Белобров Владимир Сергеевич. Арап Петра Великого-2

   — Чего пишет-то? — Равнодушно спросил Занзибал, вынимая из-за пазухи книгу.
   — Да всякое. — уклончиво ответила княжна. — Так говорите, в следующий раз горшком кидаться?
   — Можно и горшком. А можно и так вхолостую, напоматерному ему гаркнуть…Ответ-то писать будете, али на словах чего передать?
   — Напоматерному — это грубо. Я токмо по-французски знаю.
   — По-французски ему хучь всю ночь чеши. А он только — ать-два, да прикладом — стук-стук. Тогда уж горшком лучше. Ну так как с ответом-то?
   — А чем посоветуете — гортензией либо геранью?
   — Хучь фикусом. Я в наименованиях не смыслю. Вы бы, Елизавета Федоровна, Ганнибала призвали — он большой специялист. Изрядно понимает. Хучь что на клумбе растёт, хучь в горшке. Вы его призовите, али в записке ответной про то у него испросите.
   — А скажи мне, Занзибал, какие нынче в Париже платья модны?
   — Елизавета Петровна! Я прямо удивляюсь! Второй день меня про платья пытают! Вчера Ганнибал выспрашивал, какое у вас платье. Теперь вы меня донимаете. Я Париж-то с трудом вспоминаю. Как в тумане!
   — В Лондоне тоже туманы. Дале носа, бывает, ничего не видать. А я слыхала — в Париже климат не такой. А и там, однако ж, туман.
   — Ясно, туман! Выкушаешь чарок восемь — так тебе и туман, как в Лондоне.
   — Право слово, не могу я, Занзибал Петрович, привыкнуть к вашим арапским шуткам. Не пойму, ей Богу, вроде вы образованный человек, при дворе, а шутите нешто кучер.
   — Прилично шучу. Другим по вкусу. Обыкновеные мужские шутки. Энто Ганнибал у нас куртуазный и шутит для баб. Вам бы, я чаю, пондравилось. Отвечать-то будете, али как?
   — Я подумаю прежде.
   — Ладныть. До конца занятия подумайте.
 

 
 

ГЛАВА 7
КЛЮЧИ ОТ ЕЁ ФОРТИФИКАЦИИ

   Ганнибал, закинув руки за голову, лежал на кровати и смотрел в потолок на пастушескую идиллию. Молодой пастушок в козьей шкуре придерживал на коленках молодую пастушку с выскочившей розовой грудью. Рядом на траве валялся пастушеский рожок и стояла корзина с провиантом. Вокруг толпились козы, овцы и бараны. Сзади, в полверсте от пастбища, курился величественный вулкан.
   «Вот так и моё чувство к Елизавете Федоровне, — тяжело вздыхал Ганнибал, — как сей италианский Везувий. Дымится-дымится, а потом — как даст! И все кверху тормашками — все овцы и бараны! Аллегория такая… Вон тот баран на Меншикова похож. Б—е—е… И как она может с таким гундосым?»
   Вошёл Занзибал.
   — Валяешься, ефиоп? — Он бросил книгу на тумбочку.
   — Скажи, тот баран с потолка на Меньшикова похож?
   — Есть чтой-то…А пастух — енто ты, наверноть? А на коленках, надыть княжну придерживаешь с голой титькой?
   — Если бы.. Я — вулкан сзади. Видишь?
   — Вижу… Пляши, вулкан. — Занзибал вытащил из кармана записку. — От неё депеша.
   Ганибал рывком соскочил с кровати:
   — Дай сюды!
   — Пляши!
   Негр повилял бёдрами.
   — Ну, давай!
   — И чего ты в ней нашёл? — Занзибал протянул записку. — Дура, каких свет не видывал. Ни поговорить с ней путём, ни пошутить. Хьюмору никакого! Я ей такую шуточку сегодня сказал, про то как мы в Париже пили — сам чуть со смеху не лопнул. А она стоит — морда кислая, и токмо кучером меня обозвала. Дубина!
   Ганнибал развернул записку:

   "Здравствуйте, Ганнибал Петрович, — прочитал он. — Записку от вас через брата вашего Занзибала получила, с коим и передаю сей ответ.
   Вы, наверное, считаете меня легкомысленной особой, которой можно писать записки такого непозволительного содержания. Вы, наверное, решили, что раз вы есть любимец государя и любые девушки хочут в мечтах с вами познакомиться, то и этот скромный цветок вам удасться сорвать с той же легкостию. Знайте же, сударь, что это не так! И хотя я всего лишь скромная, беззащитная девушка, которую всякий может обидеть, и которая, конечно же, нуждается в сурьезном и благородном кавалере, защитнике девичьей чести, но я сумлеваюсь — тот ли вы гишпанский Дон Кишот, который достоин носить на груди ключи от моей фортификации. Хотя вы и жгучие брюнеты, но это не имеет значения. Знаете ли вы — что такое настоящее чувство, и как легко над ним надругаться? Вы меня совсем не знаете, а пишете мне легкомысленные записки про жеребца и про кинжал, которым вы зачем-то хотите зарезаться. Мне только осьмнадцать лет, но множество испытаниев выпало на мою долю в Лондоне. Один аглицкий пэр уже постарался в прошлом годе меня обмануть, и эта рана по сей день терзает внутри моё сердце. Таперича я не могу доверять мужчинам, как они есть все обманщики, и Вы, наверное, один из них. Хотя у Вас и благородное лицо, честные глаза и, возможно, у Вас сурьезные намерения. Хорошо бы, если это так. Но если это не так — оставьте меня в покое. В любом случае — ничего обещать Вам не могу. Сами понимаете почему. Вооружитесь терпением и смирением. Да пребудем мы чисты и кротки, как агнцы Божии. За сим прощайте.

Княжна Е.Б."

   Ганнибал оторвался от листка.
   — Прочёл? — Занзибал потянулся. — Ну и как тебе эта муть? Я тоже по дороге прочёл от нечего делать. Вот скажи мне, как ты есть бабник Жон Дуан — бабы завсегда такие глупости пишут?
   — Глупости! Написано кудревато и с тонкостию. Вот, зри, вот здесь она пишет: «Хотя вы и жгучие брюнеты…» — намекает, что я ей ндравлюсь. Или вот тут ещё: « … у Вас и благородное лицо, честные глаза и, возможно, у Вас сурьезные намерения.» — намекает, что ей моя физиогномия по вкусу и намерения сурьезные.
   — Ты про пэра аглицкого лучше почитай. Мне интересно, как он над ней надругался?
   — Убью!
   — Давай лучше браги выпьем.
   — Не буду. Имею намерение — сей же вечер посетить Елизавету Федоровну.
   — Ну и что за дело? От чего не выпить?
   — Дык изо рта дрожжами нести будет. Как я с нею лобзаться стану?
   — А станет она с тобой лобзаться с первой-то встречи?
   — Мыслю, что станет. Вишь, она в записке намёки строит.
   — Так что, не будешь, значит, а, Гань? Пить-то?
   — Не буду.
   — Ну и хрен с тобою, а я выпью.
 

 
 

ГЛАВА 8
ЗАЩИТНИКИ ЕЛИЗАВЕТЫ ФЕДОРОВНЫ

   Откушав кофию, княжна Белецкая легла на кушетку и открыла аглицкий роман Снучардсона «Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов».

   "… Уже третий день несчастная девица Кларисса Гарлов плутала в дремучем Эдинбургском лесу, когда неожиданно вышла на поляну. Посередине поляны стоял небольшой замок. Кларисса подошла поближе и заглянула в окно. Престранная картина предстала ей там. На широченной кровати с балдахином сидел полуголый мужчина. В руке он держал пробирку с какой-то зловещей жидкостью, в другой — безобразную ложку. Слева на сундуке сидел ещё один полуголый мужчина и болтал ногами. В это время дверь в комнату отворилась, и на пороге показался ещё один полуголый мужчина, державший под мышкой чёрную курицу. Завидя вошедшего, мужчина с кровати вздрогнул и уронил ложку, а другой мужчина соскочил с сундука и замер.
   — Сэр Генри, — громовым голосом произнёс вошедший, — вот мы и встретились! Теперь вам от меня не уйти!.. Вы видите эту чёрную курицу?!
   — О, жестокосердный сэр Гарольд, сжальтесь надо мной! Уберите эту отвратительную птицу!
   — Я вижу — здесь посторонние! — сэр Гарольд указал пальцем на мужчину с сундука.
   — Это — сэр Робенсбрюк из Сассекса. Он знает о нашей распре.
   — Хорошо, — сэр Гарольд спрятал курицу за спину. — Не будем же терять время. — Свободной рукой он вытащил из кармана бутылку и, откупорив зубами пробку, выплюнул её. — Извольте подать бокал!
   Сэр Генри поспешно вылил зловещую жидкость из пробирки на пол и протянул посуду нежданному гостю.
   — Благодарю, — сказал сэр Гарольд и выпил несколько пробирок одну за другой. — А теперь ты, недостойный сэр Генри! — Он протянул бутылку и пробирку.
   Пока сэр Генри дрожащими руками подносил пробирку ко рту, сэр Гарольд выхватил из-за спины курицу и со всей силы нанёс удар сэру Генри по лбу. Сэр Генри зашатался и рухнул. Сэр Гарольд дико захохотал и превратился в шкилета.
   Перепуганный сэр Робенсбрюк из Сассекса попытался укрыться в сундуке, но шкилет одним прыжком допрыгнул до него и ударил курицей.
   Сэр Робенсбрюк упал замертво.
   Дверь отворилась и в комнату вошёл ещё один полуголый мужчина. Не успел он сделать и двух шагов, как получил по лбу чёрной курицей и умер.
   — Я удовлетворён! — шкилет зашвырнул курицу в угол и, гремя костями, вышел из комнаты.
   Перепуганная Кларисса от ужаса не могла двинуться с места, как вдруг кто—то грубо схватил её за плечо.
   — Ах! — только и смогла произнести Кларисса и лишилась…"

   Раздался громкий стук в дверь.
   Княжна Белецкая вздрогнула и выронила книгу.
   — Кто там? — сдавленным голосом произнесла она.
   — Это я, — послышалось из-за двери, — Призрак-шкилет из Эрмитажа! У—у—у! Открывай, девица, я тебя съем!
   Белецкая перекрестилась:
   — Чур меня! — запричитала она. — Сгинь, черт!
   — У—у—у! От—кры—вай! Не откроешь — я дверь сломаю! Я так умею! У—у—у! — Из—за двери послышался хохот. — Не боись, Елизавета Федоровна! Это я — Светлейший князь Меншиков. Что, спужалась? Ха—ха—ха! Открывай — свои!
   — Чего вам надо? Поздно ужо. Идите спать к себе, — княжна приникла ухом к двери.
   — Открывай давай! У меня к тебе срочная депеша от Петра Алексеевича.
   — А вы её под дверь засуньте.
   — Да я уж пробовал — не пролазит. Больно пухлая.
   Белецкая слегка приоткрыла дверь.
   — Давайте вашу депешу.
   — Да ты пропусти в покои-то! Мне на словах ишо велено передать. Пусти!
   — Энто неприлично — женатому мужчине к девице затемно являться. Говорите оттуда. А то я сейчас дверь прикрою.
   Меншиков просунул в щель ногу.
   — Открывай, говорю! Я из коридору сообщать не могу. Секретная нимформация государственной важности. — Он налёг на дверь и ввалился в комнату.
   Княжна отбежала в угол и присела на краешек стула.
   Меншиков прикрыл дверь на крючок.
   — Неплохо, гляжу, ты, Елизавета Федоровна, тут обустроилась, — сказал он. — Картин голландских навешано. Занавесочки миленькие. — Меншиков поднял с пола книгу. — Сэр Снучардсон, — прочитал он. — Что пишуть?
   — Про любовные страдания.
   — Ну?! Энто я предпочитаю. Мне немец завсегда перед сном про такие предметы читает. — Меншиков наугад открыл книгу и прочитал по складам, — "… е—му по го—ло—ве и об—нял Кла… Кла… ри—су, Кларису, короче, обнял, дву—мя ру—ка—ми… Хе—хе…О—на за—пе—ча—т… запечатлела на ла—ни—тах не—вин… невинный поца—луй…" Ух ты! Зело забористо написано. Сразу антиресно знать — чем у них закончится… А у нас, Елизавета Федоровна, чем закончится наше позднее рандеву?
   — Где же депеша?
   — Елизавета Федоровна, будто не понимаете… Какие, к свиньям, ночью депеши?! Давайте лучше про любовь с вами побеседуем. Я — князь, вы — княжна, чаво ж тут непонятно? — Меншиков подошёл к Белецкой и присел перед нею на одно колено.
   — Не подходите, окаянный! Я кричать буду!
   — Погодите кричать-то… Я ж к вам по-хорошему, — он опустился на второе колено, подполз к стулу и схватил княжну за руку. — Полюбил я вас, Елизавета Федоровна, — зашептал Светлейший. — Сразу как увидел — полюбил. Никакой мочи нету терпеть боле! Уступите, Елизавета Федоровна! Не пожалеете! Я — второй человек опосля царя. — Меншиков принялся осыпать девичью руку поцелуями. — Полюбил я вас, нешто сей аглицкий сэр Снучардсон! Уступите! Лучше меня — нету кавалера!
   — Ах, уйдите, уйдите! — Елизавета Федоровна вскочила со стула.
   Меншиков обхватил её за ноги и прижался щекой к платью.
   — Судьба это наша, Елизавета Федоровна! Уступите, Христом Богом прошу!..
   В дверь постучали. Меншиков отпрянул от княжны и замер.
   — Кто там?! — дрожащим голосом спросила Белецкая.
   — Царь! Кто же ещё!
   Меншиков побледнел и заметался по комнате.
   — Чаво ж делать?! — бормотал он. — Убьёт же мин херц!.. Спрячь меня куды-нибудь, век не забуду!
   — Куды ж я вас спрячу? Говорила я вам — уйдите!
   — Да чего теперь про энто… Спрячь, душенька! Всю жизнь за тебя Бога молить стану!
   — Лезьте под кровать.
   Меншиков спрятался.
   В дверь снова постучали.
   — Чай откроешь мне али нет?!
   — Иду-иду, государь! Не одетая я была, — Белецкая открыла дверь.
   На пороге стоял Ганнибал с корзиной цветов.
 

 
   — Бон жур, мадам! — он улыбнулся. — Это я так просто царём назвался. Опасался, что не впустите. Дай, думаю, царём назовусь — царю, думаю, не откажуть. А енто вам! — Он протянул остолбеневшей княжне корзину.
   Белецкая машинально взяла, а Ганнибал тем временем прошёл в комнату.
   — Мило у вас… Голландцы на стенах. Я, правду сказать, боле французские картины предпочитаю. Про любовь. Чтобы спереди пастух с пастушкой миловались, а сзади них — вулкан огнедышащий дым из макушки струил. Подходящая для влюблённых аллегория. А у энтих голландцев один провиянт на уме. Кубки да фрухты с гусем. Тоже, конечно, натура, но против любви — чепуха. Без любви в жизни — капут.
   — Вы по что пришли-то? — Княжна поставила корзинку на пол и прикрыла дверь.
   — Как по что? Вы же мне в записке намёки делали. — Ганнибал вытащил из кармана записку и прочёл, — «… вы гишпанский Дон Кишот, который достоин носить на груди ключи от моей фортификации.» Вот видите? Это же вы мне писали. Кажному енто недвусмысленно ясно. И про пэра в Лондоне жаловались. Эх, попадись мне в Париже этот пэр! Я б его на дуели шпагою заколол!
   — Уходите, я вас прошу. Мы с вами завтра об ентом поговорим.
   — Ну уж нет! Я так просто от вас не уйду…
   — Уходите, уходите! — Белецкая стала подталкивать Ганнибала к двери.
   — Нет уж! Я до завтрева не доживу! У меня к завтрему сердце разорвётся, ежли вы меня сегодня выставите!
   — Уходите, несносный вы человек! Нас же застать могут!
   — Это ж кто же?! Ждёте кого?.. Уж не гундосого ли этого? Меншикова?
   Княжна вздрогнула и покраснела.
 

 
   — А… Угадал, значит! То-то я смотрю — вы с ним в анфиладах шушукаетесь! С ним, значит, можно, а со мною нельзя! И как вам не противно с ентим гундосым?!
   — Как вы такое подумать могли?!
   — Дык, что тут думать-то?! Всё ясно! А только, если вы меня сей же момент не выслушаете, то я на ваших глазах зарежусь вот ентим вострым кинжалом, как обещал, — Ганнибал вытащил кинжал и приставил его к груди. — Вот мой кинжал и грудь моя!
   У княжны Белецкой подкосились ноги, она упала без чувств. Ганнибал отбросил кинжал и, подхватив на руки девицу, перенёс её на кровать.
   Меншиков под кроватью скрипнул зубами: «И тут подкузьмил, ефиопская морда! — зло подумал он. — Ну, ладныть, мне бы токмо отседа выбраться — я тебе тогда устрою гримасу феатральную!»
   Ганнибал схватил подушку и стал обмахивать ею княжну. Белецкая открыла глаза.
   — Где я? — сказала она слабым голосом.
   — Не волнуйтесь, Елизавета Федоровна, вы у себя в спальне. Вы маленько чувств лишились, так я вас на кровать и затащил.
   — А—ах! — выдохнула княжна и снова лишилась чувств.
   — Еттить твою! — Ганнибал ещё быстрее замахал подушкой. — Очнитесь же, очнитесь, Елизавета Федоровна! Нельзя же так!
   Белецкая открыла глаза.
   — Где я?
   — Только не волуйтесь, — Ганнибал медленно отложил подушку. — Вы у себя в спальне. На кроватке. Не извольте беспокоиться. Я вас на енту кроватку затащил.
   — А—ах! — Княжна потеряла сознание.
   — Вот ведь! — Ганнибал чертыхнулся. — Вот ведь припадочная! Эдак чего же она — целую ночь в обморок ударяться будет?! — Он схватил подушку и замахал.
   В дверь постучали.
   Ганнибал замер и на цыпочках подкрался к двери. Стук повторился.
   — Лиза, Лизонька! — послышалось из коридора. — Открой мне, душенька. Это я — твой государь. Открой, мой аглицкий цветочек.
   Ганнибал узнал по голосу царя Петра.
 

 
   «Надо тикать! С царём шутки плохи!» — Он подбежал к окошку, рывком открыл раму. Горшки с цветами попадали с подоконника на пол. Ганнибал выглянул на улицу. «Второй этаж… Эх—ма!» — Арап сиганул вниз и, удачно приземлившись, рванул через пустынную площадь.
   Белецкая очнулась от оглушительного стука. Дверь ходила ходуном. Княжна слезла с кровати и, пошатываясь, пересекла комнату.
   — Кто там? — спросила она слабым голосом.
   — Открывай, Лизка, тебе говорят! Царь это! Пётр Алексеевич!
   — Много вас тут царей шастает! Оставьте меня, бесстыдники!
   — Каких-таких много?! Аз есмь царь! Открывай! А то дверь разнесу!
   Белецкая присела и заглянула в замочную скважину. Она увидела царские кожаные штаны на ремне с золотой пряжкой.
   «Господи! И вправду царь!» — Девушка всплеснула руками.
   — Сейчас, сейчас… Ваше Величество, спала я!.. — Она открыла дверь.
   Царь ворвался в комнату и налетел на корзину с цветами. Корзина отскочила под кровать.
   — Доннер-веттер! — выругался он. — Ты, почто не открывала?!
   — Дак спала я, государь, — Белецкая сделала книксен.
   — Ну ты и спишь! Я весь кулак об дверь отбил! Слона разбудить можно было! — Царь огляделся вокруг. — А это чего у тебя за руины египетские? — он указал на открытое окно и на валявшиеся под ним черепки.
   — Это… — Белецкая смешалась. — Это… Это у меня под окном вторую ночь один мужлан марширует в сапогах с подковами, и прикладом по мостовой молотит. Спать не даёт, окаянный! Мне ваш любимый ефиоп Занзибал присоветовал в него горшком цветошным бросить. Вот я и бросила. Слышите, вроде притих теперь. — Белецкая сделала книксен.
   — Понятно. А чего у тебя горшки на полу валяются?
   — Енти не докинула, — нашлась княжна. — Тяжёлые весьма для девицы.
   — Так-так… — Пётр заложил руки за спину и прошёлся по комнате. — Неплохо ты тут устроилась. Уютное гнёздышко. Художниками увлекаешься? — Царь остановился перед голландской картиной. — Недурно селёдка нарисована. И гусь вот этот хорошо вышел. Я гуся с кашей обожаю… Так вот… Удивляешься наверно — почему я к тебе так поздно визит сделал? Не догадываешься, зачем я к тебе заявился? А?
   — Всегда рада вас видеть, государь, — княжна сделала книксен.
   — Это хорошо… — царь покрутил ус. — Ну ты мне енто по этикету… говоришь… А ты по сердцу мне ответь — рада меня видеть али как?
   Белецкая потупилась.
   — Ну так что скажешь?
   — Знамо, государь, вам любая девушка рада.
   — Ты за других молчи! Ты за себя ответствуй… Правду сказать, как объявилась ты во дворце — места себе не нахожу. Люба ты мне, Лиза!..
   Белецкая вздрогнула, уронила на пол платочек. Пётр нагнулся за платком и тут увидел на полу кинжал.
   — Ого! Откудова это у тебя кинжал Ганнибалов?! — Царь поискав глазами, заметил торчавший из-под кровати сапог со шпорой. — Ага! Вот он где, змеёныш! А ну вылазь! — Он дёрнул за сапог и выволок Меншикова.
   На ухе у Меншикова висел цветок.
   — Вот те на! — Опешил Пётр. — Полез за одним, а вытащил другого! Ты чего здесь делаешь, Алексашка?!
   — Так что, мин херц, — невозмутимо отряхивая штаны, начал Меншиков. — И я тут по тому же, что и вы вопросу. — Царь вскинул брови. — Ганнибала, то есть, здесь подкарауливаю. Упреждал я вас, мин херц, что арапы ваши недоброе задумали. А вы меня тогда в шею изволили палкой… А меня хучь бы и палкой! Всё одно, я тебе, мин херц, преданный как собака! Прослышал я, что Ганнибал супротив Елизаветы Федоровны дурное замыслил, вот я к ней заранее под кровать и влез, чтобы злодея, в случае надобности, упредить. Только он изготовился над княжною надругаться, как полез я с-под кровати. А тут вы, мин херц, в дверь долбите. Тоже, видать, беду почуяли. Ентот ваш ефиоп с перепугу в окошко-то и сиганул.
   — Ну ты, Алексашка, и хитёр, подлец! — Царь захохотал. — А я-то думал, что нынче один буду защитником у Елизаветы Федоровны!
   — Один, мин херц, как говорится, в поле не воин. — Меншиков развёл руками. — Хотел я вам, мин херц, подсобить в случае чего.
   — Ладно, пошли отсель, хитрожопый. Спать пора. А Ганнибалу, шельме, я завтра задам! — Царь погрозил пальцем.
 

 
 

ГЛАВА 9
ЗА СПОКОЙСТВИЕ В ГОСУДАРСТВЕ

   Занзибал порезал сало на дощечке и воткнул нож в стол.
   — Ну что? — предложил он адъютанту Орлову. — Пьём?
   — Может брата твово обождём?
   — Пустое. — Занзибал махнул рукой. — Он у бабы. Раньше утра не жди. Проваландается с какой-нибудь дурой, а под утро притащится — язык набок, морда осунутая, грудь поцарапанная. Упадёт одетый на кровать и храпит. Не умеет совсем отдыхать. Неё… я так не могу.
   Занзибал откупорил бутылку, разлил по чаркам.
   — За царя Петра Алексеевича! Многие лета!…
   — А у кого теперь Ганнибал-то?
   — Да у него кажный день новая… Давай лучше выпьем ишо.
   — Давай.
   —…Мне сегодня княжна Белецкая сказывала, что в Лондоне нашего брата ефиопа несравнимо больше супротив других стран. К примеру, в Париже я токмо двоих видел. А боле я, кроме Ганьки, ефиопов нашей породы не видывал. Нас-то совсем малыми завезли.
   За окном загремели сапоги.
   — Опять энтот плидурок марширует. — Сказал Орлов. — Таперича на всю ночь.
 

 
   — Я в него завсегда цветошным горшком пущаю. Давай допьём и бутылкой запустим.
   Они открыли окно и поглядели вниз.
   — Далече ужо удалился. — Орлов сплюнул. — Давай на следующем круге швырнём.
   — Справедливо. — согласился Занзибал. — А пока он круг пройдёт, мы ишо одну уговорить успеем. Двумя бутылками кинем.
   Они вернулись за стол и откупорили вторую.
   — А чаво, — сказал Орлов, утирая усы, — с бабами иногда недурно. Я вот, к плимеру, камер-фрейлину Марью Даниловну Гамильтон… Очень даже… По-секрету мне поведала, что к ней сами Пётр Алексеевич хаживают. Я её в мон плезире, в гроте… Представляешь? Фонтаны кругом, птички поют, корсет её на дереве висит, а мы на травке разобранные, аки нимфы пирейские. Содом и Гоморра.
   — Вот оторвёт тебе Пётр Алексеевич башку-то, коли узнает, и на фонтан водрузит. Зело государь не уважает, когда его баб купидонют.
   На площади послышались шаги. Собутыльники подбежали к окну.
   — Вот он, дятел! — Крикнул Занзибал. — Получай! — Он кинул свою бутылку. — Мимо!
   Орлов размахнулся и запустил свою.
   — Промазал!
   Они вернулись за стол.
   — Ладныть. На следующем кругу.
   Дверь распахнулась, вбежал запыхавшийся Ганнибал.
   — Чаво-то ты сегодня рано, братишка. — Заметил Занзибал, отрезая ломоть сала. — О, я ж тебе говорил, — обратился он к Орлову. — Язык на плече. Теперь завалится и храпеть зачнёт. Чего так рано?
   — Аа…— Ганнибал махнул рукой. — Плесни мне чарку, что ль?
   — Ты чего это? — удивился Занзибал, наливая полную чарку.
   — Правду ты про Белецкую сказывал. — Ганнибал понюхал сало. — Такая малохольная. Я ей, главное, спокойно так говорю — сейчас, говорю, Елизавета Федоровна, зарежусь. Она — шмяк в обморок! Я её с пола поднял, на кровать заташшил, гляжу — очухалась, — я к ней. Она — опять в обморок!… И так раз сто. Ушёл я… Чего, думаю, с припадочной валандаться. Себе дороже.
   — А чего запыханный?
   — Дак я от неё когда из окошка выпрыгнул — за мною собака гналась. Инда бешенная.
   — А чего ты у неё из окна-то сигал?
   — Чего-чего… Короче так добираться. Налей ишо вина лучше.
   Занзибал с уважением посмотрел на брата.
   — Гляжу — ты поправляешься, черномазый. Завсегда лучше с товарищами за столом сидеть, чем с бабами.
   За окном послышались шаги. Занзибал с Орловым сорвались с места. Занзибал метнул бутылку и опять промахнулся. Орлов кинул горшок с геранью.
   — Попал! — радостно заорал он. — В самое темечко! Вон он валяется, плидурок!
 

 
   Вернулись за стол.
   — За спокойствие в государстве Российском! Орлов выпил чарку и затянул:

 
Над Кронштадтом тучи ходят хмуро.
Гонят к шведам диким хлад и мрак.
На рассейских берегах фигура
Кажет шведским варварам кулак.
 

   Подпевай, арапы!

 
На рассейских берегах фи—гу—ра
Кажет шведским варварам ку—ла—а—а—к…
 

 

 
 

ГЛАВА 10
КРОКОДИЛЫ И САЛДОРЕФЫ

   На следующее утро царь Пётр Алексеевич проснулся позже обычного. Он сел на кровати, подложил под спину подушку, взял со столика трубку.
   «Антиресный сон какой мне сегодня привиделся. — подумал Пётр, раскуривая её, — Якобы орёл сидел на дереве, а под него подлез али подполз какой-то зверь немалый, наподобие крокодила али дракона, на которого орёл тотчас бросился и из затылка у оного голову отъел, а именно: переел половину шеи и умертвил. И потом, как много людей сошлись смотреть, то подполз такой же другой зверь, у которого тот же орёл отъел и совсем голову, что якобы было видно уже всем. Зело дивно и аки туманно.»
   Царь выбил трубку и толкнул в бок спавшую рядом супругу Екатерину Алексеевну.
   — Слышь, Кать! Чего я тебе расскажу.
   Царица заворочалась и замурлыкала во сне.
   — Просыпайся, Кать! — Пётр подставил ей под нос курительную трубку. Царица потянула носом, чихнула и открыла глаза.