С палубы летит перлинь, за ним — веревочная лестница.
— Ну, старина, зачисляю тебя в команду! — кричит капитан Джоссу, взбирающемуся в мокрой одежде, с прилипшими ко лбу волосами на палубу.
После дружеских похлопываний по спине, горячего чая и кейптаунского коньяка возвратиться на Тристан в лодке, нагруженной тремя непромокаемыми, крепко завязанными мешками, было не менее смелым делом. Мастерским его концом будет прыжок через большую волну. Но эта стремительная «посадка» на берег, где его ждали крепкие руки тристанцев, не помешает Джоссу с сожалением покачать головой:
— Я потерял весла со второй скамьи.
— Мешок картошки и десять фунтов премии этому молодцу! — закричал Уолтер.
— Ступай сушиться, идиот! — сказал Нед.
Стуча зубами, Джосс приходит домой, куда уже прибежала Рут с сухой одеждой. В том месте, где он раздевается, на полу у его ног образуется лужа. Стоя нагишом, он громко хохочет:
— Все-таки мне это нравится больше, чем мыть машины.
Лучше не скажешь. Просто он теперь знает, что снова стал тем, кем может быть.
Сьюзен и радуется, и грустит. Она оставляет Дженни, удачно вышедшую замуж, но которую наверняка уже никогда не увидит. Она едет к Джоссу, приславшему письмо, где он спрашивает, нельзя ли ему расчищать площадку на краю участка, чтобы этим летом начать строиться.
— В этом году мы действительно сможем пропустить одну зиму, — мечтательно сказал Бэтист.
— Пропустить зиму здесь, — заметил Мэтью. — Мы будем на Тристане зимой.
— Так они станут жить как раз между нами и Недами, — думает о своем Сьюзен.
По правде говоря, письмо Джосса — явное извещение о свадьбе, но со всеми приличиями, каких можно ожидать только от него. Сьюзен очень понравилась его большая скромность. Она, как ее муж и большинство соседок, устала от перемен, суеты, от значения, которое придают их долгим похождениям, от поднятой вокруг тристанцев шумихи.
Однажды она даже спросила миссис Гринвуд:
— А нет ли у вас пилюль от шума?
Вскоре они ей вовсе не понадобятся, но теперь — в последний раз — Тристан вновь становится сенсацией. 7 октября, несмотря на выигрыш Грэхэмом Хиллом большого приза США и провозглашение независимости Уганды, получившей ее сразу же вслед за Нигерией, крупные заголовки уравняли возвращение двухсот островитян с выходом из Британской империи нескольких миллионов человек: «Тристанцы возвращаются на родину». 10 октября уход Гарольда Макмиллана, а 16-го — Конрада Аденауэра, двух исчезнувших с политической сцены влиятельных лидеров, не помешали изобилию откликов. «Время работает на Тристан!» — гласил один из них: Фред Гроуер, чернорабочий на «Митчел констракшн», получил от своих товарищей часы (а журналист, автор заметки, подчеркивал: это подарок, преподнесенный в качестве сувенира, полон юмора, если знать, что одно место на острове носит название «Мертвое время»). 17-го газеты возвестили о «последнем дне тристанцев в школе и на работе» и поместили фотографию Ивонны и Лори Беретти, выходящих из «Хэрдли скул» с книжками и транзистором, который, видимо, должен дать им возможность слушать заокеанские детские передачи. На следующий день они сообщали название парохода, который на этот раз доставит островитян прямо домой. Придуманный Хью каламбур получил право быть напечатанным прописными буквами: «В родной дом на „Борнхольме“[6].
Сообщалось множество подробностей. Плаванье займет 17 дней, без захода в порты. «Борнхольм» — лайнер водоизмещением в 4785 тонн, который обычно курсирует между Копенгагеном и Канарскими островами, зафрахтован министерством по делам колоний у датской компании. Все путевые расходы должны покрыть деньги, собранные по национальной подписке. Трюмы парохода поглотят 27 тонн картофеля, 7 тонн зерна, десятки ящиков с чаем, сахаром, печеньем, фруктами, консервами, комплект больничного оборудования, включающий необходимые для рентгенографии и анестезии приборы. Список разнообразных даров выглядит более впечатляюще: два генератора, подаренных фирмой «Петтерс энд компани» из Хэмбла; набор инструментов — подарок фирмы «Скауб»; металлический ангар, присланный заводом Лидс; 175 цыплят из фирмы «Голден продьюс лимитед» с рынка в Хэрборо; тысяча пар нейлоновых чулок, пятьдесят комплектов приданого для новорожденных, сто отрезов тканей от одной оптовой фирмы; конфеты, шоколад, пирожные, а также пиво, джин, виски, образующие триста новогодних мешков с подарками для детей и взрослых; шесть немецких овчарок, чтобы сопровождать Вихря; набор церковных принадлежностей, а именно: купели, покрывала для алтаря, молитвенники, подаренные церквами Фоули, Лаймингтона, Винчестерской епархией. Правительство заказало моторную баржу, которая должна будет обеспечить доставку с парохода на берег тяжелых грузов. Не забыли и знаменитую фисгармонию, снабженную дощечкой из слоновой кости, где написано имя дарительницы. Королева, узнав, что моряки доставили фисгармонию в жалком виде, отдала приказ ее реставрировать.
19-е — день подведения итогов. «Кто-то из них должен остаться». 14 «раскольников» не поедут назад, шесть членов общины умерли. Но в Англии родилось восемь детей и, если несколько девушек вышло за англичан, то взамен десять других молодых тристанцев переженились. Со своей стороны Би-би-си пригласило 25 островитян, которые под эгидой священника отправились на автобусе в Лондон и приняли участие в передаче «Увидеть и поверить», для того чтобы попытаться объяснить телезрителям, какие мотивы толкают их уехать, повернуться спиной к нашему веку и искать так далеко от Англии потерянное счастье. На другой день впечатление от передачи резюмировал один журналист: «Решение вернуться не прибавило тристанцам красноречия, но факты, во всяком случае, здесь красноречивее слов. Поезжайте, тристанцы…»
23-го этот клич подхватывает вся пресса. «Поезжайте, тристанцы!» Это действительно большой день. В Лондоне давятся на трибунах стадиона, смотря футбольный матч сборная Англии — сборная мира, который британцы выигрывают со счетом 2:1, в Кэлшоте толпятся в бывшей столовой базы английских ВВС, где секция гражданской обороны дает большой прощальный обед по-военному. Рыбу не подавали, отмечали газеты, а угощали отличной аргентинской говядиной, которая, чтобы появиться на столе, проделала почти такой же путь, какой в обратном направлении должны проделать приглашенные, покинув этот стол. Во время десерта никаких речей, а только благодарственный комплимент, прочтенный ребенком в честь миссис Гринвуд и ее помощниц. Обед закончился очень рано: семья Твенов торопится увязать последние узлы и лечь спать; так как с собой увозится все, включая мебель — она была оплачена «фондом», — то надо будет встать в 5 утра и успеть сложиться.
Оглушительное кудахтанье, перемежаемое резким лаем, доносится из трюмов, где в железных клетках заперты цыплята и собаки. Почти повсюду в огромном порту лязгают цепи, скрипят подъемные краны, чьи густо смазанные части покрыты капельками воды.
Идет дождь. Журналисты, среди которых Хью, фотографы, представители мэрии, графства, женского общества, Красного Креста — те же, за редким исключением, что были здесь два года назад, — окликают друг друга из-под зонтов, взлетающих высоко над головами, чтобы видеть, с кем говоришь, и опускающихся, когда начинается короткий разговор. Старейшина Джейн, которой лорд-мэр поручил вручить букет хэмпширских роз, уже поднялась на палубу. Агата Лоунесс, тоже с букетом, прошла по трапу быстро, не желая оглядываться на берег страны, откуда она уезжает вдовой. За ней прошел Ральф, одинокий, натянутый. Затем Эстер Гроуер с Селиной на руках. Сьюзен целует дочь, зятя и со слезами на глазах тоже поднимается вместе с детьми на палубу. Та же сцена с Нормой Беретти, чьи двойняшки рыдают, закрыв лицо перчатками. А Симон, который удерживает возле себя Бэтиста и Элию, чтобы не остаться одному вместе с делегациями, пожимает руки десяткам людей: леди Хауэрелл, специально приехавшей из Лондона, миссис Гринвуд, пастору Риду… Дождь все расходится, и толпа редеет. У скаутов, обеспечивающих службу порядка, с пилоток цвета хаки капает вода, а девчушки в плиссированных юбочках с облезшими плакатами в руках отступают под навес.
Наконец завыла сирена. Бэтист, Элия и Симон убегают с причала и появляются у поручней верхней палубы вместе с отцом Брауном.
— Подавайте мне хоть изредка весточку о себе, — кричит Хью Фокс.
Последний обмен пожеланиями, несколько криков в сторону зонтиков, под которыми укрылись Дженни и Лу, и «Борнхольм» отчаливает, весь трепеща платками, придающими его палубам вид веревок с бельем, которое полощет сильный ветер. Вот пароход уже развернулся, идя к навигационным знакам. Навстречу ему идет большое грузовое судно под панамским флагом. Теперь «Борнхольм» всего лишь маленький лайнер, бороздящий проложенный многими другими судами фарватер, постепенно теряющийся в тумане, в серых, перечеркнутых черным дымом тонах, в безразличии морского пути, лайнер, теряющийся в забвении.
— Ну, старина, зачисляю тебя в команду! — кричит капитан Джоссу, взбирающемуся в мокрой одежде, с прилипшими ко лбу волосами на палубу.
После дружеских похлопываний по спине, горячего чая и кейптаунского коньяка возвратиться на Тристан в лодке, нагруженной тремя непромокаемыми, крепко завязанными мешками, было не менее смелым делом. Мастерским его концом будет прыжок через большую волну. Но эта стремительная «посадка» на берег, где его ждали крепкие руки тристанцев, не помешает Джоссу с сожалением покачать головой:
— Я потерял весла со второй скамьи.
— Мешок картошки и десять фунтов премии этому молодцу! — закричал Уолтер.
— Ступай сушиться, идиот! — сказал Нед.
Стуча зубами, Джосс приходит домой, куда уже прибежала Рут с сухой одеждой. В том месте, где он раздевается, на полу у его ног образуется лужа. Стоя нагишом, он громко хохочет:
— Все-таки мне это нравится больше, чем мыть машины.
Лучше не скажешь. Просто он теперь знает, что снова стал тем, кем может быть.
* * *
Наконец-то пришла пора отъезда основной группы.Сьюзен и радуется, и грустит. Она оставляет Дженни, удачно вышедшую замуж, но которую наверняка уже никогда не увидит. Она едет к Джоссу, приславшему письмо, где он спрашивает, нельзя ли ему расчищать площадку на краю участка, чтобы этим летом начать строиться.
— В этом году мы действительно сможем пропустить одну зиму, — мечтательно сказал Бэтист.
— Пропустить зиму здесь, — заметил Мэтью. — Мы будем на Тристане зимой.
— Так они станут жить как раз между нами и Недами, — думает о своем Сьюзен.
По правде говоря, письмо Джосса — явное извещение о свадьбе, но со всеми приличиями, каких можно ожидать только от него. Сьюзен очень понравилась его большая скромность. Она, как ее муж и большинство соседок, устала от перемен, суеты, от значения, которое придают их долгим похождениям, от поднятой вокруг тристанцев шумихи.
Однажды она даже спросила миссис Гринвуд:
— А нет ли у вас пилюль от шума?
Вскоре они ей вовсе не понадобятся, но теперь — в последний раз — Тристан вновь становится сенсацией. 7 октября, несмотря на выигрыш Грэхэмом Хиллом большого приза США и провозглашение независимости Уганды, получившей ее сразу же вслед за Нигерией, крупные заголовки уравняли возвращение двухсот островитян с выходом из Британской империи нескольких миллионов человек: «Тристанцы возвращаются на родину». 10 октября уход Гарольда Макмиллана, а 16-го — Конрада Аденауэра, двух исчезнувших с политической сцены влиятельных лидеров, не помешали изобилию откликов. «Время работает на Тристан!» — гласил один из них: Фред Гроуер, чернорабочий на «Митчел констракшн», получил от своих товарищей часы (а журналист, автор заметки, подчеркивал: это подарок, преподнесенный в качестве сувенира, полон юмора, если знать, что одно место на острове носит название «Мертвое время»). 17-го газеты возвестили о «последнем дне тристанцев в школе и на работе» и поместили фотографию Ивонны и Лори Беретти, выходящих из «Хэрдли скул» с книжками и транзистором, который, видимо, должен дать им возможность слушать заокеанские детские передачи. На следующий день они сообщали название парохода, который на этот раз доставит островитян прямо домой. Придуманный Хью каламбур получил право быть напечатанным прописными буквами: «В родной дом на „Борнхольме“[6].
Сообщалось множество подробностей. Плаванье займет 17 дней, без захода в порты. «Борнхольм» — лайнер водоизмещением в 4785 тонн, который обычно курсирует между Копенгагеном и Канарскими островами, зафрахтован министерством по делам колоний у датской компании. Все путевые расходы должны покрыть деньги, собранные по национальной подписке. Трюмы парохода поглотят 27 тонн картофеля, 7 тонн зерна, десятки ящиков с чаем, сахаром, печеньем, фруктами, консервами, комплект больничного оборудования, включающий необходимые для рентгенографии и анестезии приборы. Список разнообразных даров выглядит более впечатляюще: два генератора, подаренных фирмой «Петтерс энд компани» из Хэмбла; набор инструментов — подарок фирмы «Скауб»; металлический ангар, присланный заводом Лидс; 175 цыплят из фирмы «Голден продьюс лимитед» с рынка в Хэрборо; тысяча пар нейлоновых чулок, пятьдесят комплектов приданого для новорожденных, сто отрезов тканей от одной оптовой фирмы; конфеты, шоколад, пирожные, а также пиво, джин, виски, образующие триста новогодних мешков с подарками для детей и взрослых; шесть немецких овчарок, чтобы сопровождать Вихря; набор церковных принадлежностей, а именно: купели, покрывала для алтаря, молитвенники, подаренные церквами Фоули, Лаймингтона, Винчестерской епархией. Правительство заказало моторную баржу, которая должна будет обеспечить доставку с парохода на берег тяжелых грузов. Не забыли и знаменитую фисгармонию, снабженную дощечкой из слоновой кости, где написано имя дарительницы. Королева, узнав, что моряки доставили фисгармонию в жалком виде, отдала приказ ее реставрировать.
19-е — день подведения итогов. «Кто-то из них должен остаться». 14 «раскольников» не поедут назад, шесть членов общины умерли. Но в Англии родилось восемь детей и, если несколько девушек вышло за англичан, то взамен десять других молодых тристанцев переженились. Со своей стороны Би-би-си пригласило 25 островитян, которые под эгидой священника отправились на автобусе в Лондон и приняли участие в передаче «Увидеть и поверить», для того чтобы попытаться объяснить телезрителям, какие мотивы толкают их уехать, повернуться спиной к нашему веку и искать так далеко от Англии потерянное счастье. На другой день впечатление от передачи резюмировал один журналист: «Решение вернуться не прибавило тристанцам красноречия, но факты, во всяком случае, здесь красноречивее слов. Поезжайте, тристанцы…»
23-го этот клич подхватывает вся пресса. «Поезжайте, тристанцы!» Это действительно большой день. В Лондоне давятся на трибунах стадиона, смотря футбольный матч сборная Англии — сборная мира, который британцы выигрывают со счетом 2:1, в Кэлшоте толпятся в бывшей столовой базы английских ВВС, где секция гражданской обороны дает большой прощальный обед по-военному. Рыбу не подавали, отмечали газеты, а угощали отличной аргентинской говядиной, которая, чтобы появиться на столе, проделала почти такой же путь, какой в обратном направлении должны проделать приглашенные, покинув этот стол. Во время десерта никаких речей, а только благодарственный комплимент, прочтенный ребенком в честь миссис Гринвуд и ее помощниц. Обед закончился очень рано: семья Твенов торопится увязать последние узлы и лечь спать; так как с собой увозится все, включая мебель — она была оплачена «фондом», — то надо будет встать в 5 утра и успеть сложиться.
* * *
А назавтра Бэтист, Сьюзен, Мэтью, Эми, Стелла в сопровождении молодой пары последними выйдут из третьего автобуса — голубого, с высокими откидывающимися спинками кресел, — остановившегося на пристани позади двух зеленых автобусов, перед которыми стоят длинные грузовики «пикфорд», откуда стрелы грузовых кранов вытаскивают багаж.Оглушительное кудахтанье, перемежаемое резким лаем, доносится из трюмов, где в железных клетках заперты цыплята и собаки. Почти повсюду в огромном порту лязгают цепи, скрипят подъемные краны, чьи густо смазанные части покрыты капельками воды.
Идет дождь. Журналисты, среди которых Хью, фотографы, представители мэрии, графства, женского общества, Красного Креста — те же, за редким исключением, что были здесь два года назад, — окликают друг друга из-под зонтов, взлетающих высоко над головами, чтобы видеть, с кем говоришь, и опускающихся, когда начинается короткий разговор. Старейшина Джейн, которой лорд-мэр поручил вручить букет хэмпширских роз, уже поднялась на палубу. Агата Лоунесс, тоже с букетом, прошла по трапу быстро, не желая оглядываться на берег страны, откуда она уезжает вдовой. За ней прошел Ральф, одинокий, натянутый. Затем Эстер Гроуер с Селиной на руках. Сьюзен целует дочь, зятя и со слезами на глазах тоже поднимается вместе с детьми на палубу. Та же сцена с Нормой Беретти, чьи двойняшки рыдают, закрыв лицо перчатками. А Симон, который удерживает возле себя Бэтиста и Элию, чтобы не остаться одному вместе с делегациями, пожимает руки десяткам людей: леди Хауэрелл, специально приехавшей из Лондона, миссис Гринвуд, пастору Риду… Дождь все расходится, и толпа редеет. У скаутов, обеспечивающих службу порядка, с пилоток цвета хаки капает вода, а девчушки в плиссированных юбочках с облезшими плакатами в руках отступают под навес.
Наконец завыла сирена. Бэтист, Элия и Симон убегают с причала и появляются у поручней верхней палубы вместе с отцом Брауном.
— Подавайте мне хоть изредка весточку о себе, — кричит Хью Фокс.
Последний обмен пожеланиями, несколько криков в сторону зонтиков, под которыми укрылись Дженни и Лу, и «Борнхольм» отчаливает, весь трепеща платками, придающими его палубам вид веревок с бельем, которое полощет сильный ветер. Вот пароход уже развернулся, идя к навигационным знакам. Навстречу ему идет большое грузовое судно под панамским флагом. Теперь «Борнхольм» всего лишь маленький лайнер, бороздящий проложенный многими другими судами фарватер, постепенно теряющийся в тумане, в серых, перечеркнутых черным дымом тонах, в безразличии морского пути, лайнер, теряющийся в забвении.
ИСПЫТАНИЕ
Ральф с рюкзаком за плечами, в котором лежит пара птиц, смотрит вперед, прямо на север. Ему прекрасно знакома эта площадка, в конце небольшого, но трудного подъема: с одиннадцати лет он частенько забирался сюда, особенно в тяжелые времена, когда выражение «лазить по верхам» целомудренно означало «пополнить съестные запасы». Это место не зря назвали Биг Хамп — лучшего просто не найти для того, чтобы окинуть одним взглядом сразу всю колонию, словно на карте рассмотреть ее, раскинувшуюся между скалой и морем. Океан был зеленым; воду цвета мутного нефрита прорезывали темно-зеленые полосы течений и коричневые водоросли. Лощина Готтентотского потока звенела водопадами, топорщилась сухими обрубками, мертвыми стеблями вперемежку с живыми корнями этих странных папоротников, которые походили на карликовые пальмы и путались в хаосе высоких трав, скрюченных деревец, где прячутся гнезда птиц двух десятков пород.
— Прошел год, — сказал Ральф, — а это все еще не началось.
— Подумать только, сколько они потеряли времени! — подхватил Джосс, который стоял в трех шагах от своего шурина и откручивал голову какому-то птенцу, теряющему свой пух вместе с последним взмахом крыльев.
Всегда и повсюду существуют они, те, кто несет ответственность. Однако все, что было у них перед глазами, как бы удостоверяло их проступки. Напротив — славное прошлое: устье Биг Сэнди, дельта Готтентота с пятью рукавами, Колония с административной группой и разбросанными, словно камни на броде, домами. Но справа дурное настоящее еще давало фору будущему: огромная, длинная, иссиня-черная куча, сквозь которую вилась новая узкая дорога, с трудом проложенная кирками, утрамбованная ручным копром, но где — подарок судьбы — небольшое, цвета морской воды, пятно лагуны отделяла от океана нетронутая стена лавы.
— Семья Абеля совсем выбилась из сил, — снова заговорил Ральф. — Все скопленное в Англии они оставили дочкам в уплату за их часть дома. Вернулись без гроша. Пока старик мог работать на прокладке дороги, они еще кое-как держались. Но теперь, когда он сломал ногу! Чего им ждать? Не приезда же остальных.
— Если бы у нас был холодильник, — сказал Джосс, запихивая в рюкзак свою добычу.
Он пристально смотрел вдаль, где за хижинами с массивными печными трубами, из которых тянулись голубоватые ниточки дыма, была другая строительная площадка надежды — пока просто большой участок земли, уже размеченный, но на котором еще не поднялись стены. Ральф пожал плечами.
— Ловить для себя и для завода, двойная работа, — проворчал он. — Нет порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь знаешь, что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот.
— Пошли домой, — предложил Джосс. — Взяли трех птиц, и хватит. На большее мы не имеем права, похоже, птиц становится меньше. Одну беру я, другую ты, а третью отдадим Абелю.
Ставя ступни боком, они начали спускаться на выгоны, где бараны, доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую траву между осыпями под равнодушным взглядом Нейла и Стеллы, которые сидели рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю звучным лаем сгонять стадо в кружок.
— Тихо! — приказал Джосс собаке, косясь на руку парня, лежащую около молодой груди его сестры.
Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на спину, задрыгав ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые ноги и белые трусы.
— Перестань! Ты уже не девочка, — с упреком сказал старший брат, уходя.
Но сам он, дойдя до первых изгородей, подправленных мощными ударами деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более чуткое, впрочем, во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества.
— Ого-го! — крикнул он, сложив рупором ладони.
Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины в резиновых сапогах и капюшонах из прозрачного пластика, лучше предохраняющих от измороси, чем косынки, прямо в поле доили своих буренок, оставшихся слишком дикими и слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на ногах. Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в траве, когда к ней подошел Джосс.
«Надо будет смастерить ей скамеечку», — подумал он, с нежностью глядя на уже заметную выпуклость ее живота.
— Уолтер заходил, — встала Рут. — Траулеры наймут двадцать четыре человека, на каждое место будут претендовать двое. Лучше тебе записаться среди первых.
Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве.
— Если я уеду… — прошептал он.
— Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, — закончила за него более решительная Рут. — А если не поедешь, останемся без гроша.
— Привет! — крикнул Ральф.
Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом, повесил по пути свой рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо по старому пути через большой пляж, перепрыгивая через кусты лавы.
— Значит, он все еще тоскует! — вздохнула Рут, подхватывая подойник.
— Не забудь про занятия! — крикнул Джосс.
Вечер наступал быстрее на восточном берегу, который восход освещает сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма горы. Подойдя к краю черного откоса, месту, где яростно схватились вода и огонь, где под тридцатью метрами лавы должны быть погребены обуглившиеся развалины консервного завода, Ральф стал хватать все, что попадалось под руку, и швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что вскоре смогут покоиться под травою родной равнины! Кусок проложенной дороги, маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие работы, оплачиваемые по шиллингу в час, которые служат предлогом для тщательного распределения крохотных заработков, жалких подачек, — неужто это плата за верность родине? Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон? Раз мы больше не упоминаемся в газетной хронике, не располагаем грандиозной рекламой, какую создавал нам вулкан, раз мы стали всего-навсего горсткой людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль от контор, где решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого на секунду возбудили фотоснимки и статьи, что мы уже ждем от них не благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный на большое способен и на малое. Разве не мог бы последовать за дождем бесполезных подарков — десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок на каждую женщину, — который затопил их лагерь, приличный заем? Симон прав, беспрестанно твердя: «Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но и они хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного покоя. Мы рискуем стать жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы — добрые дикари, избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?» Для острова это — новые речи, но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для того, чтобы Тристан оставался неизменным, а для того, чтобы обрести на нем все, что нельзя экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они — за Тристан! Но за Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс! Само слово «прогресс» вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков, но в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они действительно отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться лишь тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающий ни отставать от века, ни пороть горячку! Молодой при старых своих традициях…
И вдруг, швырнув уже без злости последний камень в потемневшую, ставшую черно-зеленой воду, Ральф рассмеялся. Древняя гордость жила здесь, это она превращала три сотни славных людей в избранный народ на краю света, а самого Ральфа от гнева возвращала к мечтам. Он прислушался. Мощный, на одной ноте, рев доносился с неровной полосы больших прибрежных водорослей, где медленно двигались две черных, обрамленных пеной туши. Что это, брачный призыв самца? Или обращенный к своему малышу зов матери-кашалота, перед тем как она подцепит в глубинах подводных джунглей, набитых гигантскими кальмарами, спрутами с восемью торчащими щупальцами-присосками, это свое страшное лакомство? Нет, при этой суровой природе она вовсе не была напрасной — эта радость жить вне истории, имея единственную роскошь — пространство, где на квадратную милю приходится меньше десятка человек, окруженное бесконечной гладью соленой воды. Но спустя полтора века после отцов-пионеров, основавших это пристанище в духе своего времени, разве они, их сыновья, что вернулись сюда, не были также пионерами, продолжающими на Тристане дело отцов в более сложные времена?
Ральф бросился бежать к огням, которые один за другим зажигались за низкими окнами. Он же опаздывает на занятия! Спотыкаясь в темноте о застывшие комья лавы, он два раза падал, но, вскочив, бежал быстрее. Когда он распахнул дверь школы, все уже сидели по местам, все те прилежные, кто пристрастился в Англии к учебе, кто вскоре должен будет сменить старших и кого сам Уолтер называл «этот чертов совет молодых»: Ульрик Раган, Джосс и Мэтью Твены, Тони Лоунесс и его брат Билл, к которому подсел Ральф. Агроном Сесил Эмери, по случаю ставший репетитором, с трудом и изредка сбиваясь, когда мешали помехи, чертил на доске схему динамо-машины; из стоящего на парте транзистора слышался голос далекого преподавателя, наверняка неспособного угадать, на каком расстоянии и в каких условиях он преподает тристанцам.
— Сегодня он работает неважно, — сказал Сесил, крутя ручки транзистора.
— Он по меньшей мере трехмесячной давности, — сказал он, — но я все-таки вывешиваю его. Почти половина оставшихся тристанцев еще живут в Фоули, и все считают меня связным. Время от времени я собираю их после службы. Именно для этого я вас и пригласил: у нас к вам есть просьба.
— Как и следовало ожидать, наши друзья испытывают там большие трудности, — продолжал он, открывая дверь. — Если они смогли продержаться, то лишь благодаря невероятной воздержанности и накопленным сбережениям. Но всему есть предел.
— Я смутно слышал об этом, — ответил Хью. — Откровенно говоря, я должен сказать, что мой главный редактор пожал плечами, когда я предложил ему провести расследование… «Брось, — сказал он, — разве они не хотели вернуться в свою дыру? Пусть там и сидят!»
— В дыре совсем пусто, — подхватил пастор. — Еще немного, и нам лишь останется прикрыть ее могильной плитой. Сперва мы для Тристана сделали слишком много, а потом — недостаточно. Когда великодушие перестает быть зрелищем, оно мнит себя никчемным. Входите, я сейчас приду.
Хью перешел коридор, вошел в зал и с удивлением повел бровями. Вокруг стола сидело человек пятнадцать: есть на ком поупражнять память, которая хорошим журналистам присуща так же, как инспекторам полиции и королям.
— Мне выпало четыре дамы! — воскликнул Хью. — Шестьдесят строк на второй полосе с клише в три четверти на фоне парусов. Вы ведь Лу? А вы — Дженни. Знаю я вас, мистер. Но, простите меня, забыл вашу фамилию, мне казалось, что вы уехали. Разве не вы на причале перед «Борнхольмом»…
— Я, — подтвердил Элия. — Я уехал, но сразу, тем же пароходом, вернулся.
Пастор, вернувшийся в гражданском платье, стал называть фамилии: «Миссис Мэйкер, миссис Хэрди, мистер и миссис Уинг…» Хью все меньше ориентировался в этих именах. Все эти девушки переменили фамилии, обретя мужей, детей, легкость в следовании моде. Одна семья оставалась более тристанской, все с ярко-голубыми глазами, инкрустированными в бронзовый загар лиц: это семья Лазаретто, живущая в «Тристан клоуз», — тупике вблизи лагеря, названного так в память о пребывании общины тристанцев, которых сменили в бараках Кэлшота семьи рабочих, что строили электростанцию. Однако Элия, ни на шаг не отстававший от Хью и сам преследуемый по пятам женой Эстер, похоже, жаждал рассказать свою историю.
— Значит, там дела совсем плохи? — спросил Хью.
— Хуже некуда! — ответила Эстер. — Когда мы увидели сгоревший дом…
— О доме я знал, — перебил ее Элия, — но нас насмерть перепугала гора пепла над ним, совсем рядом. А кроме того, нужно вам сказать, что высадка, несмотря на баржу, едва не кончилась катастрофой. Люди смогли сойти на берег без особого труда. Но затем буря вынудила «Борнхольм» простоять на якоре целых десять дней. Мотало так сильно, что груз в баркасах стал кашей, а тюки унесло волной. Прибавьте к этой картине мертвеца: это был Август, который вышел из больницы, не послушав врачей, и подхватил воспаление брюшины. Если другие не уехали с нами назад, то лишь из-за страха вновь пересечь океан. Надо думать, администратор считал положение очень серьезным, потому что сам помчался в Кейптаун требовать строительства порта на Тристане. Мне потом писали, что он вернулся с готовым планом. Но дело пока не двигается.
Тут Нола, Дженни, Элия, Лу заговорили все разом:
— А ко всему этому еще и невезенье! Урожай картофеля уничтожили черви. Клубни были заражены.
— Поймите нас правильно! Нет работы, нет денег. Баранов и птицу забивать нельзя: мы должны сохранять производителей. Лов рыбы ограничен. Остается только картошка, да и ее не хватает.
— Прошел год, — сказал Ральф, — а это все еще не началось.
— Подумать только, сколько они потеряли времени! — подхватил Джосс, который стоял в трех шагах от своего шурина и откручивал голову какому-то птенцу, теряющему свой пух вместе с последним взмахом крыльев.
Всегда и повсюду существуют они, те, кто несет ответственность. Однако все, что было у них перед глазами, как бы удостоверяло их проступки. Напротив — славное прошлое: устье Биг Сэнди, дельта Готтентота с пятью рукавами, Колония с административной группой и разбросанными, словно камни на броде, домами. Но справа дурное настоящее еще давало фору будущему: огромная, длинная, иссиня-черная куча, сквозь которую вилась новая узкая дорога, с трудом проложенная кирками, утрамбованная ручным копром, но где — подарок судьбы — небольшое, цвета морской воды, пятно лагуны отделяла от океана нетронутая стена лавы.
— Семья Абеля совсем выбилась из сил, — снова заговорил Ральф. — Все скопленное в Англии они оставили дочкам в уплату за их часть дома. Вернулись без гроша. Пока старик мог работать на прокладке дороги, они еще кое-как держались. Но теперь, когда он сломал ногу! Чего им ждать? Не приезда же остальных.
— Если бы у нас был холодильник, — сказал Джосс, запихивая в рюкзак свою добычу.
Он пристально смотрел вдаль, где за хижинами с массивными печными трубами, из которых тянулись голубоватые ниточки дыма, была другая строительная площадка надежды — пока просто большой участок земли, уже размеченный, но на котором еще не поднялись стены. Ральф пожал плечами.
— Ловить для себя и для завода, двойная работа, — проворчал он. — Нет порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь знаешь, что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот.
— Пошли домой, — предложил Джосс. — Взяли трех птиц, и хватит. На большее мы не имеем права, похоже, птиц становится меньше. Одну беру я, другую ты, а третью отдадим Абелю.
Ставя ступни боком, они начали спускаться на выгоны, где бараны, доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую траву между осыпями под равнодушным взглядом Нейла и Стеллы, которые сидели рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю звучным лаем сгонять стадо в кружок.
— Тихо! — приказал Джосс собаке, косясь на руку парня, лежащую около молодой груди его сестры.
Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на спину, задрыгав ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые ноги и белые трусы.
— Перестань! Ты уже не девочка, — с упреком сказал старший брат, уходя.
Но сам он, дойдя до первых изгородей, подправленных мощными ударами деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более чуткое, впрочем, во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества.
— Ого-го! — крикнул он, сложив рупором ладони.
Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины в резиновых сапогах и капюшонах из прозрачного пластика, лучше предохраняющих от измороси, чем косынки, прямо в поле доили своих буренок, оставшихся слишком дикими и слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на ногах. Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в траве, когда к ней подошел Джосс.
«Надо будет смастерить ей скамеечку», — подумал он, с нежностью глядя на уже заметную выпуклость ее живота.
— Уолтер заходил, — встала Рут. — Траулеры наймут двадцать четыре человека, на каждое место будут претендовать двое. Лучше тебе записаться среди первых.
Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве.
— Если я уеду… — прошептал он.
— Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, — закончила за него более решительная Рут. — А если не поедешь, останемся без гроша.
— Привет! — крикнул Ральф.
Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом, повесил по пути свой рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо по старому пути через большой пляж, перепрыгивая через кусты лавы.
— Значит, он все еще тоскует! — вздохнула Рут, подхватывая подойник.
— Не забудь про занятия! — крикнул Джосс.
* * *
Пройдя до конца то, что осталось от прежней тропы, Ральф попал в какой-то каменный хаос, над которым высился остывший котел. Этот лунный пейзаж, все еще источавший легкий запах серы, пугал людей, и они предпочитали сюда не заходить, хотя островки стелющегося мха, а кое-где даже пучки травы вновь зазеленели на залитой лавой земле. Прошел год! Изгнание, казавшееся ему таким долгим, длилось всего два года, чтобы завершиться этим стремительным бегом месяцев, сплошным настоящим, которое, как побережье, разъеденное постоянными приливами и отливами, бесконечно позволяло разъедать себя. Глэдис вышла замуж, о чем он узнал с трехмесячным опозданием из письма двоюродной сестры. Он примирился с этим. Но в последние недели мысль, что он пожертвовал Глэдис зря, неудачно вернувшись на остров, обреченный на нищету, вызывала у него настоящие приступы ярости. Все тристанцы могли прикидываться бодряками, уверять, будто ни о чем не жалеют, что воздух родины помогает им переносить временные лишения… Ральф каждый день замечал выражение лица матери, обшаривающей шкаф в поисках продуктов, точно такое же, как у кладовщика, вынужденного ограничить выдачу муки, как у рыбаков, слоняющихся вокруг своих баркасов и вынужденных, словно в стародавние времена, вытряхивать корзины с рыбой, чтобы коптить ее на зиму.Вечер наступал быстрее на восточном берегу, который восход освещает сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма горы. Подойдя к краю черного откоса, месту, где яростно схватились вода и огонь, где под тридцатью метрами лавы должны быть погребены обуглившиеся развалины консервного завода, Ральф стал хватать все, что попадалось под руку, и швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что вскоре смогут покоиться под травою родной равнины! Кусок проложенной дороги, маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие работы, оплачиваемые по шиллингу в час, которые служат предлогом для тщательного распределения крохотных заработков, жалких подачек, — неужто это плата за верность родине? Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон? Раз мы больше не упоминаемся в газетной хронике, не располагаем грандиозной рекламой, какую создавал нам вулкан, раз мы стали всего-навсего горсткой людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль от контор, где решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого на секунду возбудили фотоснимки и статьи, что мы уже ждем от них не благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный на большое способен и на малое. Разве не мог бы последовать за дождем бесполезных подарков — десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок на каждую женщину, — который затопил их лагерь, приличный заем? Симон прав, беспрестанно твердя: «Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но и они хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного покоя. Мы рискуем стать жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы — добрые дикари, избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?» Для острова это — новые речи, но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для того, чтобы Тристан оставался неизменным, а для того, чтобы обрести на нем все, что нельзя экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они — за Тристан! Но за Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс! Само слово «прогресс» вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков, но в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они действительно отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться лишь тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающий ни отставать от века, ни пороть горячку! Молодой при старых своих традициях…
И вдруг, швырнув уже без злости последний камень в потемневшую, ставшую черно-зеленой воду, Ральф рассмеялся. Древняя гордость жила здесь, это она превращала три сотни славных людей в избранный народ на краю света, а самого Ральфа от гнева возвращала к мечтам. Он прислушался. Мощный, на одной ноте, рев доносился с неровной полосы больших прибрежных водорослей, где медленно двигались две черных, обрамленных пеной туши. Что это, брачный призыв самца? Или обращенный к своему малышу зов матери-кашалота, перед тем как она подцепит в глубинах подводных джунглей, набитых гигантскими кальмарами, спрутами с восемью торчащими щупальцами-присосками, это свое страшное лакомство? Нет, при этой суровой природе она вовсе не была напрасной — эта радость жить вне истории, имея единственную роскошь — пространство, где на квадратную милю приходится меньше десятка человек, окруженное бесконечной гладью соленой воды. Но спустя полтора века после отцов-пионеров, основавших это пристанище в духе своего времени, разве они, их сыновья, что вернулись сюда, не были также пионерами, продолжающими на Тристане дело отцов в более сложные времена?
Ральф бросился бежать к огням, которые один за другим зажигались за низкими окнами. Он же опаздывает на занятия! Спотыкаясь в темноте о застывшие комья лавы, он два раза падал, но, вскочив, бежал быстрее. Когда он распахнул дверь школы, все уже сидели по местам, все те прилежные, кто пристрастился в Англии к учебе, кто вскоре должен будет сменить старших и кого сам Уолтер называл «этот чертов совет молодых»: Ульрик Раган, Джосс и Мэтью Твены, Тони Лоунесс и его брат Билл, к которому подсел Ральф. Агроном Сесил Эмери, по случаю ставший репетитором, с трудом и изредка сбиваясь, когда мешали помехи, чертил на доске схему динамо-машины; из стоящего на парте транзистора слышался голос далекого преподавателя, наверняка неспособного угадать, на каком расстоянии и в каких условиях он преподает тристанцам.
— Сегодня он работает неважно, — сказал Сесил, крутя ручки транзистора.
* * *
Островитяне собирались также и вдали от Тристана. В ожидании пастора Рида, который снимал в ризнице свой стихарь, Хью обошел церковь. Совсем плохая, но трогательная картинка, на которой изображена еловая шишка, аккуратно лежит под стеклом в витрине рядом с моделью ладьи королевы и несколькими подобранными в 1942 году на кладбище осколками гранат. Откуда этот упорный интерес прихода к своим бывшим верующим? На доске объявлений по-прежнему висит пришпиленный четырьмя кнопками старый номер «Тристан таймс». Когда Хью стал его разглядывать, подошел пастор.— Он по меньшей мере трехмесячной давности, — сказал он, — но я все-таки вывешиваю его. Почти половина оставшихся тристанцев еще живут в Фоули, и все считают меня связным. Время от времени я собираю их после службы. Именно для этого я вас и пригласил: у нас к вам есть просьба.
— Как и следовало ожидать, наши друзья испытывают там большие трудности, — продолжал он, открывая дверь. — Если они смогли продержаться, то лишь благодаря невероятной воздержанности и накопленным сбережениям. Но всему есть предел.
— Я смутно слышал об этом, — ответил Хью. — Откровенно говоря, я должен сказать, что мой главный редактор пожал плечами, когда я предложил ему провести расследование… «Брось, — сказал он, — разве они не хотели вернуться в свою дыру? Пусть там и сидят!»
— В дыре совсем пусто, — подхватил пастор. — Еще немного, и нам лишь останется прикрыть ее могильной плитой. Сперва мы для Тристана сделали слишком много, а потом — недостаточно. Когда великодушие перестает быть зрелищем, оно мнит себя никчемным. Входите, я сейчас приду.
Хью перешел коридор, вошел в зал и с удивлением повел бровями. Вокруг стола сидело человек пятнадцать: есть на ком поупражнять память, которая хорошим журналистам присуща так же, как инспекторам полиции и королям.
— Мне выпало четыре дамы! — воскликнул Хью. — Шестьдесят строк на второй полосе с клише в три четверти на фоне парусов. Вы ведь Лу? А вы — Дженни. Знаю я вас, мистер. Но, простите меня, забыл вашу фамилию, мне казалось, что вы уехали. Разве не вы на причале перед «Борнхольмом»…
— Я, — подтвердил Элия. — Я уехал, но сразу, тем же пароходом, вернулся.
Пастор, вернувшийся в гражданском платье, стал называть фамилии: «Миссис Мэйкер, миссис Хэрди, мистер и миссис Уинг…» Хью все меньше ориентировался в этих именах. Все эти девушки переменили фамилии, обретя мужей, детей, легкость в следовании моде. Одна семья оставалась более тристанской, все с ярко-голубыми глазами, инкрустированными в бронзовый загар лиц: это семья Лазаретто, живущая в «Тристан клоуз», — тупике вблизи лагеря, названного так в память о пребывании общины тристанцев, которых сменили в бараках Кэлшота семьи рабочих, что строили электростанцию. Однако Элия, ни на шаг не отстававший от Хью и сам преследуемый по пятам женой Эстер, похоже, жаждал рассказать свою историю.
— Значит, там дела совсем плохи? — спросил Хью.
— Хуже некуда! — ответила Эстер. — Когда мы увидели сгоревший дом…
— О доме я знал, — перебил ее Элия, — но нас насмерть перепугала гора пепла над ним, совсем рядом. А кроме того, нужно вам сказать, что высадка, несмотря на баржу, едва не кончилась катастрофой. Люди смогли сойти на берег без особого труда. Но затем буря вынудила «Борнхольм» простоять на якоре целых десять дней. Мотало так сильно, что груз в баркасах стал кашей, а тюки унесло волной. Прибавьте к этой картине мертвеца: это был Август, который вышел из больницы, не послушав врачей, и подхватил воспаление брюшины. Если другие не уехали с нами назад, то лишь из-за страха вновь пересечь океан. Надо думать, администратор считал положение очень серьезным, потому что сам помчался в Кейптаун требовать строительства порта на Тристане. Мне потом писали, что он вернулся с готовым планом. Но дело пока не двигается.
Тут Нола, Дженни, Элия, Лу заговорили все разом:
— А ко всему этому еще и невезенье! Урожай картофеля уничтожили черви. Клубни были заражены.
— Поймите нас правильно! Нет работы, нет денег. Баранов и птицу забивать нельзя: мы должны сохранять производителей. Лов рыбы ограничен. Остается только картошка, да и ее не хватает.