Байрон Джордж Гордон. Гяур

Фрагмент турецкой повести

----------------------------------------------------------------------------
Перевод С. Ильина
Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. М., Правда, 1981 г.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

Тоска о минувшем, как черная мгла,
На радости и на печали легла;
И в смене то горьких, то сладостных дней
Все та же она - ни светлей, ни темней.

Т. Мур

Сэмюэлу Роджерсу, эсквайру

Как слабую, но искреннейшую дань
удивления пред его талантом, уважения к
его душевным качествам и благодарности за
его дружбу это произведение посвящает его
преданный слуга _Байрон_.

Лондон, май 1813

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рассказ, составляющий содержание этих разрозненных отрывков, основан на
происшествиях, менее обычных на Востоке в настоящее время, чем прежде, -
может быть потому, что дамы стали теперь более осмотрительны, чем в старину,
или же потому, что христианам теперь больше улыбается счастье, или же они
менее предприимчивы. В законченном виде рассказ должен был заключать в себе
историю невольницы, брошенной, по мусульманскому обычаю, в море за
неверность, за которую мстит молодой венецианец, ее возлюбленный. Событие
это отнесено к тому времени, когда Семь Островов были под властью Венеции и
вскоре после того, как арнауты были прогнаны из Мореи, которую они
опустошили несколько времени спустя после вторжения русских. Отпадение
майнотов после того, как им не дозволили разграбить Мизитру, помешало
предприятию русских и привело к разгромлению Мореи, во время которого
жестокость, проявленная всеми, была беспримерной даже в летописях
правоверных.

Все тихо... Не шумит прибой
Там, где над грозною скалой
Вознесся памятник герою
Афин прекрасных. Над страною
Надгробный камень тот царит,
О славных битвах говорит
И издалека парус белый
Приветом радостным дарит.
Родится ль вновь защитник смелый?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, дивный край, где круглый год
Весна природе ласку шлет.
Когда же путник умиленный
С высот Колонны отдаленной
Зрит ту страну, то веселит
Сердца ее счастливый вид,
С уединеньем примиряя.
Чуть-чуть волнуясь, гладь морская
Вершины отражает гор.
И прихотливый их убор,
И переливы красок чудных
В струях дробятся изумрудных,
Что омывают этот край -
Востока благодатный рай.
Когда зефир смутит порою
Гладь моря легкою игрою,
Когда случайный ветерок
С густых ветвей сорвет цветок, -
Его чуть слышное дыханье
Несет с собой благоуханье.
По склонам гор, среди лугов
Цветет там роза - королева
Сладкоголосых соловьев.
Певцу ночей внимает дева
И рдеет вся от слов любви,
Он трели звонкие свои
Лишь перед нею рассыпает...
И роза нежная не знает
Ни вьюг, ни северных снегов,
Зефир всегда ее ласкает;
Нет у красавицы врагов
Среди времен различных года,
Ее лелеет вся природа.
Она же небу воздает,
Что от природы в дар берет,
И небеса с улыбкой ясной
Берут ее наряд прекрасный,
Ее тончайший аромат...
Цветов там летних дивный сад.
Местечек много там укромных, -
Любви живой приютов скромных.
Немало разных тайников, -
Пирату в них притон готов.
Он притаился под скалою
С своею легкою ладьею.
Он ждет, но лишь издалека
Заслышит лютню моряка
И лишь над морем загорится
Звезда в небесной вышине,
Тогда в вечерней тишине
Он за добычею стремится,
Потом вдруг бросится... и стон
Сменяет лютни легкий звон.
Не странно ли, что в этом рае,
Где, все приманки собирая,
Природа создала дворец,
Творенья мудрого венец,
Богов достойное жилище, -
Влюбленный в смуту род людской,
Ее цветы поправ ногой,
Рай превращает в пепелище...
Меж тем прелестная страна,
Без помощи трудов, одна
Цветет красою превосходной,
Бежит руки его холодной,
Сама дары свои несет
И лишь пощады кротко ждет.
Не странно ль: там, где мир счастливый
Разлит повсюду, - там бурливой,
Разгульной страстью все кипит.
Порок и злоба там царит,
Как будто светлых духов рая
Прогнала бесов шайка злая
И захватил их дикий рой
На небесах престол святой...
Так нежно все кругом в природе,
Так чуждо мысли о невзгоде...
Тем большее проклятье вам,
Страны той низким палачам!
Кто над умершим наклонился,
Когда он только что простился
С земной юдолью, смерти тень
Когда лежит на нем лишь день,
Пока рукою тяжкой тленье
Не совершило разрушенья
Его печальной красоты, -
Тот видит ясные черты,
Тот видит счастье неземное,
Улыбку тихую покоя
И бледность нежную ланит.
И если бы не грустный вид
Закрытых глаз, чей сумрак вечный
Скрыл все - и гнев, и смех беспечный,
Чей взор отныне чужд всего,
Когда б не хладный лоб его,
Что сердце ужасом сжимает
И грустью тайной наполняет,
Когда б не это - мы порой
Могли б не верить смерти злой,
Забыть о силе самовластной, -
Такой спокойной и прекрасной
Она является средь нас,
Когда пробьет кончины час.
Таков Эллады край чудесный,
Уже умершей, но прелестной
В печальной кротости своей:
Навеки жизнь угасла в ней...
Но холодеющее тело
Краса покинуть не успела.
В ней отблеск жизни молодой,
В ней тленья ореол златой,
И чувств последнее мерцанье,
Небесной искры догоранье:
Ее лучи еще блестят,
Но землю все ж не оживят.
О, край героев вдохновенных,
Досель веками незабвенных.
Страна, где всюду, от долин
До гротов и крутых вершин,
Приют свобода находила!
О, славы пышная могила!
Геройства храм! Иль от него
Уж не осталось ничего?
Рабы с позорными цепями!
Ведь Фермопилы перед вами!
Потомки доблестных отцов!
Иль вы забыли очертанья
Вольнолюбивых берегов
И вод лазоревых названье?
Ведь это славный Саламин!
Воспоминанья тех картин
Пускай пред вами вновь восстанут
И вновь душе родными станут.
Пускай отцов священный прах
Огонь зажжет у вас в сердцах.
Пусть увеличит вождь бесстрашный
Имен великих ряд прекрасный, -
В борьбе неравной поражен,
Бессмертье их разделит он.
И задрожит тиран надменный!
Герой свой помысл сокровенный
В сынах сумеет заронить;
Они не согласятся жить
В позорном рабстве, и святая
Борьба, однажды начатая,
Хоть затихает иногда,
Победой кончится всегда.
О, Греция! Века седые,
Страницы подвигов живые,
Пускай расскажут это нам.
Египта Древнего царям
Достался ряд гробниц унылых,
Но прах твоих героев милых,
Назло безжалостной судьбе
Разбившей мрамор их надгробный,
Напоминает о себе
В горах отчизны бесподобной,
И нам укажет муза с них
Могилы витязей твоих.
Зачем следить нам за паденьем
Благословенной стороны?
Не царств враждующих сыны
Ее свободный дух сломили,
Ее погибель предрешили...
В презренной распре сыновей
Причина рабства и цепей...
Но ни новейших дней сказанья,
Ни были канувших веков
Нам житель грустных берегов
Не передаст... Лишь встарь деянья
Внушали творчеству полет,
Когда людей свободных род,
Для громких подвигов хранимый,
Достоин был страны родимой...
Где гордый дух твоих детей,
Для славы созданных людей,
Героев с твердыми сердцами?
Они ничтожными рабами
Раба презренного живут;
Себя к животным приближая,
Но доблесть диких презирая,
Они ярмо свое несут.
Уже давно в среде народной
Не нарождался дух свободный;
Плывут их ветхие суда,
В живой торговле города.
О вечных плутнях вспоминая,
О них гремит молва людская,
Лишь этим в современный век
Себя прославил хитрый грек.
И тщетно стала бы свобода
Будить заснувший гнев народа...
Довольно слез о той стране!
Теперь пришло на память мне
Одно печальное сказанье.
Поймете вы мое старанье,
Когда я слушал в первый раз
Тот незатейливый рассказ.
. . . . . . . . . . . . . . .
Ложатся тени скал густые
На волны моря голубые,
И очертанья тех теней
Пугают мирных рыбарей
Майнота призраком ужасным -
Пирата хищного морей.
Рыбак не хочет плыть к опасным,
Хотя и близким берегам,
Он ударяет по волнам,
Рукою налегает сильной
И свой улов везет обильный
Туда, где хищных нет врагов,
К скалам Леоне отдаленным,
Луной спокойной озаренным;
Так нужен блеск ее лучей
Для этих ласковых ночей.
. . . . . . . . . . . . . .
Чу... Топот звонкий раздается...
Какой же всадник там несется
На скакуне во весь опор?
И эхо близлежащих гор
Подков удары повторяет...
Густая пена покрывает
Бока крутые скакуна,
Как будто бурная волна
Его недавно обмывала.
Уж зыбь на море затихала.
Но всадник мчался молодой,
Его душе был чужд покой.
Хоть облака грядущей бури
Смутят заутра блеск лазури, -
Зловещий мрак души твоей
Все ж этих черных туч грозней.
Гяур! Хоть я тебя не знаю,
Но твой народ я презираю.
В твоем лице я вижу след
Страстей... Щадит их бремя лет,
И, несмотря на возраст нежный,
В тебе таится дух мятежный.
Стрелой ты мимо пролетел,
Но рассмотреть я все ж успел
Коварный взор, сулящий мщенье,
Он выдал мне твое рожденье;
Сыны Османа истреблять
Должны ваш род иль вас бежать.
Вперед, вперед! Я с удивленьем
Следил за странным появленьем.
Как демон мчался он ночной.
Но образ этот, как живой,
Потом в душе моей остался;
И долго после раздавался
В ушах подков железных звон...
Коня пришпоривает он,
Вот пропасть видит пред собою,
Обрыв с нависшею скалою.
Он повернул тогда коня
В обход горы и у меня
Из глаз сокрылся за горою.
Все беглецу грозит бедою -
И взгляд непрошеных очей,
И блеск звезды во тьме ночей.
Но с ним не сразу я простился;
Коня он гордого сдержал,
На стременах своих привстал
И вдруг назад оборотился,
Взор неподвижный устремив
Поверх темнеющих олив.
Луна сияет над скалами,
Вдали мечеть горит огнями,
Пальбы ружейной огоньки
Мелькают, слишком далеки,
Чтоб эхо разбудить лесное.
Сокрылось солнце золотое,
И, провожая Рамазан,
Встречает набожный осман
Байрама праздник долгожданный.
Но кто же ты, о путник странный,
В одежде чуждой и с лицом,
Застывшим в ужасе немом?
Что взор твой ныне привлекает?
Что бег твой быстрый направляет?
Он все стоит... В его глазах
Сначала виден был лишь страх,
Но вскоре дикий гнев родился;
В лице он краской не разлился -
Резцом из мрамора оно,
Казалось, было создано.
Он наклонился над лукою,
Поникнув гордой головою,
И вдруг с отчаянной тоской
Потряс он в воздухе рукой,
Не зная сам, на что решиться -
Бежать вперед иль возвратиться.
Сердито конь его заржал -
Давно хозяина он ждал.
Но путник, руку опуская,
Задел за саблю в этот миг;
Как филина зловещий крик
Нас будит, сон наш разгоняя,
Как верной стали резкий звук
Прогнал его раздумье вдруг.
И шпоры он тогда стальные
Коню вонзил в бока крутые,
И легкий конь вперед летит,
Как ловко брошенный джирит.
Исчез наездник за скалою
С христианской каскою стальною
И с гордо поднятым челом.
Уже на берегу крутом
Подков стальных не слышно звука...
Он лишь на миг перед горой
Сдержал могучею рукой
Коня - и, как стрела из лука,
Помчался вновь в ночную тьму.
Пришли, мне кажется, к нему
В тот быстрый миг воспоминанья
О жизни, полной слез, страданья,
И преступлений, и страстей.
Когда нахлынет на людей
Поток любви, давно хранимый,
Иль старый гнев, в груди носимый,
Тогда в минуту человек
Переживает целый век.
Что испытал он в продолженье
Того короткого мгновенья,
Когда нахлынула волна
Страстей? Казалась так длинна
Минута для души усталой,
И вместе с тем какою малой
В сравненье с вечностью была!
Лишь мысль безбрежная могла
Так озарить внезапно совесть,
Прочесть нерадостную повесть,
Скорбь без надежды, без конца.
Но миг прошел, и беглеца
Сокрыла мгла. Сражен судьбою
Он лишь один, или с собою
Других он к гибели увлек?
Да будет проклят злобный рок.
И тяжкий час его явленья,
И горький миг исчезновенья!
Раба, погрязшего в грехах,
Гассана, покарал Аллах
И обратил его обильный
Роскошный замок в склеп могильный,
Когда гяур вошел туда,
Вошла с ним черная беда.
Так, коль самум в степи промчится,
Все в прах печальный обратится,
И кипарис не избежит
Той доли... Тихо сторожит
Он мертвецов покой глубокий,
Стоит недвижный, одинокий...
Его немая грусть прочней,
Чем слезы ветреных людей.
Коней приветливое ржанье,
Рабов заботливых старанье
Исчезли в замке с этих пор...
Там паутины лишь узор
Заткал в пустынных залах ниши,
Жилищем стал летучей мыши
Гарем, и занят был совой
На башне пост сторожевой,
И у фонтана пес голодный
Уныло воет, но холодной
Себе напрасно влаги ждет:
В бассейне мох один растет.
Давно ли вверх струя живая,
Зной неподвижный умеряя,
Высоко била и потом
Прохладным падала дождем
На землю с мягкой муравою!
Как хорошо ночной порою
Дробился светлый луч звезды
В струе серебряной воды,
С журчаньем бившей из фонтана.
Прошла здесь молодость Гассана.
Еще грудным младенцем он
Любил уснуть под нежный звон,
Он здесь вкусил очарованье
Мелодий сладостных любви,
И говорливые струи
Смягчали звуков замиранье.
Но седовласым стариком
Присесть к фонтану вечерком
Уже Гассану не придется;
Струя живая не забьется;
Была нужна Гассана кровь
Врагу. И никогда уж вновь
Здесь не раздастся восклицанье
Печали, радости, страданья.
Исчез разумной жизни звук
Здесь с плачем женским, полным мук;
Далеко ветром разнесенный,
Он стих. В безмолвье погруженный
Дворец покинутый стоит.
Лишь ветер ставней здесь стучит,
Потоки льются дождевые
Сквозь окна в комнаты пустые.
Как рады мы, когда песок
В пустыне след укажет ног.
И здесь, хотя б самой печали
Мы скорбный голос услыхали,
Он нас бы все ж утешить мог.
Сказал бы он: "Не все здесь рок
Унес, не все земле досталось,
И не совсем здесь жизнь прервалась".
Хоть блеск былой внутри дворца
Еще не стерся до конца,
Хотя лишь постепенно тленье
Ведет работу разрушенья,
Но не сулит покой и мир
Его наружный вид: факир,
Усталый путник, дервиш нищий
Бегут жилья, где сытной пищей
С любовью их не угостят,
И мимо вымерших палат
Идут и бедный и богатый.
Исчез хозяин тороватый,
Гостеприимства канул след
С тех пор, как здесь Гассана нет.
Его дворец стал жертвой тленья,
Там не найти отдохновенья,
Там опустел ряд пышных зал,
И скрылся раб освобожденный,
Когда с чалмою рассеченной
Гассан от рук гяура пал.
. . . . . . . . . . . . . . .
Вот группа движется в молчанье,
Все ближе... Вижу я блистанье
Их ятаганов дорогих.
Тюрбаны щегольские их
Перед моим пестреют взглядом,
В зеленом платье пред отрядом
Идет поспешно сам эмир.
"Кто ты?" - "С тобой да будет мир,
Салам алейкум! Звук привета
Пусть служит вам взамен ответа!
Я мусульманин... Но с собой
Вы груз несете дорогой?
Там мой баркас готов к услугам".
"Да, да, ты прав... так будь же другом,
Скорее челн свой снаряжай...
Нет, паруса не наставляй,
Возьми весло и чрез пучины
Греби, пока до половины
Ты не доедешь... Надо ж нам
Держать свой путь к тем берегам,
Где море дремлет под скалою
Над бесконечной глубиною.
Теперь ты можешь отдохнуть,
Как быстро кончили мы путь!
Он был, однако, слишком длинен,
Чтобы..."
. . . . . . . . . . . . . . .
Над ношей тяжкою вода
Сомкнулась, и по ней тогда
Пошли круги к немому брегу.
И в расступившихся струях,
И в тихо плещущих волнах
Я странную заметил негу...
Ах, нет! То в синеве волны
Дробится робкий луч луны.
А груз все дальше погружался,
Он меньше, меньше мне казался,
В воде блестел он как алмаз
И, наконец, исчез из глаз.
И тайна та лежит глубоко
На дне, от глаз людских далеко,
Лишь духи темные морей
Могли бы рассказать о ней.
Они ж в тиши пещер ютятся,
Среди кораллов, в глубине,
И даже шепотом волне
Поведать тайну не решатся.
. . . . . . . . . . . . .
Как королева мотыльков
На мягком бархате лугов
Весной восточною порхает
И за собою увлекает
Ребенка от цветка к цветку,
Потом нежданно исчезает,
Оставив слезы и тоску
Неутоленного желанья, -
Так женской красоты блистанье
Ребенка взрослого манит,
Волненье сладкое сулит, -
И он бросается за нею,
Одной надеждой пламенея,
Безумным вихрем поглощен,
Слезой всегда кончает он...
Но коль погоня удается,
То ждет не меньшая тоска
И девушку и мотылька -
Обоим горе достается;
Капризы взрослых и детей
Уносят счастье мирных дней.
Игрушкой хрупкой обладанье
Отгонит прочь очарованье.
Неосторожные персты
Сотрут блеск юной красоты,
Тогда конец: она свободна, -
Ступай, лети, куда угодно,
Иль падай сверху в пыльный прах.
Но где ж они, с тоской в сердцах
Иль с поврежденными крылами,
Найдут покой под небесами?
Иль может бабочка опять
Беспечно по лугам порхать
На крыльях, бурей поврежденных?
Иль вновь средь стен опустошенных
Приют красавица найдет,
Коль рок слепой ее сомнет?
Невинно бабочки резвятся,
Но к бедным жертвам не садятся,
И сердце девичье порой
К беде отзывчиво людской,
Но никогда из сожаленья
Не извинят они паденья, -
И их не трогает позор
Их заблудившихся сестер.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда во мраке преступленья
Родятся муки угрызенья,
Мятется дух, как скорпион,
Кольцом горящим окружен.
Со всех сторон огонь пылает,
Его повсюду обжигает,
Он всюду мечется, доколь
Не станет нестерпимой боль...
Тогда ему осталось жало:
Оно доселе расточало
Смертельный яд его врагам,
Но скорпион его вдруг сам
В себя с отчаяньем вонзает.
Так мрачный грешник умирает,
Так темный дух его живет!
Его раскаянье грызет,
Глубокий мрак над головою,
Внизу отчаянье немое,
И пламя жгучее кругом,
И холод смерти в нем самом...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Гарема сладостные пляски,
Красавиц пламенные ласки -
Ничто Гассана не влечет,
Охота в лес его зовет,
В горах он целый день проводит,
Но все ж забвенья не находит.
Иначе жизнь его текла,
Когда Леила с ним жила:
Гарема игры были милы...
Но разве там уж нет Леилы?
Так где ж сна? Об этом нам
Сказать бы мог Гассан лишь сам.
Различно в городе судили.
Она бежала, говорили,
Когда ночная скрыла тень
Последний Рамазана день
И минарет с его огнями
Меж правоверными сынами
Благую весть распространял:
Байрама праздник возвещал.
Она в ту ночь пошла купаться,
Чтобы домой не возвращаться.
Переодетая пажом,
За мусульманским рубежом
Она от мести грозной скрылась
И стать подругой согласилась
Она гяура своего.
Гассан, хотя не знал всего,
Но все ж не чужд был подозренья,
Она же все его сомненья
Умела лаской усыплять.
Рабе привык он доверять
И в час, когда ждала измена,
Пошел в мечеть, чтоб там колена
Перед святыней преклонить
И после кубок осушить
В своем дворце... Так рассказали
Нубийцы. Плохо охраняли
Они бесценнейший алмаз!
Но в этот самый день и час,
Когда по небу разливался
Таинственный Шингари свет,
Гяур вдоль берега промчался...
Но видно было всем, что нет
При всаднике пажа с собою
Иль девы, скрытой за спиною.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Бегу усилий я напрасных
Тебе словами передать
Всю прелесть глаз ее прекрасных.
Случалось ли тебе видать
Глаза печальные газели?
Вот так ее глаза темнели
И так казалися томны,
В них столько ж было глубины.
Коль их ресницы не скрывали,
Чистейшим пламенем сверкали
Они, как редкостный рубин;
Души в них нежной было много...
Когда б Пророк сказал мне строго,
Что все в Леиле прах один,
Клянусь, я спорил бы с Пророком,
Хотя б над огненным потоком
На Эль-Сирате я стоял,
И рай меня в объятья звал,
И пламень ждал бы под ногами.
Кто любовался только раз
Леилы грустными очами,
Тот усомнился в тот же час,
Что бедных женщин назначенье
Служить орудьем наслажденья,
Что нет души у них в телах.
Сияньем бога в небесах
Был полон взор ее прекрасный,
Ланит ее румянец ясный