Вот он. Наконец-то!
   Выглядит в седле таким аккуратным, гибким и грязью запачкан совсем чуть-чуть.
   Она уже хотела его окликнуть, но он, в точности как и в той гостинице, лишь слегка наклонил голову (по крайней мере хоть дал понять, что узнал ее) и без единого слова ускакал прочь.
   Разумеется, он повел себя исключительно правильно. Их до сих пор никто друг другу не представил, и он уберег ее от ужасной оплошности – не дал заговорить с незнакомцем в очень людном месте. Если бы Трешем об этом услышал, он бы ей голову оторвал. Даже Фердинанд рассердился бы, хотя в тот момент Ферди находился в другом конце Роттен-роу, пытаясь обогнать своих друзей. И никого из них не было рядом, чтобы ответить на вопрос, который буквально жег ей мозг.
   Кто же он такой?
   Анджелина немного быстрее замахала веером, охлаждая лицо, потом захлопнула его. Увидит ли она его еще раз? Придет ли он сюда сегодня?
   В дверь коротко постучали. Анджелина отвернулась от зеркала. Бетти открыла дверь – на пороге стояли Трешем и Фердинанд, оба высокие и неотразимые в своих черных вечерних костюмах и накрахмаленных белых рубашках.
   Фердинанд ухмылялся.
   – Мы поспорили, кто из нас должен подняться за тобой, Энджи, – сказал он, – но кончилось тем, что пришли оба. Ты выглядишь очень симпатично.
   Он с искренним одобрением окинул ее взглядом.
   – Спасибо, Ферди, – ответила Анджелина. – И ты тоже.
   В свой двадцать один, всего год, как из Оксфорда, он, похоже, стремился стать таким же безудержным повесой, как и брат – так утверждали слухи, и Анджелина в этом ничуть не сомневалась. Не сомневалась она и в том, что он страшно привлекателен для любой женщины и знает об этом.
   Трешем же выглядел как обычно – красивый и скучающий.
   – Неужели это и вправду наша сестра, Фердинанд? – задал он вопрос (скорее всего риторический). – Вполне укрощенная, цивилизованная и, да, весьма привлекательная?
   От Трешема можно было дожидаться комплимента десятилетиями, поэтому следовало бы обрадоваться, но Анджелина сразу ощетинилась.
   – Укрощенная? – воскликнула она. – Цивилизованная? Ты что, намекаешь, будто обычно я дикая и нецивилизованная? Да что ты вообще обо мне знаешь, Трешем? С того времени как тебе было шестнадцать, а мне одиннадцать и до моего приезда в город, я видела тебя ровно два раза. И вряд ли я могла плохо себя вести на похоронах папы или мамы, правда? Ты просто бросил меня, когда так внезапно уехал из дома. И все, что тебе известно обо мне после этого, – это то, что сообщалось в отчетах теми гувернантками, которых ты мне навязывал. Но они все до единой относились ко мне неодобрительно, потому что я не была робкой мышкой, как положено юным леди. А чего они ожидали? А ты чего ожидал? В конце концов, я Дадли! И при всем этом я не дикая! И меня нельзя назвать нецивилизованной!
   Трешем внимательно посмотрел на нее своими очень темными непроницаемыми глазами.
   – Так-то лучше, – заметил он. – Теперь у тебя порозовели щеки, Анджелина, ты больше не сливаешься цветом с платьем. Готова спуститься вниз? Или ты собираешься появиться на собственном балу после того, как прибудут все гости?
   Фердинанд ухмыльнулся, подмигнул ей и предложил руку.
   О, она просто обожает своих братьев, думала Анджелина, взяв обоих под руки и спускаясь с ними вниз по лестнице, чтобы исполнить важнейшую обязанность – приветствовать бальных гостей. Она их обожает, несмотря на то что они постоянно ее изводят. Она много слышала о них, хотя не так уж часто видела за последние семь лет. Впрочем, Фердинанд приезжал домой почти каждые школьные и университетские каникулы, пусть всего на несколько дней. Она наслышана про опасные, безрассудные скачки, драки, любовниц, дуэли – хотя это последнее относится только к Трешему. Она даже знала о двух дуэлях на пистолетах, причем каждый раз соперник Трешема стрелял первым и промахивался, а затем Трешем презрительно стрелял в воздух. И обе дуэли случились из-за чьих-то жен, с которыми Трешем спутался. К счастью, обе эти дуэли произошли задолго до того, как Анджелина про них услышала. Она с большим неодобрением отнеслась к вызвавшему их поводу, очень гордилась братом, стрелявшим в воздух, а не в обманутого мужа, и была абсолютно убеждена, что эти известия так расшатали ее нервы, что они уже никогда не будут действовать, как положено.
   Кузина Розали, встретив Анджелину в нижнем холле, улыбнулась ей одобрительно и сердечно.
   – Ты и в самом деле очень выделяешься, Анджелина, – сказала она. – Остальных девушек белое поглощает. Но ты… над ним властвуешь.
   «Интересно, что бы это значило?» – уныло подумала Анджелина, отметившая, что Розали назвала ее выделяющейся, а не хорошенькой.
   И вдруг задумалась над тем, что бы сказала про нее сегодня вечером мать. Назвала бы ее привлекательной, как Трешем и Фердинанд? Или выделяющейся, как Розали? Или прелестной, как Бетти? Или хорошенькой? Или просто нахмурилась бы, как всегда делала в прошлом, глядя на чересчур высокий рост дочери, слишком темные волосы и неделикатный цвет лица? Или, как однажды, когда еще Анджелине было тринадцать лет, она осталась недовольна ее бровями: они образовывали недостаточно изящную дугу над глазами.
   Это случилось в один из ее визитов в Актон-Парк, происходивших к тому времени все реже и реже, несмотря на то что папа уже умер и его не требовалось избегать. Анджелина провела целую неделю у зеркала, пытаясь изогнуть брови так, как делает мама. Но когда она продемонстрировала это матери, та сказала, что она выглядит как испуганный заяц, и предупредила, что если она не будет осторожнее, то еще до тридцати лет весь ее лоб покроется морщинами.
   Скорее всего мама одобрила бы ее в белом, решила Анджелина, потому что сама всегда его носила. А может, и нет. Может, она бы еще яснее увидела, что Анджелина ничем не похожа на нее, и не сумела бы скрыть свое разочарование и убежденность, что Анджелина никогда не станет той дочерью, о которой она когда-то мечтала. И хотя Анджелина уже давно не долговязая, она выросла еще выше, чем была в тринадцать, и брови ее так и не изогнулись в изящную дугу.
   Ну нет, в этот вечер она точно не собирается обливаться слезами раскаяния из-за своей безнадежной внешности! Анджелина ослепительно улыбнулась Розали, не отпуская рук братьев, и они все вместе направились в бальный зал.
   Длинное помещение выглядело как зимний сад, роскошный зимний сад, украшенный белыми цветами – лилиями, розами, маргаритками, хризантемами, а еще зелеными листьями и папоротниками. Цветы разместили на скамьях, стоявших по всему периметру зала. Они обвивали колонны, свисали из корзинок на стенах, отражались в зеркалах. Зал был полон их ароматами.
   Три огромные люстры несколько дней назад были спущены на пол, каждую серебряную и хрустальную деталь в них отполировали, и теперь они сверкали, в них пылали дюжины новых свечей, а сами люстры уже были подняты к позолоченному потолку, разрисованному сценами из греческой мифологии. И в подсвечниках на стенах тоже горели свечи.
   Деревянный пол блестел. Французские окна вдоль одной длинной стены распахнули, чтобы гости могли спокойно выходить на освещенную лампами террасу. Оркестранты уже приготовили свои инструменты на возвышении в дальнем конце зала. Двери в другом конце, ведущие в гостиную, тоже были распахнуты, чтобы все могли угоститься освежающими напитками и закусками, расставленными на покрытых хрустящими скатертями столах.
   Все это было… ошеломительным.
   До сих пор Анджелина посещала только неофициальные танцевальные вечера в гостиных наиболее обеспеченных соседей и несколько раз собрания в деревенской гостинице.
   Она шагнула в бальный зал и остановилась, прижав руки к груди, изо всех сил пытаясь не разрыдаться.
   Вот оно! Вот то, о чем она так мечтала все свои одинокие девические годы.
   Внезапно она почувствовала себя более одинокой, чем когда-либо в жизни. И такой взволнованной, что едва могла дышать.
   Трешем встал рядом, снова положил ее ладонь на сгиб своего локтя, похлопал ее по руке, но не сказал ни слова. Анджелина еще никогда не любила его так сильно.
 
   Никто не кричал от восторга, когда Эдвард произнес свою первую речь в палате лордов, но никто над ней и не глумился. И он не заметил, чтобы кто-нибудь клевал носом. Несколько членов палаты даже пожали ему потом руку. Один престарелый герцог, имевший при себе слуховую трубку и, насколько заметил Эдвард, так и не воспользовавшийся ею, даже заявил, что речь показалась ему образцом ораторского искусства. При этих словах более молодой пэр хлопнул его по плечу, подмигнул Эдварду и сказал, что его светлость говорит это каждому произносящему свою первую речь последние пятнадцать лет.
   Эдвард расхохотался вместе со всеми. Собственно, это был самый лучший момент – он почувствовал, что его приняли.
   В любом случае он ощущал огромное облегчение теперь, когда мучительное испытание было позади.
   Было бы очень приятно весь остаток дня отдохнуть дома или сходить в театр, или в клуб «Уайтс», или еще куда-нибудь, где можно было бы оставаться пассивным наблюдателем, а не активным деятелем. Но придется еще посетить этот чертов бал у Трешема. И, как будто этого мало, танцевать первый танец с сестрой Трешема.
   Ну по крайней мере там будет Юнис. Он ангажирует ее на второй танец в надежде, что она согласится посидеть с ним снаружи. И тогда наконец он почувствует себя комфортно и сможет расслабиться, сознавая, что этот длинный день, наступления которого он так боялся, успешно завершен.
   Он прибыл в Дадли-Хаус с матерью и Лоррейн, с радостью отметив, что обе они в прекрасном настроении, чего не случалось давным-давно. Траур окончился. Мать возобновила отношения с некоторыми из своих многочисленных светских приятельниц и, похоже, твердо решила отправить на покой воспоминания о старшем сыне и сосредоточить все свое внимание на втором. Лоррейн немного поправилась, и это ей шло. На лицо вернулись краски, к волосам – блеск. Вес, краски и блеск исчезли еще до гибели Мориса, но сейчас она снова выглядела на свой возраст. Ей было всего двадцать три, на год младше самого Эдварда, и она снова стала живой, яркой красавицей.
   Эдвард желал ей только добра. Она всегда ему нравилась, а он ей. Иногда, хотя и не часто, еще при жизни Мориса, она признавалась ему в своих страданиях. Эдвард несколько раз попытался поговорить с братом, но за все свои труды слышал в ответ, что он напыщенная задница.
   Эдвард шел вверх по лестнице в Дадли-Хаус, держа обеих дам под руки. Это был первый грандиозный бал сезона, и Эдвард сильно сомневался, что хоть один из приглашенных еще не стоит тут или не сидит в длинной веренице карет у входа. На лестнице толпились гости, ждущие своей очереди поздороваться с хозяевами.
   Все-таки еще до сих пор странно, когда к тебе относятся с таким почтением, подумал Эдвард, когда они подошли к дверям бального зала и мажордом объявил их имена. Мистер Эдвард Эйлсбери мог появиться на любом светском мероприятии и уйти с него, не привлекая особого внимания, но граф Хейворд уже что-то значил, даже если он оставался все тем же обычным человеком или напыщенной задницей, в зависимости от того, кто о нем упомянет.
   – А вот и леди Палмер, – улыбнулась Лоррейн. – Она сообщила мне, что сегодня вечером тут будет и ее брат – лорд Феннер. Интересно, появился он уже или нет?
   Эдвард с интересом покосился на нее, гадая, имеет ли какое-то особое значение то, что она вдруг упомянула Феннера, довольно приятного человека старше его на несколько лет.
   – Даже после того как мы поздороваемся с хозяевами, потребуется часа два, чтобы это выяснить, – заметил он. – Похоже, на этом балу народу будет, как кроликов в садке.
   – Ну конечно, – отозвалась она. – Кто же устоит перед приглашением на бал в Дадли-Хаусе? Герцог Трешем никогда не дает балы.
   За исключением сегодняшнего вечера, уныло подумал Эдвард, и все ради сестры, с которой Эдварду придется танцевать. Он внезапно пожалел, что не подумал вовремя – нет чтобы попросить маму сесть за фортепьяно в гостиной, а он бы поупражнялся в движениях танца с Лоррейн или с кем-нибудь из сестер. Но с другой стороны, дело не в том, что он забывал па, а в том, что у него две ноги и обе левые, так что никакие упражнения ему не помогут.
   Подходила их очередь здороваться с хозяевами. Леди Палмер стояла ближе всех, рядом с ней – Трешем. Молодая леди за ним была предположительно леди Анджелина Дадли, но Эдвард толком ее не видел, частично потому, что ее загораживал Трешем, частично из-за длинных плюмажей, украшавших прически почти каждой леди впереди.
   Он поклонился леди Палмер и согласился, что да, в самом деле, им очень повезло, что вечер бала оказался таким ясным, несмотря на утренний дождь. Его мать улыбнулась, кивнула и отпустила несколько любезных замечаний. Лоррейн тепло улыбнулась и поздравила леди Палмер с тем, что обещало стать грандиозным успехом сегодняшнего вечера.
   Эдвард чопорно наклонил голову, здороваясь с Трешемом. Тот повторил его жест и любезно заговорил с обеими дамами. Как ни поразительно, но ни мать Эдварда, ни Лоррейн вроде бы не таили никакой неприязни к человеку, во время гонки с которым погиб Морис. Вероятно, они правы. Не Трешем, так был бы кто-нибудь другой. И, строго говоря, несчастный случай произошел не из-за Трешема. Тот обогнал Мориса перед крутым поворотом дороги, благополучно одолел поворот и обошел препятствие (большую телегу с сеном), с которым столкнулся экипаж Мориса на самом слепом отрезке поворота.
   Трешем повернулся направо, а Эдвард и обе его дамы – налево. Видимость больше никто не заслонял.
   – Позвольте представить вам мою сестру, леди Анджелину Дадли, – произнес Трешем.
   О Боже милостивый!
   Взгляд Эдварда упал на нее, а ее взгляд – на Эдварда еще до того, как брат леди Анджелины закончил свое короткое представление.
   Сегодня вечером она выглядела безупречно респектабельно, одетая в белое платье простого скромного покроя, тем не менее облегавшее ее высокую изящную фигуру самым удачным образом. Она стояла в безупречной позе и вежливо улыбалась. Щеки у нее ярко порозовели, в темных глазах сверкали искры.
   Она выглядела красивее, чем раньше, хотя ни в ее чертах, ни в цвете лица не было ничего утонченного.
   Эдвард пришел в смятение.
   Он поклонился ей, а она присела перед ними в реверансе, хотя смотрела только на него, причем очень пристально.
   – Леди Анджелина, – пробормотал он.
   «Не вздумай ничего сказать», – безмолвно заклинал ее Эдвард.
   Возможно, ей и не требовалась его просьба, хотя она совершенно определенно собиралась заговорить с ним и в «Розе и короне», и сегодня утром в Гайд-парке.
   – Лорд Хейворд.
   Ну конечно же, думал между тем Эдвард. Он проехал мимо Трешема спустя десять минут после того, как покинул гостиницу, и Трешем ехал из Лондона, в то время как все остальные стремились в Лондон. Трешем просто встречал сестру в «Розе и короне». Все доказательства буквально смеялись ему в лицо, в том числе и поразительное сходство брата и сестры, а он не уловил связи.
   А теперь он обречен на танец с ней – с леди, не умеющей себя вести. С Дадли!
   Теперь она улыбалась его матери и о чем-то беседовала с ней. Позади них уже собралась очередь. Пора переходить в бальный зал.
   – С нетерпением жду нашего первого танца, леди Анджелина, – произнес Эдвард.
   Улыбка у нее просто ослепительная. И зубы безупречные.
   – О, – отозвалась она, – я его тоже с нетерпением жду, лорд Хейворд.
   – Какая жалость, – сказала его мать, когда они вошли в бальный зал, – что она пошла в отцовскую родню, а не в материнскую.
   – Может, и нет, – откликнулась Лоррейн. – Благодаря такой внешности ее вряд ли будут сравнивать с покойной герцогиней Трешем, а это большое преимущество, несмотря на то что герцогиня была редкостной красавицей. Кроме того, она весьма привлекательна, как по-твоему, Эдвард?
   – Я думаю, она самое прекрасное создание из всех, кого мне когда-либо довелось увидеть, – ответил он и тут же почувствовал себя ужасно глупо. Он подразумевал совсем не то, что прозвучало, и совершенно не восхищался этой девушкой. Наоборот! Это было всего лишь объективное наблюдение, а получилось, что он выставил себя влюбленным дурачком.
   Обе дамы с интересом на него посмотрели.
   – Безусловно, она производит впечатление, – заметила мать. – И весьма очаровательна. В ней чувствуется живость, редко присущая девушкам, непривычным к светскому обществу. И она, что совершенно очевидно, рада знакомству с тобой, Эдвард. Просто глаз не могла от тебя отвести. Но сегодня вечером ты выглядишь весьма изысканно, правда, Лоррейн?
   – Эдвард всегда выглядит изысканно, – ласково улыбнулась ему Лоррейн.
   Эдвард мысленно вздохнул. Один час. Через час бал начнется и первый танец останется позади. Тогда он сможет расслабиться.
   Но почему какой-то час кажется ему вечностью?
 
   Оркестранты на возвышении уже настраивали инструменты, собираясь вот-вот начать. Следующие полчаса, думала Анджелина, станут решающими, самыми восхитительными в ее жизни. Собственно, это будет началом ее настоящей жизни. Блаженным началом.
   Когда Трешем повернулся к очередным гостям, а две дамы чуть отодвинулись в сторону и Анджелина смогла рассмотреть джентльмена, который шел с ними…
   Ну просто нет слов!
   А когда она вспомнила, что сказал минутой раньше мажордом, и сообразила, что это и есть граф Хейворд, с которым она будет открывать бал…
   У Анджелины чуть не случился сердечный приступ.
   – Графиня Хейворд? – спросила она у Трешема за мгновение до того, как он собрался приветствовать очередного гостя, и голос ее чуть не сорвался на писк. – Я буду открывать мой дебютный бал с женатым мужчиной?
   То, что он может быть женат, вообще не приходило ей в голову.
   – Графиня – это его невестка, – объяснил Трешем. – Она была замужем за его братом, покойным Хейвордом и чертовски хорошим парнем.
   Ну конечно. Она это знала! Розали устроила так, что открывать бал будет в том числе и вдовствующая графиня Хейворд.
   Тут ее осенило еще раз.
   Старый засохший пенек?
   Но Трешем уже с кем-то здоровался и как раз собирался представить ее. Ой, мамочки, нужно запомнить столько новых лиц, да еще приложить к ним столько имен! Она уже даже пытаться перестала.
   Его зовут граф Хейворд.
   Он холост.
   И она твердо намерена этим танцем начать новую жизнь.
   И жить долго и счастливо.
   Хотя никогда не верила в подобную чушь.
   А сейчас вдруг поверила.
   И следующие полчаса будут принадлежать только ей. Нет, им обоим.
   Он стремительно направился к ней сразу, как только она вошла в бальный зал – Трешем справа, кузина Розали слева, и лицо его выражало твердое намерение, словно это была очень серьезная минута. Словно это что-то для него значило.
   Возможно, так оно и было.
   Анджелина едва успела одернуть себя и не прижала руки к груди. Несмотря на то что все ее внимание сосредоточилось на графе Хейворде, она не могла не заметить, что буквально все в бальном зале смотрят на нее. Конечно, все смотрят. И ее самоуверенность тут ни при чем. Это ее бал, и она будет его открывать первым танцем. Кроме того, в этом году она самая желанная юная леди Лондона. Сестра герцога Трешема.
   Граф Хейворд остановился перед ней, склонил голову, глядя на Розали и Трешема, а потом перевел взгляд на нее. Взгляд прекрасных голубых глаз.
   – Полагаю, это мой танец, леди Анджелина, – произнес он.
   И протянул ей руку.
   Анджелине казалось, что сейчас она может пробежать пять миль против сильного ветра. Она улыбнулась и решила не открывать веер. Меньше всего ей сейчас требовался лишний ветер.
   – Да, – ответила она. – Благодарю, милорд.
   Положила руку на тыльную сторону его ладони (твердой и теплой) и шагнула в пустое пространство бального зала, встав рядом с Хейвордом.
   Их самое первое прикосновение!
   Анджелине казалось, что в ее животе внезапно поселился целый рой порхающих бабочек. Или она просто нервничает? Или возбуждена? Или все вместе?
   Хейворд подвел ее почти вплотную к оркестровому возвышению и немного отошел в сторону.
   Это стало сигналом для остальных пар, они подходили и занимали свои места, образовав длинную шеренгу, готовую к первому танцу, – дамы с одной стороны, джентльмены с другой.
   Анджелина посмотрела на стоявшего напротив лорда Хейворда. Он ответил ей решительным взглядом.
   Он одет аккуратно и модно, но без всяких излишеств – ни высоких острых углов воротника рубашки, грозящих выколоть ему глаза, ни скрипящего корсета, никаких торчащих кармашков для часов и вываливающихся из них цепочек, ни жилета с замысловатой вышивкой, ни стрижки с дурацким названием вроде «Брут». И никакой улыбки.
   Встретиться с ней, танцевать с ней – это для него серьезное дело.
   Он вовсе не легкомысленный человек.
   Возможно, полная противоположность Трешему. И Фердинанду. И ее отцу. Всем, кого она любит или любила. Но ни один из них никогда не станет ее мужем – и ни один мужчина, хотя бы отдаленно их напоминающий. Она обладает некоторым инстинктом самосохранения.
   И замуж она выйдет только за человека, похожего на графа Хейворда.
   Нет, поправка: она выйдет замуж за графа Хейворда.
   И пусть он пока об этом не знает. Успеется.
   Они находились слишком далеко друг от друга, чтобы спокойно беседовать. И ей вовсе не хотелось выкрикивать всякую чепуху, как делали некоторые другие пары.
   Он тоже молчал.
   Тут оркестр взял решительный аккорд и болтовня стихла. Зато бабочки в животе затрепетали еще энергичнее. Анджелина вместе с остальными дамами присела в реверансе. Хейворд вместе с остальными джентльменами поклонился. Заиграла музыка, и все зашевелились, начав исполнять замысловатые движения оживленного контрданса. Не успев ничего сообразить, Анджелина обнаружила, что настала их очередь (в конце концов, они были ведущей парой) кружиться между двумя рядами аплодирующих танцоров.
   Бабочки исчезли без следа.
   Она была так счастлива, что ей казалось, будто она сейчас взорвется.
   Но очень скоро вернулась способность соображать, а вместе с ней пришло понимание, которое сначала ее позабавило, а потом тронуло.
   Лорд Хейворд танцевал с тщательной точностью и весьма деревянной грацией. Собственно, грация была минимальной. Точнее, несуществующей. Он все время чуть-чуть запаздывал, словно сначала присматривался к тому, что делают остальные, а уж потом делал это сам. А время от времени в нем ощущалась откровенная нерешительность.
   Бедняга не умеет танцевать! Точнее, умеет, но танцы не доставляют ему удовольствия. Его лицо было лишено всякого выражения, но за этой невыразительностью угадывалось напряжение, и Анджелина догадалась, что он очень сосредоточен, чтобы не опозориться.
   А ведь они ведущая пара, и значит, именно за ними внимательно следят те гости, которые не танцуют сами, и запасаются сплетнями, которыми завтра будут делиться в гостиных.
   О, бедный лорд Хейворд! Все это не доставляет ему ни малейшего удовольствия!
   Нет, таким способом нельзя начинать… что? Отношения? Ухаживание? Счастливую долгую жизнь?
   В общем, как ни назови, но так это начинать нельзя.
   Первая фигура танца закончилась, наступила короткая пауза перед второй фигурой, и как только она началась, Анджелина мгновенно сообразила, что темп заметно ускорился по сравнению с первой частью. Лорд Хейворд теперь походил на человека, который долго поднимался по ступеням на виселицу и вдруг внезапно оказался на плоской платформе с открывающимся люком, а перед его носом качается петля.
   Да, решила Анджелина, ей не остается ничего другого, как только…
   Она подвернула щиколотку и неуклюже споткнулась.

Глава 5

   Анджелина всегда была импульсивной, всегда склонной к тому, чтобы сначала сделать, а потом подумать, и, как правило, это приводило к весьма неприятным результатам. Ее гувернантки привычно, но безуспешно пытались научить ее мудрости, объясняя, что леди сначала некоторое время медлит, обдумывая, что собирается сказать или сделать, и уж только потом говорит или делает.
   Она снова поддалась порыву! То есть взяла и сделала, не задумавшись о последствиях.
   И ничего с ее щиколоткой не случилось, так, чуть-чуть ноет, но эта боль пройдет за несколько минут, так что нечего вокруг нее суетиться. Но…
   Ну во-первых, это ее дебютный бал. Что еще хуже, это танец, которым бал открывается. Все глаза были устремлены на нее, в том числе и глаза танцующих. И оркестрантов. Она подвернула щиколотку, хотя и не на той ноге, которую сломала в прошлом году, и неуклюже споткнулась, и ахнула от боли, и…
   И весь мир ахнул вместе с ней. Музыка резко замолчала, танцующие и зрители кинулись вперед, вероятно, надеясь подхватить ее до того, как она рухнет на пол.
   Первым успел граф Хейворд. Он крепко обнял ее за талию и удержал, не давая рухнуть на пол, даже если бы она и намеревалась (но ничего подобного она делать не собиралась).
   На долю мгновения Анджелина отвлеклась. Он такой мужественный, такой мускулистый – как бы ей хотелось просто понаслаждаться незнакомым удовольствием мужских объятий… ну пускай не совсем объятий, но все-таки. И не просто мужских, а именно этих. А до чего у него чудесный одеколон!
   Но вокруг все громче слышались голоса, тревожные, озабоченные или озадаченные.