Страница:
обязывали каждое домоуправление установить в помещении жакта кипятильник и
продавать населению кипяток по три копейки за литр.
В эти же дни у подъездов столовых и ресторанов выстраивались длиннейшие
очереди, трещал мороз, над головами свистели снаряды, и под их свист люди
несли в котелках и бидонах обед и ужин, приготовленные из дуранды, которая в
меню и в прейскурантах именуется почему-то жмыховой массой: суп из
жмыхмассы, каша из жмыхмассы, котлеты из жмыхмассы...
В городе живут вместе с нами наши дети. Их меньше, чем до войны, но
все-таки много.
Город заботится о детях, город отдает им все - последнюю каплю молока,
последнюю конфету.
Но молоко это суррогатное, соевое, а конфеты приготовляются из той же
спасительной жмыхмассы с прибавлением некоторого количества клюквы и
некоторого количества сахарина.
Детям очень трудно, гораздо труднее, чем нам, старым обстрелянным
воробьям.
И все-таки как хорошо, что они с нами! Что ни на одну минуту не смолкал
их милый щебет, не угасала детская улыбка. Уже одним присутствием своим они
украшают и согревают нашу суровую фронтовую жизнь и как бы подчеркивают -
ежеминутно, на каждом шагу - великий человеческий смысл нашей борьбы.
Так в гомеровской "Илиаде" незаметный штрих - появление ребенка в
эпизоде прощания Гектора с сыном у стен Илиона - превращает борьбу
осажденных троянцев из простой баталии в глубокую и волнующую человеческую
трагедию.
1942, январь
Рассказывала санитарка в госпитале.
Жили они всю зиму на кухне - комнату "волной разбомбило". Муж в ноябре
погиб под Кингисеппом.
- Детей выходила, обогрела. Они, как ежики, около огонька сожмутся,
сидят и не шевелятся.
В госпитале. Выдвинул ящик ночного столика. На некрашеной боковой
стенке его огрызком карандаша нацарапано:
"Вперед смерти не помирай никто, не советую".
Возобновилась массовая эвакуация. И снова вакханалия распродажи вещей.
Все стены, защитные ящики, щиты на окнах магазинов, заборы (каменные, ибо
деревянные за зиму сожгли) густо залеплены объявлениями: "Продается",
"Срочно продам", "Дешево продам или обменяю" и т.д. Рынок не вмещает всех,
кто нуждается в его услугах. Улица Некрасова - от Литейного до Прудков -
превратилась в какой-то огромный Пассаж. Почти у каждых ворот и у каждого
подъезда - распродажа вещей. На ковриках, половиках, а то и просто на
разостланных газетах разложены самые разнообразные предметы: обувь, картины,
патефоны, самовары, платья, отрезы, куклы, утюги, часы и т.п. Вещи идут за
бесценок. Кузнецовский сервиз продали на моих глазах за 80 рублей, рояли
продают за 2-3 кило хлеба. Продать что-нибудь почти невозможно. Большинство
уезжающих вынуждено бросать вещи...
1942, март
С первых же дней войны городскими властями были приняты меры для охраны
памятников. Все, что можно было без труда снять, разобрать, увезти на
грузовой машине, было снято, разобрано, укрыто в надежных убежищах.
Опустел Аничков мост. Знакомые с детства клодтовские кони, служившие
издавна украшением Невского проспекта, - тем, что подчеркивали и
подсказывали стремительность и бескрайность его, - эти славные Буцефалы уже
не стоят на своем посту. На постаментах снег, осколки зенитных снарядов.
Опустели сады, палисадники, скверы.
Где-то под бомбоупорными сводами просторного подвала коротают свой век,
дожидаясь дня победы, медные, бронзовые, чугунные и гранитные предки и
сограждане наши. Одних привела сюда заслуженная личная слава, других -
отраженная слава художника, ваятеля, имя которого выбито где-нибудь сбоку,
внизу, в уголке пьедестала... Великий русский поэт и заурядный русский царь,
математик и баснописец, декабрист и цусимский матрос - все они, так или
иначе, дороги нам, и для всех мы нашли укромное место и - что гораздо важнее
- нашли время, чтобы устроить их здесь, а ведь время сейчас, когда враг
стоит у ворот города, - это и жизнь и смерть.
Памятники более монументальные, не поддающиеся транспортировке,
забаррикадированы, обстроены лесами, обложены сотнями и тысячами мешков с
песком.
На берегу Невы, у искалеченного здания Сената, возвышается бесформенная
груда мешков, укрывающая Великого Всадника.
Такая же песчаная пирамида скрывает на площади перед Исаакием
праправнука Петра - Николая Первого. Из-за мешков выглядывает лишь какая-то
хищная птичка, украшающая бронзовую кирасу царя.
Тщательно и заботливо охраняются, укрываются и оберегаются
ленинградские памятники.
И только один стоит ничем не покрытый, не защищенный, стоит на самом
юру, обдуваемый ветрами, дующими и с Невы и с Марсова поля, стоит в
горделивой и в то же время спокойной позе, в одеянии аттического воина, с
обнаженным мечом и с бронзовым круглым щитом, который легко и уверенно
поддерживает левая бронзовая рука его.
Это памятник Александру Васильевичу Суворову.
Еще ранней осенью, в первые месяцы войны, я видел, как вокруг этого
памятника воздвигались леса. Видел не раз людей, работающих каким-то
изрыгающим пламя инструментом на лесенке, приставленной к плечу
генералиссимуса.
А недавно прохожу и вижу, что никаких лесов нет, стоит Суворов на месте
и никаких мешков вокруг, никаких защитных щитов, баррикад и бастионов. Как
будто приснилось мне это - что там что-то делали, строили или собирались
строить.
Вчера я наконец узнал, в чем дело.
Шел по улице Халтурина. Не доходя площади, у ограды Мраморного дворца,
вижу - толпится народ. Проталкиваюсь и еще издали слышу взволнованный и
торжественный стариковский голос. Высокий густобровый старик с белоснежной
"скобелевской" бородой, опираясь, как на пастушечий посох, на старенький,
видавший виды бердан (сторож или дворник, по-видимому), не без удовольствия
и не в первый раз, вероятно, рассказывает окружившим его людям историю,
которую я, к великому сожалению, не с самого начала слушал.
- И вот стали его, батюшку, развинчивать; стали его электрическим током
на мелкие части пилить, чтобы потом унести в безопасное место и там
схоронить, значит, как лериквию, то есть как великую святыню. И только стали
ему бронзовое плечико подпиливать - вдруг это он, Александр Васильич то
есть, голову свою чуть-чуть набок повернул, бровью сердито повел и -
мастеру, который к нему ближе других стоял, говорит... Конечно, не так чтобы
очень громко, но все-таки самым настоящим живым человеческим голосом... И
главное - с обидой, с большой обидой в голосе промолвил: "В уме ли ты,
говорит, братец?! Очухайся! Постыдись! Меня ли, Суворова, полководца,
потащите в убежище, где лишь малые дети и дряхлые старичишки от вражеских
ядер укрываются? Неужто я, говорит, сам не сумею за себя постоять, я, кого и
доныне отечество прославляет и с кого даже безусые новобранцы пример берут",
как, значит, следовает воевать за отечество... "Не обижай старика, не надо,
говорит, оставь меня... уйди!!"
Сказал это и рукой легонько повел, а рука у него чугунная, пудика,
пожалуй, четыре, а то и пять потянет... Так что наш мастер, одним словом,
кувырком оттудова полетел... Как в цирке, одним словом.
Старик засмеялся. Но, чувствуя, вероятно, что не все поверили в
достоверность его рассказа, он, чтобы не выслушивать праздных вопросов,
решил сразу поставить все точки над i:
- А ежели кто сумлевается - так это напрасно. Я ведь не сказки
рассказываю, мне ведь не кто-нибудь, а сам этот мастер обо всем рассказал. А
он человек партийный, врать не будет. Он сразу, как только его Суворов с
лесенки спихнул и как он лишь очухался немножко, - сейчас на трамвай - и в
Смольный. Так и так, значит... Там сразу комиссию назначили. Комиссия сюда
приезжала. Походили, поговорили и - такое решение вынесли: коли так, коли
Александр Васильич не хочут - не надо, пущай стоит.
Вот он и стоит. И вы заметьте - хоть бы что ему! И бомба его не берет.
И снаряд не трогает. Даже ни один осколочек, ни один камушек до него,
голубчика, не добрался...
А ведь вокруг - вы посмотрите, что делается!..
1942, март
Молодая интеллигентная женщина. Работает в госпитале санитаркой. До
войны была техником-конструктором. Была замужем.
- А сейчас?
- А сейчас разошлись.
- Инициатива ваша?
- Инициатива моя.
- Что же случилось?
- Да как вам сказать... Пожалуй, ничего особенного и не случилось.
Просто война помогла мне понять, что я сделала ошибку, что это не тот
человек, который мне нужен.
- Что же он - оказался трусом?
- Не знаю... Нет, пожалуй, он не трус.
- Так в чем же дело?
- Просто он очень плохо переносил голод.
- Ну, знаете...
- Нет, нет, вы не представляете, какая это мерзость, когда в такое
время... когда все вокруг... и женщины, и дети... и ты сама... А этот
красавец бегает, как раненый тигр, по комнате, заламывает руки и на всю
коммунальную квартиру рычит: "Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу!"
- Сколько ему лет? - спросил я, подавляя улыбку.
- Не помню... Двадцать три, кажется.
- Он работает?
- Он учился - в консерватории, - смутилась она. - По вокальному классу.
Тенор.
1942, апрель
"Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать".
Эту выписку из ученической тетради я внес в свою записную книжку год
или полтора назад. Тогда это, по-видимому, выглядело хохмой. Сейчас я
перечитываю эту заметку и не понимаю, в чем тут соль, что смешного в этой,
может быть, несколько неуклюжей и неладно построенной детской фразе?
Я ежедневно вижу, как тысячи бедных Лиз (Нин, Вер и Наташ) на Охте, на
Островах, в городских садах и скверах - рвут цветы (и не только цветы, но и
траву), кормятся сами и кормят своих матерей.
Из одуванчика приготовляют кофе, из лебеды и крапивы - борщ, из
подорожника - котлеты и оладьи, из лопуха - салат.
В лектории читаются лекции, они транслируются по радио:
"Съедобные дикорастущие травы и способы использования их".
Почему же карамзинская Лиза - бедная Лиза? Вероятно, потому, что,
прежде чем покормить свою мать, ей приходилось, бедняжке, не только рвать
цветы, но и продавать их еще потом, а на вырученные деньги покупать молоко,
мясо, калачи и т.д.
У нас - куда проще. А кроме того, говорят, что вегетарианцы живут
дольше, чем люди, питающиеся бифштексами и отбивными котлетами.
1942, июнь
Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие
грибки, боровички в белых панамках. А она - маленькая, худенькая, тоненькая,
но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице
сияла как солнце.
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне
кто-нибудь улыбался.
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная,
одинокая, на иждивенческой карточке.
И вот она решилась на поступок... не знаю даже, как о нем сказать.
Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова... А те... тех, может
быть, и нет в языке человеческом.
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить
одного. И он умер.
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой
застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и
даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико.
1942, июнь
Утром мы с ней познакомились, совершенно, как говорится,
нежданно-негаданно, а после обеда были уже друзьями и гуляли рука об руку по
заснеженным аллеям Каменного острова.
Ей шесть лет без двух месяцев. Зовут ее Валя.
Ленинградская девочка, почти половина жизни которой прошла в осажденном
городе. В городе, где бомбы и снаряды падали на улицах чаще, чем снег или
дождь. Где в зимние месяцы 1941/42 года не было ни дров, ни воды, ни
электрического света. Где вымерли все кошки и собаки. Где вымерли даже мыши
и птицы. Где люди не вымерли только потому, что у них была цель и надежда:
дожить до победы.
Звучит это немножко выспренне, но это именно так: смерть и денно и
нощно стояла у колыбели этой девочки.
Что же из нее выросло? Хилое, заморенное существо? Маленький
неврастеник? Замухрышка с преждевременно потухшим взглядом, апатичная,
вялая, или, наоборот, истеричная, изломанная, вздрагивающая от каждого
шороха?
Да нет, ничего подобного! Девочка Валя - совершенно здоровый, живой,
полнокровный и даже розовощекий ребенок.
И не только физически, но и душевно здоровый.
Это кажется странным? Неужели же эти страшные годы никакого следа не
оставили в ее маленькой душе? Ну как не оставить, еще бы не оставить, -
оставили, конечно.
Однако не нужно забывать, что эти годы были не только страшными. Мир, в
котором жила девочка Валя, был наполнен не только звоном стекла, орудийными
залпами, стонами раненых и вздохами умирающих. Воздух, которым она дышала,
был насыщен, как электричеством, духом великого подвига. Отвага, доблесть и
героизм входили в него составной частью - вместе с азотом и кислородом.
Да! Смерть стояла у колыбели девочки Вали. Но смерти пришлось
отступить, победила жизнь.
И вот эта жизнь-победительница топает в маленьких серых валеночках по
тропинкам и дорожкам, без умолку тараторит, жадно горит в больших черных
глазах, буйно, через край клокочет в этом крохотном, веселом и вместе с тем
необыкновенно серьезном существе.
Не знаю, как для нее, а для меня это было праздником - бродить с нею по
этим печальным, заброшенным и разоренным местам, слушать ее неумолкающий
щебет и чувствовать в своей руке маленькую, живую, доверчивую и горячую -
даже сквозь толстую варежку горячую - руку.
Все радует ее, все занимает. И скользкое бревно, по которому можно
пройти, вытаращив от страха глаза и балансируя руками. И осколок зенитного
снаряда. И прошлогодний кленовый лист, "как орден" распластанный на снегу.
Все у нее живет, все дышит, все выглядит именно так, как ей хочется.
Поэтическое видение мира - это свойство здоровой детской души - ни на
секунду ее не покидает.
Вот два тощих высоких вяза сплелись ветвями:
- Смотрите, они здороваются... обнимаются!..
- А вот раненый стоит!..
Действительно, дерево ранено. Немецкий снаряд срезал ему вершину, на
сухой надломившейся ветке повисла разбитая скворечница.
Делаем еще несколько шагов и - новое событие:
- Смотрите - все равно как пуговицы на платье!..
И правда, очень похоже: на толстом животе дерева один над другим - три
белых фаянсовых ролика-изолятора.
Свернули в боковую аллею. Руины. Остатки кирпичной стены. Дырки.
Черепки. И ничего больше.
- Ой, посмотрите! Дом разбит - все равно как бутылка...
Кто из нас, литераторов, отважился бы на такое смелое сравнение? А ведь
лучше не скажешь, не выдумаешь.
А вечером я был у Пластининых. Была там и девочка Валя. Таня играла,
пела. Потом попросила спеть Валю.
Начался обстрел. Слышно было, как над крышей госпиталя, над нашими
головами, курлыкая, летят снаряды. Слышны были близкие разрывы. Но никто не
обращал на них внимания. И девочка Валя продолжала петь: "Бьется в тесной
печурке огонь".
Не берусь, не под силу мне рассказать, что чувствовал и о чем думал я,
когда шестилетняя девочка в серых валеночках, слегка наклонив голову и
положив руку на черную полированную кромку пианино, нахмурившись, смотрела в
угол и тоненьким-тоненьким голоском задумчиво, нежно, серьезно, по-русски,
по-бабьи тянула:
До тебя мне дойти нелегко-о-о,
А до смерти четыре шага-а-а...
Вероятно, это очень грустно и очень трогательно звучало бы и в далеком
тылу, и где-нибудь даже на другом континенте. Здесь же, где люди и в самом
деле живут и работают впритык со смертью, слушать это без острой боли было
нельзя.
Никогда не забуду этот вечер, и никогда не разлюблю эту нежную и
жестокую солдатскую песню.
1944, январь
Мужская и дамская парикмахерская на углу улиц Некрасова и Восстания. С
мороза так хорошо потрескивает и попыхивает жаром круглая жестяная печурка.
Весело щелкают ножницы и машинки, пахнет одеколоном, лаком, паленым волосом.
На стене, возле будочки кассирши, огромное объявление, витиевато
размалеванное цветными карандашами:
54-е отделение Ленпарикмахера, воодушевленное героической победой
воинов Ленинградского и Волховского фронтов, освободивших от немецких
варваров территорию Ленинградской области, стремясь оказать всемирную помощь
доблестной Красной Армии и приблизить час окончательного разгрома врага,
берет на себя следующие обязательства:
1) Выполнить январский план к 27 января и февральский план ко дню нашей
родной Красной Армии - 23 февраля;
2) Культурно и вежливо обслуживать посетителей;
3) Вызвать на соревнование отделение Э 16.
Подписи
Может быть, там, в тылу, и посмеялись бы над этой хартией, но здесь, в
Ленинграде, эти громкие слова звучат не смешно, а трогательно и очень
созвучно нашему общему душевному строю. И даже всемирная помощь не кажется
опечаткой или обмолвкой.
Ведь что значит "культурно и вежливо обслужить посетителей"? Это значит
- хорошо, ловко и быстро постричь или побрить клиента, кто бы он ни был -
офицер или рабочий, продавец магазина или машинист, трамвайный кондуктор или
милиционер... Все эти люди живут и работают в городе, который по праву
именуется городом-фронтом. И если работники 54-го отделения быстро и ловко
бреют их, тем самым они действительно, в меру своих сил, приближают час
окончательной победы над врагом.
Нигде и никогда не брился с таким удовольствием.
1944, январь
Алеха Жданов, которому еще не исполнилось шести лет, недавно спросил у
мамы:
- Мамочка, скажи, пожалуйста... У нас на небе звезды, а у немцев что -
крючочки?
"Крючочками" Алеха называет свастику.
Взрослые, конечно, посмеялись, хотя, если подумать, смешного тут не так
уж много. Мальчик задал вопрос серьезно, и конечно же он вполне серьезно
думал, что те звезды, которые украшают наше небо, наши кремлевские башни и
шапки наших бойцов, не могут светить там, в этом Кощеевом царстве, которое
называется фашистской Германией.
Нет, Алешенька дорогой, в том-то и дело, что и у них в черном и высоком
небе искрятся и горят по ночам золотые бусинки Волопаса, сверкает и рдеет
такая же огромная и такая же прекрасная Венера, и огненный Марс, и такой же
Арктур, и обе Медведицы, и Кони, и Скорпионы, и Дельфины... И у них на
яблонях зреют яблоки, а на вишнях - вишни. И у них на лугах растут белые
ромашки и лиловые колокольчики, а не шомпола какие-нибудь и не гвозди. И
немецкие матери, как и все матери на свете, кормят своих детей не змеиным
ядом и не слюной бешеного волка, а молоком. И дети их так же плачут, и так
же смеются, и так же дрыгают голыми ножками, как и наши русские дети, и
английские, и китайские, и негритянские...
Это и есть самое страшное, друг мой Алеха! Это и есть то кощунственное
осквернение природы, которое названо фашизмом.
1944, январь
Находясь в осажденном Ленинграде, Л.Пантелеев вел дневник. После войны
он отобрал из своих записей самое существенное и опубликовал. Эти
произведения представляют особенно большой интерес, как свидетельство
очевидца и участника событий.
"Живые памятники", "В осажденном городе" - в этих заметках отражен
самый тяжелый период в жизни Ленинграда. Писатель стремится не упустить
ничего, "написать всю правду о страшном, горьком и возвышенно-прекрасном",
что составляло бытие ленинградцев, передать дух великого подвига, который
объединял жителей блокадного города. Записи делались во время дежурств на
крыше, в бомбоубежищах, иногда на клочках бумаги, папиросных коробках,
квитанциях.
В июле 1942 года А.А.Фадеев вывез тяжелобольного Л.Пантелеева на
самолете в Москву. Снова писатель приезжает в родной город по командировке
ЦК ВЛКСМ в январе 1944 года в канун снятия блокады и разгрома немцев под
Ленинградом. "Январь 1944" - это записи из путевого дневника, который
Л.Пантелеев вел, находясь в ленинградской командировке.
Первая публикация (отрывки): журнал "Москва", 1957, Э 6, затем в
журнале "Нева", 1964, Э 1; полностью в книге "Живые памятники".
Г.Антонова, Е.Путилова
продавать населению кипяток по три копейки за литр.
В эти же дни у подъездов столовых и ресторанов выстраивались длиннейшие
очереди, трещал мороз, над головами свистели снаряды, и под их свист люди
несли в котелках и бидонах обед и ужин, приготовленные из дуранды, которая в
меню и в прейскурантах именуется почему-то жмыховой массой: суп из
жмыхмассы, каша из жмыхмассы, котлеты из жмыхмассы...
В городе живут вместе с нами наши дети. Их меньше, чем до войны, но
все-таки много.
Город заботится о детях, город отдает им все - последнюю каплю молока,
последнюю конфету.
Но молоко это суррогатное, соевое, а конфеты приготовляются из той же
спасительной жмыхмассы с прибавлением некоторого количества клюквы и
некоторого количества сахарина.
Детям очень трудно, гораздо труднее, чем нам, старым обстрелянным
воробьям.
И все-таки как хорошо, что они с нами! Что ни на одну минуту не смолкал
их милый щебет, не угасала детская улыбка. Уже одним присутствием своим они
украшают и согревают нашу суровую фронтовую жизнь и как бы подчеркивают -
ежеминутно, на каждом шагу - великий человеческий смысл нашей борьбы.
Так в гомеровской "Илиаде" незаметный штрих - появление ребенка в
эпизоде прощания Гектора с сыном у стен Илиона - превращает борьбу
осажденных троянцев из простой баталии в глубокую и волнующую человеческую
трагедию.
1942, январь
Рассказывала санитарка в госпитале.
Жили они всю зиму на кухне - комнату "волной разбомбило". Муж в ноябре
погиб под Кингисеппом.
- Детей выходила, обогрела. Они, как ежики, около огонька сожмутся,
сидят и не шевелятся.
В госпитале. Выдвинул ящик ночного столика. На некрашеной боковой
стенке его огрызком карандаша нацарапано:
"Вперед смерти не помирай никто, не советую".
Возобновилась массовая эвакуация. И снова вакханалия распродажи вещей.
Все стены, защитные ящики, щиты на окнах магазинов, заборы (каменные, ибо
деревянные за зиму сожгли) густо залеплены объявлениями: "Продается",
"Срочно продам", "Дешево продам или обменяю" и т.д. Рынок не вмещает всех,
кто нуждается в его услугах. Улица Некрасова - от Литейного до Прудков -
превратилась в какой-то огромный Пассаж. Почти у каждых ворот и у каждого
подъезда - распродажа вещей. На ковриках, половиках, а то и просто на
разостланных газетах разложены самые разнообразные предметы: обувь, картины,
патефоны, самовары, платья, отрезы, куклы, утюги, часы и т.п. Вещи идут за
бесценок. Кузнецовский сервиз продали на моих глазах за 80 рублей, рояли
продают за 2-3 кило хлеба. Продать что-нибудь почти невозможно. Большинство
уезжающих вынуждено бросать вещи...
1942, март
С первых же дней войны городскими властями были приняты меры для охраны
памятников. Все, что можно было без труда снять, разобрать, увезти на
грузовой машине, было снято, разобрано, укрыто в надежных убежищах.
Опустел Аничков мост. Знакомые с детства клодтовские кони, служившие
издавна украшением Невского проспекта, - тем, что подчеркивали и
подсказывали стремительность и бескрайность его, - эти славные Буцефалы уже
не стоят на своем посту. На постаментах снег, осколки зенитных снарядов.
Опустели сады, палисадники, скверы.
Где-то под бомбоупорными сводами просторного подвала коротают свой век,
дожидаясь дня победы, медные, бронзовые, чугунные и гранитные предки и
сограждане наши. Одних привела сюда заслуженная личная слава, других -
отраженная слава художника, ваятеля, имя которого выбито где-нибудь сбоку,
внизу, в уголке пьедестала... Великий русский поэт и заурядный русский царь,
математик и баснописец, декабрист и цусимский матрос - все они, так или
иначе, дороги нам, и для всех мы нашли укромное место и - что гораздо важнее
- нашли время, чтобы устроить их здесь, а ведь время сейчас, когда враг
стоит у ворот города, - это и жизнь и смерть.
Памятники более монументальные, не поддающиеся транспортировке,
забаррикадированы, обстроены лесами, обложены сотнями и тысячами мешков с
песком.
На берегу Невы, у искалеченного здания Сената, возвышается бесформенная
груда мешков, укрывающая Великого Всадника.
Такая же песчаная пирамида скрывает на площади перед Исаакием
праправнука Петра - Николая Первого. Из-за мешков выглядывает лишь какая-то
хищная птичка, украшающая бронзовую кирасу царя.
Тщательно и заботливо охраняются, укрываются и оберегаются
ленинградские памятники.
И только один стоит ничем не покрытый, не защищенный, стоит на самом
юру, обдуваемый ветрами, дующими и с Невы и с Марсова поля, стоит в
горделивой и в то же время спокойной позе, в одеянии аттического воина, с
обнаженным мечом и с бронзовым круглым щитом, который легко и уверенно
поддерживает левая бронзовая рука его.
Это памятник Александру Васильевичу Суворову.
Еще ранней осенью, в первые месяцы войны, я видел, как вокруг этого
памятника воздвигались леса. Видел не раз людей, работающих каким-то
изрыгающим пламя инструментом на лесенке, приставленной к плечу
генералиссимуса.
А недавно прохожу и вижу, что никаких лесов нет, стоит Суворов на месте
и никаких мешков вокруг, никаких защитных щитов, баррикад и бастионов. Как
будто приснилось мне это - что там что-то делали, строили или собирались
строить.
Вчера я наконец узнал, в чем дело.
Шел по улице Халтурина. Не доходя площади, у ограды Мраморного дворца,
вижу - толпится народ. Проталкиваюсь и еще издали слышу взволнованный и
торжественный стариковский голос. Высокий густобровый старик с белоснежной
"скобелевской" бородой, опираясь, как на пастушечий посох, на старенький,
видавший виды бердан (сторож или дворник, по-видимому), не без удовольствия
и не в первый раз, вероятно, рассказывает окружившим его людям историю,
которую я, к великому сожалению, не с самого начала слушал.
- И вот стали его, батюшку, развинчивать; стали его электрическим током
на мелкие части пилить, чтобы потом унести в безопасное место и там
схоронить, значит, как лериквию, то есть как великую святыню. И только стали
ему бронзовое плечико подпиливать - вдруг это он, Александр Васильич то
есть, голову свою чуть-чуть набок повернул, бровью сердито повел и -
мастеру, который к нему ближе других стоял, говорит... Конечно, не так чтобы
очень громко, но все-таки самым настоящим живым человеческим голосом... И
главное - с обидой, с большой обидой в голосе промолвил: "В уме ли ты,
говорит, братец?! Очухайся! Постыдись! Меня ли, Суворова, полководца,
потащите в убежище, где лишь малые дети и дряхлые старичишки от вражеских
ядер укрываются? Неужто я, говорит, сам не сумею за себя постоять, я, кого и
доныне отечество прославляет и с кого даже безусые новобранцы пример берут",
как, значит, следовает воевать за отечество... "Не обижай старика, не надо,
говорит, оставь меня... уйди!!"
Сказал это и рукой легонько повел, а рука у него чугунная, пудика,
пожалуй, четыре, а то и пять потянет... Так что наш мастер, одним словом,
кувырком оттудова полетел... Как в цирке, одним словом.
Старик засмеялся. Но, чувствуя, вероятно, что не все поверили в
достоверность его рассказа, он, чтобы не выслушивать праздных вопросов,
решил сразу поставить все точки над i:
- А ежели кто сумлевается - так это напрасно. Я ведь не сказки
рассказываю, мне ведь не кто-нибудь, а сам этот мастер обо всем рассказал. А
он человек партийный, врать не будет. Он сразу, как только его Суворов с
лесенки спихнул и как он лишь очухался немножко, - сейчас на трамвай - и в
Смольный. Так и так, значит... Там сразу комиссию назначили. Комиссия сюда
приезжала. Походили, поговорили и - такое решение вынесли: коли так, коли
Александр Васильич не хочут - не надо, пущай стоит.
Вот он и стоит. И вы заметьте - хоть бы что ему! И бомба его не берет.
И снаряд не трогает. Даже ни один осколочек, ни один камушек до него,
голубчика, не добрался...
А ведь вокруг - вы посмотрите, что делается!..
1942, март
Молодая интеллигентная женщина. Работает в госпитале санитаркой. До
войны была техником-конструктором. Была замужем.
- А сейчас?
- А сейчас разошлись.
- Инициатива ваша?
- Инициатива моя.
- Что же случилось?
- Да как вам сказать... Пожалуй, ничего особенного и не случилось.
Просто война помогла мне понять, что я сделала ошибку, что это не тот
человек, который мне нужен.
- Что же он - оказался трусом?
- Не знаю... Нет, пожалуй, он не трус.
- Так в чем же дело?
- Просто он очень плохо переносил голод.
- Ну, знаете...
- Нет, нет, вы не представляете, какая это мерзость, когда в такое
время... когда все вокруг... и женщины, и дети... и ты сама... А этот
красавец бегает, как раненый тигр, по комнате, заламывает руки и на всю
коммунальную квартиру рычит: "Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу!"
- Сколько ему лет? - спросил я, подавляя улыбку.
- Не помню... Двадцать три, кажется.
- Он работает?
- Он учился - в консерватории, - смутилась она. - По вокальному классу.
Тенор.
1942, апрель
"Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать".
Эту выписку из ученической тетради я внес в свою записную книжку год
или полтора назад. Тогда это, по-видимому, выглядело хохмой. Сейчас я
перечитываю эту заметку и не понимаю, в чем тут соль, что смешного в этой,
может быть, несколько неуклюжей и неладно построенной детской фразе?
Я ежедневно вижу, как тысячи бедных Лиз (Нин, Вер и Наташ) на Охте, на
Островах, в городских садах и скверах - рвут цветы (и не только цветы, но и
траву), кормятся сами и кормят своих матерей.
Из одуванчика приготовляют кофе, из лебеды и крапивы - борщ, из
подорожника - котлеты и оладьи, из лопуха - салат.
В лектории читаются лекции, они транслируются по радио:
"Съедобные дикорастущие травы и способы использования их".
Почему же карамзинская Лиза - бедная Лиза? Вероятно, потому, что,
прежде чем покормить свою мать, ей приходилось, бедняжке, не только рвать
цветы, но и продавать их еще потом, а на вырученные деньги покупать молоко,
мясо, калачи и т.д.
У нас - куда проще. А кроме того, говорят, что вегетарианцы живут
дольше, чем люди, питающиеся бифштексами и отбивными котлетами.
1942, июнь
Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие
грибки, боровички в белых панамках. А она - маленькая, худенькая, тоненькая,
но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице
сияла как солнце.
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне
кто-нибудь улыбался.
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная,
одинокая, на иждивенческой карточке.
И вот она решилась на поступок... не знаю даже, как о нем сказать.
Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова... А те... тех, может
быть, и нет в языке человеческом.
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить
одного. И он умер.
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой
застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и
даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико.
1942, июнь
Утром мы с ней познакомились, совершенно, как говорится,
нежданно-негаданно, а после обеда были уже друзьями и гуляли рука об руку по
заснеженным аллеям Каменного острова.
Ей шесть лет без двух месяцев. Зовут ее Валя.
Ленинградская девочка, почти половина жизни которой прошла в осажденном
городе. В городе, где бомбы и снаряды падали на улицах чаще, чем снег или
дождь. Где в зимние месяцы 1941/42 года не было ни дров, ни воды, ни
электрического света. Где вымерли все кошки и собаки. Где вымерли даже мыши
и птицы. Где люди не вымерли только потому, что у них была цель и надежда:
дожить до победы.
Звучит это немножко выспренне, но это именно так: смерть и денно и
нощно стояла у колыбели этой девочки.
Что же из нее выросло? Хилое, заморенное существо? Маленький
неврастеник? Замухрышка с преждевременно потухшим взглядом, апатичная,
вялая, или, наоборот, истеричная, изломанная, вздрагивающая от каждого
шороха?
Да нет, ничего подобного! Девочка Валя - совершенно здоровый, живой,
полнокровный и даже розовощекий ребенок.
И не только физически, но и душевно здоровый.
Это кажется странным? Неужели же эти страшные годы никакого следа не
оставили в ее маленькой душе? Ну как не оставить, еще бы не оставить, -
оставили, конечно.
Однако не нужно забывать, что эти годы были не только страшными. Мир, в
котором жила девочка Валя, был наполнен не только звоном стекла, орудийными
залпами, стонами раненых и вздохами умирающих. Воздух, которым она дышала,
был насыщен, как электричеством, духом великого подвига. Отвага, доблесть и
героизм входили в него составной частью - вместе с азотом и кислородом.
Да! Смерть стояла у колыбели девочки Вали. Но смерти пришлось
отступить, победила жизнь.
И вот эта жизнь-победительница топает в маленьких серых валеночках по
тропинкам и дорожкам, без умолку тараторит, жадно горит в больших черных
глазах, буйно, через край клокочет в этом крохотном, веселом и вместе с тем
необыкновенно серьезном существе.
Не знаю, как для нее, а для меня это было праздником - бродить с нею по
этим печальным, заброшенным и разоренным местам, слушать ее неумолкающий
щебет и чувствовать в своей руке маленькую, живую, доверчивую и горячую -
даже сквозь толстую варежку горячую - руку.
Все радует ее, все занимает. И скользкое бревно, по которому можно
пройти, вытаращив от страха глаза и балансируя руками. И осколок зенитного
снаряда. И прошлогодний кленовый лист, "как орден" распластанный на снегу.
Все у нее живет, все дышит, все выглядит именно так, как ей хочется.
Поэтическое видение мира - это свойство здоровой детской души - ни на
секунду ее не покидает.
Вот два тощих высоких вяза сплелись ветвями:
- Смотрите, они здороваются... обнимаются!..
- А вот раненый стоит!..
Действительно, дерево ранено. Немецкий снаряд срезал ему вершину, на
сухой надломившейся ветке повисла разбитая скворечница.
Делаем еще несколько шагов и - новое событие:
- Смотрите - все равно как пуговицы на платье!..
И правда, очень похоже: на толстом животе дерева один над другим - три
белых фаянсовых ролика-изолятора.
Свернули в боковую аллею. Руины. Остатки кирпичной стены. Дырки.
Черепки. И ничего больше.
- Ой, посмотрите! Дом разбит - все равно как бутылка...
Кто из нас, литераторов, отважился бы на такое смелое сравнение? А ведь
лучше не скажешь, не выдумаешь.
А вечером я был у Пластининых. Была там и девочка Валя. Таня играла,
пела. Потом попросила спеть Валю.
Начался обстрел. Слышно было, как над крышей госпиталя, над нашими
головами, курлыкая, летят снаряды. Слышны были близкие разрывы. Но никто не
обращал на них внимания. И девочка Валя продолжала петь: "Бьется в тесной
печурке огонь".
Не берусь, не под силу мне рассказать, что чувствовал и о чем думал я,
когда шестилетняя девочка в серых валеночках, слегка наклонив голову и
положив руку на черную полированную кромку пианино, нахмурившись, смотрела в
угол и тоненьким-тоненьким голоском задумчиво, нежно, серьезно, по-русски,
по-бабьи тянула:
До тебя мне дойти нелегко-о-о,
А до смерти четыре шага-а-а...
Вероятно, это очень грустно и очень трогательно звучало бы и в далеком
тылу, и где-нибудь даже на другом континенте. Здесь же, где люди и в самом
деле живут и работают впритык со смертью, слушать это без острой боли было
нельзя.
Никогда не забуду этот вечер, и никогда не разлюблю эту нежную и
жестокую солдатскую песню.
1944, январь
Мужская и дамская парикмахерская на углу улиц Некрасова и Восстания. С
мороза так хорошо потрескивает и попыхивает жаром круглая жестяная печурка.
Весело щелкают ножницы и машинки, пахнет одеколоном, лаком, паленым волосом.
На стене, возле будочки кассирши, огромное объявление, витиевато
размалеванное цветными карандашами:
54-е отделение Ленпарикмахера, воодушевленное героической победой
воинов Ленинградского и Волховского фронтов, освободивших от немецких
варваров территорию Ленинградской области, стремясь оказать всемирную помощь
доблестной Красной Армии и приблизить час окончательного разгрома врага,
берет на себя следующие обязательства:
1) Выполнить январский план к 27 января и февральский план ко дню нашей
родной Красной Армии - 23 февраля;
2) Культурно и вежливо обслуживать посетителей;
3) Вызвать на соревнование отделение Э 16.
Подписи
Может быть, там, в тылу, и посмеялись бы над этой хартией, но здесь, в
Ленинграде, эти громкие слова звучат не смешно, а трогательно и очень
созвучно нашему общему душевному строю. И даже всемирная помощь не кажется
опечаткой или обмолвкой.
Ведь что значит "культурно и вежливо обслужить посетителей"? Это значит
- хорошо, ловко и быстро постричь или побрить клиента, кто бы он ни был -
офицер или рабочий, продавец магазина или машинист, трамвайный кондуктор или
милиционер... Все эти люди живут и работают в городе, который по праву
именуется городом-фронтом. И если работники 54-го отделения быстро и ловко
бреют их, тем самым они действительно, в меру своих сил, приближают час
окончательной победы над врагом.
Нигде и никогда не брился с таким удовольствием.
1944, январь
Алеха Жданов, которому еще не исполнилось шести лет, недавно спросил у
мамы:
- Мамочка, скажи, пожалуйста... У нас на небе звезды, а у немцев что -
крючочки?
"Крючочками" Алеха называет свастику.
Взрослые, конечно, посмеялись, хотя, если подумать, смешного тут не так
уж много. Мальчик задал вопрос серьезно, и конечно же он вполне серьезно
думал, что те звезды, которые украшают наше небо, наши кремлевские башни и
шапки наших бойцов, не могут светить там, в этом Кощеевом царстве, которое
называется фашистской Германией.
Нет, Алешенька дорогой, в том-то и дело, что и у них в черном и высоком
небе искрятся и горят по ночам золотые бусинки Волопаса, сверкает и рдеет
такая же огромная и такая же прекрасная Венера, и огненный Марс, и такой же
Арктур, и обе Медведицы, и Кони, и Скорпионы, и Дельфины... И у них на
яблонях зреют яблоки, а на вишнях - вишни. И у них на лугах растут белые
ромашки и лиловые колокольчики, а не шомпола какие-нибудь и не гвозди. И
немецкие матери, как и все матери на свете, кормят своих детей не змеиным
ядом и не слюной бешеного волка, а молоком. И дети их так же плачут, и так
же смеются, и так же дрыгают голыми ножками, как и наши русские дети, и
английские, и китайские, и негритянские...
Это и есть самое страшное, друг мой Алеха! Это и есть то кощунственное
осквернение природы, которое названо фашизмом.
1944, январь
Находясь в осажденном Ленинграде, Л.Пантелеев вел дневник. После войны
он отобрал из своих записей самое существенное и опубликовал. Эти
произведения представляют особенно большой интерес, как свидетельство
очевидца и участника событий.
"Живые памятники", "В осажденном городе" - в этих заметках отражен
самый тяжелый период в жизни Ленинграда. Писатель стремится не упустить
ничего, "написать всю правду о страшном, горьком и возвышенно-прекрасном",
что составляло бытие ленинградцев, передать дух великого подвига, который
объединял жителей блокадного города. Записи делались во время дежурств на
крыше, в бомбоубежищах, иногда на клочках бумаги, папиросных коробках,
квитанциях.
В июле 1942 года А.А.Фадеев вывез тяжелобольного Л.Пантелеева на
самолете в Москву. Снова писатель приезжает в родной город по командировке
ЦК ВЛКСМ в январе 1944 года в канун снятия блокады и разгрома немцев под
Ленинградом. "Январь 1944" - это записи из путевого дневника, который
Л.Пантелеев вел, находясь в ленинградской командировке.
Первая публикация (отрывки): журнал "Москва", 1957, Э 6, затем в
журнале "Нева", 1964, Э 1; полностью в книге "Живые памятники".
Г.Антонова, Е.Путилова