляет,
Заслышав антифон святой
Над преклоненною толпой.
Стоит он мрачно в отдаленье,
Пока не кончится моленье.
Стоит он там, печален, тих,
Молитвы слушая других.
Тень от стены его скрывает...
Но вот он капюшон срывает,
И пряди темные кудрей
На лоб спускаются прекрасный,
Как будто самых черных змей
Из всей семьи своей ужасной
Ему Горгона отдала,
Их срезав с бледного чела.
Хоть он монаха платье носит,
Обета все ж не произносит,
Кудрей упрямых не стрижет,
Свободно им расти дает.
Не из усердья - из гордыни
Он щедро сыплет благостыни.
Обет, молитву кто из нас
Услышал от него хоть раз?
О, как его черты бледнеют,
Пока моленья пламенеют,
И вместе с горем виден там
Надменный вызов небесам.
Франциск! Святой наш покровитель!
Очисти от него обитель,
Пока не видим мы чудес
В знак гнева грозного небес.
Коль дьявол плотью облекался,
Он в этом облике являлся.
Клянусь спасеньем - только ад
Мог породить подобный взгляд!"
И сердцу слабому волненья
Любви знакомы, но уменья
Отдаться чувству целиком
Ты в сердце не найдешь таком.
Оно боится мук напрасных,
Отчаянья порывов страстных.
Одни суровые сердца
Сносить умеют до конца
Неисцелимые страданья,
Годов презревшие влиянье.
Металла виден блеск, когда
Перегорит в нем вся руда.
Его в горниле расплавляют,
Его, как нужно, закаляют,
И он служить потом готов
Иль как защита от врагов,
Иль как орудье нападенья -
Зависит все от назначенья;
Иль панцирь он, иль острый меч.
Как должен тот себя беречь,
Кто наточил своей рукою
Кинжал, теперь готовый к бою.
Любви так пламень роковой
Смирит свободный дух мужской,
И в том огне, забывши гордость,
Он принимает форму, твердость, -
И лишь сломаться может он
В горниле страсти закален.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Коль сменит скорбь уединенье,
То от страданий избавленье
Не веселит души больной.
Томясь холодной пустотой,
Минувшие страданья снова
Перенести она готова.
Как тяжело нам жить одним,
Не поверяя чувств другим...
И счастье нам не в утешенье!
Но если сердце в исступленье
От одиночества придет,
Оно исход себе найдет
В неугасимой, горькой злобе.
Терзался б так в холодном гробе
Мертвец, когда б он мог страдать
И с содроганьем ощущать
Вокруг себя червей могилы,
Их сбросить не имея силы.
Так страждет бедный пеликан,
Когда он ряд кровавых ран
Себе наносит, чтоб с любовью
Кормить птенцов горячей кровью, -
И видит в ужасе немом,
Что их уж нет в гнезде родном.
И жизни тяжкие ненастья
Порой нам дороги, как счастье,
В сравненье с хладной пустотой
Души бесстрастной и немой.
Перенести кто в состоянье
Небес пустынных созерцанье
И вечно видеть лишь лазурь,
Без туч, без солнца и без бурь?
Когда на море шторм стихает
И на песок волна бросает
Пловца, - очнется он потом
Один на берегу пустом,
И грозной бури вой ужасный
Бледнеет перед мыслью страшной,
Что он обязан с этих пор
Забыть с волнами жаркий спор
И здесь, застыв в тоске глубокой,
Погибнуть смертью одинокой.
Коль гибель небом суждена,
Приходит сразу пусть она.
. . . . . . . . . . . . . . .
"Отец! Вдали от шума битвы,
Шепча лишь тихие молитвы
За прегрешения других,
Ты кончишь счет годов своих.
Не зная праздного волненья,
Ни суеты, ни согрешенья,
Ты мирно прожил длинный век,
Порой, как всякий человек,
Встречая мелкие напасти.
Ты не изведал бурной страсти
Своих духовных слабых чад,
Что без утайки говорят
Тебе о муках преступленья
И чьи грехи и угрызенья
На дне души твоей лежат.
Прошли мои младые лета
В волненьях суетного света,
В них много счастья, больше мук.
Любви и битвы был я друг,
В кругу друзей, в разгаре боя
Я чужд был хладного покоя...
Теперь, когда не греет кровь
Ни гнев, ни слава, ни любовь
И в сердце места нет надежде,
И жить я не могу, как прежде, -
Мне прозябанье слизняка
В сырой темнице под землею
Милей, чем мертвая тоска
С ее бесплодною мечтою.
И я в сердечной глубине
Стремлюсь к покою, к тишине,
Ко сну без жгучего сознанья.
Исполнится мое желанье,
Дарует рок мне крепкий сон...
Без сновидений будет он;
Мечты, надежды в вечность канут
И грезы прошлого не встанут.
Ведь память лишь непрочный след,
Могила прежних, лучших лет.
Я умереть хотел бы с ними;
Погибнуть с грезами такими
Мне лучше было бы, чем жить
И яд мук медленных испить.
Но у меня достало силы
Своей рукой не рыть могилы,
Как сумасброд былых времен
Иль дней новейших ветрогон,
На смерть взирая равнодушно,
На гибель я пойду послушно,
С охотой смерть приму в бою,
Но руку подниму свою
Не для любви, но лишь для славы.
Честолюбивые забавы
Я всей душою презирал,
Хоть в битвах смерть не раз встречал.
Пусть за лавровыми венками
Иль за презренными деньгами
Бросаются другие в бой,
Но если бы передо мной
Поставил ставку ты иную,
Поставил бы любовь былую,
Или врага - пойду я вновь,
Где звон клинков, где льется кровь;
Куда б судьба ни захотела
Меня толкнуть - пойду я смело,
Чтоб деву милую спасти,
С лица земли врага смести.
Ты можешь верить мне. Доселе
Я подтверждал слова на деле.
Что смерть? С улыбкою храбрец
Встречает доблестный конец,
Мирится с нею слабый в страхе
И трус лишь ползает во прахе.
Кто дал мне жизнь, пускай же Тот
Теперь назад ее берет.
Я в счастье смерти не боялся,
Чего б теперь я опасался?
. . . . . . . . . . . . . . . .