Страница:
Великие романы, в отличие от людей, не стареют: Людвик по-прежнему любит Гелену, которая замужем за Павлом, а тем временем русские подлодки терпеливо ржавеют на дне морском, иногда даже и с матросами внутри, чьих криков о помощи никто не слышит. «Шутка» рассказывает о победе любви и чувства юмора над скукой и начетничеством. В прежние времена в странах Восточной Европы шутить запрещалось. Отныне по всей земле наблюдается обратное: юмор теперь обязателен, наш мир – одна сплошная Шутка. Книга Кундеры сохраняет актуальность постольку, поскольку жизнь стала беспрерывным празднеством – без морали, без стыда. Теперь уже вполне очевидно, что в начале 60-х годов Кундера, сам того не подозревая, был первым романистом Конца Истории. «Вы думаете, разрушения могут быть красивыми?» – говорит Костка где-то уже на двадцатой странице. Ужас, описанный автором, ныне вывернут наизнанку. В своих последних романах (например, в «Неспешности») Кундера увлеченно занимается насмешкой над насмешкой. Вершина иронии: в эпоху «Шутки» смех был оружием против тоталитаризма, в наше же время смех сам тоталитарен. Что, разумеется, не помешает Кундере продолжать шутить и по этому поводу.
№46. Фрэнсис Скотт Фицджеральд «ВЕЛИКИЙ ГЭТСБИ» (1925)
№45. Жорж Бернанос «ПОД СОЛНЦЕМ САТАНЫ» (1926)
№44. Артур Конан Дойл «СОБАКА БАСКЕРВИЛЕЙ» (1902)
№43. Жорж Перек «ЖИЗНЬ, СПОСОБ УПОТРЕБЛЕНИЯ» (1978)
№42. Веркор «МОЛЧАНИЕ МОРЯ» (1942)
№41. Франсуаза Саган «ЗДРАВСТВУЙ, ГРУСТЬ» (1954)
№46. Фрэнсис Скотт Фицджеральд «ВЕЛИКИЙ ГЭТСБИ» (1925)
Когда Скотт Фицджеральд (1896—1940) публикует «Великого Гэтсби», ему всего 29 лет, и, однако, он находится на вершине своего творчества. Он понял, что такое Америка, и вот тому доказательство: Америка у его ног. Он женат на самой красивой девушке Нью-Йорка, а следовательно, всего мира. И вот он решает рассказать историю бедняка со Среднего Запада, который разбогател на торговле спиртным во времена сухого закона и теперь задает роскошные празднества на Лонг-Айленде, – историю Джея Гэтсби. Гэтсби хочет соблазнить свою детскую любовь – Дэзи, которая вышла замуж за человека из семьи миллиардеров, Тома Бьюкенена. Разумеется, грязные деньги Гэтсби не смогут вернуть ему Дэзи, и это единственный анахронизм романа: в наши дни красотка Дэзи, не колеблясь ни минуты, сбежала бы с красавчиком нуворишем. Что может быть сексуальнее, чем бутлегер (предок дилера из фильма «Красота по-американски»[23])?!
«Великий Гэтсби» – это сатира на американское высшее общество (некоторые даже упрекают автора в скрытом антисемитизме), но главное – это роман о любви, о печалях любви, написанный с той неподражаемой ноткой нежной грусти, которую Фицджеральд вложил и в 160 рассказов, написанных им, чтобы оплатить туалеты Зельды: «В его голубых садах мужчины и юные женщины прошли, мелькнули, как бабочки-однодневки, среди шепотков, шампанского и звезд». Отчасти это и автобиографический роман: в Гэтсби угадываются некоторые черты самого Фицджеральда. Родившись в Сент-Поле (штат Миннесота), он так никогда по-настоящему и не стал членом клуба миллиардеров и не был признан снобами из футбольной команды Принстона, чего никак не мог пережить. Разумеется, он не был убит, как его герой, но умер в возрасте 44 лет всеми забытым алкоголиком, за восемь лет до того, как погибла, в свой черед, его жена, заживо сгоревшая в 1948 году во время пожара в сумасшедшем доме, где она лечилась.
Все великие романы – предтечи; еще Колетт говорила, что «все написанное в конце концов становится реальным». Алчная, эгоистичная Америка, описанная Фицджеральдом, с тех пор стала только хуже, поскольку добилась господства над всей нашей планетой. Ее мечты о величии вылились в мрачное похмелье. Мир – это party, веселая пирушка, которая хорошо начинается и плохо кончается – точь-в-точь как жизнь («процесс разрушения»). Лучше всего вообще не просыпаться. Фицджеральд мыслит как убежденный протестант, если не пуританин: он убежден, что за счастье нужно платить, что грех всегда наказуем. Он описал несчастных богачей в Нью-Йорке после того, как сам пожил бедным и счастливым в Париже. Единственный способ критиковать богатых – это жить по их образу и подобию, то есть пьянствовать не по средствам и кончить нищим алкоголиком.
Теперь наконец понятно, отчего Скотт так любил буянить в «Ритце», напившись вусмерть, или загонять машину в пруды: испоганить свой смокинг было для него политическим актом, его собственной манерой осудить тот мир, к которому он так страстно хотел принадлежать. Фицджеральда можно считать первым бобо (богемным буржуа), хотя сам он элегантно именовал свою левизну «потерянным поколением»: «Давно пора понять, что все в этом мире безнадежно, и, однако, не терять решимости изменить его» (см. «Крах»[24]); «Все боги – мертвы, все войны – проиграны, все надежды на человечность – обмануты» («This Side of Paradise»[25]). Остается лишь его рассказ о нью-йоркских аристократах, такой блестящий, что они были ослеплены им, а потом угасли – угасли, как динозавры.
Мне не нравятся люди, которым не нравится Фицджеральд. Они убеждены, что истинный бунтарь непременно должен ходить в лохмотьях. Это грубая ошибка: если я поливаю голову шампанским, а затем картинными пинками опрокидываю свое кресло, то лишь для того, чтобы вскричать заодно со Скоттом-Геварой: «Biba la Revolucion!»[26]
«Великий Гэтсби» – это сатира на американское высшее общество (некоторые даже упрекают автора в скрытом антисемитизме), но главное – это роман о любви, о печалях любви, написанный с той неподражаемой ноткой нежной грусти, которую Фицджеральд вложил и в 160 рассказов, написанных им, чтобы оплатить туалеты Зельды: «В его голубых садах мужчины и юные женщины прошли, мелькнули, как бабочки-однодневки, среди шепотков, шампанского и звезд». Отчасти это и автобиографический роман: в Гэтсби угадываются некоторые черты самого Фицджеральда. Родившись в Сент-Поле (штат Миннесота), он так никогда по-настоящему и не стал членом клуба миллиардеров и не был признан снобами из футбольной команды Принстона, чего никак не мог пережить. Разумеется, он не был убит, как его герой, но умер в возрасте 44 лет всеми забытым алкоголиком, за восемь лет до того, как погибла, в свой черед, его жена, заживо сгоревшая в 1948 году во время пожара в сумасшедшем доме, где она лечилась.
Все великие романы – предтечи; еще Колетт говорила, что «все написанное в конце концов становится реальным». Алчная, эгоистичная Америка, описанная Фицджеральдом, с тех пор стала только хуже, поскольку добилась господства над всей нашей планетой. Ее мечты о величии вылились в мрачное похмелье. Мир – это party, веселая пирушка, которая хорошо начинается и плохо кончается – точь-в-точь как жизнь («процесс разрушения»). Лучше всего вообще не просыпаться. Фицджеральд мыслит как убежденный протестант, если не пуританин: он убежден, что за счастье нужно платить, что грех всегда наказуем. Он описал несчастных богачей в Нью-Йорке после того, как сам пожил бедным и счастливым в Париже. Единственный способ критиковать богатых – это жить по их образу и подобию, то есть пьянствовать не по средствам и кончить нищим алкоголиком.
Теперь наконец понятно, отчего Скотт так любил буянить в «Ритце», напившись вусмерть, или загонять машину в пруды: испоганить свой смокинг было для него политическим актом, его собственной манерой осудить тот мир, к которому он так страстно хотел принадлежать. Фицджеральда можно считать первым бобо (богемным буржуа), хотя сам он элегантно именовал свою левизну «потерянным поколением»: «Давно пора понять, что все в этом мире безнадежно, и, однако, не терять решимости изменить его» (см. «Крах»[24]); «Все боги – мертвы, все войны – проиграны, все надежды на человечность – обмануты» («This Side of Paradise»[25]). Остается лишь его рассказ о нью-йоркских аристократах, такой блестящий, что они были ослеплены им, а потом угасли – угасли, как динозавры.
Мне не нравятся люди, которым не нравится Фицджеральд. Они убеждены, что истинный бунтарь непременно должен ходить в лохмотьях. Это грубая ошибка: если я поливаю голову шампанским, а затем картинными пинками опрокидываю свое кресло, то лишь для того, чтобы вскричать заодно со Скоттом-Геварой: «Biba la Revolucion!»[26]
№45. Жорж Бернанос «ПОД СОЛНЦЕМ САТАНЫ» (1926)
Под номером 45 у нас стоит Жорж Бернанос (1888—1948) и его «Под солнцем Сатаны», но не «Под самым солнцем» – последнее название принадлежит песне Генсбура; будьте, пожалуйста, внимательнее!
Должен честно признаться, что до начала этой моей хроники я никогда не читал Бернаноса. Обычно литературные обозреватели делают вид, будто знают все на свете; даже под пыткой они будут твердить, что плоть грустна и что они прочли все книги на свете. Но тут я купил себе «Под солнцем Сатаны» в издательстве «Плон» и вопреки своим предубеждениям (Бернанос – известный-католический-памфлетист-тары-бары-растабары-господи-спаси!) был потрясен этой колдовской, абсолютно фантастической книгой, исполненной горькой и возвышенной жестокости. «Экзорцист»[27] просто отдыхает!
Нужно сказать, что Бернанос написал свой первый роман задолго до смерти Бога: в 1926 году в Него верили так же, как в Дьявола, и еще боялись ада; сегодня в аду живут, а стало быть, к нему привыкли. Итак, Бернанос одним из первых понял, что XX век – это время, когда Богу суждено умереть, а Сатане – извергнуть адский огонь. Трудно даже представить себе, каким триумфальным успехом увенчалась эта книга сразу после выхода. Бернанос, работавший страховым агентом, совсем как Кафка (только в Бар-ле-Дюке, что не так шикарно, как Прага), мгновенно сделался звездой в национальном масштабе.
Судите сами: он рассказывает историю Мушетты, молоденькой провинциалочки из Па-де-Кале, забеременевшей от некоего маркиза. Поскольку маркиз не желает признавать ребенка, она убивает своего соблазнителя, затем лишается ребенка. Уж не одержима ли она дьяволом? Появляется деревенский кюре, аббат Дониссан; он встречает Сатану (переодетого вполне симпатичным конским барышником, ибо в те времена Дьявол еще не принял облик Мерилина Мэнсона) и предлагает ему свою собственную душу в обмен на спасение от вечного проклятия души Мушетты (я, конечно, упрощаю, да простит меня святой Бернанос!). И все это воплощено в стиле одновременно и насыщенном, и одухотворенном, в полном смысле этих слов. В стиле… сверхъестественном, как называет его Поль Клодель[28] (другой исступленный мистик) в письме, адресованном автору: «Самое прекрасное – это мощное ощущение сверхъестественного, не в смысле внеестественного, но естественного в выдающейся степени». Я ожидал занудного чтива про сутаны, а нашел мистическое сказание, поистине фаустовский экстаз, захватывающую религиозную легенду; сценарий по такому сюжету нужно было доверить не Морису Пьяла, а Мартину Скорсезе!
И потом, как не восхититься первой фразой этого романа: «Вот он, тот вечерний миг, который так любил Поль-Жан Туле[29], вот он, горизонт, что меркнет, пронизанный струящимся безмолвием…» Не правда ли, это в высшей степени современно и смиренно – начать книгу с цитирования собрата по перу?! Вы можете представить себе Пруста, начинающего свои «Поиски»[30] фразой «Я долгое время ложился в постель засветло, чтобы почитать Сент-Бёва»? (Правда, требовать от него такого подвига – это уж слишком!)
Прочтите этот сатанинский и мрачный роман; даже если временами он кажется чересчур напыщенным, он увлечет вас не меньше, чем Стивен Кинг, только написанный в стиле какого-нибудь Гюисманса[31], одуревшего от ЛСД, или, как весьма тонко заметил Рено Матиньон, в стиле «симуляции безумия». Бернанос был переполнен энтузиазмом подозрительности, энергией сомнения: в начале жизни он был роялистом, затем антифранкистом, затем участником Сопротивления, а после войны стал антиголлистом. Трижды он отвергал присуждаемый ему орден Почетного легиона. Ну как же не восторгаться этим автором, скорее НРБ, чем НРФ![32] Он хотел спасти не только свою душу, но и души остальных: если уж страдать, то страдать по-крупному. «Ибо твоя боль бесплодна, Сатана!» Мне кажется, возглас этот достаточно ясно отражает тоскливый настрой обитателей нашей планеты, приунывших с тех пор, как им объяснили, что Бог умер, а вместе с ним и Ницше: им уже надоела бесплодная боль.
Мне, конечно, стыдно говорить о Сатане так коротко: вдруг он возьмет да испепелит меня прямо посреди этой книжки, в тот миг, когда я только-только соберусь заорать: «А твоя мать – сосалка в аду, ха-ха-ха!» Или отвернет мне башку напрочь…
Должен честно признаться, что до начала этой моей хроники я никогда не читал Бернаноса. Обычно литературные обозреватели делают вид, будто знают все на свете; даже под пыткой они будут твердить, что плоть грустна и что они прочли все книги на свете. Но тут я купил себе «Под солнцем Сатаны» в издательстве «Плон» и вопреки своим предубеждениям (Бернанос – известный-католический-памфлетист-тары-бары-растабары-господи-спаси!) был потрясен этой колдовской, абсолютно фантастической книгой, исполненной горькой и возвышенной жестокости. «Экзорцист»[27] просто отдыхает!
Нужно сказать, что Бернанос написал свой первый роман задолго до смерти Бога: в 1926 году в Него верили так же, как в Дьявола, и еще боялись ада; сегодня в аду живут, а стало быть, к нему привыкли. Итак, Бернанос одним из первых понял, что XX век – это время, когда Богу суждено умереть, а Сатане – извергнуть адский огонь. Трудно даже представить себе, каким триумфальным успехом увенчалась эта книга сразу после выхода. Бернанос, работавший страховым агентом, совсем как Кафка (только в Бар-ле-Дюке, что не так шикарно, как Прага), мгновенно сделался звездой в национальном масштабе.
Судите сами: он рассказывает историю Мушетты, молоденькой провинциалочки из Па-де-Кале, забеременевшей от некоего маркиза. Поскольку маркиз не желает признавать ребенка, она убивает своего соблазнителя, затем лишается ребенка. Уж не одержима ли она дьяволом? Появляется деревенский кюре, аббат Дониссан; он встречает Сатану (переодетого вполне симпатичным конским барышником, ибо в те времена Дьявол еще не принял облик Мерилина Мэнсона) и предлагает ему свою собственную душу в обмен на спасение от вечного проклятия души Мушетты (я, конечно, упрощаю, да простит меня святой Бернанос!). И все это воплощено в стиле одновременно и насыщенном, и одухотворенном, в полном смысле этих слов. В стиле… сверхъестественном, как называет его Поль Клодель[28] (другой исступленный мистик) в письме, адресованном автору: «Самое прекрасное – это мощное ощущение сверхъестественного, не в смысле внеестественного, но естественного в выдающейся степени». Я ожидал занудного чтива про сутаны, а нашел мистическое сказание, поистине фаустовский экстаз, захватывающую религиозную легенду; сценарий по такому сюжету нужно было доверить не Морису Пьяла, а Мартину Скорсезе!
И потом, как не восхититься первой фразой этого романа: «Вот он, тот вечерний миг, который так любил Поль-Жан Туле[29], вот он, горизонт, что меркнет, пронизанный струящимся безмолвием…» Не правда ли, это в высшей степени современно и смиренно – начать книгу с цитирования собрата по перу?! Вы можете представить себе Пруста, начинающего свои «Поиски»[30] фразой «Я долгое время ложился в постель засветло, чтобы почитать Сент-Бёва»? (Правда, требовать от него такого подвига – это уж слишком!)
Прочтите этот сатанинский и мрачный роман; даже если временами он кажется чересчур напыщенным, он увлечет вас не меньше, чем Стивен Кинг, только написанный в стиле какого-нибудь Гюисманса[31], одуревшего от ЛСД, или, как весьма тонко заметил Рено Матиньон, в стиле «симуляции безумия». Бернанос был переполнен энтузиазмом подозрительности, энергией сомнения: в начале жизни он был роялистом, затем антифранкистом, затем участником Сопротивления, а после войны стал антиголлистом. Трижды он отвергал присуждаемый ему орден Почетного легиона. Ну как же не восторгаться этим автором, скорее НРБ, чем НРФ![32] Он хотел спасти не только свою душу, но и души остальных: если уж страдать, то страдать по-крупному. «Ибо твоя боль бесплодна, Сатана!» Мне кажется, возглас этот достаточно ясно отражает тоскливый настрой обитателей нашей планеты, приунывших с тех пор, как им объяснили, что Бог умер, а вместе с ним и Ницше: им уже надоела бесплодная боль.
Мне, конечно, стыдно говорить о Сатане так коротко: вдруг он возьмет да испепелит меня прямо посреди этой книжки, в тот миг, когда я только-только соберусь заорать: «А твоя мать – сосалка в аду, ха-ха-ха!» Или отвернет мне башку напрочь…
№44. Артур Конан Дойл «СОБАКА БАСКЕРВИЛЕЙ» (1902)
Неужели под номером 44 в нашем топ-списке оказалась «Собака Баскервилей» сэра Артура Конан Дойла (1859—1930)? «Ну разумеется, это же элементарно, Ватсон!»
«Собака Баскервилей» – самый знаменитый роман в серии, посвященной расследованиям Шерлока Холмса, о которых поведал нам страдающий явным комплексом смирения доктор Ватсон. Тот самый доктор Ватсон, о котором невольно думаешь: не связывают ли его со знаменитым сыщиком отношения с оттенком гомосексуальности и мазохизма? Иначе с чего бы ему покорно терпеть бесчисленные упреки в тупости от упертого кокаиниста, носящего, вот уже больше ста лет, дурацкую твидовую кепку? На самом же деле доктор Ватсон всего лишь alter ego автора, ведь Артур Конан Доил и сам был врачом. Этот комический дуэт останется в истории точно так же, как Дон Жуан и Сганарель, Дон Кихот и Санчо Панса, Владимир и Эстрагон[33], Жак Ширак и Лионель Жоспен.
Самый леденящий момент в «Собаке Баскервилей» – это атмосфера книги, туманная Англия графства Девоншир, мрачный готический замок, болотистые равнины, пес-призрак с его жутким воем: «У-у-у-у, у-у-у-у…» Бр-р-р, при одном воспоминании об этом мурашки бегут по коже. Чувствуешь себя где-то между детективным и фантастическим романом. «Запах разложения и гнили витал в воздухе; удушливые миазмы болотных газов обволакивали наши лица; один неверный шаг, и мы проваливались в трясину до пояса».
Чарлз Баскервиль только что скончался, а его племянник Генри получает письма с угрозами убийства. В конечном счете Шерлок Холмс разоблачит коварного кузена, польстившегося на наследство, который терроризирует родичей с помощью огромного пса, спрятанного среди болот. Эта страшная тварь будет почище Зверя из Жеводана[34] – воплощения всех оборотней на свете. Баскервильский пес никак не сочетается с образом Гигантского волка, это скорее некто вроде Джека-Потрошителя в собачьей шкуре. Сразу вспоминаются прочие легендарные существа – лохнесское чудовище, гималайский снежный человек йети, Джонах Лому из «All Blacks»[35]…
После Эдгара Аллана По Конан Дойл может считаться отцом № 2 современного детективного романа: Шерлок Холмс – достойный потомок Огюста Дюпена из «Убийства на улице Морг», обогативший этот жанр не только научным подходом к толкованию улик (можно смело сказать, что Эркюль Пуаро и инспектор Коломбо всем обязаны именно ему), но, главное, совершенно новым аспектом – саспенсом. В противоположность Агате Кристи, которая всегда подбрасывает читателю свои загадки сразу после убийства, Конан Дойл не ограничивается игрой в логические выкладки в духе «Cluedo»[36]: он умеет еще и нагнетать страх и запугивать нас не хуже Альфреда Хичкока. Из этого следует, что Томас Харрис или Патрисия Корнуэлл[37] должны были бы отчислять приличные суммы из своих гонораров музею Шерлока Холмса (221-Б, Бейкер-стрит, Лондон).
И в завершение темы забавная история: в прошлом году один инспектор дейвонской автошколы обвинил Конан Дойла в убийстве друга-писателя, Флетчера Робинсона, у которого он якобы украл не только идею «Собаки Баскервилей», но и жену. Неужто реальная действительность может превзойти вымысел? Нет, вымысел настолько интереснее этих измышлений, что Скотленд-Ярд не принял их во внимание.
«Собака Баскервилей» – самый знаменитый роман в серии, посвященной расследованиям Шерлока Холмса, о которых поведал нам страдающий явным комплексом смирения доктор Ватсон. Тот самый доктор Ватсон, о котором невольно думаешь: не связывают ли его со знаменитым сыщиком отношения с оттенком гомосексуальности и мазохизма? Иначе с чего бы ему покорно терпеть бесчисленные упреки в тупости от упертого кокаиниста, носящего, вот уже больше ста лет, дурацкую твидовую кепку? На самом же деле доктор Ватсон всего лишь alter ego автора, ведь Артур Конан Доил и сам был врачом. Этот комический дуэт останется в истории точно так же, как Дон Жуан и Сганарель, Дон Кихот и Санчо Панса, Владимир и Эстрагон[33], Жак Ширак и Лионель Жоспен.
Самый леденящий момент в «Собаке Баскервилей» – это атмосфера книги, туманная Англия графства Девоншир, мрачный готический замок, болотистые равнины, пес-призрак с его жутким воем: «У-у-у-у, у-у-у-у…» Бр-р-р, при одном воспоминании об этом мурашки бегут по коже. Чувствуешь себя где-то между детективным и фантастическим романом. «Запах разложения и гнили витал в воздухе; удушливые миазмы болотных газов обволакивали наши лица; один неверный шаг, и мы проваливались в трясину до пояса».
Чарлз Баскервиль только что скончался, а его племянник Генри получает письма с угрозами убийства. В конечном счете Шерлок Холмс разоблачит коварного кузена, польстившегося на наследство, который терроризирует родичей с помощью огромного пса, спрятанного среди болот. Эта страшная тварь будет почище Зверя из Жеводана[34] – воплощения всех оборотней на свете. Баскервильский пес никак не сочетается с образом Гигантского волка, это скорее некто вроде Джека-Потрошителя в собачьей шкуре. Сразу вспоминаются прочие легендарные существа – лохнесское чудовище, гималайский снежный человек йети, Джонах Лому из «All Blacks»[35]…
После Эдгара Аллана По Конан Дойл может считаться отцом № 2 современного детективного романа: Шерлок Холмс – достойный потомок Огюста Дюпена из «Убийства на улице Морг», обогативший этот жанр не только научным подходом к толкованию улик (можно смело сказать, что Эркюль Пуаро и инспектор Коломбо всем обязаны именно ему), но, главное, совершенно новым аспектом – саспенсом. В противоположность Агате Кристи, которая всегда подбрасывает читателю свои загадки сразу после убийства, Конан Дойл не ограничивается игрой в логические выкладки в духе «Cluedo»[36]: он умеет еще и нагнетать страх и запугивать нас не хуже Альфреда Хичкока. Из этого следует, что Томас Харрис или Патрисия Корнуэлл[37] должны были бы отчислять приличные суммы из своих гонораров музею Шерлока Холмса (221-Б, Бейкер-стрит, Лондон).
И в завершение темы забавная история: в прошлом году один инспектор дейвонской автошколы обвинил Конан Дойла в убийстве друга-писателя, Флетчера Робинсона, у которого он якобы украл не только идею «Собаки Баскервилей», но и жену. Неужто реальная действительность может превзойти вымысел? Нет, вымысел настолько интереснее этих измышлений, что Скотленд-Ярд не принял их во внимание.
№43. Жорж Перек «ЖИЗНЬ, СПОСОБ УПОТРЕБЛЕНИЯ» (1978)
Сорок третий номер в этом хит-параде пал на Жоржа Перека (1936—1982) и на его «Жизнь, способ употребления» (премия Медичи, 1978). Я думаю, ему было бы приятно увидеть себя в нашем списке: он обожал всякие инвентарные описи.
Здесь я хотел бы сделать одно отступление: название книги – тяжкое обязательство. Не правы те, кто считает, что заголовок менее важен, чем содержание: он так или иначе влияет на наше нерадивое чтение. Как подумаешь, что книгу «Под сенью девушек в цвету» чуть не озаглавили «Убиенные голубки», просто тошно становится. Так вот, «Жизнь, способ употребления» – это не только великолепный заголовок, но, что еще важнее, великолепное резюме того, что должен являть собой роман. Издатель Оливье Коэн был прав на сто процентов, когда напомнил об этом в своей статье (газета «Ле Монд»): литература служит одной цели – учить нас способу употребления жизни. Что представляют собой 50 лучших книг прошлого столетия, как не практические пособия, которые учат нас, как жить или как отвергать способ жизни, навязанный обществом?! Конец отступления.
Перек увлекался кроссвордами и игрой в шахматы так же страстно, как Набоков. Он был членом УЛИПО (род секты математиков, занимавшихся игрой в слова, притом с гораздо большим юмором, чем зомби из «нового романа»), и поэтому все его произведения являют собой упражнения в стиле[38]; не случайно «Жизнь, способ употребления» посвящена Раймону Кено: идея состояла не только в том, чтобы играть с формой, совершать лингвистические подвиги с целью продемонстрировать, «какие мы крутые», но и в том, чтобы руководствоваться определенными строгими правилами как средством воплощения на письме своей «болтологии».
«Жизнь, способ употребления» – не роман, это целый жилой дом. А именно дом № 11 по улице Симона Крюбелье, описанный с необыкновенным тщанием, этаж за этажом, комната за комнатой, жилец за жильцом. Перек потратил целых десять лет, чтобы рассечь этот «дом» на 99 глав, на 107 разных историй и на 1467 персонажей. Можно читать эти «романы» (именно такой подзаголовок Перек дал своей книге) с любого места, хоть с начала, хоть с конца, выбрать любой этаж, следить за любым жильцом (например, за Персивалем Бартлебутом, презрев его соседа Гаспара Винклера), выхватить из повествования то или иное описание, ту или иную историю. Величественно-безумный замысел Перека преследует одну цель – показать, что при рассмотрении в микроскоп любая вещь потрясающе интересна, что каждый дом на каждой улице каждого города содержит в себе целую вселенную, переполненную тысячами уникальных, волшебных приключений, о которых никто никогда не сможет поведать миру – разумеется, кроме него.
Иногда бывает, что замысел книги превосходит ее результат. Опираясь на достигнутое, Перек написал другую книгу – о площади Сен-Сюльпис, названную «Попытка исчерпывающего описания одного парижского уголка». Чему же учит нас – может быть, невольно – «Жизнь, способ употребления»? Тому, что реальность безбрежна, что ни один романист никогда не исчерпает ее до конца, что стремление исчерпать реальность грозит в первую очередь истощить терпение читателя. Так что выбирайте сами; что касается меня, я из всего Перека предпочитаю в первую очередь «Вещи» (1965), лучший роман о современном обществе материальных желаний, а во вторую – «Я помню» (идея принадлежит Жо Бренару), ибо «Жизнь, способ употребления», так же как «Улисс» Джойса, остается произведением-пределом, опытом, свалкой, паззлом, магмой, абракадаброй – в общем, называйте как хотите; для меня это гора, родившая лягушку, или мышь, мечтающая раздуться до размеров вола.
Недавно издательство «Зюльма» опубликовало «Подготовительные тетради» к книге «Жизнь, способ употребления», и мы с ужасом обнаружили, что все события романа были предопределены с самого начала: Перек с потрясающим тщанием, близким к мазохизму, заранее выработал для себя абсолютно бредовые правила письма (например, передвижения по дому осуществляются только ходом шахматного коня, или – такая-то глава должна состоять только из шести страниц и содержать только определенные слова, и т. д.). Нет никаких сомнений, что Перек – истинный виртуоз, виртуоз-безумец, а его книга – беспрецедентный писательский подвиг. Однако технические пруэсы не обязательно создают шедевр, и читателям не всегда приятно следить за героем, зная, что автор держит его на коротком поводке.
Здесь я хотел бы сделать одно отступление: название книги – тяжкое обязательство. Не правы те, кто считает, что заголовок менее важен, чем содержание: он так или иначе влияет на наше нерадивое чтение. Как подумаешь, что книгу «Под сенью девушек в цвету» чуть не озаглавили «Убиенные голубки», просто тошно становится. Так вот, «Жизнь, способ употребления» – это не только великолепный заголовок, но, что еще важнее, великолепное резюме того, что должен являть собой роман. Издатель Оливье Коэн был прав на сто процентов, когда напомнил об этом в своей статье (газета «Ле Монд»): литература служит одной цели – учить нас способу употребления жизни. Что представляют собой 50 лучших книг прошлого столетия, как не практические пособия, которые учат нас, как жить или как отвергать способ жизни, навязанный обществом?! Конец отступления.
Перек увлекался кроссвордами и игрой в шахматы так же страстно, как Набоков. Он был членом УЛИПО (род секты математиков, занимавшихся игрой в слова, притом с гораздо большим юмором, чем зомби из «нового романа»), и поэтому все его произведения являют собой упражнения в стиле[38]; не случайно «Жизнь, способ употребления» посвящена Раймону Кено: идея состояла не только в том, чтобы играть с формой, совершать лингвистические подвиги с целью продемонстрировать, «какие мы крутые», но и в том, чтобы руководствоваться определенными строгими правилами как средством воплощения на письме своей «болтологии».
«Жизнь, способ употребления» – не роман, это целый жилой дом. А именно дом № 11 по улице Симона Крюбелье, описанный с необыкновенным тщанием, этаж за этажом, комната за комнатой, жилец за жильцом. Перек потратил целых десять лет, чтобы рассечь этот «дом» на 99 глав, на 107 разных историй и на 1467 персонажей. Можно читать эти «романы» (именно такой подзаголовок Перек дал своей книге) с любого места, хоть с начала, хоть с конца, выбрать любой этаж, следить за любым жильцом (например, за Персивалем Бартлебутом, презрев его соседа Гаспара Винклера), выхватить из повествования то или иное описание, ту или иную историю. Величественно-безумный замысел Перека преследует одну цель – показать, что при рассмотрении в микроскоп любая вещь потрясающе интересна, что каждый дом на каждой улице каждого города содержит в себе целую вселенную, переполненную тысячами уникальных, волшебных приключений, о которых никто никогда не сможет поведать миру – разумеется, кроме него.
Иногда бывает, что замысел книги превосходит ее результат. Опираясь на достигнутое, Перек написал другую книгу – о площади Сен-Сюльпис, названную «Попытка исчерпывающего описания одного парижского уголка». Чему же учит нас – может быть, невольно – «Жизнь, способ употребления»? Тому, что реальность безбрежна, что ни один романист никогда не исчерпает ее до конца, что стремление исчерпать реальность грозит в первую очередь истощить терпение читателя. Так что выбирайте сами; что касается меня, я из всего Перека предпочитаю в первую очередь «Вещи» (1965), лучший роман о современном обществе материальных желаний, а во вторую – «Я помню» (идея принадлежит Жо Бренару), ибо «Жизнь, способ употребления», так же как «Улисс» Джойса, остается произведением-пределом, опытом, свалкой, паззлом, магмой, абракадаброй – в общем, называйте как хотите; для меня это гора, родившая лягушку, или мышь, мечтающая раздуться до размеров вола.
Недавно издательство «Зюльма» опубликовало «Подготовительные тетради» к книге «Жизнь, способ употребления», и мы с ужасом обнаружили, что все события романа были предопределены с самого начала: Перек с потрясающим тщанием, близким к мазохизму, заранее выработал для себя абсолютно бредовые правила письма (например, передвижения по дому осуществляются только ходом шахматного коня, или – такая-то глава должна состоять только из шести страниц и содержать только определенные слова, и т. д.). Нет никаких сомнений, что Перек – истинный виртуоз, виртуоз-безумец, а его книга – беспрецедентный писательский подвиг. Однако технические пруэсы не обязательно создают шедевр, и читателям не всегда приятно следить за героем, зная, что автор держит его на коротком поводке.
№42. Веркор «МОЛЧАНИЕ МОРЯ» (1942)
Ну надо же, под номером 42 стоит книга, изданная в 42-м! Забавная штука жизнь, ей-богу, такие фишки нам подкидывает, что сразу и не въедешь, иногда чувствуешь себя дурак-дураком.
«Молчание моря» Веркора (1902—1991) было первой книгой, выпущенной подпольно, тиражом 350 экземпляров, в издательстве «Минюи» – центральном издательском доме Сопротивления, основанном самим Веркором и Пьером де Лескюром (ничего общего с генеральным директором группы «Вивенди-Универсаль»!) в 1941 году. Жан Веркор, чье настоящее имя Жан Брюллер, запустил эту огненную ракету с опасностью для жизни[39]. Напрашивается мысль, что сегодня «Молчание моря» имеет скорее историческую и сентиментальную ценность, нежели литературную, но это далеко не так, не нужно думать об этой книге абы что.
Сюжет ее крайне прост: в 1940 году немецкий офицер поселяется во французской деревне, в оккупированной зоне; каждый вечер он разговаривает по-французски с хозяевами дома, которые ему не отвечают[40]. Этим молчанием побежденные – старик и его племянница – выражают свое сопротивление оккупанту (примерно так же, как Ганди – британским колонизаторам). Понятно, что метафора эта не слишком тонка, но, поскольку нацисты также не блистали утонченностью, книга должна была разить напрямую. Мой симпатичный однофамилец Ив Бегбедер очень метко высказался по поводу «Молчания моря», и я спешу привести здесь его слова: «Нужно было создать если не боевую литературу – она придет несколько позже, – то хотя бы литературу, утверждавшую наше достоинство». Безмолвие этих французов ярко символизирует тот ужасный период одиночества, ту армию теней, невидимок, смиренников, которые не могли сказать «нет» во весь голос, потому что для этого следовало эмигрировать в Англию или рисковать своей шкурой, но которые прошептали «нет», пробормотали «нет», прожили в этом «нет». Мало-помалу немецкий офицер, Вернер фон Эбреннак, начинает уважать своих безмолвствующих хозяев, почти восхищаться ими, а под конец старик и его племянница также проникаются к нему чувством, близким к восхищению. И хотя этот роман явно ангажирован, его нельзя назвать манихейским: племянница заговаривает с бошем один-единственный раз, сказав ему «Прощайте», да и то когда он уходит навсегда. Если бы в наши дни молодой автор опубликовал историю солдата вермахта, образованного и обаятельного, рассуждающего перед своими противниками о Моцарте и правах человека, это произвело бы скандал в национальном масштабе, и, однако, в основе «Молчания моря» лежит именно эта история – про то, как цивилизованные люди развязывают друг против друга самую страшную из всех войн на земле. Появись этот великий роман Сопротивления сегодня, современные апостолы политкорректности наверняка прилепили бы ему кличку «ревизионистский».
Сила «Молчания моря» заключается также в его строгом, сдержанном стиле: «Молчание длилось и длилось. Оно становилось все плотнее, как утренний туман. Плотное, застывшее безмолвие. Неподвижность моей племянницы и, конечно, моя собственная усугубляли это молчание, делали его свинцово тяжелым. Даже сам офицер, растерявшись, стоял неподвижно, и лишь спустя несколько минут я увидел, как его губы дрогнули в улыбке». Это очень короткий роман (по правде говоря, скорее новелла – Веркор обожал читать Кэтрин Мэнсфилд[41]), от которого бегут мурашки по коже; он давит на вас, скручивает кишки, заставляет физически ощутить гибельную, гнетущую атмосферу немецкой оккупации. Если вдуматься, в нем даже есть нечто от «нового романа»: целая книга без единого слова главных героев, написанная в холодном, сухом стиле, – первое предвестие того, чем станет издательство «Минюи» после войны, с его лендоновской компанией[42].
«Молчание моря» Веркора (1902—1991) было первой книгой, выпущенной подпольно, тиражом 350 экземпляров, в издательстве «Минюи» – центральном издательском доме Сопротивления, основанном самим Веркором и Пьером де Лескюром (ничего общего с генеральным директором группы «Вивенди-Универсаль»!) в 1941 году. Жан Веркор, чье настоящее имя Жан Брюллер, запустил эту огненную ракету с опасностью для жизни[39]. Напрашивается мысль, что сегодня «Молчание моря» имеет скорее историческую и сентиментальную ценность, нежели литературную, но это далеко не так, не нужно думать об этой книге абы что.
Сюжет ее крайне прост: в 1940 году немецкий офицер поселяется во французской деревне, в оккупированной зоне; каждый вечер он разговаривает по-французски с хозяевами дома, которые ему не отвечают[40]. Этим молчанием побежденные – старик и его племянница – выражают свое сопротивление оккупанту (примерно так же, как Ганди – британским колонизаторам). Понятно, что метафора эта не слишком тонка, но, поскольку нацисты также не блистали утонченностью, книга должна была разить напрямую. Мой симпатичный однофамилец Ив Бегбедер очень метко высказался по поводу «Молчания моря», и я спешу привести здесь его слова: «Нужно было создать если не боевую литературу – она придет несколько позже, – то хотя бы литературу, утверждавшую наше достоинство». Безмолвие этих французов ярко символизирует тот ужасный период одиночества, ту армию теней, невидимок, смиренников, которые не могли сказать «нет» во весь голос, потому что для этого следовало эмигрировать в Англию или рисковать своей шкурой, но которые прошептали «нет», пробормотали «нет», прожили в этом «нет». Мало-помалу немецкий офицер, Вернер фон Эбреннак, начинает уважать своих безмолвствующих хозяев, почти восхищаться ими, а под конец старик и его племянница также проникаются к нему чувством, близким к восхищению. И хотя этот роман явно ангажирован, его нельзя назвать манихейским: племянница заговаривает с бошем один-единственный раз, сказав ему «Прощайте», да и то когда он уходит навсегда. Если бы в наши дни молодой автор опубликовал историю солдата вермахта, образованного и обаятельного, рассуждающего перед своими противниками о Моцарте и правах человека, это произвело бы скандал в национальном масштабе, и, однако, в основе «Молчания моря» лежит именно эта история – про то, как цивилизованные люди развязывают друг против друга самую страшную из всех войн на земле. Появись этот великий роман Сопротивления сегодня, современные апостолы политкорректности наверняка прилепили бы ему кличку «ревизионистский».
Сила «Молчания моря» заключается также в его строгом, сдержанном стиле: «Молчание длилось и длилось. Оно становилось все плотнее, как утренний туман. Плотное, застывшее безмолвие. Неподвижность моей племянницы и, конечно, моя собственная усугубляли это молчание, делали его свинцово тяжелым. Даже сам офицер, растерявшись, стоял неподвижно, и лишь спустя несколько минут я увидел, как его губы дрогнули в улыбке». Это очень короткий роман (по правде говоря, скорее новелла – Веркор обожал читать Кэтрин Мэнсфилд[41]), от которого бегут мурашки по коже; он давит на вас, скручивает кишки, заставляет физически ощутить гибельную, гнетущую атмосферу немецкой оккупации. Если вдуматься, в нем даже есть нечто от «нового романа»: целая книга без единого слова главных героев, написанная в холодном, сухом стиле, – первое предвестие того, чем станет издательство «Минюи» после войны, с его лендоновской компанией[42].
№41. Франсуаза Саган «ЗДРАВСТВУЙ, ГРУСТЬ» (1954)
Номер 41 нашего хит-парада опять-таки пал не на меня, но я все равно радуюсь, ибо под ним стоит одна из самых любимых моих книг – «Здравствуй, грусть». Я вполне согласен с выбором нашего читательского корпуса: иногда и в культурной демократии есть хорошие стороны, особенно в тех случаях, когда она помогает освежить память осоловевших критиков и вылечить от амнезии избранных мира сего.
«Здравствуй, грусть» – это первый роман Франсуазы Саган, но, главное, одно из редчайших чудес XX века. В 1954 году юная восемнадцатилетняя папенькина дочка, проживающая в Кажарке (департамент Лот), берет перо и пишет в тоненькой тетрадке: «Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя – грусть. Это такое всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала ее – я знала скуку, досаду, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шелк, обволакивает меня и отчуждает от других»[43]. Вся музыка, все очарование и меланхолия Саган уже заключены в этом первом абзаце ее первой книги. Всю оставшуюся жизнь она только и делала, что склоняла мягкость грусти, эгоизм скуки, страх одиночества. На самом деле ее зовут Франсуаза Куарез, но она взяла себе псевдонимом имя, найденное в «Исчезновении Альбертины», потому что уже в 18 лет испытывает страх перед утраченным временем[44]. Не потому ли она так мгновенно вошла в литературу? И не потому ли стащила название для своего романа из цикла стихов Элюара, озаглавленного «Сама жизнь»[45]?
«Здравствуй, грусть» – это первый роман Франсуазы Саган, но, главное, одно из редчайших чудес XX века. В 1954 году юная восемнадцатилетняя папенькина дочка, проживающая в Кажарке (департамент Лот), берет перо и пишет в тоненькой тетрадке: «Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя – грусть. Это такое всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала ее – я знала скуку, досаду, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шелк, обволакивает меня и отчуждает от других»[43]. Вся музыка, все очарование и меланхолия Саган уже заключены в этом первом абзаце ее первой книги. Всю оставшуюся жизнь она только и делала, что склоняла мягкость грусти, эгоизм скуки, страх одиночества. На самом деле ее зовут Франсуаза Куарез, но она взяла себе псевдонимом имя, найденное в «Исчезновении Альбертины», потому что уже в 18 лет испытывает страх перед утраченным временем[44]. Не потому ли она так мгновенно вошла в литературу? И не потому ли стащила название для своего романа из цикла стихов Элюара, озаглавленного «Сама жизнь»[45]?