— Радиограмма из Кейптауна! «Чисаданэ» идет быстрее «Леопарда». Завтра будет здесь!
И на другой день «Чисаданэ» действительно подошел точно в назначенный час и забрал на борт всех тристанцев, включая Симона и еще человек двадцать смельчаков, которым пришлось запретить остаться на Найтингейле, для того чтобы «ездить на Тристан и в периоды затишья заботиться о скотине и полях».
— Вы потеряли все, — кричал им Дон, — так радуйтесь хотя бы, что уцелели!
Тем временем трюмы парохода поглотили багаж вместе с обшитыми парусиной баркасами, ставшими всего лишь реликвиями, и «Чисаданэ» быстро пошел в обратный путь, бороздя это море, которое моряки Тристана — самые отважные в мире — никогда с такой высоты не видели столь покорным созданной человеком машине.
— Видишь, все идет гораздо лучше, чем я предполагал, — шепчет Дон на ухо жене.
— Они как пришибленные! — шепотом отвечает Кэт.
Но вдруг все тристанцы поднимают вверх руки. И около трехсот неверных голосов подхватывают начатую одним из них старинную шотландскую прощальную:
— Будем откровенны, Уолтер. Лучше не строить иллюзий, чтобы потом не разочаровываться. У вас нет никаких шансов вернуться туда.
— Кто знает? — отвечает Уолтер. — Ведь Тристан не только остров, это еще и мы сами.
Он все думает, этот человек. Выбранный главой общины за свой «дар слова», которым он обычно пользуется так осторожно, Уолтер, прежде чем сказать, должен все крепко обдумать. Слова Уолтера подхватывает Симон.
— В конце концов, — говорит он, — этот отъезд не менее невероятен, чем возвращение. Почему наши отцы, пришедшие отовсюду, остались жить среди бурь? Вам, Дон, это хорошо известно. Они оставались, чтобы избежать других бурь, испытывать которые у нас, так же как у них, нет никакого желания. Разумеется, в этом смысле мы отстали от века. Но скажите, разве, спасшись от вулкана, мы спасемся от всех остальных бед? Давайте говорить начистоту, Дон. В глубине души вы думаете, что наша потеря невелика. С одной стороны, средние века, не так ли? С другой — двадцатый век. Разве можно жалеть о первых, когда вам предлагают второй?
Снова молчанье. А затем Уолтер, вздохнув, заключил:
— Правильно, в этом-то для нас весь вопрос.
И на другой день «Чисаданэ» действительно подошел точно в назначенный час и забрал на борт всех тристанцев, включая Симона и еще человек двадцать смельчаков, которым пришлось запретить остаться на Найтингейле, для того чтобы «ездить на Тристан и в периоды затишья заботиться о скотине и полях».
— Вы потеряли все, — кричал им Дон, — так радуйтесь хотя бы, что уцелели!
Тем временем трюмы парохода поглотили багаж вместе с обшитыми парусиной баркасами, ставшими всего лишь реликвиями, и «Чисаданэ» быстро пошел в обратный путь, бороздя это море, которое моряки Тристана — самые отважные в мире — никогда с такой высоты не видели столь покорным созданной человеком машине.
* * *
«Чисаданэ» мчится вперед, а его новые пассажиры, оторопевшие и потрясенные тем, что попали на пароход, все до единого высыпали на палубу этого лайнера водоизмещением в девять тысяч тонн, дешевая роскошь салонов которого кажется им грандиозной, и склонились над бортом. Капитан и голландский экипаж встретили тристанцев более чем дружелюбно. Только несколько с иголочки одетых аргентинцев и официантов-южноафриканцев недовольно хмурятся. Три вертлявые девицы косятся на загорелых полудикарей в толстых грубошерстных чулках, которые наверняка связали эти кумушки в косынках и платочках, в длинных платьях с широкими рукавами. Но это ерунда! Островитяне, даже не взглянув на их птичьи, в шелковых чулках ножки, стоят, повернувшись к ним спиной. «Чисаданэ» сейчас снова пройдет мимо Тристана, чей потухший вулкан, сверху покрытый снегом, омывается внизу морской пеной. Капитан отдал приказ держаться как можно ближе к берегу. Вот мыс Стони с бухточкой Блайнай, в названии которой живет воспоминание об одноглазом быке. Вот Даун-бай-зэ-пот — участок берега, где долгое время стоял котел для вытапливания тюленьего жира. Вот гнездовье пингвинов Ист-Энд, пляж Халф-Уэй на головокружительном южном склоне Джуиз-Пойнт, куда греб старый, выбившийся из сил еврей, который выбрался живым из-под обломков корабля «Джозеф Соме». Но остров круглый, а курс корабля должен быть выдержан. Вдали, из-за большого мыса, все валит и валит дым… «Чисаданэ» удаляется от берега. Тристан сплющивается, погружается вдаль, совсем исчезает из виду.— Видишь, все идет гораздо лучше, чем я предполагал, — шепчет Дон на ухо жене.
— Они как пришибленные! — шепотом отвечает Кэт.
Но вдруг все тристанцы поднимают вверх руки. И около трехсот неверных голосов подхватывают начатую одним из них старинную шотландскую прощальную:
И Уолтер, обычно такой сдержанный, и ризничий Роберт тоже поют в этом хоре общины:
Забыть ли старую любовь
И не грустить о ней…
Все кончено. Винт парохода колышет какую-то похлебку из обрезков водорослей, пенный след за кормой описывает дугу, затем тянется прямо на восток. Глаза островитян все еще упорно вглядываются в даль, но руки уже опущены. Дон подходит к ним и вполголоса говорит:
…Забыть ли старую любовь
И радость прошлых дней?
— Будем откровенны, Уолтер. Лучше не строить иллюзий, чтобы потом не разочаровываться. У вас нет никаких шансов вернуться туда.
— Кто знает? — отвечает Уолтер. — Ведь Тристан не только остров, это еще и мы сами.
Он все думает, этот человек. Выбранный главой общины за свой «дар слова», которым он обычно пользуется так осторожно, Уолтер, прежде чем сказать, должен все крепко обдумать. Слова Уолтера подхватывает Симон.
— В конце концов, — говорит он, — этот отъезд не менее невероятен, чем возвращение. Почему наши отцы, пришедшие отовсюду, остались жить среди бурь? Вам, Дон, это хорошо известно. Они оставались, чтобы избежать других бурь, испытывать которые у нас, так же как у них, нет никакого желания. Разумеется, в этом смысле мы отстали от века. Но скажите, разве, спасшись от вулкана, мы спасемся от всех остальных бед? Давайте говорить начистоту, Дон. В глубине души вы думаете, что наша потеря невелика. С одной стороны, средние века, не так ли? С другой — двадцатый век. Разве можно жалеть о первых, когда вам предлагают второй?
Снова молчанье. А затем Уолтер, вздохнув, заключил:
— Правильно, в этом-то для нас весь вопрос.
ИЗГНАНИЕ
Для этой «наводненной людьми» планеты, где тысячи людей каждый день гибнут от голода в Африке, от несчастных случаев на дорогах в Европе, от фрамбезии, оспы, напалма в Азии, трагедия затерянного в океане острова, менее трехсот жителей которого в конце концов остались целы и невредимы, — сущий пустяк. Телевидения, чтобы в страшных кадрах запечатлеть катастрофу, на месте не было. Мировую прессу будоражили более пронзительные драмы. Прощай, Тристан, и пусть теперь пингвины сами выпутываются из этой переделки!
Для англичан, преследующих свои интересы во всех уголках земли, это, разумеется, дело совсем другое. Правда, Британская империя теряет провинции и даже целые страны в том большом отливе белых «носителей цивилизации», что оставил без работы совершающие океанские рейсы почтовые пароходы. Но остров под британским флагом, продолжающим реять в клубах серного дыма, — о, миф Империи, пробудись! Древняя, разбавленная морской водой, кровь едва успела прилить к сердцам «джентльменов с зонтиком», а Би-би-си и Ай-ти-ви, по крайней мере раз в день, уже оказывают Тристану честь своими программами. Кардифские газеты требуют новостей о священнике Клемпе, валлийце. Ольстерские — тревожатся о семье Айли, выходцах из Белфаста. Эдинбургские дают заголовок «Агония младшего брата». Общество распространения веры осаждают телефонными звонками, письмами, предложениями. Оно мобилизует те «благодеяния», которые вызвало переданное одним репортером из Кейптауна назидательное заявление Агаты Лоунес, старейшины и «знаменосца» тристанцев: «Во всем этом я вижу длань господню. Ему было угодно, чтобы мы покинули остров. Он не оставит нас».
Сообщниками провидения станут женские лиги. Тон высказываний приобретает все большую торжественность: кажется, будто все переживают библейский исход из Египта евреев, идущих в землю обетованную. Тристанцам помогает Красный Крест. В школах пишут сочинения о Тристане. Правительство открывает — какая неожиданная удача! — льготные кредиты. И вот вспыхивает один из тех порывов коллективной благотворительности, которая среди безразличия, проявляемого к миллионам других несчастий, обрушивается на нескольких избранников.
А поток статей и передач не иссякает. Они — спасены. Они — на борту голландского теплохода. Мрачные, но не ропщущие на судьбу, «преисполненные благодарности к матери-родине», они прибыли в Кейптаун, где впервые в жизни увидели автомобили, самолеты, велосипеды, двадцатиэтажные здания, телевизоры, светофоры, неоновые рекламы — целый сказочный, неведомый им мир. Конечно, объясняли газеты, обо всем этом тристанцы слышали: к ним приходили кое-какие иллюстрированные журналы, рассматривая их, они задумывались об этом, но примерно так же, как сами мы, читая научно-фантастические романы, задумываемся о жителях другой планеты. Об этом странном, мифическом мире тристанцы мыслили только с опаской. Иллюстрированные еженедельники — увы! — смаковали все ужасное: грибы ядерных взрывов, мятежи, преступления, авиационные катастрофы, гражданские войны, всевозможные несчастья, и само могущество этого дьявольского мира — могущественного, быть может, именно потому, что дьявольского, — отвращало от него тристанцев. Теперь они все это могут потрогать своими руками; они могут убедиться, что радость, цветы, доброта, смеющиеся девочки, несмотря на все прочее, тоже существуют во Внешних странах. Наверное, это наряду с отдельными привычными для нас учреждениями — таможни, например, или полиции, — не только о назначении, но и о самом существовании которых они даже не подозревали, удивляет их больше всего. Однако самый поразительный возглас вырвался у одного старика тристанца при виде толпы на центральной улице:
«Мы и не знали, что нас так мало!»
Портрет Уолтера, переданный по фототелеграфу, во всех газетах появлялся на первой полосе вместе с фотографией двух щенков, которых пощадили при истреблении собак, истреблении неполном, поскольку многие из них разбежались. Избиением собак (слава богу, что кошек не тронули) вынуждены были заняться, спасая птичник и домашний скот, моряки с «Леопарда», едва они высадились — в пятницу, 13-го, — на опустевшем острове с заданием вырвать у лавы, если возможно, все ценные вещи, в том числе и подарок королевы, фисгармонию, как потребовали ее верные подданные. Вулкан тоже фигурирует в газетах: это чудовище (все-таки не забывайте, что это единственный действующий британский вулкан) было сфотографировано с разных точек одним офицером, который при третьем извержении бесстрашно подошел совсем близко к фиолетовым потокам бегущей лавы. Но главной «звездой» стала крошка Маргарет — последний родившийся на Тристане ребенок, чью фотографию, запечатлевшую ее на руках матери, Сесили Гроуер, на долю которой выпало пробормотать шесть слов надписи: «Теперь я вручаю вам свое будущее», можно было видеть повсюду.
Чаще всего рядом с ней стояло фото Айли, младшего сына Кейт, тоже изображенного на руках умиленной мамы, которая заявляет:
— Подземные толчки очень его забавляли. Он хлопал в ладоши и кричал: «Еще, еще!»
Благословения и похвалы, расточаемые тристанским властям за их хладнокровие, а островитянам — за их мужество, были, разумеется, приправлены критическими замечаниями. Трудно найти какое-либо ответственное лицо, кого можно было бы обвинить в халатности, когда в катастрофе виноват вулкан… Однако сейсмологов честили на все корки. В Гайд-парке некий вольнодумец осмелился даже заявить с высоты садовой скамейки:
— Какая зловещая шутка — собрать уцелевших наутро после прибытия в соборе Кейптауна, чтобы возблагодарить господа за спасение.
Некий репортер, расшаркивающийся перед южноафриканским министром внутренних дел, который не побоялся, предоставляя временные визы тристанцам, нарушить отдельные установки политики апартеида, клеймил многих своих соотечественников-англичан, озабоченно напоминавших, что «эти люди не совсем чистой крови», и сразу же давших тристанцам прозвище «нечистокровных белых». Другие журналисты задавались вопросом, является ли Англия тем идеальным местом, где можно устроить этих свободных детей природы. Почему бы лучше не разместить их на Фолклендских островах? Или на острове Святой Елены, от которого зависели тристанцы?
Во всяком случае, все, что станет подлинной проблемой для «репатриантов», заброшенных из одного века в другой, добрых людей не мучило. В отличие от последних газета «Сазерн пост» — на этот раз Хью заменил сам патрон, который станет лидером этой тристанской кампании, — прекрасно резюмировала общественное мнение. Он сообщал о большой лекции, посвященной Тристану, с показом присланных самолетом отснятых моряками кинокадров, которая должна состояться в ближайшую субботу в геологическом музее Саутхемптона. Напоминал, что большой прием запланирован на 3 ноября, сразу же по прибытии тристанцев, отплывших 20 октября из Кейптауна туристским классом (стоимость одного билета 158 фунтов, уточнял он) на пароходе «Стерлинг кастл», прямо в кают-компании… И с удовлетворением заключал свою статью:
Однако от этой невероятно застроенной Англии надо было перейти к столь же немыслимо пылким англичанам. Едва «Стерлинг кастл» пришвартовался у 102-го дока, как тут же с причала, заполненного вздымающей транспаранты «Добро пожаловать» и грохочущей аплодисментами толпой, людская лавина бросилась в салоны. Нед и Уинни, их дети, их бывшие соседи Твены, которых фотографируют, тормошат, пугают сыплющимися со всех сторон вопросами, уже не знали куда деваться. С вежливой застенчивостью они пытались удовлетворить любопытство своих хозяев.
— Как ваше имя, девушка? Да говорите же, не бойтесь…
— Ее зовут Рут, — отвечал Нед. — Рут Глэд, она моя дочь.
— Нравится ли вам здесь?
Рут, девушка воспитанная, бросает полный отчаяния взгляд на отца, естественного выразителя взглядов семьи.
— И да, и нет, видите ли, — снова вместо нее отвечает Нед.
— Что вы теперь будете делать, мисс Глэд?
— Я полагаю, мистер, она выйдет замуж, когда время придет.
Нед не осмеливался пожать плечами. Он не понимал, какой интерес журналистам записывать такие пустяки. Его раздражали это возбуждение, это любопытство. Что, перед ними совсем заголиться, что ли? Разве рассказывают первому встречному о своем горе?
— Дома мы, конечно, набрасывались на новости, — шепнул он жене во время затишья. — Правда, приходили они к нам раз-другой в год. Здесь они получают их все сразу. И все-таки у них такой вид, будто им вечно не хватает новостей.
— Должно быть, — сказала Уинни, — они обходятся с ними как с сигаретами? Ты заметил? Они выбрасывают их выкуренными наполовину.
Однако какой-то журналист снова приступил к делу:
— Глэд, вы ведь назвались Глэдом? Так, значит, вы прямой потомок капрала?
— Как и все мы! — гордо ответил Нед.
— Несомненно, — подхватил журналист, — но все-таки его фамилию носите вы.
Он обернулся, бросив стоящему за его спиной коллеге:
— Ты слышишь, Хью? Просто умора, они говорят как персонажи Диккенса.
Поскольку Нед носил фамилию Глэд, как и родоначальник тристанцев, ему пришлось выдержать новый натиск журналистов. Сухопарый верзила представился, надменно процедив сквозь зубы: «Тайме». Какой-то толстяк выпалил: «Дейли мейл». Эти «священные» заголовки почти не произвели на Неда впечатления, что, казалось, уменьшило у репортеров уважение к нему. Но сами они уже были оттеснены съемочной группой телевизионщиков, которые наводили две камеры, ослепляя всю семью светом юпитеров, кричали: «Готово! Глэды, кадр первый!» — и совали микрофон под нос Рут — репортеры неизменно выбирали ее, — спрашивая: «Каковы ваши впечатления, милочка?»
С Неда градом лил пот. Тут вмешался Дон, протестуя:
— Ну, хватит, кончайте, не сводите их с ума. Они к этому не привыкли.
Но он уже должен был бежать выручать Сесиль Гроуер и ее младенца, затем старейшину общины Джейн Лазаретто, близкую к обмороку. Тогда Нед, Бэтист и еще несколько мужчин-тристанцев, избрав тактику быков, спасающих свое стадо от хищников, прикрыли собой женщин, девушек и детей и, словно крепостной стеной, отгородились от репортеров и всех прочих улыбками, уклончиво вежливыми фразами:
— Так спросите Уолтера… Он вам лучше объяснит…
В результате Уолтер мгновенно оказался в центре плотной группы людей, каждый из которых швырял ему свой вопрос через десятки спин:
«Шеф, останетесь ли вы здесь? Шеф, каковы ваши планы? Что вы думаете о старой Англии? Шеф, ваши права наследственные, как у королевы?»
Бесстрашный Уолтер отвечал своим ровным голосом, в котором начинала слышаться хрипота:
— Не называйте меня шефом, зовите меня Уолтер. Я всего лишь выборное лицо… Да, если бы это было возможно, мы тотчас же вернулись бы назад, к себе. На Тристане можно быть бедняком и чувствовать себя богатым. Мы боимся, как бы здесь все не оказалось наоборот… Но, поверьте, мы растроганы до глубины души. Мы тоже, когда могли, принимали ваших людей, потерпевших кораблекрушение. В общем-то, их сыновьям вы помогаете теперь в свой черед… Наши планы? Нам трудно их строить. Сейчас у нас только одно желание — держаться вместе.
И Уолтер все пожимал и пожимал протягиваемые ему руки, пока фотографы, подняв высоко над головой аппараты, запечатлевали его лысину, вынуждая каждые три секунды прищуривать глаза. Понадобилось прибытие официальных лиц, чтобы избавить его от репортеров, которые бросились к эстраде, где обычно располагался оркестр. Заместитель министра по делам колоний, лорд-мэр, генеральный секретарь Общества распространения веры, председательница Лиги матерей, директор «Юнион кастл лайн», представители графства, духовенства, хэмпширского Красного Креста, города Эдинбурга, местной секции Женской лиги — когорта была внушительная!
— Ну и ну, — усмехнулся Нед, — должно быть, наши лангусты пользуются здесь успехом, раз из-за них нас пришло чествовать столько важных господ!
Испытанное прибежище — этот насмешливый тон, когда человека душат волнение и робость.
— И подумать только, — в том же тоне подхватил Бэтист, — что мы уже больше не сможем поставлять им лангуст.
Но вдруг какие-то голоса потребовали тишины. Заместитель министра по делам колоний вместе с другими официальными лицами поднялся на эстраду. Он усадил Уолтера рядом с собой и начал говорить на весьма изысканном английском, который из уст молодых администраторов Нед и Бэтист уже слышали, хотя смысл многих слов от них по-прежнему ускользал. «Итак, вы оказались в восьми тысячах миль от родного дома, но вблизи самого сердца Англии, которая так тревожилась за вас. Мы предпримем все, чтобы устроить вас здесь. Разумеется, это не такое дело, которое можно успешно осуществить в один день. Мы займемся этим все вместе. В настоящий момент правительство берет на себя ваше содержание. Вас поселят в Пенделл-Кэмп, недалеко от Мерстама, в Cappee. Добро пожаловать, друзья, и пусть мы…»
Второй оратор, какое-то духовное лицо, уже сменил его, расписывая ту лавину благих намерений, которую власти с трудом направляли в нужное русло. «Мэр города Лондона объявил подписку с целью учредить национальный фонд помощи Тристану. Вспомоществования — крупные и небольшие денежные переводы, одеяла, одежда, игрушки, конфеты, книги — притекают отовсюду. Поступают даже предложения усыновить детей-тристанцев, но они, конечно, в расчет не принимаются. И предложения работы, каковые будут рассмотрены».
Он перечисляет названия двадцати проявляющих особую активность учреждений. Он задыхается от гордости в своем жестком воротничке. Он округляет губы, чтобы громко произнести последнюю фразу:
— Это массовый подъем христианского милосердия!
На этот раз всех охватывает исступление. «Где он?» — кричат фоторепортеры и, сбивая друг друга с ног, мчатся запечатлеть «ладью» королевы. «А фисгармония? Где же фисгармония?» Но фисгармонию, спасенную экипажем «Леопарда», еще не успели переправить в Англию из Кейптауна. Возбуждение падает. Журналисты бросаются к телефонам, а затем исчезают, чтобы искать вдохновение в рождении Дэвида, виконта Линли, сына принцессы Маргарет и фотографа Энтони, недавно произведенного в графы Сноудонские за то, что он снабдил Корону наследником — пятым в порядке наследования трона. Заместитель министра по делам колоний вместе с лорд-мэром отправился в соседний салон выпить чего-нибудь, прежде чем все разойдутся. Хью, оставшемуся из-за симпатии к этим людям, хотя все его коллеги разбежались, удается взять сенсационное интервью. Вдруг появляется какая-то женщина и бросается в объятия другой. «Это дочь Агнессы!» — слышатся возгласы, и внезапно все тристанцы, преодолев свое смущение, расплакались.
— Кто это, в чем дело, какая дочь Агнессы? — спрашивает Хью.
— Они не виделись семнадцать лет, — отвечает Бэтист. — Малышка убежала с неким Борнером, техником, работавшим во время войны на монтаже радиостанции. Она живет в Суонси.
Пока Хью строчит свои записи, грузовые стрелы извлекают из трюмов багаж. Уолтер начинает собирать свой народ, подталкивать его к передвижному трапу, серую краску которого обесцвечивает мелкий дождик. Ральф поддерживает прабабушку Дороти с тем мягким почтением, которым молодые тристанцы окружают стариков. Бабушка Морин опирается на руку Перл; настоятельницу Джейн ведет степенно шагающий Симон. Девушки распределили между собой младенцев. Нола, Флора, Лу, Роуз, Дженни, Эми, Рут держат на руках по два ребенка. Но женихи и невесты неразлучны. Бланш не отходит от Тони, Поль от Ти. Величественная, словно цыганская королева, закутанная в какие-то тряпки Агата Лоунес идет под руку со своим ужасно худым супругом Амбруазом. Не менее мощная Вера тащит своего бородатого Роберта. На пристани в холле тристанцев ждут проводницы, «девушки в зеленой форме» из Женской лиги — с залепленными улыбками лицами, с занятыми подарками руками, — которые разводят тристанцев по автобусам, как это они делают каждое воскресенье с разными подгулявшими экскурсиями провинциалов.
Одна машина лишняя… Да нет, это багажный автобус, что останется почти не загруженным. Все тристанские начальники уехали на машине, кроме Уолтера, который неразлучен со своими. Хлопают дверцы. Все вздрагивают, не без тревоги смотря, как за окнами движется пейзаж. «Держитесь левой стороны» — предупреждает табличка на трех языках автобусы с континента. Первый автобус, где заняли места семьи Неда и Бэтиста, Агата, Джильда Гроуер и семья Элии, их племянники, в том числе малютка Селина, с которой сюсюкает проводница, трогается. Он проезжает под аркой выхода Э 8, над которой высится башня с часами, и перед глазами тристанцев начинают в мрачной мешанине дефилировать события британской истории. Вот мемориал «Мейфлауера», воздвигнутый во славу других «отцов пилигримов», уехавших триста лет назад. Вот памятные платаны, посаженные американцами после второй мировой войны. «Дансинг Мекка» привлекает взгляд Дженнифер, самой неистовой плясуньи острова, единственной тристанской девушки, которая осмелилась сообщить журналисту, что она с удовольствием разучила бы ча-ча-ча. С исказившимся от горя лицом Нед глядит на этот город одинаковых кирпичных домов с выступающими окнами, на этих людей, ждущих открытия баров или карабкающихся в красные автобусы, чьи империалы всегда кажутся слишком низкими. Шевеля губами, Агата медленно расшифровывает надписи на огромных рекламных щитах футбольного тотализатора, возвещающих розыгрыш «семисот тысяч фунтов в неделю»…
— И все эти деньги действительно раздают кому попало? — с возмущением спрашивает она.
— Видимо, да, — отвечает, криво улыбаясь, Нед.
Но вот наконец утешение для Агаты. В небо взмывает какой-то шпиль, указывая на который проводница — обо всем предупрежденная заранее — нежным голосом объясняет:
— Церковь, которую вы видите, — это церковь моряков. Она, как и ваша, носит имя святой Марии.
Для англичан, преследующих свои интересы во всех уголках земли, это, разумеется, дело совсем другое. Правда, Британская империя теряет провинции и даже целые страны в том большом отливе белых «носителей цивилизации», что оставил без работы совершающие океанские рейсы почтовые пароходы. Но остров под британским флагом, продолжающим реять в клубах серного дыма, — о, миф Империи, пробудись! Древняя, разбавленная морской водой, кровь едва успела прилить к сердцам «джентльменов с зонтиком», а Би-би-си и Ай-ти-ви, по крайней мере раз в день, уже оказывают Тристану честь своими программами. Кардифские газеты требуют новостей о священнике Клемпе, валлийце. Ольстерские — тревожатся о семье Айли, выходцах из Белфаста. Эдинбургские дают заголовок «Агония младшего брата». Общество распространения веры осаждают телефонными звонками, письмами, предложениями. Оно мобилизует те «благодеяния», которые вызвало переданное одним репортером из Кейптауна назидательное заявление Агаты Лоунес, старейшины и «знаменосца» тристанцев: «Во всем этом я вижу длань господню. Ему было угодно, чтобы мы покинули остров. Он не оставит нас».
Сообщниками провидения станут женские лиги. Тон высказываний приобретает все большую торжественность: кажется, будто все переживают библейский исход из Египта евреев, идущих в землю обетованную. Тристанцам помогает Красный Крест. В школах пишут сочинения о Тристане. Правительство открывает — какая неожиданная удача! — льготные кредиты. И вот вспыхивает один из тех порывов коллективной благотворительности, которая среди безразличия, проявляемого к миллионам других несчастий, обрушивается на нескольких избранников.
А поток статей и передач не иссякает. Они — спасены. Они — на борту голландского теплохода. Мрачные, но не ропщущие на судьбу, «преисполненные благодарности к матери-родине», они прибыли в Кейптаун, где впервые в жизни увидели автомобили, самолеты, велосипеды, двадцатиэтажные здания, телевизоры, светофоры, неоновые рекламы — целый сказочный, неведомый им мир. Конечно, объясняли газеты, обо всем этом тристанцы слышали: к ним приходили кое-какие иллюстрированные журналы, рассматривая их, они задумывались об этом, но примерно так же, как сами мы, читая научно-фантастические романы, задумываемся о жителях другой планеты. Об этом странном, мифическом мире тристанцы мыслили только с опаской. Иллюстрированные еженедельники — увы! — смаковали все ужасное: грибы ядерных взрывов, мятежи, преступления, авиационные катастрофы, гражданские войны, всевозможные несчастья, и само могущество этого дьявольского мира — могущественного, быть может, именно потому, что дьявольского, — отвращало от него тристанцев. Теперь они все это могут потрогать своими руками; они могут убедиться, что радость, цветы, доброта, смеющиеся девочки, несмотря на все прочее, тоже существуют во Внешних странах. Наверное, это наряду с отдельными привычными для нас учреждениями — таможни, например, или полиции, — не только о назначении, но и о самом существовании которых они даже не подозревали, удивляет их больше всего. Однако самый поразительный возглас вырвался у одного старика тристанца при виде толпы на центральной улице:
«Мы и не знали, что нас так мало!»
Портрет Уолтера, переданный по фототелеграфу, во всех газетах появлялся на первой полосе вместе с фотографией двух щенков, которых пощадили при истреблении собак, истреблении неполном, поскольку многие из них разбежались. Избиением собак (слава богу, что кошек не тронули) вынуждены были заняться, спасая птичник и домашний скот, моряки с «Леопарда», едва они высадились — в пятницу, 13-го, — на опустевшем острове с заданием вырвать у лавы, если возможно, все ценные вещи, в том числе и подарок королевы, фисгармонию, как потребовали ее верные подданные. Вулкан тоже фигурирует в газетах: это чудовище (все-таки не забывайте, что это единственный действующий британский вулкан) было сфотографировано с разных точек одним офицером, который при третьем извержении бесстрашно подошел совсем близко к фиолетовым потокам бегущей лавы. Но главной «звездой» стала крошка Маргарет — последний родившийся на Тристане ребенок, чью фотографию, запечатлевшую ее на руках матери, Сесили Гроуер, на долю которой выпало пробормотать шесть слов надписи: «Теперь я вручаю вам свое будущее», можно было видеть повсюду.
Чаще всего рядом с ней стояло фото Айли, младшего сына Кейт, тоже изображенного на руках умиленной мамы, которая заявляет:
— Подземные толчки очень его забавляли. Он хлопал в ладоши и кричал: «Еще, еще!»
Благословения и похвалы, расточаемые тристанским властям за их хладнокровие, а островитянам — за их мужество, были, разумеется, приправлены критическими замечаниями. Трудно найти какое-либо ответственное лицо, кого можно было бы обвинить в халатности, когда в катастрофе виноват вулкан… Однако сейсмологов честили на все корки. В Гайд-парке некий вольнодумец осмелился даже заявить с высоты садовой скамейки:
— Какая зловещая шутка — собрать уцелевших наутро после прибытия в соборе Кейптауна, чтобы возблагодарить господа за спасение.
Некий репортер, расшаркивающийся перед южноафриканским министром внутренних дел, который не побоялся, предоставляя временные визы тристанцам, нарушить отдельные установки политики апартеида, клеймил многих своих соотечественников-англичан, озабоченно напоминавших, что «эти люди не совсем чистой крови», и сразу же давших тристанцам прозвище «нечистокровных белых». Другие журналисты задавались вопросом, является ли Англия тем идеальным местом, где можно устроить этих свободных детей природы. Почему бы лучше не разместить их на Фолклендских островах? Или на острове Святой Елены, от которого зависели тристанцы?
Во всяком случае, все, что станет подлинной проблемой для «репатриантов», заброшенных из одного века в другой, добрых людей не мучило. В отличие от последних газета «Сазерн пост» — на этот раз Хью заменил сам патрон, который станет лидером этой тристанской кампании, — прекрасно резюмировала общественное мнение. Он сообщал о большой лекции, посвященной Тристану, с показом присланных самолетом отснятых моряками кинокадров, которая должна состояться в ближайшую субботу в геологическом музее Саутхемптона. Напоминал, что большой прием запланирован на 3 ноября, сразу же по прибытии тристанцев, отплывших 20 октября из Кейптауна туристским классом (стоимость одного билета 158 фунтов, уточнял он) на пароходе «Стерлинг кастл», прямо в кают-компании… И с удовлетворением заключал свою статью:
»…Конечно, тристанцы высадятся в Англии, охваченные тоской по родине и совершенно сбитые с толку всем, что с ними произошло. Но, когда думаешь об их прошлой жизни и о той, что их ожидает здесь, хочется сказать им: какое счастливое несчастье! В тот момент они вряд ли будут согласны с этим, но, держу пари, через полгода они сами скажут нам об этом».
* * *
Изумление увиденным словно парализует тристанцев, пока пароход поднимается вверх по реке Солент, вдоль острова Уайт, с Портсмутом на горизонте, встречается с железнодорожным паромом, затем землечерпалкой, входит в Саутхемптонскую гавань с ее берегами, усеянными самыми разными лодками. Портовый комиссар дает пояснения, сообщая: «Там, справа от вас, дельта реки Хэмбл с аэродромом… А вот там, слева, Хайт, где дымит самый большой в мире нефтеочистительный завод, и совсем в глубине, видите, если смотреть прямо по направлению церкви святой Троицы, рядом шесть лебедок, знаменитый сухой док „Король Георг V «— тоже самый большой в мире, — где стоит «Куинн Мэри“… Повсюду склады, расположенные, как батареи, по четыре сразу, множество доков, семафоры, свайные молы, понтонные мосты, набережные с лесом подъемных кранов, грузовые суда, пассажирские пароходы двух десятков стран, вся эта зажатая в корсет из бетона и железа часть моря, где были размечены дорожки и перекрестки, нанесены сигналы, регулирующие движение кораблей, — все это, несмотря на гладкую, какую-то неморскую, расцвеченную радужными пятнами нефти воду, бросалось в глаза и, внушая почтение, захватывало дух.Однако от этой невероятно застроенной Англии надо было перейти к столь же немыслимо пылким англичанам. Едва «Стерлинг кастл» пришвартовался у 102-го дока, как тут же с причала, заполненного вздымающей транспаранты «Добро пожаловать» и грохочущей аплодисментами толпой, людская лавина бросилась в салоны. Нед и Уинни, их дети, их бывшие соседи Твены, которых фотографируют, тормошат, пугают сыплющимися со всех сторон вопросами, уже не знали куда деваться. С вежливой застенчивостью они пытались удовлетворить любопытство своих хозяев.
— Как ваше имя, девушка? Да говорите же, не бойтесь…
— Ее зовут Рут, — отвечал Нед. — Рут Глэд, она моя дочь.
— Нравится ли вам здесь?
Рут, девушка воспитанная, бросает полный отчаяния взгляд на отца, естественного выразителя взглядов семьи.
— И да, и нет, видите ли, — снова вместо нее отвечает Нед.
— Что вы теперь будете делать, мисс Глэд?
— Я полагаю, мистер, она выйдет замуж, когда время придет.
Нед не осмеливался пожать плечами. Он не понимал, какой интерес журналистам записывать такие пустяки. Его раздражали это возбуждение, это любопытство. Что, перед ними совсем заголиться, что ли? Разве рассказывают первому встречному о своем горе?
— Дома мы, конечно, набрасывались на новости, — шепнул он жене во время затишья. — Правда, приходили они к нам раз-другой в год. Здесь они получают их все сразу. И все-таки у них такой вид, будто им вечно не хватает новостей.
— Должно быть, — сказала Уинни, — они обходятся с ними как с сигаретами? Ты заметил? Они выбрасывают их выкуренными наполовину.
Однако какой-то журналист снова приступил к делу:
— Глэд, вы ведь назвались Глэдом? Так, значит, вы прямой потомок капрала?
— Как и все мы! — гордо ответил Нед.
— Несомненно, — подхватил журналист, — но все-таки его фамилию носите вы.
Он обернулся, бросив стоящему за его спиной коллеге:
— Ты слышишь, Хью? Просто умора, они говорят как персонажи Диккенса.
Поскольку Нед носил фамилию Глэд, как и родоначальник тристанцев, ему пришлось выдержать новый натиск журналистов. Сухопарый верзила представился, надменно процедив сквозь зубы: «Тайме». Какой-то толстяк выпалил: «Дейли мейл». Эти «священные» заголовки почти не произвели на Неда впечатления, что, казалось, уменьшило у репортеров уважение к нему. Но сами они уже были оттеснены съемочной группой телевизионщиков, которые наводили две камеры, ослепляя всю семью светом юпитеров, кричали: «Готово! Глэды, кадр первый!» — и совали микрофон под нос Рут — репортеры неизменно выбирали ее, — спрашивая: «Каковы ваши впечатления, милочка?»
С Неда градом лил пот. Тут вмешался Дон, протестуя:
— Ну, хватит, кончайте, не сводите их с ума. Они к этому не привыкли.
Но он уже должен был бежать выручать Сесиль Гроуер и ее младенца, затем старейшину общины Джейн Лазаретто, близкую к обмороку. Тогда Нед, Бэтист и еще несколько мужчин-тристанцев, избрав тактику быков, спасающих свое стадо от хищников, прикрыли собой женщин, девушек и детей и, словно крепостной стеной, отгородились от репортеров и всех прочих улыбками, уклончиво вежливыми фразами:
— Так спросите Уолтера… Он вам лучше объяснит…
В результате Уолтер мгновенно оказался в центре плотной группы людей, каждый из которых швырял ему свой вопрос через десятки спин:
«Шеф, останетесь ли вы здесь? Шеф, каковы ваши планы? Что вы думаете о старой Англии? Шеф, ваши права наследственные, как у королевы?»
Бесстрашный Уолтер отвечал своим ровным голосом, в котором начинала слышаться хрипота:
— Не называйте меня шефом, зовите меня Уолтер. Я всего лишь выборное лицо… Да, если бы это было возможно, мы тотчас же вернулись бы назад, к себе. На Тристане можно быть бедняком и чувствовать себя богатым. Мы боимся, как бы здесь все не оказалось наоборот… Но, поверьте, мы растроганы до глубины души. Мы тоже, когда могли, принимали ваших людей, потерпевших кораблекрушение. В общем-то, их сыновьям вы помогаете теперь в свой черед… Наши планы? Нам трудно их строить. Сейчас у нас только одно желание — держаться вместе.
И Уолтер все пожимал и пожимал протягиваемые ему руки, пока фотографы, подняв высоко над головой аппараты, запечатлевали его лысину, вынуждая каждые три секунды прищуривать глаза. Понадобилось прибытие официальных лиц, чтобы избавить его от репортеров, которые бросились к эстраде, где обычно располагался оркестр. Заместитель министра по делам колоний, лорд-мэр, генеральный секретарь Общества распространения веры, председательница Лиги матерей, директор «Юнион кастл лайн», представители графства, духовенства, хэмпширского Красного Креста, города Эдинбурга, местной секции Женской лиги — когорта была внушительная!
— Ну и ну, — усмехнулся Нед, — должно быть, наши лангусты пользуются здесь успехом, раз из-за них нас пришло чествовать столько важных господ!
Испытанное прибежище — этот насмешливый тон, когда человека душат волнение и робость.
— И подумать только, — в том же тоне подхватил Бэтист, — что мы уже больше не сможем поставлять им лангуст.
Но вдруг какие-то голоса потребовали тишины. Заместитель министра по делам колоний вместе с другими официальными лицами поднялся на эстраду. Он усадил Уолтера рядом с собой и начал говорить на весьма изысканном английском, который из уст молодых администраторов Нед и Бэтист уже слышали, хотя смысл многих слов от них по-прежнему ускользал. «Итак, вы оказались в восьми тысячах миль от родного дома, но вблизи самого сердца Англии, которая так тревожилась за вас. Мы предпримем все, чтобы устроить вас здесь. Разумеется, это не такое дело, которое можно успешно осуществить в один день. Мы займемся этим все вместе. В настоящий момент правительство берет на себя ваше содержание. Вас поселят в Пенделл-Кэмп, недалеко от Мерстама, в Cappee. Добро пожаловать, друзья, и пусть мы…»
Второй оратор, какое-то духовное лицо, уже сменил его, расписывая ту лавину благих намерений, которую власти с трудом направляли в нужное русло. «Мэр города Лондона объявил подписку с целью учредить национальный фонд помощи Тристану. Вспомоществования — крупные и небольшие денежные переводы, одеяла, одежда, игрушки, конфеты, книги — притекают отовсюду. Поступают даже предложения усыновить детей-тристанцев, но они, конечно, в расчет не принимаются. И предложения работы, каковые будут рассмотрены».
Он перечисляет названия двадцати проявляющих особую активность учреждений. Он задыхается от гордости в своем жестком воротничке. Он округляет губы, чтобы громко произнести последнюю фразу:
— Это массовый подъем христианского милосердия!
* * *
Теперь Уолтер должен благодарить… Его встречают овацией. Он обнял и расцеловал председательницу Лиги матерей, на груди которой сверкает значок, похожий как две капли воды на значки всех присутствующих женщин, что носят платки с рисунком, изображающим вереницу сосущих пальцы младенцев. «Спасибо за все, — восклицает, подняв руку, старый вожак тристанцев, — но позвольте нам тоже отблагодарить вас подарком. У нас больше ничего не осталось, представляете себе… Ничего! Из двадцати больших баркасов мы привезли с собой лишь те четыре, которые дали нам возможность спастись. Эти обтянутые парусиной баркасы, которые мы часто чинили вашими старыми мешками из-под почты, всегда были для нас самым дорогим сокровищем. Один мы будем хранить как талисман. Второй мы подарили городу Кейптауну. Мы хотели бы отдать третий городу Саутхемптону и были бы безмерно счастливы, если бы Ее Величество соблаговолила принять в дар последний…»На этот раз всех охватывает исступление. «Где он?» — кричат фоторепортеры и, сбивая друг друга с ног, мчатся запечатлеть «ладью» королевы. «А фисгармония? Где же фисгармония?» Но фисгармонию, спасенную экипажем «Леопарда», еще не успели переправить в Англию из Кейптауна. Возбуждение падает. Журналисты бросаются к телефонам, а затем исчезают, чтобы искать вдохновение в рождении Дэвида, виконта Линли, сына принцессы Маргарет и фотографа Энтони, недавно произведенного в графы Сноудонские за то, что он снабдил Корону наследником — пятым в порядке наследования трона. Заместитель министра по делам колоний вместе с лорд-мэром отправился в соседний салон выпить чего-нибудь, прежде чем все разойдутся. Хью, оставшемуся из-за симпатии к этим людям, хотя все его коллеги разбежались, удается взять сенсационное интервью. Вдруг появляется какая-то женщина и бросается в объятия другой. «Это дочь Агнессы!» — слышатся возгласы, и внезапно все тристанцы, преодолев свое смущение, расплакались.
— Кто это, в чем дело, какая дочь Агнессы? — спрашивает Хью.
— Они не виделись семнадцать лет, — отвечает Бэтист. — Малышка убежала с неким Борнером, техником, работавшим во время войны на монтаже радиостанции. Она живет в Суонси.
Пока Хью строчит свои записи, грузовые стрелы извлекают из трюмов багаж. Уолтер начинает собирать свой народ, подталкивать его к передвижному трапу, серую краску которого обесцвечивает мелкий дождик. Ральф поддерживает прабабушку Дороти с тем мягким почтением, которым молодые тристанцы окружают стариков. Бабушка Морин опирается на руку Перл; настоятельницу Джейн ведет степенно шагающий Симон. Девушки распределили между собой младенцев. Нола, Флора, Лу, Роуз, Дженни, Эми, Рут держат на руках по два ребенка. Но женихи и невесты неразлучны. Бланш не отходит от Тони, Поль от Ти. Величественная, словно цыганская королева, закутанная в какие-то тряпки Агата Лоунес идет под руку со своим ужасно худым супругом Амбруазом. Не менее мощная Вера тащит своего бородатого Роберта. На пристани в холле тристанцев ждут проводницы, «девушки в зеленой форме» из Женской лиги — с залепленными улыбками лицами, с занятыми подарками руками, — которые разводят тристанцев по автобусам, как это они делают каждое воскресенье с разными подгулявшими экскурсиями провинциалов.
Одна машина лишняя… Да нет, это багажный автобус, что останется почти не загруженным. Все тристанские начальники уехали на машине, кроме Уолтера, который неразлучен со своими. Хлопают дверцы. Все вздрагивают, не без тревоги смотря, как за окнами движется пейзаж. «Держитесь левой стороны» — предупреждает табличка на трех языках автобусы с континента. Первый автобус, где заняли места семьи Неда и Бэтиста, Агата, Джильда Гроуер и семья Элии, их племянники, в том числе малютка Селина, с которой сюсюкает проводница, трогается. Он проезжает под аркой выхода Э 8, над которой высится башня с часами, и перед глазами тристанцев начинают в мрачной мешанине дефилировать события британской истории. Вот мемориал «Мейфлауера», воздвигнутый во славу других «отцов пилигримов», уехавших триста лет назад. Вот памятные платаны, посаженные американцами после второй мировой войны. «Дансинг Мекка» привлекает взгляд Дженнифер, самой неистовой плясуньи острова, единственной тристанской девушки, которая осмелилась сообщить журналисту, что она с удовольствием разучила бы ча-ча-ча. С исказившимся от горя лицом Нед глядит на этот город одинаковых кирпичных домов с выступающими окнами, на этих людей, ждущих открытия баров или карабкающихся в красные автобусы, чьи империалы всегда кажутся слишком низкими. Шевеля губами, Агата медленно расшифровывает надписи на огромных рекламных щитах футбольного тотализатора, возвещающих розыгрыш «семисот тысяч фунтов в неделю»…
— И все эти деньги действительно раздают кому попало? — с возмущением спрашивает она.
— Видимо, да, — отвечает, криво улыбаясь, Нед.
Но вот наконец утешение для Агаты. В небо взмывает какой-то шпиль, указывая на который проводница — обо всем предупрежденная заранее — нежным голосом объясняет:
— Церковь, которую вы видите, — это церковь моряков. Она, как и ваша, носит имя святой Марии.