Белле Д.. Сонеты

А мне приспело с места сняться
И в темные дела полезть.

Нет непригодней человека.
За шкаф своей библиотеки
Я пол-Италии отдам -

Пусть чтение претит природе,
Писатель у нее не в моде
И не угоден ум богам.

XXXVIII

Блажен, кто ровню по уму
Себе нашел, живет по средствам,
Не сожалеет с малолетства
О том, что не дано ему,

Кто рад хозяйству своему,
Не ищет знатного соседства,
Не ждет случайного наследства,
Не смотрит без конца в суму.

Не лезет кто в дела чужие,
Надежды строит лишь простые -
Кто сам себе и царь и прах.

Не ест он хлеба на чужбине,
Не поклоняется гордыне,
Не остается на бобах.

XXXIX

Люблю свободу я, но словно раб служу.
Двора не выношу, но стал-таки придворным.
Притворства не терплю, но кланяюсь покорно.
Нужна мне простота - о ней я лишь тужу.

Не жаден к деньгам я, но в скаредах хожу,
Советы не нужны, но мне их шлют упорно,
Мне дороги мечты, а мне их рушат вздорно,
Ищу везде добро - пороки нахожу.

Болезнен телом я, но езжу день за днем.
Родился я для Муз, а вышел эконом.
Расчетов не люблю, но все на них же строи

Где удовольствий ждешь, там скуку лишь найдет
Покоя нет в душе, нет счастья ни на грош.
Мой дорогой Морель, мне тяжело, не скрою.

XLIV

Я не злодей, не грабил вдов,
Замешан не был в преступленьях,
Не занимался дев растленьем,
Не брал процентов с должников.

Но, видно, мой удел таков,
Что вместо слова поощренья,
Я слышу только поношенья -
И потому прошу богов

Одну единственную малость:
Чтоб утешенье мне осталось,
Что помыслы мои чисты,

Чтоб я держался прежних правил
И золото ни в грош не ставил
В лохмотьях честной нищеты.

XLVI

Когда б за всякую работу,
Со справедливостью в ладу,
Платили слугам по труду
И наземь пролитому поту,

Я позабыл бы все заботы.
Но так как за большую мзду
Все достается, как в аду,
Плуту, бездельнику и моту,

То я впустую хлопочу:
Цепями воздух молочу
И мне мою им платят долю.

Еще я воду бороню,
Солому сею на стерню
И жну туманы в чистом поле.

XLVIII

Блажен, кто может откровенно
Излить и горечь и мечту,
Не озираясь за версту
На соглядатаев надменных.

Кто, не таясь, самозабвенно,
Поверит чистому листу
И чувств и мнений полноту.
Но горе тем, обыкновенным,

Кто хочет плакать и кричать,
Но должен целый день молчать,
Приказу барскому внимая.

В золе несложно жар найти.
Болезнь опасная - в кости,
И боль страшнейшая - немая.

XLIX

Хозяин мой богат как Крез.
Он много ездил, много знает,
Хвастлив и, если рассуждает,
Семь бочек катит до небес.

К нему один дотошный бес
С обманом ловким подъезжает,
Богатством овладеть желает
И, кажется, в доверье влез.

Что делать мне, презренной сошке?
Забить в набат? Меня, как мошку,
Сотрут иль выкинут живьем.

Предпочитаю я с поклоном
Катиться в пропасть за патроном:
Пускай мы оба пропадем.

LI

Благоразумен будь, Мони.
Не отрекайся от невзгоды
И не прельщайся добрым годом:
Всегда обманчивы они.

Не верь в особенные дни:
И в пору ясную природы
Зародыш зреет непогоды,
Таится омут западни.

Располагает к лени счастье,
Зато мы бодрствуем в ненастье
И учит разуму нужда.

Счастливца окружают лестью,
Что рушится с худою вестью.
Само несчастье - не беда.

LII

Когда бы этот плач унес
С собой судьбы твоей удары,
Тогда бы не было товара
Ценней обыкновенных слез.

Но таянье застывших грез
Не тушит грозного пожара
И нету бесполезней дара,
Чем мокрые глаза и нос.

Зачем же это наводненье,
Больного мозга выделенья,
С лица текущие ручьем?

Затем, что, этого желая,
Мы сами душу растравляем
И соль себе на раны льем.

LIII

Живем, мой Горд, живем, живем!
Мгновенье сладостно любое!
Не отдадим его без боя!
Хоть краток миг, да счастье в нем!

Проходит быстро день за днем.
Весна сменяется зимою,
И смерть, она не за горою,
Готовит нам свой вечный дом.

Тот болен, и в опасном роде,
Кто предпочел мечту природе
И век не расстается с ней.

Пускай за жизнью не угнаться,
Зато ей можно отдаваться,
Как милой женщине своей!

LIV

Ты мудр, Маро, и тем богат.
Тебя не трогают химеры.
Ты говоришь, что чувство меры
Есть самый драгоценный клад.

Тот не бывает жизни рад,
Кого манят чужие сферы,
И нет на свете землемера,
Кто б мог насытить алчный взгляд.

Не все так думают, однако.
Король опять ввязался в драку,
Дела другие отложив.

Вот и труба уже запела.
Кто знает, кто вернется с дела.
Живешь, Маро, покуда жив.

LVII

Пока ты гонишь кабана
И сокола торочишь к ранцу,
Пока ты красишься румянцем
И пьешь и скачешь дотемна,

Нам с Гордом здесь не до вина,
Не до охоты, не до танцев:
На подозренье иностранцы -
У нас, Даго, идет война.

У нас теперь одна забава:
Тебя припоминать лукаво,
Писать и греков ворошить.

Живем довольно монотонно.
Да восхваление Бретону:
Он в письмах нас горазд смешить.

LVIII

Бретон начитан. Знает он
Тосканский, греческий. В латыни
Сильнее всех живущих ныне.
Бретон для кафедры рожден.

Он превосходный компаньон.
Совсем не тешится гордыней,
Поделится последней дыней,
Но как ленив он, хоть умен!

Когда он здесь, мой дом в три ночи
Теряет всякий вид рабочий
И превращается в притон,

Где я его пугаюсь тени
И спотыкаюсь о ступени.
Вот он каков, мой друг Бретон.

LIX

Нет дня, чтоб Пьер мне не сказал,
Чтоб не читал без передышки,
Что лучше бы завел интрижку,
Пока глаза не поломал.

Я, верно, хуже видеть стал -
Но не от чтения в излишке:
Глаза слезятся не на книжку,
А на хозяйственный журнал.

А потому, приятель, брея
Мне утром бороду и шею,
Не задевай больной мозоль,

А лучше новости поведай:
Кого мне поздравлять с победой
И с кем воюет мой король.

LXI

Кто сердцу друг - тот деньгам друг.
Он сам трещит о том повсюду
И щедро тратит ваши ссуды,
Хоть прочно запер свой сундук.

А так как в дружбе нет порук,
То потерявши с ним рассудок,
Даешь ты другу денег груду
И остаешься нищим вдруг.

Хоть ты мой опыт позаимствуй:
Не доверяйся проходимцу
И не веди себя как мот.

Дружи! Друзья сослужат службу,
Но мотовство лишь губит дружбу.
Не нужен никому банкрот.

LXII

Насмешник, не щадя друзей,
Их не порочит, а щекочет,
И те, не жалуясь, хохочут
Над общей участью своей.

И если некий грамотей
Себя лишь здесь увидеть хочет
И на меня обиду точит,
То он не понял суть вещей.

Дилье, ты знаешь, что сатира
Есть прежде отраженье мира,
Потом уже - отдельных лиц.

И умный будет не в обиде,
Когда он в ней себя увидит,
Себя найдет среди блудниц.

LXV

Ты не боишься мести, плут?!
Ты думаешь, мне жаль сонета
И нечем возразить поэту,
Когда ему в глаза плюют?

Тебя не жалуют за блуд,
За то, что чести в тебе нету,
Что ты фальшивою монетой
За дружбу платишь и за труд,

За то, что ты вероотступник,
Мошенник и клятвопреступник.
Но есть в тебе еще талант!

Какой же? Мужеложство? Пьянство?
Обжорство, непотребство, чванство?
Нет, хуже. Ты мой друг, педант.

LXVI

Ты удивляешься? Изволь,
Скажу, чем взял педант тяжелый,
Повсюду видящий крамолу,
А сам безгрешный, как король.

Привык играть он эту роль.
Подобна государству школа:
Где кафедра сродни престолу,
А классы - худшей из неволь.

Там восседает сей правитель,
Такою окруженный свитой,
Что только есть у короля.

Не зря же Дионисий, с трона
Народом Сиракуз сметенный,
Ушел в Коринф, в учителя.

LXVII

Я не люблю, Маньи, льстеца,
Который из стишка любого
Ильяду делает, готовый
Всем восторгаться без конца.

Но не люблю и гордеца,
Когда он, хмуро и сурово,
В моих стихах любое слово
Чернит для красного словца.

Один все хвалит без умолку
И автора сбивает с толку:
Оставить, править что ему.

Другой тиранит мелкой злобой.
Но добиваются тем оба,
Что остываю я к письму.

LXVIII

Мне не по нраву спесь испанца,
У немцев - вечный их запой,
Женевцев - их язык пустой
И глупость - неаполитанца.

Коварный нрав венецианца,
Бургундца опыт продувной,
Нескромность Франции родной,
Высокомерие британца,

К наживе страсть у флорентийца,
А у безгрешного мальтийца -
Что Бог ему грехов не даст.

У каждой нации огрехи.
Но это миру не помеха.
Страшней - ученый муж-схоласт.

LXXII

Закончив толстую тетрадь,
Иным, по сути, человеком,
Я снова к римлянам и грекам
Вернусь и стану их читать.

Я в руки их возьму опять
Не от соблазна древним веком,
А чтобы в их великих реках
Себя еще раз обкатать.

Так камень, водами несомый,
Притрется к одному, к другому -
Чтоб галькой стать в конце ручья.

Но надо действовать по силам.
Переусердствуя точилом,
Лишиться можно острия.

LXXIII

Неловко видеть мудреца,
Который, добиваясь счастья,
В себе выцеживает страсти
Уже в преддверии конца.

Но хуже старость у юнца,
Когда он, домогаясь власти,
Скрывает маскою участья
Холодный облик подлеца.

Сравненья есть у наших басен:
"Как молодой он волк опасен",
"Тот грязен как козел седой".

И эти родственны скотине:
Один - свинье в грязи и тине,
Другого ж назову лисой.

LXXIV

Ты как-то мне сказал в сердцах,
Что стал я гордецом отпетым.
Не ведаю, к чему бы это:
Живу все так же, как монах,

Как прежде, не знаток в гербах,
Не разбираюсь в этикете,
Не развлекаюсь в высшем свете,
Не вижу разницы в чинах.

Всего того я не умею.
А чем же я похвастать смею?
Со всеми лажу и дружу:

Приветствуют - иду навстречу,
Пошлют поклон - тремя отвечу,
Не видят - мимо прохожу.

LXXV

Любимый Горд, мой верный брат!
Ты мне дороже солнца в мае.
Но видно, нас природа злая
Настроила на разный лад.

Ты повторяешь мне сто крат,
Что бесишься, лгуну внимая,
Не можешь слышать краснобая,
Тебе претят болтун и фат.

В тебя, мой друг, судья вселился,
А я душой угомонился
И по себе ряжу всегда:

Со мной любезны - я им вторю,
Со мной согласны - я не спорю,
А нет - на это нет суда.

LXXVI

Хула нам ближе, чем хвала.
Предпочитаем мы злословье.
Глядим с особенной любовью
В чуть-чуть кривые зеркала.

Нам правда до сих пор мила.
Ей отдаемся - при условье,
Что обойдется малой кровью
Разоблаченье ею зла.

Шутов не бьют - таков обычай.
Все дружно берегут приличья,
Но терпят непристойный стих.

Так на веселом карнавале
Не любят маски, чтоб срывали,
Но могут заглянуть за них.

LXXVII

Ты обещал, мой друг ворчит,
Делиться жалобами в горе,
А в обличительном задоре
Смеешься и теряешь стыд.

Я обещал рыдать навзрыд
И причитать с тоской во взоре,
Но не всегда бушует море
И солнце не всегда палит.

Потом, мой смех особой стати.
Металла нет в его раскате.
Он словно в мягкое обут.

Он сопряжен с душевной болью,
Его не жалуют в застолье
И сардоническим зовут.

LXXVIII

Неаполь, Геную, Милан
Я нынче обойду рассказом
И перейду, мой милый, сразу
К тому, чье имя - Ватикан.

Хотя несбыточен мой план.
Ведь церковь не окинешь глазом:
Она и благо, и проказа,
И великан, и истукан.

Здесь все: пороки, добродетель,
Науки, сказки и - свидетель -
Сплошное всюду воровство!

Скажу тебе, не усмехаясь:
Не знал бы, что такое Хаос,
Когда бы не было его.

LXXX

Дворец огромный - там порок,
Едва прикрытый лицемерьем,
Тщеславье, страусовы перья
И пурпур кардинальских тог.

Я в банк иду - другой чертог:
Свинцом окованные двери,
Бород богатых недоверье
И стертый пятками порог.

Чуть дальше, под большою аркой,
Венеры шумные товарки
Трясут последним естеством.

И в старом Риме та ж картина:
Висят замшелые руины,
И пыль веков стоит столбом.

LXXXI

Не видел, как конклав святой,
Извне закрытый на засовы,
Решает в комнате дворцовой,
Кого избрать своим главой?

И вкруг дворца - народ рекой:
Кипит, бурлит - за слово слово.
Свое здесь мненье у любого,
У всякого любимец свой.

И город весь как в лихорадке,
И в нем уж зреют беспорядки.
Но более всего мне жаль,

Не видел ты, как на дукаты
Идет тут спор о кандидатах -
То видеть стоило, Паскаль.

LXXXII

Спросил ты, что такое Рим.
Театр, огромная эстрада,
Где быть плохим актером надо
И где дороги нет иным.

Фортуна управляет им,
Но обмануть ее тут рады.
Рим - это город маскарада,
Где каждый лик неуловим.

Здесь создаются слухи, вести,
Здесь не в чести понятья чести,
Зато тщеславие в ходу.

Мутится здесь рассудок здравый,
Безделье развращает нравы,
Здесь проходимец на виду.

LXXXIII

Никто здесь больше не глядит
С улыбкой - той, что нас пленяла.
Нет развлечений, женщин мало,
И лавки не дают в кредит.

Безлюдных улиц грустен вид.
Не слышно музыки и бала.
Зато солдат понабежало.
Их лагерь в городе разбит.

Торговцы начинают сборы.
Их адвокат закрыл контору
И отбывает в суете.

Здесь помнят ужас канонады
И ждут еще одной осады.
Война не сахар, Роберте.

LXXXIV

Любимцы Муз и нежных Граций
Все мне вопросы задают,
Чем можно заниматься тут?
Служить, а более - слоняться,

В приемной у вельмож толкаться,
Просить везде приема, ссуд,
Трястись в седле, считать салют
В честь принцев, королей и наций,

Следить, чтоб не скучал сеньор,
Вступать в нелепый разговор,
Делиться слухами пустыми,

Глупеть и - ночи напролет -
Сидеть у куртизанок - вот,
Как мы проводим время в Риме.

LXXXV

Усвоить в совершенстве лесть,
Умаслить ею кредитора,
Ходить сторонкой, прятать взоры
И позабыть родную честь,

Поменьше пить, пореже есть
И разговляться разговором,
Морочить иностранца вздором,
В карман и в душу к нему лезть,

Забыть про все и ждать удачи -
А оседлав Фортуны клячу,
Не уступать ее другим.

Вот вся, Морель, премудрость - с нею
Я свыкся, от стыда краснея,
Три года проклиная Рим.

LXXXVI

Ходить, как здесь заведено,
По струнке, весело кивая,
Ежеминутно прибавляя:
"Мессеро, си, мессере, но",

Вставлять все время: "Решено",
О чем - немедля забывая,
Припоминать сраженье в мае,
Коснулось будто вас оно,

Смеяться, подавать надежды
И нищету скрывать одеждой -
Вот мода этого двора,

Откуда после злоключений,
Без денег и без заблуждений,
Вас выгоняют со двора.

ХС

Не думай обо мне, Бужю,
Что ради записных прелестниц
Забыл я их простых ровесниц,
Прекрасных девушек Анжу.

На женщин до сих пор гляжу,
Плененный образом чудесным,
Их простодушием небесным
Других искательниц сужу.

У роковых красавиц Рима
Искусства много, много грима,
Но мало нежного огня.

Пусть сложены они как нимфы,
Но в них течет не кровь, а лимфа.
Она не трогает меня.

XCI

А вот, с повинною моей,
Портрет прекрасной итальянки:
Богини гордая осанка,
Лицо, изысканней камей,

Коса из трех сплетенных змей,
Сложенье царственной римлянки
С молочной кожею белянки
И черною сурьмой бровей.

И мякотью вишневой - губы,
И жемчуга ровнее - зубы,
И беломраморная грудь.

Нога, достойная Цирцеи,
Резцом отточенная шея -
Жаль, не могу я к ней прильнуть.

ХСII

Плескать на голову духи
И класть белила и помаду,
Интриговать на маскараде,
Вертеть плечами из трухи,

Наняться даме в пастухи
И между домом и оградой
Всю ночь высвистывать рулады,
Пока не крикнут петухи,

В чужом дворце обосноваться
И там кричать и бесноваться -
Вот здешних куртизанов стих.

Но, Горд, зачем рассказ подобный?
Узнать захочешь все подробней,
Спроси кого-нибудь из них.

XCV

Будь трижды проклят Ганнибал,
Когда войны он поднял знамя
И африканскими слонами
Дорогу в Альпах протоптал.

Здесь Марс бы так не бушевал,
Войны б не разгоралось пламя,
Испанцы бы дружили с нами
И мы б за горный перевал

Не шли гурьбой - чтоб разориться,
Дурной болезнью заразиться,
Своей страны ей имя дать,

Испортить свой язык и нравы
И в результате - Боже правый -
Так ничего и не стяжать!

XCVII

Когда у одержимых пляской
Приходит приступа пора,
И милосердия сестра
Не может справиться с их тряской,

Когда глядит на них с опаской
Другой больной, и доктора
Велят с утра и до утра
Держать несчастных женщин в вязках,

Я в ужас прихожу, Дульсин!
Но если пришлый капуцин
Берется с ними заниматься -

Лечить их наложеньем рук
На груди, бедра и вокруг,
Я снова принужден смеяться.

XCVIII

Давно уже в монастырях
Болезнь опасная гнездится:
В живущих здесь отроковицах
Рождается великий страх,

Передается второпях
Собою заполняет лица -
И девы начинают биться
С призывом к бесу на устах.

Ронсар, знаком ты с этой темой.
Ты даже написал поэму
О демонах и их нутре.

Что за причина эпидемий?
Каков по имени сей демон?
И почему - в монастыре?

XCIX

По Риму тесными рядами
Идут: работник и солдат,
Купец, художник и аббат -
И ни одной приличной дамы.

Кто после Евы и Адама
Тут сеял много лет назад
Людских семян единый ряд,
Забыл пол-сумки за горами.

Здесь трудно римлянку сыскать.
Она, супруга или мать,
Не признает прогулок праздных.

У шлюхи только площадь - дом.
К Парижу я теперь с трудом
Привыкну - слишком нравы разны.

CI

Что скажешь ты про Рим, Мелин,
Куда и нас свели дороги?
Как удается здесь с порога
И без труда достичь вершин?

Какой незримый властелин
Играет изобилья рогом
И почему, что снится многим,
Хватает на лету один?

На то есть разные присловья:
Что дураки живут с любовью,
Что тем несчастней, чем умней,

Что знают заклинанья двери.
Скажи, какое из поверий
По-твоему, всего верней?

СII

Не заменяет дуб сандала,
Гласит пословица, но тут
Любые дерева идут
На новых пап и кардиналов.

Судить монарха не пристало:
Его, Паскаль, с рожденья чтут -
Но чей непостижимый суд
Творит церковных принципалов?

Я видел старика с сумой,
Ходил на рынок он со мной -
И папой сделался за вечер.

Наверно, место сторожил.
А впрочем, местный старожил
Был тоже пастырем овечьим.

CIV

Гвоздика, роза и шалфей
На этой не растут могиле.
Зато здесь пребывают в силе
Салат, чеснок и сельдерей.

Так много ел он овощей,
Наш Юлий, в стольком изобилье,
Что семена ростки пустили,
Наружу выйдя из мощей.

И если ты к его гробнице
Придешь однажды поклониться,
То принеси бедняге в дар

И вылей здесь настой порея -
Он становился с ним бодрее
И славил больше, чем нектар.

CV

Когда, покинув лишь постель,
Правитель дарит герб миньону
И унижает тем корону,
То молча ропщем мы, Морель.

Но было ль видано досель,
Чтоб к кардинальскому амвону
Вели такого ж компаньона?
И чтоб в теченье трех недель

Сам папа, избранный конклавом,
Попал бы в плен к испанцам бравым,
И еле избежав битья,

Пробыл бы все ж три дня в неволе?
Начнешь тут думать поневоле
О странных шутках бытия.

CVIII

Я был Геракл, теперь я Пасквин.
Был прежде богоносный столп,
Теперь - для жалобщика столб,
Где клеит он памфлеты, пасквиль.

Каков кумир - такая паства.
Где раздавались крики мольб,
Теперь лишь гогот пьяных толп -