Страница:
Ленинградом будет голубое", то есть, что, мол, от ударов фугасных бомб
разбегутся над городом тучи.
Наши зенитчики честно поработали. Туч они, правда, не разогнали, но
вражеским "мессерам" и "хейнкелям" досталось здорово. "Бенефиса", обещанного
немцами, не получилось. Ленинград и в будни и в праздники одинаково стойко и
непоколебимо держится своих славных боевых традиций.
И над Зимним дворцом, искалеченным немецкими снарядами, сегодня и вчера
горделиво плещется флаг, который был водружен там двадцать четыре года
назад, в такую же холодную, бесснежную ночь, как и сейчас, когда я пишу эти
строки.
1941, ноябрь
После введения голодного блокадного пайка и закрытия коммерческих
магазинов население кинулось раскупать все, что можно есть или превратить в
еду. Перец, лимонная кислота, сухой квас, хмель, имбирь, ванильный порошок -
все эти продукты и специи быстро исчезли с прилавков.
Видал однажды: стоит большая очередь за "сен-сеном", средством против
дурного запаха во рту. Удивился, подошел, поинтересовался в чем дело?
Оказывается, он сладкий, этот "сен-сен".
Очереди в аптеках. Все, что на спирту, все, что горит (керосина в
городе нет), все, что сладкое, мало-мальски съедобное, раскупается, стоит
только покупателю разнюхать что к чему. Сладкие кефирные лепешки, горчица,
которую десять раз промывают, а потом пекут из нее лепешки, сладкий пертусин
от кашля, ланолиновое молоко "для смягчения кожи лица", персиковое масло,
валерьянка, морская капуста (средство против атеросклероза), из которой
варят щи... Нет, не варят, а варили. Все это - уже давно прошедшие времена.
Сейчас в аптеках пусто. За прилавками стоят толстые унылые тетки с
изможденными красноносыми лицами. Толстые они потому, что белые халаты
напялены у них поверх зимних пальто.
1941, ноябрь
Конец ноября. Холодно. Смеркается. Метет поземка.
Иду по улице - искалеченной, развороченной снарядами, засыпанной битым
стеклом, кирпичами, штукатуркой.
По узенькой скользкой и ухабистой тропиночке тащит за собой маленькие
детские санки невысокая, крепкая еще старушонка в мужских башмаках и в
толстых грубошерстных чулках. Оставила санки, подходит к воротам госпиталя,
за которыми маячит облаченная в тулуп сторожиха.
- Эй, кума, разреши мне по маленькой нужде сходить.
- Нет, бабка. Нет у нас тут уборной.
- Ох, что же мне делать! Прямо терпения нету.
- А ты вон в напротив дом забеги.
Старуха оглядывается, бросает нерешительный взгляд на свои салазки.
- Ничего, не убежит, - говорит сторожиха.
- Не убежит, не бойсь, - с суровой усмешкой поддерживает ее,
останавливаясь, другая женщина.
Я оглянулся, посмотрел на санки.
На санках - запеленатое в старое байковое светло-коричневое с белыми
каемками одеяло, добротно перевязанное веревками, вытянутое, похожее на
мумию - лежит человеческое тело.
И в самом деле - куда ему бежать?
А старуха еще жива, ей не терпится - подхватив юбки, она перебегает
мостовую и скрывается под воротами большого петербургского дома.
Идут по улице люди торопливо, молча, не оглядываясь, минуют они, обойдя
стороной, завернутого в одеяло человека, который терпеливо ждет, пока эта
маленькая, потемневшая от холода и от голода, но все-таки еще живая, еще
двигающаяся, еще не разучившаяся страдать и радоваться старуха сделает свое
маленькое дело.
А ветер свистит в оборванных трамвайных проводах. Белая крупа бежит по
обледенелой мостовой. Холодно. Темно. И ни одного огонька на всем божьем
свете.
1941, декабрь
"Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе..."
"Но как же вы, умирая такой лютой смертью, все еще думаете оборонять
город?"
Откуда это? Из "Тараса Бульбы". А как это по-ленинградски и как
по-сегодняшнему звучит!..
1941, декабрь
Про Севастополь времен Первой обороны писали и говорили, что это "Троя
втрое".
Во сколько же раз Троя наш город?
Кажется, Фидий говорил, что, когда он читает Гомера, люди кажутся ему
вдвое большими, чем обычно. Какой Гомер расскажет о нас потомкам и какому
Фидию мы покажемся великанами, огромными, как статуя Свободы в Нью-Йорке?
А ведь в большинстве своем мы среднего роста, и хлеба мы съедаем в день
всего сто двадцать пять граммов.
Нет, не будем кокетничать и не уподобимся Александру Македонскому,
который (если верить Плутарху) велел раскидывать всюду, где проходило его
войско, специально сделанные огромных размеров предметы - оружие, стремена,
узды и т д., - "дабы потомки воображали воинов его великанами".
Если останутся у нас потомки (а я надеюсь, что они все-таки будут, и
будут счастливее нас), пусть знают они, что были среди нас и малодушные, и
трусливые, и холодные сердцем.
Что вражеские бомбы и снаряди действовали нам на нервы.
Что цветов не было, а в цветочных магазинах продавали семена редиски и
луковицы гиацинтов, которые употреблялись в пищу.
Что жили среди нас мелкотравчатые шиберы и замаскированные спекулянты,
скупавшие золото и фарфор, хлебные карточки и медицинский спирт, дуранду и
морскую капусту.
Что за большие (астрономически большие) деньги из-под полы можно было
купить все что угодно - вплоть до коровьего масла и краковской колбасы.
Что тем не менее нам постоянно хотелось есть. И что мы говорили об этом
больше, чем полагается героям.
Что не все умиравшие от голода умирали безропотно.
Что женщины наши плакали, и плакали много и долго, пока не высохли их
глаза.
Что городские рынки кишели безнадзорными детьми и карманными ворами.
Что за кусок хлеба люди выменивали там самое ценное, что у них было, -
коробок спичек или обручальное кольцо. А рядом девица-ремесленница покупала
за те же сто граммов пайкового хлеба шелковые эстонские чулки или аляповатый
коврик с толстопузыми и большеглазыми купидонами в пионерских галстуках.
Что лошади продолжали есть овес, пока их самих не съели.
И что объяснение нашей стойкости и нашего упорства заключается лишь в
том, что - в большинстве своем - мы были русские люди, которые очень любили
свой город и свою Советскую страну.
И все-таки масштабы того, что происходит вокруг, - масштабы
гомерические, библейские.
Когда идешь, опираясь на палку, по Невскому, а навстречу тебе и обгоняя
тебя везут на санках или просто влекут по мостовой, как какое-нибудь бревно,
замерзшие трупы твоих братьев и ближних, вспоминаются казни египетские,
потоп, Ирод...
1941, декабрь
Зашел я в церковь. Бывший военный собор гвардии Преображенского полка.
Мерцают свечи. Холодно.
Перед иконой Скорбящей - молебен. Высокий, широкоплечий дьякон, чем-то
напомнивший мне лесковского Ахиллу, хриплым простуженным басом читает
записки - "о здравии":
- Воина Иоанна, воина Василия, воина Серафима, воина Петра, воина
Александра...
И вдруг - споткнулся:
- Воина... Веры.
Гляжу искоса на его изнуренное, посиневшее от холода лицо. По впалым,
осунувшимся щекам его текут слезы.
У выхода спрашиваю какую-то старушку:
- Чего это он плачет? Что он - добрый такой?
- А у него, милый человек, сын на Карельском фронте. Воин Кистинтин.
Пулеметчик.
1941, декабрь
Женщина - другой (о муже, который на фронте):
- Он меня в каждом письме спрашивает: что нового в городе? А что я ему
напишу? Что у нас дома шатаются и падают?
- А ты ему вот как напиши: мол, дома шатаются, а сами-то мы еще стоим и
выстоим.
1941, декабрь
Госпиталь. Отделение стоматологической хирургии.
Немолодой уже, бородатый великан, председатель колхоза в пригородном
районе, оккупированном немцами. Партизанил, с важным оперативным заданием
пробирался в Ленинград. Где-то под Средней Рогаткой попал под минометный
огонь. Тяжело ранен: сломана нога, оторвано правое ухо, содран скальп, смяты
обе челюсти.
Сейчас его уже починили: зубы в шинах, кожа на голове залатана, нога в
гипсе.
Спрашиваю у него:
- Как это все было? Больно? Сознание потеряли?
- Нет. Я ни разу за все время сознания не терял. Еще километров пять
или шесть по шпалам шагал до заставы. Ухо на вот таком шматочке висело, я
его оторвал, бросил.
1942, февраль
Нина Борисовна призналась мне, что в октябре с голоду воровала отруби
из торбы лошади, стоявшей у них во дворе.
Теперь уж небось давно и лошадь эту съели. Какое там "небось"! И
воробья не найдешь во всем городе...
1942, январь
Сегодня утром в больнице от крупозного воспаления легких умер наш
бывший дворник Костя.
Почему его так звали - не знаю; по внешности и по паспорту это был
типичный и чистокровный казанский татарин.
Не молодой уже, но и не старый, своеобразно красивый, стройный, хотя и
невысокого роста, исключительно молчаливый, суровый, но в то же время с
какой-то неугасающей, затаенной усмешкой в черных, чуть-чуть раскосых глазах
и в тонких, иронически, а иногда даже брезгливо изогнутых губах, - таков был
этот человек, которого оплакивают сегодня жена и дети, а завтра положат на
саночки и повезут на ближайшее, вероятно Охтинское, кладбище.
Семья у Кости была большая и с каждым годом росла, увеличиваясь по
меньшей мере на одну единицу. Во дворе, под окнами дворницкой, постоянно, и
летом и зимой, кружился целый выводок Костиных детей, главным образом
девочек, которых я никогда не мог сосчитать и запомнить: все они были как на
подбор худенькие, стройные, с подстриженными челочками и с черными,
чуть-чуть раскосыми глазами, которые отличали их от других детей, как и те
красные коралловые бусинки, которыми они украшали свои худенькие, детские и
вместе с тем очень женственные шейки.
Такие же бусы, только из более крупных кораллов, носили и Костина жена,
такая же молчаливая, уже не молодая, степенная, работящая женщина, постоянно
беременная.
Живой Костя не пользовался в нашем доме слишком хорошей славой. Правда,
он был рачителен в работе: с утра, спозаранку, он или жена его брались за
метлу, скребок или лопату, и к тому времени, когда другие дворники, сладко
позевывая, лишь выходили за ворота, улица перед нашим домом была уже
тщательно выметена, снег собран в кучи, мусорные ящики на лестницах стояли
пустые. На собраниях жакта жильцы всегда расхваливали Костю, но за глаза о
нем говорили как о человеке темном и подозрительном. Говорили, что он
слишком любит деньги, что он никогда не берет для себя ордера на дрова,
предпочитая, как видно, пользоваться чужими. Подозревали его даже в связях с
уголовниками и скупщиками краденого.
Впрочем, все эти сплетни и разговоры имели место в очень отдаленные,
довоенные времена.
За последнее время ничего подобного мне слышать не приходилось. Война,
как видно, изменила не только людей, но и отношения между ними. Между
прочим, когда-то о Косте говорили, что будто бы тем жильцам, которые дают
ему на чай - ночью, когда он открывает калитку, - меньше рубля, он не
кланяется и вообще не считает их за достойных людей. Месяца два назад, когда
Костя еще работал дворником, вернувшись как-то ночью домой, я вдруг заметил,
что уже давно, с самого начала войны, вообще перестал вручать ему эту ночную
лепту. Об этом я рассказал во время дежурства на крыше своему "напарнику",
молодому инженеру-электрику. Оказалось, что и он тоже считает почему-то
неудобным награждать теперь Костю чаевыми. И тем не менее Костя, как мы оба
заметили, продолжал раскланиваться с нами и не потерял, по-видимому, веры в
наше человеческое достоинство.
Так как времени у нас с инженером было достаточно, делать было нечего -
воздушный бой шел где-то далеко на юге, под Пулковом, - мы попробовали
поглубже разобраться в этом вопросе.
Конечно, большую роль тут играло то, что раньше мы возвращались ночью
домой чаще всего из гостей, из театра, с товарищеской пирушки, а сейчас уж
если и приходится где-нибудь задержаться - значит, задержали дела, и дела
неотложные, военные.
Но главное не в этом, решили мы с инженером. Главное в том, что раньше
мы возвращались домой, а сейчас мы приходим "на объект", что все мы - и
дворник, и управхоз, и самый почтенный жилец, и самая маленькая Костина
дочка с красными коралликами на шее, - все мы стали товарищами, соратниками,
солдатами одной части.
Раньше нас связывали между собой железная крыша и каменные стены.
Сейчас нас связывает война.
Эти связи оказались крепче. И как это ни странно на первый взгляд, наши
отношения тоже стали лучше, чище и благороднее.
О мертвых не говорят худо. Поэтому чаще всего о них говорят неправду
или не полную правду.
Я рад, что могу, не покривив душой, записать, что, какую бы сложную и
многогрешную жизнь ни вел Костя, умер он честным человеком.
В августе, когда немцы находились уже на ближних подступах к городу,
Костю мобилизовали на оборонную работу, и больше месяца он провел где-то на
Карельском перешейке, на строительстве оборонительных рубежей. Писем он
оттуда не писал, и жена его, которая опять носила ребенка и, несмотря на
это, заменяла Костю на его дворницкой работе, осунулась и потемнела от худых
предчувствий. И девочки тоже ходили невеселые, хотя к этому времени
встретить веселого ребенка в нашем городе было вообще трудно.
Наконец Костя объявился. Оказалось, что он действительно чуть не погиб,
попав под жестокую бомбежку, был в окружении, выбивался оттуда вместе с
целой бригадой бывших дворников, участвовал в какой-то рукопашной схватке с
немцами и наконец на попутной воинской машине - с мешком за плечами, с
топором за поясом и с маленькой саперной лопаткой в руках - прибыл в
Ленинград.
На следующее утро я уже видел его во дворе за обычной работой.
Через несколько дней он опять исчез. Выяснилось - поступил добровольцем
в истребительный батальон. После этого я уже не встречался с ним. Знаю, что
в батальоне он заболел животом, несколько дней находился дома, потом
оказался в добровольной пожарной дружине, где-то на Васильевском острове, и
жил там на казарменном положении.
А потом - это было уже совсем недавно - объявили набор добровольцев на
очень тяжелую и не очень, казалось бы, почтенную работу - копать могилы.
Собственно говоря, не копать, вероятно, - где уж там копать! - а взрывать,
вырубать. Ведь морозы-то стоят за окном лютые. Почва каменная. А покойников
много. Штабелями лежат они - во дворах поликлиник, в гаражах, в манежах и
просто на улице - и ждут очереди, потому что по очереди, по наряду сотнями и
тысячами отправляют их туда, где "несть же печали и воздыхания".
Работая на кладбище в легкой своей стеганой телогрейке, Костя
застудился и захворал.
Сегодня его не стало. Завтра его опустят в могилу - может быть, в ту,
которую он сам вырубил.
Не стоит, конечно, выражаться высокопарно даже наедине с собой. Но и не
надо бояться слов, которые выцвели и стерлись от долгого употребления и без
которых все-таки не обойтись там, где имеешь дело с подлинными чувствами и с
неподдельными страстями.
Впрочем, ведь я только хочу сказать, что Костя умер героем. Я убежден в
этом твердо и до конца.
И вот я медленно выписываю: вечная память ему и вечная слава!
Я пишу это, сняв шапку и положив ее на стол, хотя в комнате лежит снег
и допотопный мой "реомюр" показывает минус три градуса.
1942, январь
Вчера я узнал о том, что где-то в Сибири, на глухом полустанке, умерли
сестры Д. В адрес редакции, где работала когда-то младшая Д., Елена
Яковлевна, пришла бандероль; свернутая в трубочку, там лежала рукопись Елены
Яковлевны - повесть о молодом Вольтере - и крохотная казенная бумажка за
подписью начальника этого безвестного полустанка; при сем препровождаются
бумаги тов. Д., скончавшейся такого-то числа во вверенном мне станционном
помещении...
Женщины эти были очень талантливы, и притом многообразно и своеобразно
талантливы. Я не читал всей повести о Вольтере (да она и не вся еще была
написана), но уже по тем главам и страницам, которые мне довелось
перелистать, работа эта обещала быть исключительно интересной. В дебрях
французского XVIII века русская писательница нашла тему для актуального,
злободневного антифашистского памфлета. Это было и неожиданно и в то же
время очень в характере Д. Работала она во многих жанрах: стихи, переводы,
история искусств, история театра, книги для детей. Последние годы, работая в
ленинградском Дворце пионеров, очень много сил и времени отдавала она
детскому творчеству.
Старшая Д., Наталья Яковлевна, была художница, скульптор, знаток
художественного фарфора. Рисунки ее украшали и прославляли на весь мир
изделия нашего Ломоносовского завода. По ее проекту оформлена одна из
станций Московского метро. Перед войной работала она над эскизами проектов
Ленинградского метрополитена. Война прервала эту работу, и Наталья Яковлевна
переключилась в другой жанр - писала политические плакаты.
Жили сестры очень дружно.
Из Ленинграда выехали они вместе: в конце января. Уезжать они не
хотели, их заставили это сделать почти силой. Но, по-видимому, были они уже
в той стадии дистрофии, когда никакие, даже самые решительные меры не могут
спасти человека.
Сегодня я весь день думал о них. И, думая о них, думал о Петергофе. Это
то место, где я встречался с ними и видел их, если не ошибаюсь, в последний
раз.
Петергоф! Как больно мне сегодня не только произносить, но даже
выписывать на бумаге это слово. Это город, где прошло мое раннее детство,
город, который снится мне во сне - даже сейчас, в эти страшные и суровые
фронтовые дни. Никакой санаторий, никакой Крым и никакие Минеральные Воды
никогда не могли мне заменить этого лягушечьего царства, этого туманного и
дождливого городка, который именовался "русским Версалем", но в котором не
мог бы ужиться ни один Людовик. Только Петр, этот великий бурсак, россиянин,
переодевшийся в европейское платье, мог построить здесь свой маленький
голландский домик и назвать его "Мон плезир" - мое удовольствие! У этого
бурсака, у этого гениального коронованного шкипера, был безошибочный вкус:
он понимал суровую красоту ингерманландского пейзажа и понимал также -
недаром он долго жил на родине Рембрандта, - что ощущение колорита рождается
в туманные дни и в дождливую погоду...
О Петергофе я могу думать и говорить без конца. Но ведь я собирался
писать о сестрах Д.
Несколько лет назад я встретился с ними в Петергофе. Мы жили в одной
гостинице - в бывшем фрейлинском корпусе Большого дворца. Мы не были
большими друзьями, к тому же и они и я приехали сюда работать, поэтому наши
встречи ограничивались рестораном, куда мы спускались завтракать, обедать и
ужинать. Иногда я видел их в парко на прогулке или когда они возвращались из
музеев, где сестры проводили все свое свободное время.
Как сейчас вижу их - медленно, плечо к плечу шагающих по каштановой
аллее мимо свинцовой группы "Нептун и его царство". Обе очень высокие,
худые, но в то же время по-мальчишески стройные и по-мальчишески же
стриженные в кружок, близорукие, в одинаковых, не модных, беретах.
В Петергоф они были влюблены страстной и, как мне тогда казалось,
несколько выспренней и сентиментальной любовью. Вставали они чуть свет и,
прежде чем сесть за работу, отправлялись на море или к фонтанам. С каким
неподдельным восторгом, с каким ребяческим блеском в близоруких глазах
рассказывали они о том, какое великолепное зрелище представляют собой
фонтаны при своем "рождении", то есть в тот момент, когда рука механика
поворачивает пусковое колесо и при свете Авроры из бесчисленных трубочек
начинает сначала капать, потом беспорядочно брызгать, потом все выше и выше,
смелее и расточительнее расти розовеющий на утреннем солнце, сверкающий и
дрожащий лес хрустальных водяных клинков.
- Никакой балет, - говорили Д., - никакая феерия не может сравниться по
красоте и по благородной грации с этим бесподобным зрелищем.
С какой трогательной, миссионерской настойчивостью уговаривали они меня
сходить посмотреть на это чудо.
Я не собрался. Работал я по ночам, ложился под утро, и у меня просто не
хватило пороха на то, чтобы встать до рассвета.
Но ведь и днем фонтаны были великолепны.
Может ли кто из видевших петергофского "Самсона" забыть эту золоченую
мускулистую атлетическую фигуру и могучую струю воды, которая, извергаясь из
пасти поверженного льва, уходила вершиной своей в безоблачное июльское небо?
В детстве я считал, что вообще на свете нет ничего выше этой Самсоновой
водяной струи.
Рука у меня дрожит. Не от холода, а потому, что я должен сейчас
написать:
В Петергофе немцы.
Рождение фонтанов мне так и не удалось увидеть. Но мне довелось
пережить их смерть.
На днях я видел снимок, доставленный "оттуда".
Руины дворца. Нагромождение битого камня, обломки мраморных статуй,
терракотовых ваз, лестничных ступеней.
И - голое место там, где стояла золотая фигура Самсона.
Его распилили на части и увезли в Германию. Кто-то мне говорил, что
видел, кажется в "Альгемейне цейтунг", напечатанную там фотографию: Самсон в
Потсдаме.
Я не могу думать об этом спокойно. Когда я сейчас пишу это, мне
кажется, что меня бьют по щекам.
Многие ли знают, что Самсон это Петр? Что это не только библейский
сюжет, но и политическая аллегории, памятник нашей воинской славы? В
старинных описях парковых достопримечательностей про группу "Самсон"
сказано: "Великий Петр, раздирающий пасть свейскому льву".
Недавно я читал в воспоминаниях генерала Брусилова о том, как за
несколько месяцев до первой мировой войны на каком-то немецком курорте он и
жена его были свидетелями дикой шовинистической и русофобской мистерии,
разыгранной курортными властями, отчасти, по-видимому, с развлекательной, а
отчасти с воспитательной целью. На центральной площади этого бадена с
немецкой тщательностью и дотошностью был выстроен в миниатюре московский
Кремль со всеми его зданиями, башнями и куполами. Вечером, в назначенный
час, на площади собралась публика, и под звуки духовой музыки Кремль был
взорван. Фанерные здания и фольговые купола церквей трещали, объятые
пламенем, а на площади бесновалась толпа, гремело тупорылое готское "хох!",
в воздух летели тросточки и котелки, а в пламя игрушечного пожара - камни,
плевки, бутылки и прочее, что могло погодиться для этого выражения немецкого
обывательского патриотизма.
Это было в четырнадцатом году, в идиллические кайзеровские времена...
Надо знать немцев, воспитанных в нацистской школе, чтобы представить
себе, какие мистерии, какие вакханалии разыгрываются сейчас в Потсдаме, в
этом унылом казарменном "немецком Версале".
На днях я видел на улице, как совсем крохотный мальчик, бледный,
заморенный и продрогший, шел рядом с высокой, бледной, худой и заморенной
старухой, путался у нее в ногах, дергал ее за подол и со слезами в голосе
канючил:
- Бабка, хлеба хочу!
Старуха отмахивалась и отмалчивалась, а потом вдруг, не замедляя шага,
улыбнулась и, не глядя на мальчика, сказала:
- Терпи, казак!..
Я знаю, мы умеем терпеть, умеем шутить, умеем с улыбкой переносить
самые тяжкие страдания. Но с одними этими качествами далеко не уедешь.
Недостаточно также проникнуться мудростью восточного поэта и сказать:
- Ну что ж. Сегодня он в седле, а завтра седло на нем.
Так будет, конечно. Я, как и большинство моих соотечественников, ни на
секунду не сомневаюсь, что рано или поздно под седлом окажется тот, кто в
диком каннибальском упоении празднует сегодня минутную победу.
Но ведь это должно случиться рано, а не поздно.
Мы должны предъявить счет - вовремя, пока еще не высохла кровь, которой
он написан, пока жив еще этот мальчик, которому суждено стать атаманом, и
пока не сравнялся с землей могильный холмик на глухом сибирском полустанке,
где кончили свою жизнь Елена и Наталия Д.
1942, январь
Центральные газеты не всегда доходят до нас, еще реже удается нам
слушать московское радио; бывали дни, когда вообще радио в городе молчало:
не хватало даже тех жалких гектоватт электрической энергии, без которых не
может работать трансляционная сеть.
Но бывает, и до нас добирается печатное слово, и тогда мы узнаем о том,
что думают и говорят о нас на Большой земле. Говорят с уважением, а часто и
с восторгом, и это, конечно, приятно, лестно, вызывает подъем, придает сил и
бодрости:
Однако кое-что в этих откликах и телеграммах удивляет и даже
раздражает. Что же именно? А именно - чрезмерная легкость корреспондентского
пера, замазывание тех трудностей, которые нас окружают и с которыми нам
приходится бороться - бороться всерьез, по-военному, очень часто не на
жизнь, а на смерть.
В сообщениях о нашем городе то и дело встречаешь такие фразы: "Город
живет полнокровной жизнью...", "Расширяется сеть столовых и ресторанов...",
"Такое-то научное общество подготовило к печати" и т.д. и т.п.
А в то время когда москвичи, саратовцы, куйбышевцы, ярославцы и
свердловцы читали эти бодрые строчки, в нашем огромном городе работала всего
одна баня, притом не вся баня, а только мужское отделение, и мылись там
мужчины и женщины вместе.
В то же время Ленинградский Совет и Совет фронта строжайшим образом
разбегутся над городом тучи.
Наши зенитчики честно поработали. Туч они, правда, не разогнали, но
вражеским "мессерам" и "хейнкелям" досталось здорово. "Бенефиса", обещанного
немцами, не получилось. Ленинград и в будни и в праздники одинаково стойко и
непоколебимо держится своих славных боевых традиций.
И над Зимним дворцом, искалеченным немецкими снарядами, сегодня и вчера
горделиво плещется флаг, который был водружен там двадцать четыре года
назад, в такую же холодную, бесснежную ночь, как и сейчас, когда я пишу эти
строки.
1941, ноябрь
После введения голодного блокадного пайка и закрытия коммерческих
магазинов население кинулось раскупать все, что можно есть или превратить в
еду. Перец, лимонная кислота, сухой квас, хмель, имбирь, ванильный порошок -
все эти продукты и специи быстро исчезли с прилавков.
Видал однажды: стоит большая очередь за "сен-сеном", средством против
дурного запаха во рту. Удивился, подошел, поинтересовался в чем дело?
Оказывается, он сладкий, этот "сен-сен".
Очереди в аптеках. Все, что на спирту, все, что горит (керосина в
городе нет), все, что сладкое, мало-мальски съедобное, раскупается, стоит
только покупателю разнюхать что к чему. Сладкие кефирные лепешки, горчица,
которую десять раз промывают, а потом пекут из нее лепешки, сладкий пертусин
от кашля, ланолиновое молоко "для смягчения кожи лица", персиковое масло,
валерьянка, морская капуста (средство против атеросклероза), из которой
варят щи... Нет, не варят, а варили. Все это - уже давно прошедшие времена.
Сейчас в аптеках пусто. За прилавками стоят толстые унылые тетки с
изможденными красноносыми лицами. Толстые они потому, что белые халаты
напялены у них поверх зимних пальто.
1941, ноябрь
Конец ноября. Холодно. Смеркается. Метет поземка.
Иду по улице - искалеченной, развороченной снарядами, засыпанной битым
стеклом, кирпичами, штукатуркой.
По узенькой скользкой и ухабистой тропиночке тащит за собой маленькие
детские санки невысокая, крепкая еще старушонка в мужских башмаках и в
толстых грубошерстных чулках. Оставила санки, подходит к воротам госпиталя,
за которыми маячит облаченная в тулуп сторожиха.
- Эй, кума, разреши мне по маленькой нужде сходить.
- Нет, бабка. Нет у нас тут уборной.
- Ох, что же мне делать! Прямо терпения нету.
- А ты вон в напротив дом забеги.
Старуха оглядывается, бросает нерешительный взгляд на свои салазки.
- Ничего, не убежит, - говорит сторожиха.
- Не убежит, не бойсь, - с суровой усмешкой поддерживает ее,
останавливаясь, другая женщина.
Я оглянулся, посмотрел на санки.
На санках - запеленатое в старое байковое светло-коричневое с белыми
каемками одеяло, добротно перевязанное веревками, вытянутое, похожее на
мумию - лежит человеческое тело.
И в самом деле - куда ему бежать?
А старуха еще жива, ей не терпится - подхватив юбки, она перебегает
мостовую и скрывается под воротами большого петербургского дома.
Идут по улице люди торопливо, молча, не оглядываясь, минуют они, обойдя
стороной, завернутого в одеяло человека, который терпеливо ждет, пока эта
маленькая, потемневшая от холода и от голода, но все-таки еще живая, еще
двигающаяся, еще не разучившаяся страдать и радоваться старуха сделает свое
маленькое дело.
А ветер свистит в оборванных трамвайных проводах. Белая крупа бежит по
обледенелой мостовой. Холодно. Темно. И ни одного огонька на всем божьем
свете.
1941, декабрь
"Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе..."
"Но как же вы, умирая такой лютой смертью, все еще думаете оборонять
город?"
Откуда это? Из "Тараса Бульбы". А как это по-ленинградски и как
по-сегодняшнему звучит!..
1941, декабрь
Про Севастополь времен Первой обороны писали и говорили, что это "Троя
втрое".
Во сколько же раз Троя наш город?
Кажется, Фидий говорил, что, когда он читает Гомера, люди кажутся ему
вдвое большими, чем обычно. Какой Гомер расскажет о нас потомкам и какому
Фидию мы покажемся великанами, огромными, как статуя Свободы в Нью-Йорке?
А ведь в большинстве своем мы среднего роста, и хлеба мы съедаем в день
всего сто двадцать пять граммов.
Нет, не будем кокетничать и не уподобимся Александру Македонскому,
который (если верить Плутарху) велел раскидывать всюду, где проходило его
войско, специально сделанные огромных размеров предметы - оружие, стремена,
узды и т д., - "дабы потомки воображали воинов его великанами".
Если останутся у нас потомки (а я надеюсь, что они все-таки будут, и
будут счастливее нас), пусть знают они, что были среди нас и малодушные, и
трусливые, и холодные сердцем.
Что вражеские бомбы и снаряди действовали нам на нервы.
Что цветов не было, а в цветочных магазинах продавали семена редиски и
луковицы гиацинтов, которые употреблялись в пищу.
Что жили среди нас мелкотравчатые шиберы и замаскированные спекулянты,
скупавшие золото и фарфор, хлебные карточки и медицинский спирт, дуранду и
морскую капусту.
Что за большие (астрономически большие) деньги из-под полы можно было
купить все что угодно - вплоть до коровьего масла и краковской колбасы.
Что тем не менее нам постоянно хотелось есть. И что мы говорили об этом
больше, чем полагается героям.
Что не все умиравшие от голода умирали безропотно.
Что женщины наши плакали, и плакали много и долго, пока не высохли их
глаза.
Что городские рынки кишели безнадзорными детьми и карманными ворами.
Что за кусок хлеба люди выменивали там самое ценное, что у них было, -
коробок спичек или обручальное кольцо. А рядом девица-ремесленница покупала
за те же сто граммов пайкового хлеба шелковые эстонские чулки или аляповатый
коврик с толстопузыми и большеглазыми купидонами в пионерских галстуках.
Что лошади продолжали есть овес, пока их самих не съели.
И что объяснение нашей стойкости и нашего упорства заключается лишь в
том, что - в большинстве своем - мы были русские люди, которые очень любили
свой город и свою Советскую страну.
И все-таки масштабы того, что происходит вокруг, - масштабы
гомерические, библейские.
Когда идешь, опираясь на палку, по Невскому, а навстречу тебе и обгоняя
тебя везут на санках или просто влекут по мостовой, как какое-нибудь бревно,
замерзшие трупы твоих братьев и ближних, вспоминаются казни египетские,
потоп, Ирод...
1941, декабрь
Зашел я в церковь. Бывший военный собор гвардии Преображенского полка.
Мерцают свечи. Холодно.
Перед иконой Скорбящей - молебен. Высокий, широкоплечий дьякон, чем-то
напомнивший мне лесковского Ахиллу, хриплым простуженным басом читает
записки - "о здравии":
- Воина Иоанна, воина Василия, воина Серафима, воина Петра, воина
Александра...
И вдруг - споткнулся:
- Воина... Веры.
Гляжу искоса на его изнуренное, посиневшее от холода лицо. По впалым,
осунувшимся щекам его текут слезы.
У выхода спрашиваю какую-то старушку:
- Чего это он плачет? Что он - добрый такой?
- А у него, милый человек, сын на Карельском фронте. Воин Кистинтин.
Пулеметчик.
1941, декабрь
Женщина - другой (о муже, который на фронте):
- Он меня в каждом письме спрашивает: что нового в городе? А что я ему
напишу? Что у нас дома шатаются и падают?
- А ты ему вот как напиши: мол, дома шатаются, а сами-то мы еще стоим и
выстоим.
1941, декабрь
Госпиталь. Отделение стоматологической хирургии.
Немолодой уже, бородатый великан, председатель колхоза в пригородном
районе, оккупированном немцами. Партизанил, с важным оперативным заданием
пробирался в Ленинград. Где-то под Средней Рогаткой попал под минометный
огонь. Тяжело ранен: сломана нога, оторвано правое ухо, содран скальп, смяты
обе челюсти.
Сейчас его уже починили: зубы в шинах, кожа на голове залатана, нога в
гипсе.
Спрашиваю у него:
- Как это все было? Больно? Сознание потеряли?
- Нет. Я ни разу за все время сознания не терял. Еще километров пять
или шесть по шпалам шагал до заставы. Ухо на вот таком шматочке висело, я
его оторвал, бросил.
1942, февраль
Нина Борисовна призналась мне, что в октябре с голоду воровала отруби
из торбы лошади, стоявшей у них во дворе.
Теперь уж небось давно и лошадь эту съели. Какое там "небось"! И
воробья не найдешь во всем городе...
1942, январь
Сегодня утром в больнице от крупозного воспаления легких умер наш
бывший дворник Костя.
Почему его так звали - не знаю; по внешности и по паспорту это был
типичный и чистокровный казанский татарин.
Не молодой уже, но и не старый, своеобразно красивый, стройный, хотя и
невысокого роста, исключительно молчаливый, суровый, но в то же время с
какой-то неугасающей, затаенной усмешкой в черных, чуть-чуть раскосых глазах
и в тонких, иронически, а иногда даже брезгливо изогнутых губах, - таков был
этот человек, которого оплакивают сегодня жена и дети, а завтра положат на
саночки и повезут на ближайшее, вероятно Охтинское, кладбище.
Семья у Кости была большая и с каждым годом росла, увеличиваясь по
меньшей мере на одну единицу. Во дворе, под окнами дворницкой, постоянно, и
летом и зимой, кружился целый выводок Костиных детей, главным образом
девочек, которых я никогда не мог сосчитать и запомнить: все они были как на
подбор худенькие, стройные, с подстриженными челочками и с черными,
чуть-чуть раскосыми глазами, которые отличали их от других детей, как и те
красные коралловые бусинки, которыми они украшали свои худенькие, детские и
вместе с тем очень женственные шейки.
Такие же бусы, только из более крупных кораллов, носили и Костина жена,
такая же молчаливая, уже не молодая, степенная, работящая женщина, постоянно
беременная.
Живой Костя не пользовался в нашем доме слишком хорошей славой. Правда,
он был рачителен в работе: с утра, спозаранку, он или жена его брались за
метлу, скребок или лопату, и к тому времени, когда другие дворники, сладко
позевывая, лишь выходили за ворота, улица перед нашим домом была уже
тщательно выметена, снег собран в кучи, мусорные ящики на лестницах стояли
пустые. На собраниях жакта жильцы всегда расхваливали Костю, но за глаза о
нем говорили как о человеке темном и подозрительном. Говорили, что он
слишком любит деньги, что он никогда не берет для себя ордера на дрова,
предпочитая, как видно, пользоваться чужими. Подозревали его даже в связях с
уголовниками и скупщиками краденого.
Впрочем, все эти сплетни и разговоры имели место в очень отдаленные,
довоенные времена.
За последнее время ничего подобного мне слышать не приходилось. Война,
как видно, изменила не только людей, но и отношения между ними. Между
прочим, когда-то о Косте говорили, что будто бы тем жильцам, которые дают
ему на чай - ночью, когда он открывает калитку, - меньше рубля, он не
кланяется и вообще не считает их за достойных людей. Месяца два назад, когда
Костя еще работал дворником, вернувшись как-то ночью домой, я вдруг заметил,
что уже давно, с самого начала войны, вообще перестал вручать ему эту ночную
лепту. Об этом я рассказал во время дежурства на крыше своему "напарнику",
молодому инженеру-электрику. Оказалось, что и он тоже считает почему-то
неудобным награждать теперь Костю чаевыми. И тем не менее Костя, как мы оба
заметили, продолжал раскланиваться с нами и не потерял, по-видимому, веры в
наше человеческое достоинство.
Так как времени у нас с инженером было достаточно, делать было нечего -
воздушный бой шел где-то далеко на юге, под Пулковом, - мы попробовали
поглубже разобраться в этом вопросе.
Конечно, большую роль тут играло то, что раньше мы возвращались ночью
домой чаще всего из гостей, из театра, с товарищеской пирушки, а сейчас уж
если и приходится где-нибудь задержаться - значит, задержали дела, и дела
неотложные, военные.
Но главное не в этом, решили мы с инженером. Главное в том, что раньше
мы возвращались домой, а сейчас мы приходим "на объект", что все мы - и
дворник, и управхоз, и самый почтенный жилец, и самая маленькая Костина
дочка с красными коралликами на шее, - все мы стали товарищами, соратниками,
солдатами одной части.
Раньше нас связывали между собой железная крыша и каменные стены.
Сейчас нас связывает война.
Эти связи оказались крепче. И как это ни странно на первый взгляд, наши
отношения тоже стали лучше, чище и благороднее.
О мертвых не говорят худо. Поэтому чаще всего о них говорят неправду
или не полную правду.
Я рад, что могу, не покривив душой, записать, что, какую бы сложную и
многогрешную жизнь ни вел Костя, умер он честным человеком.
В августе, когда немцы находились уже на ближних подступах к городу,
Костю мобилизовали на оборонную работу, и больше месяца он провел где-то на
Карельском перешейке, на строительстве оборонительных рубежей. Писем он
оттуда не писал, и жена его, которая опять носила ребенка и, несмотря на
это, заменяла Костю на его дворницкой работе, осунулась и потемнела от худых
предчувствий. И девочки тоже ходили невеселые, хотя к этому времени
встретить веселого ребенка в нашем городе было вообще трудно.
Наконец Костя объявился. Оказалось, что он действительно чуть не погиб,
попав под жестокую бомбежку, был в окружении, выбивался оттуда вместе с
целой бригадой бывших дворников, участвовал в какой-то рукопашной схватке с
немцами и наконец на попутной воинской машине - с мешком за плечами, с
топором за поясом и с маленькой саперной лопаткой в руках - прибыл в
Ленинград.
На следующее утро я уже видел его во дворе за обычной работой.
Через несколько дней он опять исчез. Выяснилось - поступил добровольцем
в истребительный батальон. После этого я уже не встречался с ним. Знаю, что
в батальоне он заболел животом, несколько дней находился дома, потом
оказался в добровольной пожарной дружине, где-то на Васильевском острове, и
жил там на казарменном положении.
А потом - это было уже совсем недавно - объявили набор добровольцев на
очень тяжелую и не очень, казалось бы, почтенную работу - копать могилы.
Собственно говоря, не копать, вероятно, - где уж там копать! - а взрывать,
вырубать. Ведь морозы-то стоят за окном лютые. Почва каменная. А покойников
много. Штабелями лежат они - во дворах поликлиник, в гаражах, в манежах и
просто на улице - и ждут очереди, потому что по очереди, по наряду сотнями и
тысячами отправляют их туда, где "несть же печали и воздыхания".
Работая на кладбище в легкой своей стеганой телогрейке, Костя
застудился и захворал.
Сегодня его не стало. Завтра его опустят в могилу - может быть, в ту,
которую он сам вырубил.
Не стоит, конечно, выражаться высокопарно даже наедине с собой. Но и не
надо бояться слов, которые выцвели и стерлись от долгого употребления и без
которых все-таки не обойтись там, где имеешь дело с подлинными чувствами и с
неподдельными страстями.
Впрочем, ведь я только хочу сказать, что Костя умер героем. Я убежден в
этом твердо и до конца.
И вот я медленно выписываю: вечная память ему и вечная слава!
Я пишу это, сняв шапку и положив ее на стол, хотя в комнате лежит снег
и допотопный мой "реомюр" показывает минус три градуса.
1942, январь
Вчера я узнал о том, что где-то в Сибири, на глухом полустанке, умерли
сестры Д. В адрес редакции, где работала когда-то младшая Д., Елена
Яковлевна, пришла бандероль; свернутая в трубочку, там лежала рукопись Елены
Яковлевны - повесть о молодом Вольтере - и крохотная казенная бумажка за
подписью начальника этого безвестного полустанка; при сем препровождаются
бумаги тов. Д., скончавшейся такого-то числа во вверенном мне станционном
помещении...
Женщины эти были очень талантливы, и притом многообразно и своеобразно
талантливы. Я не читал всей повести о Вольтере (да она и не вся еще была
написана), но уже по тем главам и страницам, которые мне довелось
перелистать, работа эта обещала быть исключительно интересной. В дебрях
французского XVIII века русская писательница нашла тему для актуального,
злободневного антифашистского памфлета. Это было и неожиданно и в то же
время очень в характере Д. Работала она во многих жанрах: стихи, переводы,
история искусств, история театра, книги для детей. Последние годы, работая в
ленинградском Дворце пионеров, очень много сил и времени отдавала она
детскому творчеству.
Старшая Д., Наталья Яковлевна, была художница, скульптор, знаток
художественного фарфора. Рисунки ее украшали и прославляли на весь мир
изделия нашего Ломоносовского завода. По ее проекту оформлена одна из
станций Московского метро. Перед войной работала она над эскизами проектов
Ленинградского метрополитена. Война прервала эту работу, и Наталья Яковлевна
переключилась в другой жанр - писала политические плакаты.
Жили сестры очень дружно.
Из Ленинграда выехали они вместе: в конце января. Уезжать они не
хотели, их заставили это сделать почти силой. Но, по-видимому, были они уже
в той стадии дистрофии, когда никакие, даже самые решительные меры не могут
спасти человека.
Сегодня я весь день думал о них. И, думая о них, думал о Петергофе. Это
то место, где я встречался с ними и видел их, если не ошибаюсь, в последний
раз.
Петергоф! Как больно мне сегодня не только произносить, но даже
выписывать на бумаге это слово. Это город, где прошло мое раннее детство,
город, который снится мне во сне - даже сейчас, в эти страшные и суровые
фронтовые дни. Никакой санаторий, никакой Крым и никакие Минеральные Воды
никогда не могли мне заменить этого лягушечьего царства, этого туманного и
дождливого городка, который именовался "русским Версалем", но в котором не
мог бы ужиться ни один Людовик. Только Петр, этот великий бурсак, россиянин,
переодевшийся в европейское платье, мог построить здесь свой маленький
голландский домик и назвать его "Мон плезир" - мое удовольствие! У этого
бурсака, у этого гениального коронованного шкипера, был безошибочный вкус:
он понимал суровую красоту ингерманландского пейзажа и понимал также -
недаром он долго жил на родине Рембрандта, - что ощущение колорита рождается
в туманные дни и в дождливую погоду...
О Петергофе я могу думать и говорить без конца. Но ведь я собирался
писать о сестрах Д.
Несколько лет назад я встретился с ними в Петергофе. Мы жили в одной
гостинице - в бывшем фрейлинском корпусе Большого дворца. Мы не были
большими друзьями, к тому же и они и я приехали сюда работать, поэтому наши
встречи ограничивались рестораном, куда мы спускались завтракать, обедать и
ужинать. Иногда я видел их в парко на прогулке или когда они возвращались из
музеев, где сестры проводили все свое свободное время.
Как сейчас вижу их - медленно, плечо к плечу шагающих по каштановой
аллее мимо свинцовой группы "Нептун и его царство". Обе очень высокие,
худые, но в то же время по-мальчишески стройные и по-мальчишески же
стриженные в кружок, близорукие, в одинаковых, не модных, беретах.
В Петергоф они были влюблены страстной и, как мне тогда казалось,
несколько выспренней и сентиментальной любовью. Вставали они чуть свет и,
прежде чем сесть за работу, отправлялись на море или к фонтанам. С каким
неподдельным восторгом, с каким ребяческим блеском в близоруких глазах
рассказывали они о том, какое великолепное зрелище представляют собой
фонтаны при своем "рождении", то есть в тот момент, когда рука механика
поворачивает пусковое колесо и при свете Авроры из бесчисленных трубочек
начинает сначала капать, потом беспорядочно брызгать, потом все выше и выше,
смелее и расточительнее расти розовеющий на утреннем солнце, сверкающий и
дрожащий лес хрустальных водяных клинков.
- Никакой балет, - говорили Д., - никакая феерия не может сравниться по
красоте и по благородной грации с этим бесподобным зрелищем.
С какой трогательной, миссионерской настойчивостью уговаривали они меня
сходить посмотреть на это чудо.
Я не собрался. Работал я по ночам, ложился под утро, и у меня просто не
хватило пороха на то, чтобы встать до рассвета.
Но ведь и днем фонтаны были великолепны.
Может ли кто из видевших петергофского "Самсона" забыть эту золоченую
мускулистую атлетическую фигуру и могучую струю воды, которая, извергаясь из
пасти поверженного льва, уходила вершиной своей в безоблачное июльское небо?
В детстве я считал, что вообще на свете нет ничего выше этой Самсоновой
водяной струи.
Рука у меня дрожит. Не от холода, а потому, что я должен сейчас
написать:
В Петергофе немцы.
Рождение фонтанов мне так и не удалось увидеть. Но мне довелось
пережить их смерть.
На днях я видел снимок, доставленный "оттуда".
Руины дворца. Нагромождение битого камня, обломки мраморных статуй,
терракотовых ваз, лестничных ступеней.
И - голое место там, где стояла золотая фигура Самсона.
Его распилили на части и увезли в Германию. Кто-то мне говорил, что
видел, кажется в "Альгемейне цейтунг", напечатанную там фотографию: Самсон в
Потсдаме.
Я не могу думать об этом спокойно. Когда я сейчас пишу это, мне
кажется, что меня бьют по щекам.
Многие ли знают, что Самсон это Петр? Что это не только библейский
сюжет, но и политическая аллегории, памятник нашей воинской славы? В
старинных описях парковых достопримечательностей про группу "Самсон"
сказано: "Великий Петр, раздирающий пасть свейскому льву".
Недавно я читал в воспоминаниях генерала Брусилова о том, как за
несколько месяцев до первой мировой войны на каком-то немецком курорте он и
жена его были свидетелями дикой шовинистической и русофобской мистерии,
разыгранной курортными властями, отчасти, по-видимому, с развлекательной, а
отчасти с воспитательной целью. На центральной площади этого бадена с
немецкой тщательностью и дотошностью был выстроен в миниатюре московский
Кремль со всеми его зданиями, башнями и куполами. Вечером, в назначенный
час, на площади собралась публика, и под звуки духовой музыки Кремль был
взорван. Фанерные здания и фольговые купола церквей трещали, объятые
пламенем, а на площади бесновалась толпа, гремело тупорылое готское "хох!",
в воздух летели тросточки и котелки, а в пламя игрушечного пожара - камни,
плевки, бутылки и прочее, что могло погодиться для этого выражения немецкого
обывательского патриотизма.
Это было в четырнадцатом году, в идиллические кайзеровские времена...
Надо знать немцев, воспитанных в нацистской школе, чтобы представить
себе, какие мистерии, какие вакханалии разыгрываются сейчас в Потсдаме, в
этом унылом казарменном "немецком Версале".
На днях я видел на улице, как совсем крохотный мальчик, бледный,
заморенный и продрогший, шел рядом с высокой, бледной, худой и заморенной
старухой, путался у нее в ногах, дергал ее за подол и со слезами в голосе
канючил:
- Бабка, хлеба хочу!
Старуха отмахивалась и отмалчивалась, а потом вдруг, не замедляя шага,
улыбнулась и, не глядя на мальчика, сказала:
- Терпи, казак!..
Я знаю, мы умеем терпеть, умеем шутить, умеем с улыбкой переносить
самые тяжкие страдания. Но с одними этими качествами далеко не уедешь.
Недостаточно также проникнуться мудростью восточного поэта и сказать:
- Ну что ж. Сегодня он в седле, а завтра седло на нем.
Так будет, конечно. Я, как и большинство моих соотечественников, ни на
секунду не сомневаюсь, что рано или поздно под седлом окажется тот, кто в
диком каннибальском упоении празднует сегодня минутную победу.
Но ведь это должно случиться рано, а не поздно.
Мы должны предъявить счет - вовремя, пока еще не высохла кровь, которой
он написан, пока жив еще этот мальчик, которому суждено стать атаманом, и
пока не сравнялся с землей могильный холмик на глухом сибирском полустанке,
где кончили свою жизнь Елена и Наталия Д.
1942, январь
Центральные газеты не всегда доходят до нас, еще реже удается нам
слушать московское радио; бывали дни, когда вообще радио в городе молчало:
не хватало даже тех жалких гектоватт электрической энергии, без которых не
может работать трансляционная сеть.
Но бывает, и до нас добирается печатное слово, и тогда мы узнаем о том,
что думают и говорят о нас на Большой земле. Говорят с уважением, а часто и
с восторгом, и это, конечно, приятно, лестно, вызывает подъем, придает сил и
бодрости:
Однако кое-что в этих откликах и телеграммах удивляет и даже
раздражает. Что же именно? А именно - чрезмерная легкость корреспондентского
пера, замазывание тех трудностей, которые нас окружают и с которыми нам
приходится бороться - бороться всерьез, по-военному, очень часто не на
жизнь, а на смерть.
В сообщениях о нашем городе то и дело встречаешь такие фразы: "Город
живет полнокровной жизнью...", "Расширяется сеть столовых и ресторанов...",
"Такое-то научное общество подготовило к печати" и т.д. и т.п.
А в то время когда москвичи, саратовцы, куйбышевцы, ярославцы и
свердловцы читали эти бодрые строчки, в нашем огромном городе работала всего
одна баня, притом не вся баня, а только мужское отделение, и мылись там
мужчины и женщины вместе.
В то же время Ленинградский Совет и Совет фронта строжайшим образом