Страница:
«Как ни крути, — думал допрашиваемый, почти не слушая следователей, — свобода — категория внутренняя: можно быть рабом в душе, занимая высокий пост и обладая почти неограниченными полномочиями, и можно оставаться свободным в душе, даже находясь за решеткой»…
Сразу же после допроса отправили в карцер — угрозы надзирателя осуществились.
«Здравствуй, карцер, не дам я тебе соскучиться по мне!» — Вадим удивлялся своему спокойствию и какой-то апатичной готовности ко всему, переступая порог одиночки.
После «темницы» ночь в карцере прошла как-то легко и незаметно.
Сразу же после допроса отправили в карцер — угрозы надзирателя осуществились.
«Здравствуй, карцер, не дам я тебе соскучиться по мне!» — Вадим удивлялся своему спокойствию и какой-то апатичной готовности ко всему, переступая порог одиночки.
После «темницы» ночь в карцере прошла как-то легко и незаметно.
Глава 5. БЕЗ ПРОБЛЕСКА НАДЕЖДЫ
Наутро ожидал новый сюрприз — перевели в «камеру смертников».
По сравнению с карцером, это номер — люкс: койка, матрас с одеялом, решетчатый квадрат под потолком с видом на городскую улицу. Давит лишь одно — сама атмосфера, дух камеры, скорее, искусственно нагнетаемый для постоянного держания заключенного в напряжении. Все время мозг сверлит, пусть, быть может, и ложная мысль: «Для скольких несчастных эта камера стала последним пристанищем в жизни?..» Тяжелее всего давалось время с десяти вечера до часу ночи, когда думы о беременной жене и больной матери, от которой поначалу всячески старались скрыть арест сына, мучали сильнее, становясь почти невыносимыми.
Вновь стал преследовать сон, который снился в «темнице»: двое без лиц вели его куда-то в непроглядную тьму, в неизвестность. Будущее расплывалось в этой тьме.
В дневнике нервно и неровно выстраивались строки: «Странно, почти у всех так мало надежд на будущее. Все сводится к механическому счету месяцев и годов, сменяющих друг друга. Свеча жизни сгорает, не давая света и тепла. Будущее мрачно, представляется нищим, убогим, ужасным. Где-то там, снаружи, все будет идти своим чередом, будут происходить события, решаться мировые и личные проблемы. Здесь же, в этой затхлой среде, нет и проблеска надежды на лучшее. Все, что я понимаю — это то, что существует Счет, который непременно должен оплачиваться. Кто-то будет платить по этому Счету, а некто при этом будет вбивать что-то ему в голову…» Допросов и заумных бесед больше не было: заключенного решили расколоть самым древним и примитивным способом. Били остервенело, четверо в масках, резиновыми дубинками. Били куда попало: по голове, лицу, бокам, спине, животу… Этим людям казалось, что доказать наличие того, чего на самом деле не было, легче, чем признать отсутствие такового.
"Неужели нет выхода?.. Не бывает такого, ведь существует же Бог?!. — мучился Вадим.
— Боже, упаси меня от греха возненавидеть тебя, как ненавидишь Ты меня в эту минуту!.."
По сравнению с карцером, это номер — люкс: койка, матрас с одеялом, решетчатый квадрат под потолком с видом на городскую улицу. Давит лишь одно — сама атмосфера, дух камеры, скорее, искусственно нагнетаемый для постоянного держания заключенного в напряжении. Все время мозг сверлит, пусть, быть может, и ложная мысль: «Для скольких несчастных эта камера стала последним пристанищем в жизни?..» Тяжелее всего давалось время с десяти вечера до часу ночи, когда думы о беременной жене и больной матери, от которой поначалу всячески старались скрыть арест сына, мучали сильнее, становясь почти невыносимыми.
Вновь стал преследовать сон, который снился в «темнице»: двое без лиц вели его куда-то в непроглядную тьму, в неизвестность. Будущее расплывалось в этой тьме.
В дневнике нервно и неровно выстраивались строки: «Странно, почти у всех так мало надежд на будущее. Все сводится к механическому счету месяцев и годов, сменяющих друг друга. Свеча жизни сгорает, не давая света и тепла. Будущее мрачно, представляется нищим, убогим, ужасным. Где-то там, снаружи, все будет идти своим чередом, будут происходить события, решаться мировые и личные проблемы. Здесь же, в этой затхлой среде, нет и проблеска надежды на лучшее. Все, что я понимаю — это то, что существует Счет, который непременно должен оплачиваться. Кто-то будет платить по этому Счету, а некто при этом будет вбивать что-то ему в голову…» Допросов и заумных бесед больше не было: заключенного решили расколоть самым древним и примитивным способом. Били остервенело, четверо в масках, резиновыми дубинками. Били куда попало: по голове, лицу, бокам, спине, животу… Этим людям казалось, что доказать наличие того, чего на самом деле не было, легче, чем признать отсутствие такового.
"Неужели нет выхода?.. Не бывает такого, ведь существует же Бог?!. — мучился Вадим.
— Боже, упаси меня от греха возненавидеть тебя, как ненавидишь Ты меня в эту минуту!.."
Глава 6. СТРАСТИ ВОКРУГ ОРУЖИЯ
Пребывающий сейчас в неволе в бытность следователем военной прокуратуры в основном занимался преступлениями, связанными с оружием.
Пару месяцев назад, в застывший в августовском зное день, изредка волнуемый накатывающимся с окрестных гор ленивым ветерком, он вел допрос в своем небольшом, по-военному необустроенном кабинете. Напротив сидел молодой человек с безразличным тусклым взглядом и выражением полнейшего равнодушия на широком щербатом лице, окаймленном жидкой бородкой. Он умудрялся вывозить небольшими партиями оружие из воюющей республики. Он — кандидат в депутаты парламента (!) и гнуснейший, в понимании Вадима, из преступивших закон и нравственные принципы.
Разумеется, за ним стояли люди, группа людей, заинтересованных в грязном бизнесе.
Вадим почти уже знал, куда выведет его раскручивание клубка, кончик нити которого он держал в руках.
Вывозилось в основном трофейное оружие, которое тщательно чистилось и подкрашивалось. Механизм преступного бизнеса был четко налажен и действовал без перебоев. Невзрачный на вид грузовичок беспрепятственно провозил оружие через таможню (там был свой человек). В условленном месте на территории соседней республики ждали специальные люди, которые, принимая и реализовывая «товар», получали свою долю.
Война, не скрывая того, творила не только героев, но и антигероев. Таких паразитов было немного, но вред, наносимый ими истекающей кровью республике был огромен.
Вадим не жалел себя, твердо намереваясь раскрутить дело на всю катушку. Суровое наказание должно было навсегда отбить охоту подобным любителями грязной наживы.
При этом его не пугала перспектива наступить на чью-то «авторитетную» ногу, впасть в немилость тех, кого война и определенное стечение обстоятельств практически поставили над законом.
Сам преступник явно не боялся его. Не чувствовалось и тени раскаяния — он был развязен и нагл:
— Не трать энергии понапрасну, господин следователь! Не по зубам тебе орешек!.. — сверкнувший злобный огонек на миг прорвал безжизненную тусклость его глаз.
Вадима так и подмывало врезать со всей силы в циничную рожу «продавца» Родины.
— Расколем, не таких кололи! — стараясь быть спокойным, ответил он…
Пару месяцев назад, в застывший в августовском зное день, изредка волнуемый накатывающимся с окрестных гор ленивым ветерком, он вел допрос в своем небольшом, по-военному необустроенном кабинете. Напротив сидел молодой человек с безразличным тусклым взглядом и выражением полнейшего равнодушия на широком щербатом лице, окаймленном жидкой бородкой. Он умудрялся вывозить небольшими партиями оружие из воюющей республики. Он — кандидат в депутаты парламента (!) и гнуснейший, в понимании Вадима, из преступивших закон и нравственные принципы.
Разумеется, за ним стояли люди, группа людей, заинтересованных в грязном бизнесе.
Вадим почти уже знал, куда выведет его раскручивание клубка, кончик нити которого он держал в руках.
Вывозилось в основном трофейное оружие, которое тщательно чистилось и подкрашивалось. Механизм преступного бизнеса был четко налажен и действовал без перебоев. Невзрачный на вид грузовичок беспрепятственно провозил оружие через таможню (там был свой человек). В условленном месте на территории соседней республики ждали специальные люди, которые, принимая и реализовывая «товар», получали свою долю.
Война, не скрывая того, творила не только героев, но и антигероев. Таких паразитов было немного, но вред, наносимый ими истекающей кровью республике был огромен.
Вадим не жалел себя, твердо намереваясь раскрутить дело на всю катушку. Суровое наказание должно было навсегда отбить охоту подобным любителями грязной наживы.
При этом его не пугала перспектива наступить на чью-то «авторитетную» ногу, впасть в немилость тех, кого война и определенное стечение обстоятельств практически поставили над законом.
Сам преступник явно не боялся его. Не чувствовалось и тени раскаяния — он был развязен и нагл:
— Не трать энергии понапрасну, господин следователь! Не по зубам тебе орешек!.. — сверкнувший злобный огонек на миг прорвал безжизненную тусклость его глаз.
Вадима так и подмывало врезать со всей силы в циничную рожу «продавца» Родины.
— Расколем, не таких кололи! — стараясь быть спокойным, ответил он…
Глава 7. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
Вадим отпустил подследственного до следующего, финального, как он предполагал, допроса и положил бумаги в сейф. Откинувшись на спинку потертого чуть ли не до дыр кресла, он думал с негодованием, устало прикрыв глаза: «Мыслимо ли — торгующий родиной кандидат в депутаты?! Как только жизнь, вбирая в себя столь много противоречий и контрастов, не запутывается сама в себе? Благородство и великодушие соседствуют с низостью и подлостью, беззаветная храбрость и самоотверженность уживаются со шкурничеством и малодушием… Этот урод делал деньги на крови своих соотечественников, обезоруживая их перед противником, мощь которого растет с каждым днем. Он исподволь продавал родную землю — таким нет пощады!..» Вадим, которому едва исполнилось двадцать семь, был полон сил и честолюбия, и не случайно принципом своей работы избрал — «закон, не взирая на лица». От буквы закона он действительно старался не отступать, но время было необычное, военное: реалии требовали совершенно нестандартных подходов к тем или иным ситуациям.
Контингент, с которым следователь имел дело, был специфичен. В молодой республике, вынужденной защищаться, ходило много оружия, в том числе незарегистрированного. Вооруженный человек опасен и непредсказуем, а когда в силу обстоятельств он теряет контроль над собой и чувство меры, становится опасен вдвойне.
Нередко в адрес работников прокуратуры поступали угрозы — большей частью анонимные, но однозначные и категоричные по сути своей — «в расход». Приходилось быть крайне бдительным, действовать на опережение. Не случайно сама прокуратура походила на небольшое, мобильное воинское подразделение, составленное в основном из опытных бойцов.
Самому Вадиму боевитости и находчивости было не занимать. Увлечение спортом, каждодневные тренировки воспитали в нем самообладание, не изменявшее в самых сложных ситуациях. Он привык решать различные жизненные проблемы, надеясь почти исключительно на себя, старался быть предельно объективным, независимым и самостоятельным.
В то же время жизнь заставляла быть реалистом. Работа в экстремальных условиях очень скоро сняла с глаз пелену юношеских лет, в розовом цвете которой правосудие представлялось исключительно справедливым, независимым от общественно-политической конъюнктуры, давления и вмешательства извне — оно вынуждено было считаться с определенными реалиями, а нередко и уступать им. Порой размывалась черта между законом и чьей-то волей.
Помимо писаных законов, в жизни были и сотни неписаных правил и норм поведения.
Все в жизни перемешивалось и переплеталось, накладывалось одно на другое, объединялось, образуя где-то на время мощь и силу, и, наоборот, боролось и сталкивалось, расшибалось, разрушаясь, разделяясь, расшепляясь, растворяясь, превращаясь в ничто, или почти в ничто. То, что вчера казалось незыблемым, сегодня считалось малозначительным, смешным, устаревшим. Согласно этим неписаным законам миропорядка, одни погибали на фронте — другие делались генералами, одни нищали — другие становились хозяевами жизни. Победителем же часто оказывался тот, кто был циничнее, наглее и хитрее других… Все это было пошло и несправедливо.
В пароксизме отчаяния такие принципиальные и сильные духом человеческие индивидуумы, как Вадим, пытались найти, постичь истину в этом море беспорядочного неуемного и алогичного движения.
Но истина была вне этой суеты, выше нее…
Контингент, с которым следователь имел дело, был специфичен. В молодой республике, вынужденной защищаться, ходило много оружия, в том числе незарегистрированного. Вооруженный человек опасен и непредсказуем, а когда в силу обстоятельств он теряет контроль над собой и чувство меры, становится опасен вдвойне.
Нередко в адрес работников прокуратуры поступали угрозы — большей частью анонимные, но однозначные и категоричные по сути своей — «в расход». Приходилось быть крайне бдительным, действовать на опережение. Не случайно сама прокуратура походила на небольшое, мобильное воинское подразделение, составленное в основном из опытных бойцов.
Самому Вадиму боевитости и находчивости было не занимать. Увлечение спортом, каждодневные тренировки воспитали в нем самообладание, не изменявшее в самых сложных ситуациях. Он привык решать различные жизненные проблемы, надеясь почти исключительно на себя, старался быть предельно объективным, независимым и самостоятельным.
В то же время жизнь заставляла быть реалистом. Работа в экстремальных условиях очень скоро сняла с глаз пелену юношеских лет, в розовом цвете которой правосудие представлялось исключительно справедливым, независимым от общественно-политической конъюнктуры, давления и вмешательства извне — оно вынуждено было считаться с определенными реалиями, а нередко и уступать им. Порой размывалась черта между законом и чьей-то волей.
Помимо писаных законов, в жизни были и сотни неписаных правил и норм поведения.
Все в жизни перемешивалось и переплеталось, накладывалось одно на другое, объединялось, образуя где-то на время мощь и силу, и, наоборот, боролось и сталкивалось, расшибалось, разрушаясь, разделяясь, расшепляясь, растворяясь, превращаясь в ничто, или почти в ничто. То, что вчера казалось незыблемым, сегодня считалось малозначительным, смешным, устаревшим. Согласно этим неписаным законам миропорядка, одни погибали на фронте — другие делались генералами, одни нищали — другие становились хозяевами жизни. Победителем же часто оказывался тот, кто был циничнее, наглее и хитрее других… Все это было пошло и несправедливо.
В пароксизме отчаяния такие принципиальные и сильные духом человеческие индивидуумы, как Вадим, пытались найти, постичь истину в этом море беспорядочного неуемного и алогичного движения.
Но истина была вне этой суеты, выше нее…
Глава 8. ПОДЛОГ
В тюрьме у Вадима уже было достаточно времени, чтобы попытаться понять, каким образом зеленые купюры оказались в папке с документами в его сейфе и почему, оперативно отреагировав на анонимный звонок, бывшие коллеги даже не захотели как следует выслушать его. Все дело в сумме: подумать только — 400 долларов! Таких денег он в жизни в руках не держал. В бюджете самой прокуратуры столько не наберется!
Зарплата его, неплохая по меркам военного времени, едва равнялась 10 долларам, и чтобы накопить такую сумму, которая оказалась в сейфе, потребовалось бы по меньшей мере три с половиной — четыре года, да и то при условии, если все это время держать зубы на полке.
Как же все-таки валюта оказалась в сейфе? Вадим вел расследование собственного случая — за «того парня», который должен был сделать это, прежде чем отправить его за решетку.
Версию о том, что в его отсутствие кто-то чужой мог проникнуть в кабинет и открыть сейф некой универсальной отмычкой, он отверг — прокуратура круглосуточно и хорошо охранялась. «Может, подкупили кого-то из своих?.. Вряд ли…», — гадал Вадим.
Внезапная догадка отозвалась болью в области сердца. «Как можно было так опростоволоситься — с этим гадом нужно было быть всегда начеку!..» Да, деньги, улучив момент, подложили во время допроса. И сделал это щербатый: у него и его друзей такая сумма, без сомнения, водилась.
Просто нужно было отвлечь «не в меру» энергичного следователя от дела и вывести его, хотя бы на время, из игры.
Не подозревая того, Вадим, собственноручно положил себе в сейф «компромат», притаившийся в толстой папке среди рабочих бумаг на столе.
И нашлись же горе-коллеги, которые клюнули на это и с энергией, достойной лучшего применения, взялись, не мудрствуя лукаво, доказывать наличие несуществующей «взятки».
Зарплата его, неплохая по меркам военного времени, едва равнялась 10 долларам, и чтобы накопить такую сумму, которая оказалась в сейфе, потребовалось бы по меньшей мере три с половиной — четыре года, да и то при условии, если все это время держать зубы на полке.
Как же все-таки валюта оказалась в сейфе? Вадим вел расследование собственного случая — за «того парня», который должен был сделать это, прежде чем отправить его за решетку.
Версию о том, что в его отсутствие кто-то чужой мог проникнуть в кабинет и открыть сейф некой универсальной отмычкой, он отверг — прокуратура круглосуточно и хорошо охранялась. «Может, подкупили кого-то из своих?.. Вряд ли…», — гадал Вадим.
Внезапная догадка отозвалась болью в области сердца. «Как можно было так опростоволоситься — с этим гадом нужно было быть всегда начеку!..» Да, деньги, улучив момент, подложили во время допроса. И сделал это щербатый: у него и его друзей такая сумма, без сомнения, водилась.
Просто нужно было отвлечь «не в меру» энергичного следователя от дела и вывести его, хотя бы на время, из игры.
Не подозревая того, Вадим, собственноручно положил себе в сейф «компромат», притаившийся в толстой папке среди рабочих бумаг на столе.
И нашлись же горе-коллеги, которые клюнули на это и с энергией, достойной лучшего применения, взялись, не мудрствуя лукаво, доказывать наличие несуществующей «взятки».
ЭПИЛОГ
Бог, к которому узник взывал в минуты отчаяния, существовал и видел все, что творилось под ним. И в происходящем меньше всего была Его вина: внизу, на земле, человечество было заражено вирусом зла, алчности и недоверия. Человек жить не мог, не умел без того, чтобы доказывать «ближнему» своему что-либо силой, добиваться чего-то ложью и обманом.
Не замечая трагедии отдельного, конкретного человека, человечество в целом не хотело остановиться, одуматься, признать фальшивость и призрачность выбранных ориентиров и целей, осознать свое истинное предназначение и возвратиться к Богу.
Бог видел все это и всячески внушал людям, что реальность, когда его, Божья истина предстанет во всей своей наготе и величии, наступит непременно — у каждого в свое время. И что выдержавшего натиск времени, претерпевшего и не растерявшего попусту себя в суете жизни и времени, ожидает достойное вознаграждение…
Подходил к концу шестой месяц пребывания в Изоляторе временного содержания. «Признания» о получении взятки не было: следователи давно уже оставили Вадима в покое, тюремщики прониклись к нему уважением, помогали кто-чем мог, предлагая горячий чай, сигареты.
Несмотря на небывало суровую зиму, весна 95-го пришла в город по календарю.
Паводком разлилась по улицам, прежде цвета «хаки», совсем по-мирному разноцветная толпа (война, кажется, шла на убыль, а фронт удалялся от города).
Расцвели в улыбке лица людей, после страданий в полутьме сырых подвалов наконец увидевших свет Божий, вдохнувших полной грудью.
Вадим наблюдал все это через решетчатый квадрат и радовался безотчетно за «ближних своих» — этих искусственно отдаленных от него людей. Все было как многие годы назад, как в мечте, мечте о мире. «Счастье — это, наверное, жить там, где никогда не бывает войн», — думал он…
Всему на земле предопределен свой срок. Исчерпал себя и срок, который определили сами люди себе же подобному, чтобы доказать что-то ему и самим же себе.
Покидая свое мрачное обиталище, Вадим улыбнулся, сам не зная чему. Кругом было светло, тепло, просторно, шумно. Все дышало настоящей жизнью и, казалось, было наполнено особого смысла. С непривычки кружилась голова…
1999 год
Не замечая трагедии отдельного, конкретного человека, человечество в целом не хотело остановиться, одуматься, признать фальшивость и призрачность выбранных ориентиров и целей, осознать свое истинное предназначение и возвратиться к Богу.
Бог видел все это и всячески внушал людям, что реальность, когда его, Божья истина предстанет во всей своей наготе и величии, наступит непременно — у каждого в свое время. И что выдержавшего натиск времени, претерпевшего и не растерявшего попусту себя в суете жизни и времени, ожидает достойное вознаграждение…
Подходил к концу шестой месяц пребывания в Изоляторе временного содержания. «Признания» о получении взятки не было: следователи давно уже оставили Вадима в покое, тюремщики прониклись к нему уважением, помогали кто-чем мог, предлагая горячий чай, сигареты.
Несмотря на небывало суровую зиму, весна 95-го пришла в город по календарю.
Паводком разлилась по улицам, прежде цвета «хаки», совсем по-мирному разноцветная толпа (война, кажется, шла на убыль, а фронт удалялся от города).
Расцвели в улыбке лица людей, после страданий в полутьме сырых подвалов наконец увидевших свет Божий, вдохнувших полной грудью.
Вадим наблюдал все это через решетчатый квадрат и радовался безотчетно за «ближних своих» — этих искусственно отдаленных от него людей. Все было как многие годы назад, как в мечте, мечте о мире. «Счастье — это, наверное, жить там, где никогда не бывает войн», — думал он…
Всему на земле предопределен свой срок. Исчерпал себя и срок, который определили сами люди себе же подобному, чтобы доказать что-то ему и самим же себе.
Покидая свое мрачное обиталище, Вадим улыбнулся, сам не зная чему. Кругом было светло, тепло, просторно, шумно. Все дышало настоящей жизнью и, казалось, было наполнено особого смысла. С непривычки кружилась голова…
1999 год
Агония
В палате онкологической больницы свет горел до самого утра, словно для того, чтобы подчеркнуть крайнюю уродливость облупившихся, заплесневелых стен и потолка.
У постели умирающей сидели двое. Он держал прозрачную руку женщины, которая приходилась ей тетей, не давая пальцам, пока еще на удивление сильным, сжаться, чтобы не мешать работать капельнице, безуспешно пытающейся через едва обозначающиеся вены влить жизнь в угасающий организм. Она же, истощенная за неделю круглосуточного ухода за матерью физически и душевно, тихо причитала, уже смирившись с неизбежностью смерти.
Умирающей было 65 лет. Борясь со смертью, женщина с шумом хватала ртом воздух и тяжело выдыхала его. Что-то изнутри, видимо, изгрызало ее, причиняя ужасную боль — каждые 3-4 минуты умирающая издавала резкий стон. Они пытались заговорить с ней, звали ее, но женщина уже не отвечала. Каменная маска смерти постепенно покрывала лицо, сквозь полуоткрытую щель глаз смотрели неподвижные стеклянные зрачки.
Шел третий час. Свежесть ночи приправлялась холодным дыханием смерти. Но смерть не спешила забирать душу, словно наслаждаясь агонией. Она невидимо стояла у изголовья женщины, терпеливо ожидая своего часа.
Вдруг умирающая слабо чихнула. Потом еще и еще раз. Проблеск надежды?! Дочь сказала, что это повторится ровно десять раз. Действительно, умирающая чихнула ровно десять раз. Привычка сильнее человека и не изменяет ему даже в экстремальных ситуациях.
Врача не было. Ему позвонили, предупредив, что пациент умирает. Он обещал придти лишь к утру, наказав дежурной медсестре сделать укол и следить за капельницей.
Медсестра входила каждые полчаса, делала с меланхоличным видом то, что назначил врач, и, прождав ради приличия минут пять, уходила к себе в соседнюю комнату — подремать. Потом снова приходила, смотрела как по прозрачной жиле капельницы, похожей на человеческую, течет неторопливая жидкость, трогала и поправляла стойку и саму капельницу… Он глядел вслед уходящей сутуловатой медсестре и думал, как трудно работать в этом мрачном переправочном пункте из жизни в смерть и как тяжело умирать в царящем здесь холоде и безнадежности.
— Хорошо, что ты рядом… — прошептала ему двоюродная сестра. — Иначе я выбросилась бы в окно…
Он не ответил, продолжая сжимать в своей ладони уже сдающуюся руку.
На соседних койках лежали еще трое больных — старушкам было уже за семьдесят.
Практически их ждала та же участь — просто, жизнь их, а вернее, смерть, была растянута во времени. Словно понимая это, они продолжали спать, делая вид, что не замечают присутствия в палате смерти и человеческого страдания. И лишь старушка напротив проявила участие в происходящем, подвинувшись и пригласив сходящую с ума дочь умирающей прикорнуть у себя на койке.
Он держал руку, из которой почти уже вышла жизнь и вместо крови (умирающая страдала лейкемией) текла жидкость, выдавливаемая капельницей из себя. Эта маленькая, невесомая рука неизменно дарила окружающим радость и тепло, не уставая и не оскудевая никогда… Теперь смерть заявляла свое право на эту заботливую и любящую руку, и она медленно уступала ей.
«Отчего с такой болью разрываются невидимые нити, связывающие человека с жизнью, и почему так жестоко обходится напоследок жизнь с людьми, в которых сама жила на протяжении десятилетий? Разве она, эта добрая и безобидная женщина, заслуживает таких странных и ужасных мучений, — он держал безвольную руку умирающей в своей крепкой ладони и пытался понять, в чем секрет силы жизни, где берет свое начало эта сила и куда уходит. — Почему человек не остается вечно молодым и сильным на протяжении всей отпущенной ему жизни?.. Ведь чем взрослее человек, тем беззащитней он перед жизнью. И не было бы разумнее, если бы дожив до сорока, люди умирали, а вернее, исчезали или растворялись в воздухе в расцвете сил и здоровья, чтобы никто не стал свидетелем их агонии, беззащитности, стыда и унижения перед смертью. Ведь в такие минуты сама жизнь кажется жалкой и бессмысленной…» Когда забрежжил рассвет, подошли и другие родственники. Он вышел на больничный двор и закурил.
«Странная вещь — смерть… Как можно вдруг перестать быть хозяином своих ощущений, чувств и переживаний?… Не владеть каждым движением тела и души… Не быть хозяином самого себя, своего естества… Не чувствовать более себя, отречься от себя, того не желая… Превратиться в ничто — навеки раствориться в великом Ничто… Лишиться даже такого вот маленького и странного удовольствия, как потягивать эту дурно пахнущую, дрянную сигаретку… Это непонятно и ужасно…» — думал он, стараясь не слышать стенаний, доносящихся сверху.
Смерть, забрав свое, ушла. На душе оставались пустота, обида и какая-то невысказанность.
2001 год
У постели умирающей сидели двое. Он держал прозрачную руку женщины, которая приходилась ей тетей, не давая пальцам, пока еще на удивление сильным, сжаться, чтобы не мешать работать капельнице, безуспешно пытающейся через едва обозначающиеся вены влить жизнь в угасающий организм. Она же, истощенная за неделю круглосуточного ухода за матерью физически и душевно, тихо причитала, уже смирившись с неизбежностью смерти.
Умирающей было 65 лет. Борясь со смертью, женщина с шумом хватала ртом воздух и тяжело выдыхала его. Что-то изнутри, видимо, изгрызало ее, причиняя ужасную боль — каждые 3-4 минуты умирающая издавала резкий стон. Они пытались заговорить с ней, звали ее, но женщина уже не отвечала. Каменная маска смерти постепенно покрывала лицо, сквозь полуоткрытую щель глаз смотрели неподвижные стеклянные зрачки.
Шел третий час. Свежесть ночи приправлялась холодным дыханием смерти. Но смерть не спешила забирать душу, словно наслаждаясь агонией. Она невидимо стояла у изголовья женщины, терпеливо ожидая своего часа.
Вдруг умирающая слабо чихнула. Потом еще и еще раз. Проблеск надежды?! Дочь сказала, что это повторится ровно десять раз. Действительно, умирающая чихнула ровно десять раз. Привычка сильнее человека и не изменяет ему даже в экстремальных ситуациях.
Врача не было. Ему позвонили, предупредив, что пациент умирает. Он обещал придти лишь к утру, наказав дежурной медсестре сделать укол и следить за капельницей.
Медсестра входила каждые полчаса, делала с меланхоличным видом то, что назначил врач, и, прождав ради приличия минут пять, уходила к себе в соседнюю комнату — подремать. Потом снова приходила, смотрела как по прозрачной жиле капельницы, похожей на человеческую, течет неторопливая жидкость, трогала и поправляла стойку и саму капельницу… Он глядел вслед уходящей сутуловатой медсестре и думал, как трудно работать в этом мрачном переправочном пункте из жизни в смерть и как тяжело умирать в царящем здесь холоде и безнадежности.
— Хорошо, что ты рядом… — прошептала ему двоюродная сестра. — Иначе я выбросилась бы в окно…
Он не ответил, продолжая сжимать в своей ладони уже сдающуюся руку.
На соседних койках лежали еще трое больных — старушкам было уже за семьдесят.
Практически их ждала та же участь — просто, жизнь их, а вернее, смерть, была растянута во времени. Словно понимая это, они продолжали спать, делая вид, что не замечают присутствия в палате смерти и человеческого страдания. И лишь старушка напротив проявила участие в происходящем, подвинувшись и пригласив сходящую с ума дочь умирающей прикорнуть у себя на койке.
Он держал руку, из которой почти уже вышла жизнь и вместо крови (умирающая страдала лейкемией) текла жидкость, выдавливаемая капельницей из себя. Эта маленькая, невесомая рука неизменно дарила окружающим радость и тепло, не уставая и не оскудевая никогда… Теперь смерть заявляла свое право на эту заботливую и любящую руку, и она медленно уступала ей.
«Отчего с такой болью разрываются невидимые нити, связывающие человека с жизнью, и почему так жестоко обходится напоследок жизнь с людьми, в которых сама жила на протяжении десятилетий? Разве она, эта добрая и безобидная женщина, заслуживает таких странных и ужасных мучений, — он держал безвольную руку умирающей в своей крепкой ладони и пытался понять, в чем секрет силы жизни, где берет свое начало эта сила и куда уходит. — Почему человек не остается вечно молодым и сильным на протяжении всей отпущенной ему жизни?.. Ведь чем взрослее человек, тем беззащитней он перед жизнью. И не было бы разумнее, если бы дожив до сорока, люди умирали, а вернее, исчезали или растворялись в воздухе в расцвете сил и здоровья, чтобы никто не стал свидетелем их агонии, беззащитности, стыда и унижения перед смертью. Ведь в такие минуты сама жизнь кажется жалкой и бессмысленной…» Когда забрежжил рассвет, подошли и другие родственники. Он вышел на больничный двор и закурил.
«Странная вещь — смерть… Как можно вдруг перестать быть хозяином своих ощущений, чувств и переживаний?… Не владеть каждым движением тела и души… Не быть хозяином самого себя, своего естества… Не чувствовать более себя, отречься от себя, того не желая… Превратиться в ничто — навеки раствориться в великом Ничто… Лишиться даже такого вот маленького и странного удовольствия, как потягивать эту дурно пахнущую, дрянную сигаретку… Это непонятно и ужасно…» — думал он, стараясь не слышать стенаний, доносящихся сверху.
Смерть, забрав свое, ушла. На душе оставались пустота, обида и какая-то невысказанность.
2001 год
Одиночество, или Разбитое зеркало
Почувствовав внезапную слабость в членах, Он опустился на диванчик напротив трюмо. В глубине изрядно запылившегося зеркала отражался крайне худой и заросший субъект. Сейчас, в минуту недомогания, Он ощутил себя как никогда одиноким — покинутым, обманутым, стертым… А ведь Он так торопился жить, страстно продвигаясь к цели и предвкушая с замиранием сердца, что вот-вот будет признан наконец и, купаясь в лучах собственной славы, станет великодушно дарить окружающим тепло и радость!.. В действительности все оказалось не так.
Теперь, в неполные свои тридцать пять, Он пришел к выводу, что в погоне за недостижимым растратил почти всего себя. Слава, лишь коснувшись своим невесомым крылом, ускользнула, оставив после себя обманчивую розовую дымку. Окружающие же не поняли и не простили Ему «вечного его желания отличиться». Когда Его покинула и женщина, обещавшая стать спутницей жизни и делить с ним все горести и радости, что-то вдруг сломалось внутри. Он пристрастился к спиртному, и опасная трясина медленно засосала его. Вино давало лишь временное облегчение, а отрезвление бывало страшно болезненным… Он чувствовал себя живым трупом, не нужным никому и, что ужаснее всего, самому себе…
Оправившись от внезапного недомогания, Он поднял голову и только тут заметил, что субъект в зеркале, который по идее должен был быть его отражением, не полулежит, как он, безвольно развалившись, а стоит, непринужденно облокотившись на спинку диванчика. «Это не я!» — лихорадочно пронеслось в голове. Он протер глаза и даже ущипнул себя, как это водится, чтобы убедиться, что не бредит. Но Отражение продолжало стоять в прежней позе, и лишь, как показалось ему, скривило губы в ироничную складку.
— Нет, это не я… — произнес Он вслух, резко оглянувшись назад — не стоит ли кто там?
— Верно, это не ты… Более того, отныне я твой антипод, — послышалось в ответ из зеркала. — Прости, но я страшно устал и отказываюсь далее служить тебе.
— Ты чего?! Присядь, успокойся, — не сразу Он пришел в себя. — Ты же всегда был таким тихим и послушным.
Отражение усмехнулось, не скрывая презрения и отвращения:
— Что ты прокис? Встань, встряхнись, предприми что-нибудь… Фу, глядеть на тебя тошно!
— Да пошел ты — тоже мне советчик! — Он решил показать, что не боится странного субъекта (да и было бы нелепо и глупо пугаться собственного отражения).
Отражение надменно вытянулось:
— Ты ли это? Я поражаюсь твоей апатии и безволию… А помнишь каким самонадеянным, твердым и целеустремленным был? Как отстаивал свою правду и вопреки всему стремился оставаться самим собой?.. Да, за это тебя часто били. Но как я тогда, весь помятый и в синяках, гордился и восхищался тобой!
— И что же? Армия врагов и тайных недоброжелателей день ото дня росла. Черная зависть и ненависть горели в их сердцах, они с упоением ждали минуты, когда я поскользнусь наконец, споткнусь и упаду, чтобы позлорадствовать вдоволь, почитать нравоучений о том, что я не так понимаю жизнь и неправильно живу… С годами становилось все труднее бороться с ними, и я, пусть и запоздало, сделал для себя одно открытие — не надо суетиться и пытаться обогнать всех. Себя-то не обойдешь! А будешь очень спешить, наоборот, отстанешь от всех: не лавров победителя удостоишься, а окажешься в полной изоляции — ведь люди не прощают успехов ближнему своему. И тогда придется бежать обратно к ним, «обойденным» тобою, и сдаться им на милость…
— Но ведь и теперь ты в полном одиночестве, — Отражение не сдавалось. — От тебя отвернулись все друзья и женщина, которая любила тебя. Это теперь ты даешь повод потешаться над своей слабостью. Ты напоминаешь страуса, прячущего в минуту опасности голову в песок и оголяющего тылы…
Он тяжело отдышался, поерзал на своем ложе, пытаясь удобнее устроиться. Затем последовала настоящая тирада…
— Друг мой, для того, чтобы человеческое стадо признало тебя, нужно всячески потакать ему и лицемерить. Унижаться перед сильными, чтобы не затоптали они тебя и «терпеть» слабых, чтобы не озлобились на тебя и не ставили исподтишка палок в колеса. Только так можно выжить и преуспеть. Но ради чего, спрашивается?.. Ведь сама жизнь — бессмысленная борьба с предсказуемым и одинаковым для всех финалом.
Вот потому я и лег в дрейф… Что касается друзей, то они суетливы и причиняют одни неудобства. Многие искали со мной дружбы большей частью из корысти. Ведь дружба обычно — подсознательный расчет, а бескорыстный друг — уникальная редкость в природе… И женщина, которую ты имеешь в виду, любила меня, как это ни горько сознавать, из себялюбия и честолюбия. Она рассчитывала, уцепившись за меня, въехать в светлое и обеспеченное будущее. Но когда поняла, что я не птица высокого полета, не орел, а всего лишь «белая ворона», ушла без оглядки.
Упорхнула… А я, дурак, любил ее по-настоящему, как мог…
— И что теперь, философ, ты доволен своей изолированностью от всех и всего, или и теперь хочешь всего-навсего отличиться?.. Понимаю, у тебя критический период — психологи называют твой возраст переходным: «кризис среднего возраста» и все такое… Но ведь для большинства — это этап для перехода в новое качество, трамплин для взлета. Многие выходят из него окрепшими и умудренными. Ты же трусливо бежишь от жизни…
— Все мы одиноки в этом мире, и каждый в свое время приходит к пониманию этого.
Кого-то такое открытие вышибает из колеи, а кто-то воспринимает его как некое избавление. Согласись, противостоять звериному напору толпы можно только самоизоляцией…
— Не рано ли хоронишь себя? Оглянись вокруг — многие добиваются своего, беря от жизни то, что им нужно. Чем ты хуже других? Ты притворяешься, а внутри тебя снедает чувство обиды и бессилия — мне ли, твоему отражению, не знать этого? А ведь ты мечтал стать великим человеком, знаменитым литератором…
— Все это ребячество — игра не стоила свеч. — Он тускло улыбнулся. — «Любви, надежды, тихой славы, недолго тешил нас обман…» — сетовал сам Пушкин… Я завяз в собственных мечтах, а сладостные надежды так и остались таковыми.
Мечтать — это все равно, что разглядывать себя в кривом зеркале. Позировать и кокетничать перед кривым зеркалом жизни, которое тихонько посмеивается над твоими жалкими потугами и наивностью. И редко у кого хватает ума и мужества разбить его без сожаленья.
— Но ты был всего в двух шагах от своей мечты… Тебе пророчили блестящее будущее, сам же ты сиял от счастья и работал денно-ношно, чтобы увеличить это счастье. Что же теперь случилось с тобой? Почему ты плюешь в собственный колодец?
— Самая великая ошибка молодости — стремление установить абсолютную власть над материальным, с которым соприкасаемся. В юности нам, полным энергии и самоуверенности, окружающее кажется незыблемым и вечным. Мы пытаемся материализовать саму мечту и ради благ мира готовы без раздумий броситься в ненасытную толпу, топтать ближних своих. Однако, с годами начинаем постепенно сдавать. Рано или поздно корабль нашей жизни терпит крушение, разбившись о рифы и предательские мели, и мы, слабые и изнуренные, отдаемся целиком воле течения.
Счастливы те, кого добрая волна приводит в редкую тихую гавань того суетного и сумбурного, что называется жизнью. Здесь, вдали от мирского шума, начинаешь переосмысливать и по-настоящему понимать суть происходящего. Оставшись наедине с собой, занимаешься самоустроением, а вернее, самоотстранением. Ты уже не помыкаем страстью, а душа принадлежит только тебе, и никто не лезет в нее. Для самодостаточных людей одиночество не страшно — в одиночестве они лишь обретают свободу. Свободу покоя! Однако, не все могут понять величия покоя, когда внутри у тебя больше ничего не болит, когда не хочется больше барахтаться и делать суетные движения, чтобы остаться на волне беспокойного моря жизни…
Теперь, в неполные свои тридцать пять, Он пришел к выводу, что в погоне за недостижимым растратил почти всего себя. Слава, лишь коснувшись своим невесомым крылом, ускользнула, оставив после себя обманчивую розовую дымку. Окружающие же не поняли и не простили Ему «вечного его желания отличиться». Когда Его покинула и женщина, обещавшая стать спутницей жизни и делить с ним все горести и радости, что-то вдруг сломалось внутри. Он пристрастился к спиртному, и опасная трясина медленно засосала его. Вино давало лишь временное облегчение, а отрезвление бывало страшно болезненным… Он чувствовал себя живым трупом, не нужным никому и, что ужаснее всего, самому себе…
Оправившись от внезапного недомогания, Он поднял голову и только тут заметил, что субъект в зеркале, который по идее должен был быть его отражением, не полулежит, как он, безвольно развалившись, а стоит, непринужденно облокотившись на спинку диванчика. «Это не я!» — лихорадочно пронеслось в голове. Он протер глаза и даже ущипнул себя, как это водится, чтобы убедиться, что не бредит. Но Отражение продолжало стоять в прежней позе, и лишь, как показалось ему, скривило губы в ироничную складку.
— Нет, это не я… — произнес Он вслух, резко оглянувшись назад — не стоит ли кто там?
— Верно, это не ты… Более того, отныне я твой антипод, — послышалось в ответ из зеркала. — Прости, но я страшно устал и отказываюсь далее служить тебе.
— Ты чего?! Присядь, успокойся, — не сразу Он пришел в себя. — Ты же всегда был таким тихим и послушным.
Отражение усмехнулось, не скрывая презрения и отвращения:
— Что ты прокис? Встань, встряхнись, предприми что-нибудь… Фу, глядеть на тебя тошно!
— Да пошел ты — тоже мне советчик! — Он решил показать, что не боится странного субъекта (да и было бы нелепо и глупо пугаться собственного отражения).
Отражение надменно вытянулось:
— Ты ли это? Я поражаюсь твоей апатии и безволию… А помнишь каким самонадеянным, твердым и целеустремленным был? Как отстаивал свою правду и вопреки всему стремился оставаться самим собой?.. Да, за это тебя часто били. Но как я тогда, весь помятый и в синяках, гордился и восхищался тобой!
— И что же? Армия врагов и тайных недоброжелателей день ото дня росла. Черная зависть и ненависть горели в их сердцах, они с упоением ждали минуты, когда я поскользнусь наконец, споткнусь и упаду, чтобы позлорадствовать вдоволь, почитать нравоучений о том, что я не так понимаю жизнь и неправильно живу… С годами становилось все труднее бороться с ними, и я, пусть и запоздало, сделал для себя одно открытие — не надо суетиться и пытаться обогнать всех. Себя-то не обойдешь! А будешь очень спешить, наоборот, отстанешь от всех: не лавров победителя удостоишься, а окажешься в полной изоляции — ведь люди не прощают успехов ближнему своему. И тогда придется бежать обратно к ним, «обойденным» тобою, и сдаться им на милость…
— Но ведь и теперь ты в полном одиночестве, — Отражение не сдавалось. — От тебя отвернулись все друзья и женщина, которая любила тебя. Это теперь ты даешь повод потешаться над своей слабостью. Ты напоминаешь страуса, прячущего в минуту опасности голову в песок и оголяющего тылы…
Он тяжело отдышался, поерзал на своем ложе, пытаясь удобнее устроиться. Затем последовала настоящая тирада…
— Друг мой, для того, чтобы человеческое стадо признало тебя, нужно всячески потакать ему и лицемерить. Унижаться перед сильными, чтобы не затоптали они тебя и «терпеть» слабых, чтобы не озлобились на тебя и не ставили исподтишка палок в колеса. Только так можно выжить и преуспеть. Но ради чего, спрашивается?.. Ведь сама жизнь — бессмысленная борьба с предсказуемым и одинаковым для всех финалом.
Вот потому я и лег в дрейф… Что касается друзей, то они суетливы и причиняют одни неудобства. Многие искали со мной дружбы большей частью из корысти. Ведь дружба обычно — подсознательный расчет, а бескорыстный друг — уникальная редкость в природе… И женщина, которую ты имеешь в виду, любила меня, как это ни горько сознавать, из себялюбия и честолюбия. Она рассчитывала, уцепившись за меня, въехать в светлое и обеспеченное будущее. Но когда поняла, что я не птица высокого полета, не орел, а всего лишь «белая ворона», ушла без оглядки.
Упорхнула… А я, дурак, любил ее по-настоящему, как мог…
— И что теперь, философ, ты доволен своей изолированностью от всех и всего, или и теперь хочешь всего-навсего отличиться?.. Понимаю, у тебя критический период — психологи называют твой возраст переходным: «кризис среднего возраста» и все такое… Но ведь для большинства — это этап для перехода в новое качество, трамплин для взлета. Многие выходят из него окрепшими и умудренными. Ты же трусливо бежишь от жизни…
— Все мы одиноки в этом мире, и каждый в свое время приходит к пониманию этого.
Кого-то такое открытие вышибает из колеи, а кто-то воспринимает его как некое избавление. Согласись, противостоять звериному напору толпы можно только самоизоляцией…
— Не рано ли хоронишь себя? Оглянись вокруг — многие добиваются своего, беря от жизни то, что им нужно. Чем ты хуже других? Ты притворяешься, а внутри тебя снедает чувство обиды и бессилия — мне ли, твоему отражению, не знать этого? А ведь ты мечтал стать великим человеком, знаменитым литератором…
— Все это ребячество — игра не стоила свеч. — Он тускло улыбнулся. — «Любви, надежды, тихой славы, недолго тешил нас обман…» — сетовал сам Пушкин… Я завяз в собственных мечтах, а сладостные надежды так и остались таковыми.
Мечтать — это все равно, что разглядывать себя в кривом зеркале. Позировать и кокетничать перед кривым зеркалом жизни, которое тихонько посмеивается над твоими жалкими потугами и наивностью. И редко у кого хватает ума и мужества разбить его без сожаленья.
— Но ты был всего в двух шагах от своей мечты… Тебе пророчили блестящее будущее, сам же ты сиял от счастья и работал денно-ношно, чтобы увеличить это счастье. Что же теперь случилось с тобой? Почему ты плюешь в собственный колодец?
— Самая великая ошибка молодости — стремление установить абсолютную власть над материальным, с которым соприкасаемся. В юности нам, полным энергии и самоуверенности, окружающее кажется незыблемым и вечным. Мы пытаемся материализовать саму мечту и ради благ мира готовы без раздумий броситься в ненасытную толпу, топтать ближних своих. Однако, с годами начинаем постепенно сдавать. Рано или поздно корабль нашей жизни терпит крушение, разбившись о рифы и предательские мели, и мы, слабые и изнуренные, отдаемся целиком воле течения.
Счастливы те, кого добрая волна приводит в редкую тихую гавань того суетного и сумбурного, что называется жизнью. Здесь, вдали от мирского шума, начинаешь переосмысливать и по-настоящему понимать суть происходящего. Оставшись наедине с собой, занимаешься самоустроением, а вернее, самоотстранением. Ты уже не помыкаем страстью, а душа принадлежит только тебе, и никто не лезет в нее. Для самодостаточных людей одиночество не страшно — в одиночестве они лишь обретают свободу. Свободу покоя! Однако, не все могут понять величия покоя, когда внутри у тебя больше ничего не болит, когда не хочется больше барахтаться и делать суетные движения, чтобы остаться на волне беспокойного моря жизни…