– Изрезанного рудного поля?
– Да, есть такой термин. Это когда кругом глубокие ущелья с обрывистыми бортами, камнепады, осыпи, ледники и тормы – остатки сошедших лавин, и ты должен каждый метр всего этого исследовать. И еще попадаются медведи голодные и сурки с мышами в буквальном смысле чумные. Добавь ко всему этого еще чумазых поварих с грязными ногтями, которые, без сомнения, своему кулинарному мастерству обучались у нашего тогдашнего вероятного противника, то есть на кухне ЦРУ. Короче, загнуться там или поломаться в маршруте, или в штольне, или в столовой – делать было нечего. У нас в партии в пятьдесят человек смертность была выше, чем в Чикаго в период Великой депрессии. Каждый год два-три человека хоронили, начальник у нас почти не работал, потому что постоянно в прокуратуре или в суде ошивался. Да, вот так мы светлое будущее строили. На энтузиазме и прочем воодушевлении…
Ностальгическая улыбка смягчила лицо рассказчика, он замолк, унесясь мыслями в социалистическую юность. В капиталистическую явь Олег вернул его покашливанием.
– И вот, в этих самых нечеловеческих условиях коммунистического строительства я о коле буддистском и вспомнил, – соединил Смирнов оборвавшуюся нить рассказа. – Не сразу, но вспомнил. Началось все с вертолета, он чуть не разбился при посадке на моем разведочном участке. У бедного вертолетчика губы тряслись, когда он из машины вышел в себя придти…
Нить вновь оборвалась. Смирнов смотрел на странного своего знакомого, но воочию видел палаточную стайку на седловине среди потертых снегами скал, висячий ледник, лилейно застывший на перевале, Глеба Корниенко, с раскрытом ртом стоящего в изумрудной траве, расшитой голубенькими шершавыми незабудками и перегруженный вертолет, камнем падающий в бездонную долину. Когда он, у самой уже реки, набрал обороты и стал кругами выбираться в белесое от зноя небо, Смирнов, подмигнул слушателю и заговорил, улыбаясь одними уголками рта:
– Дальше – больше. В начале октября – лужи уже хрустели под сапогами – перед самым окончанием полевых работ я тащился поздним вечером по долине Ягноба, и тащился только потому, что видел себя сидящим с кружкой крепкого сладкого чая у костра в кругу таких же усталых товарищей. И вот, когда до лагеря оставалось всего пару километров, мне стало как-то погано на душе, очень погано. Я посмотрел вокруг, и волосы мои стали дыбом: справа от тропы сидел… гигантский волк, метр двадцать в холке, точно. Он сидел и смотрел на меня, совсем как на горячий ужин, совершенно некстати завернутый в штормовку. Слава богу, невдалеке было старое яблоневое дерево, я бросился к нему как медведем укушенный, взлетел, как белка, и, оглянувшись, задрожал от страха – волк был не один, их было штук десять, если не пятнадцать, целая стая! Через минуту они окружили дерево. Видел бы ты их оскаленные морды, их жадные, предвкушающие глаза… Охваченный ужасом до мозга костей, я поднялся на самые верхние сучья, они, уже побитые морозом, подломились, и я камнем полетел вниз…
Смирнов замолчал, нервно потянулся за сигаретами, закурил. Губы его подрагивали.
– Ну что? Что было дальше? – подался к нему Олег.
– Как что? – недоуменно посмотрел Смирнов. – Они меня съели… И тут же захохотал: – Анекдот это, анекдот! Я тебя разыграл! Олег осел на стуле, нахмурился. Он не любил шуток. И особенно не любил, когда смеялись над ним.
– Да ладно тебе! – попытался вернуть его расположение Смирнов. – Это я для собственной разрядки. Ты думаешь легко вспоминать обрушившиеся штольни, сели, лавины? У меня кровь холодеет, когда я вспоминаю, через что прошел. Слушай дальше, и будь уверен, шуток больше не будет.
Олег разгладил лицо прощающей улыбкой, и Смирнов продолжил свое повествование:
– В начале первого года работы на Ягнобе, в конце мая, я впервые в жизни пришел в гору документировать забой, на пятой штольне это было. С горным мастером пришел, как и полагается по технике безопасности. Он ломиком основательно прошелся по кровле и стенкам, заколы снял, и разрешил работать. И ушел, как полагается, в дизельную чай пить. А я остался гордый сам собой: как же, не какую-то там канаву разведочную или керн документирую, а штольню, тяжелую горную выработку, да еще по рудному телу идущую! И вот, в обстановке необычайного душевного подъема я забой зарисовал и за развертку штрека принялся. И тут мне компас понадобился, чтобы замерить элементы залегания одной трещины. Ну, похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком луче "Кузбасса" увидел компас у забойного подножья. И только я шаг к нему ступил, как с кровли чемодан упал килограмм в триста, и аккурат на то самое место, на котором я только что стоял! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил и оторвал… Я только и услышал треск рвущейся ткани и "шмяк!"
А неделей позже рассечку опробовал на второй штольне. Часа три ковырялся под десятком чемоданов и чемоданчиков, потом поболтал немного с буровиками, они в камере напротив бурили, и на обед побежал. Один из проходчиков улара здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо тушенки, всем надоевшей, положить. И вот, когда я крылышко улара обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать четыре человека делили) приходят буровики и говорят, восхищенно так глядя:
– Фартовый ты, Женька! Через минуту как на-гора ушел – звуки шагов еще не смолкли (резинки по рудничной грязи громко чавкают), – рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
Но, по сравнению с третьим случаем, все это мелочь, такие случаи со многими бывали. Клянусь, до сих пор поверить не могу, что это было, было со мной… После этого самого третьего случая, я монаха и вспомнил. В общем, слушай. Через неделю после обрушения рассечки спускался я с мелкашкой с Тагобикуля – второго нашего разведочного участка. Шел по узенькому и обрывистому водораздельчику и сурков высматривал (шкурка у них больно хороша – рыжая, густая, на шапку самое то, да и мясом побаловаться хотелось, не тушенкой). Увидел одного, с ходу вдарил, но в голову не попал, в бок. Сурок закрутился у самого обрыва, а я, дурак, с мыслью одной: "Упадет, гад, лезь потом за ним в пропасть!" бросился к нему, как к золотому самородку. Подбежал, когда он уже в обрыв сваливался, попытался схватить, но оступился и полетел вслед, вниз головой полетел, вниз головой, в которой было только три слова, три горчицей вымазанных слова: "Все! Никаких вариантов!"
Представляешь – вниз головой в двадцатиметровый обрыв! И, естественно, без всяких там висячих деревьев и кустов, которые в приключенческих фильмах каскадеров спасают…
Олег смотрел скептически. "Опять свалился. Сначала с дерева к волкам, а теперь в бездонную пропасть".
– Но я не погиб и даже не покалечился, – горько усмехнулся Евгений Евгеньевич. – Случилось чудо, о котором я тебе говорил: через три, нет, вру, через два с половиной метра свободного полета я ударился обеими руками о небольшой карниз, они, руки (клянусь, не я!) сами по себе оттолкнулись, и я, сделав в падении сальто в воздухе, твердо стал на ноги на следующем карнизе, располагавшемся в двух метрах ниже! Карнизе шириной всего пятнадцать сантиметров! Это было невероятно, тем более за всю свою жизнь я не сделал ни одного сознательного сальто, конституция, понимаешь, не та, сам видишь.
До сих пор не могу в это поверить! Кто-то другой, не я, владел моим телом, кто-то другой перевернул в полете мое тело, перевернул как ребенок, изображая падение скалолаза, перевернул бы изображающую его куклу. Осознав это постороннее воздействие, я вспомнил случай в штреке, ну, когда чемодан на меня упал. Вспомнил и увидел его совсем по-другому. Вернее, детали вспомнил. Не компас меня спас, а какая-то сила, толкнувшая меня к нему. Я чувствовал эту силу всеми фибрами души, телом чувствовал, она оживляла темноту штрека, как кислород оживляет воздух. Я был в ней, как плод в матери. Она же была и в той рассечке, которая позже обвалилась. Это она меня вытолкнула, родила, можно сказать.
Короче после этого полета в пропасть я кое-как поднялся на тропу – пришлось понервничать, очень уж круто было, – и в лагерь пошел. И всю дорогу только о чудесном своем спасении и думал. Представь мои мысли. Представь, что тебе предоставили верные доказательства твоего бессмертия, доказательство того, что жизнь твоя бережно опекается. Всё другим мне показалось, всё. Жена любимая, которая на студента Мишу без улыбки пялилась, работа, да что работа – всё! Все стало простым и отступило в почтении, как от монарха великого отступило.
Небо, земля, горы отступили.
Смерть отступила.
Представь небо, землю и горы без Смерти. Нет, не сможешь, не старайся! Я, от охватившей меня эйфории, с ума стронулся и чуть напрямую не двинулся, напрямую через обрыв стометровый, для проверки своей бессмертности, значит… Если бы не страх, оставшийся от обычного человека, то точно бы полез. А на следующее утро вспомнил этот случай, до мельчайших подробностей вспомнил и решил, что не было этого, потому что не могло быть такого…
– Решил, что приснилось?
– Да. Но в столовой за завтраком наш техник-геолог Федя Муборакшоев – это такая памирская фамилия, сказал, что с соседнего хребтика видел мое падение, он там разведочную канаву документировал… Вот такие дела.
– А потом были случаи?
– Сколько угодно! Десять, пятнадцать, двадцать! И ведь не все еще я воочию видел, не все знаю.
– Не понял?
– Ну, представь, что я чумного сурка недожаренным съел, и чумные микробы мне в организм попали и ничего сделать не смогли? Или стрелял кто в меня, но промахнулся? Мало ли чего мы не замечаем…
Олег посмотрел на Смирнова черными сузившимися глазами, коброй посмотрел, и тот похолодел. "Черт! Вот заговорился, болван! Он же со своим бзыком, со своей любви к амулетам постарается теперь любым способом овладеть этим колом!"
– Ты говорил, что этот кол с тобой? – подтвердил его предположение Олег. – Можешь показать?
Смирнов не помнил, говорил ли он об этом, и кисло сказал правду:
– Да, он со мной…
Олег заметил перемену в его лице. Оно стало трезвым.
– Ты что скис? – спросил участливо. – Может, вина еще взять?
– Возьми, – Смирнов решил немедленно убираться из Анапы, да не в Крым, а назад, в Адлер, а то и в Сухуми или через хребет в Краснодар. Чем черт не шутит? А если Олег, судя по всему верящий во всякую мистическую чепуху, и в самом деле попробует экспроприировать кол? А перед этим, несомненно, попытается проверить его свойства на Смирнове.
– Слушай, ты, наверное, подумал, – я по лицу вижу, – что я попытаюсь завладеть этим колом, – сделал Олег превентивный ход. – Так выбрось это из головы, ты же говорил, что отнять его нельзя, его можно только подарить от чистого сердца.
– Монах так говорил, лама тот. А насчет того, чтобы отнять … Это дело грязное, я тебе сразу скажу…
– Не понял?
– Я тебе не рассказал одной истории. В свое время один человек пытался его у меня реквизировать…
– Ну и что из этого вышло?
– Ничего хорошего. Для него, естественно. Помнишь, я рассказывал, как первый раз к нему прикоснулся? Он враждебным мне показался. А тот парень, Житник его фамилия, украл его из моего вьючного ящика, ну, может, не украл, а взял для своей лошади – он человек хозяйственный. И что ты думаешь? Через неделю пришел и бросил кол мне под ноги, как змею ядовитую, как гниду. И столько всего в его лице было! И детская заплаканная обида и ненависть ко мне и к жизни вообще, и чувство сиротства, и чувство беспросветной тщеты. Я его спрашивал, что случилось, но он ничего не сказал. Потом, уже много месяцев спустя, на одном междусобойчике по поводу трагической гибели проходчика речь зашла о кошмарах, и он рассказал, как однажды целую неделю к нему под утро приходила Смерть в саване, почему-то темно-сером, приходила и душила костяными своими пальцами, так душила, что он кишками своими испражнялся.
И теща третья этот кол воровала, я уже в Москве тогда жил. Я, дурак, рассказал ей о нем, уже не знаю под каким соусом. Так она стащила его и на даче в выгребную яму выбросила, чтобы я, значит, быстрее сдох. Так через день она мне его с таким же, как у Житника, лицом вернула, а тесть потом целый месяц от людей прятался, потому как за три версты дерьмом от него пахло. Да что рассказывать? Попробуй сам, потом расскажешь. Только, умоляю, в выгребную яму его не кидай, зачем тебе это, ты же видный человек, в приличном обществе вращаешься…
– Да мне и не нужно…
– Слушай, Олег, мне и в самом деле пора кормить верблюдов. Давай, допьем и разбежались?
– Давай, допивай, я за рулем, ты же знаешь.
Когда Смирнов допил вино, Олег посмотрел на часы и сказал, что отвезет его домой. Тот согласился. Согласился с упавшим сердцем – минутой раньше он загадал: если любитель мистики с гарниром из лапши предложит завести его домой, то он клюнул, и ему, Смирнову в оставшиеся дни отпуска, а, может быть, и жизни, будет очень неуютно.
20.
21.
– Да, есть такой термин. Это когда кругом глубокие ущелья с обрывистыми бортами, камнепады, осыпи, ледники и тормы – остатки сошедших лавин, и ты должен каждый метр всего этого исследовать. И еще попадаются медведи голодные и сурки с мышами в буквальном смысле чумные. Добавь ко всему этого еще чумазых поварих с грязными ногтями, которые, без сомнения, своему кулинарному мастерству обучались у нашего тогдашнего вероятного противника, то есть на кухне ЦРУ. Короче, загнуться там или поломаться в маршруте, или в штольне, или в столовой – делать было нечего. У нас в партии в пятьдесят человек смертность была выше, чем в Чикаго в период Великой депрессии. Каждый год два-три человека хоронили, начальник у нас почти не работал, потому что постоянно в прокуратуре или в суде ошивался. Да, вот так мы светлое будущее строили. На энтузиазме и прочем воодушевлении…
Ностальгическая улыбка смягчила лицо рассказчика, он замолк, унесясь мыслями в социалистическую юность. В капиталистическую явь Олег вернул его покашливанием.
– И вот, в этих самых нечеловеческих условиях коммунистического строительства я о коле буддистском и вспомнил, – соединил Смирнов оборвавшуюся нить рассказа. – Не сразу, но вспомнил. Началось все с вертолета, он чуть не разбился при посадке на моем разведочном участке. У бедного вертолетчика губы тряслись, когда он из машины вышел в себя придти…
Нить вновь оборвалась. Смирнов смотрел на странного своего знакомого, но воочию видел палаточную стайку на седловине среди потертых снегами скал, висячий ледник, лилейно застывший на перевале, Глеба Корниенко, с раскрытом ртом стоящего в изумрудной траве, расшитой голубенькими шершавыми незабудками и перегруженный вертолет, камнем падающий в бездонную долину. Когда он, у самой уже реки, набрал обороты и стал кругами выбираться в белесое от зноя небо, Смирнов, подмигнул слушателю и заговорил, улыбаясь одними уголками рта:
– Дальше – больше. В начале октября – лужи уже хрустели под сапогами – перед самым окончанием полевых работ я тащился поздним вечером по долине Ягноба, и тащился только потому, что видел себя сидящим с кружкой крепкого сладкого чая у костра в кругу таких же усталых товарищей. И вот, когда до лагеря оставалось всего пару километров, мне стало как-то погано на душе, очень погано. Я посмотрел вокруг, и волосы мои стали дыбом: справа от тропы сидел… гигантский волк, метр двадцать в холке, точно. Он сидел и смотрел на меня, совсем как на горячий ужин, совершенно некстати завернутый в штормовку. Слава богу, невдалеке было старое яблоневое дерево, я бросился к нему как медведем укушенный, взлетел, как белка, и, оглянувшись, задрожал от страха – волк был не один, их было штук десять, если не пятнадцать, целая стая! Через минуту они окружили дерево. Видел бы ты их оскаленные морды, их жадные, предвкушающие глаза… Охваченный ужасом до мозга костей, я поднялся на самые верхние сучья, они, уже побитые морозом, подломились, и я камнем полетел вниз…
Смирнов замолчал, нервно потянулся за сигаретами, закурил. Губы его подрагивали.
– Ну что? Что было дальше? – подался к нему Олег.
– Как что? – недоуменно посмотрел Смирнов. – Они меня съели… И тут же захохотал: – Анекдот это, анекдот! Я тебя разыграл! Олег осел на стуле, нахмурился. Он не любил шуток. И особенно не любил, когда смеялись над ним.
– Да ладно тебе! – попытался вернуть его расположение Смирнов. – Это я для собственной разрядки. Ты думаешь легко вспоминать обрушившиеся штольни, сели, лавины? У меня кровь холодеет, когда я вспоминаю, через что прошел. Слушай дальше, и будь уверен, шуток больше не будет.
Олег разгладил лицо прощающей улыбкой, и Смирнов продолжил свое повествование:
– В начале первого года работы на Ягнобе, в конце мая, я впервые в жизни пришел в гору документировать забой, на пятой штольне это было. С горным мастером пришел, как и полагается по технике безопасности. Он ломиком основательно прошелся по кровле и стенкам, заколы снял, и разрешил работать. И ушел, как полагается, в дизельную чай пить. А я остался гордый сам собой: как же, не какую-то там канаву разведочную или керн документирую, а штольню, тяжелую горную выработку, да еще по рудному телу идущую! И вот, в обстановке необычайного душевного подъема я забой зарисовал и за развертку штрека принялся. И тут мне компас понадобился, чтобы замерить элементы залегания одной трещины. Ну, похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком луче "Кузбасса" увидел компас у забойного подножья. И только я шаг к нему ступил, как с кровли чемодан упал килограмм в триста, и аккурат на то самое место, на котором я только что стоял! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил и оторвал… Я только и услышал треск рвущейся ткани и "шмяк!"
А неделей позже рассечку опробовал на второй штольне. Часа три ковырялся под десятком чемоданов и чемоданчиков, потом поболтал немного с буровиками, они в камере напротив бурили, и на обед побежал. Один из проходчиков улара здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо тушенки, всем надоевшей, положить. И вот, когда я крылышко улара обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать четыре человека делили) приходят буровики и говорят, восхищенно так глядя:
– Фартовый ты, Женька! Через минуту как на-гора ушел – звуки шагов еще не смолкли (резинки по рудничной грязи громко чавкают), – рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
Но, по сравнению с третьим случаем, все это мелочь, такие случаи со многими бывали. Клянусь, до сих пор поверить не могу, что это было, было со мной… После этого самого третьего случая, я монаха и вспомнил. В общем, слушай. Через неделю после обрушения рассечки спускался я с мелкашкой с Тагобикуля – второго нашего разведочного участка. Шел по узенькому и обрывистому водораздельчику и сурков высматривал (шкурка у них больно хороша – рыжая, густая, на шапку самое то, да и мясом побаловаться хотелось, не тушенкой). Увидел одного, с ходу вдарил, но в голову не попал, в бок. Сурок закрутился у самого обрыва, а я, дурак, с мыслью одной: "Упадет, гад, лезь потом за ним в пропасть!" бросился к нему, как к золотому самородку. Подбежал, когда он уже в обрыв сваливался, попытался схватить, но оступился и полетел вслед, вниз головой полетел, вниз головой, в которой было только три слова, три горчицей вымазанных слова: "Все! Никаких вариантов!"
Представляешь – вниз головой в двадцатиметровый обрыв! И, естественно, без всяких там висячих деревьев и кустов, которые в приключенческих фильмах каскадеров спасают…
Олег смотрел скептически. "Опять свалился. Сначала с дерева к волкам, а теперь в бездонную пропасть".
– Но я не погиб и даже не покалечился, – горько усмехнулся Евгений Евгеньевич. – Случилось чудо, о котором я тебе говорил: через три, нет, вру, через два с половиной метра свободного полета я ударился обеими руками о небольшой карниз, они, руки (клянусь, не я!) сами по себе оттолкнулись, и я, сделав в падении сальто в воздухе, твердо стал на ноги на следующем карнизе, располагавшемся в двух метрах ниже! Карнизе шириной всего пятнадцать сантиметров! Это было невероятно, тем более за всю свою жизнь я не сделал ни одного сознательного сальто, конституция, понимаешь, не та, сам видишь.
До сих пор не могу в это поверить! Кто-то другой, не я, владел моим телом, кто-то другой перевернул в полете мое тело, перевернул как ребенок, изображая падение скалолаза, перевернул бы изображающую его куклу. Осознав это постороннее воздействие, я вспомнил случай в штреке, ну, когда чемодан на меня упал. Вспомнил и увидел его совсем по-другому. Вернее, детали вспомнил. Не компас меня спас, а какая-то сила, толкнувшая меня к нему. Я чувствовал эту силу всеми фибрами души, телом чувствовал, она оживляла темноту штрека, как кислород оживляет воздух. Я был в ней, как плод в матери. Она же была и в той рассечке, которая позже обвалилась. Это она меня вытолкнула, родила, можно сказать.
Короче после этого полета в пропасть я кое-как поднялся на тропу – пришлось понервничать, очень уж круто было, – и в лагерь пошел. И всю дорогу только о чудесном своем спасении и думал. Представь мои мысли. Представь, что тебе предоставили верные доказательства твоего бессмертия, доказательство того, что жизнь твоя бережно опекается. Всё другим мне показалось, всё. Жена любимая, которая на студента Мишу без улыбки пялилась, работа, да что работа – всё! Все стало простым и отступило в почтении, как от монарха великого отступило.
Небо, земля, горы отступили.
Смерть отступила.
Представь небо, землю и горы без Смерти. Нет, не сможешь, не старайся! Я, от охватившей меня эйфории, с ума стронулся и чуть напрямую не двинулся, напрямую через обрыв стометровый, для проверки своей бессмертности, значит… Если бы не страх, оставшийся от обычного человека, то точно бы полез. А на следующее утро вспомнил этот случай, до мельчайших подробностей вспомнил и решил, что не было этого, потому что не могло быть такого…
– Решил, что приснилось?
– Да. Но в столовой за завтраком наш техник-геолог Федя Муборакшоев – это такая памирская фамилия, сказал, что с соседнего хребтика видел мое падение, он там разведочную канаву документировал… Вот такие дела.
– А потом были случаи?
– Сколько угодно! Десять, пятнадцать, двадцать! И ведь не все еще я воочию видел, не все знаю.
– Не понял?
– Ну, представь, что я чумного сурка недожаренным съел, и чумные микробы мне в организм попали и ничего сделать не смогли? Или стрелял кто в меня, но промахнулся? Мало ли чего мы не замечаем…
Олег посмотрел на Смирнова черными сузившимися глазами, коброй посмотрел, и тот похолодел. "Черт! Вот заговорился, болван! Он же со своим бзыком, со своей любви к амулетам постарается теперь любым способом овладеть этим колом!"
– Ты говорил, что этот кол с тобой? – подтвердил его предположение Олег. – Можешь показать?
Смирнов не помнил, говорил ли он об этом, и кисло сказал правду:
– Да, он со мной…
Олег заметил перемену в его лице. Оно стало трезвым.
– Ты что скис? – спросил участливо. – Может, вина еще взять?
– Возьми, – Смирнов решил немедленно убираться из Анапы, да не в Крым, а назад, в Адлер, а то и в Сухуми или через хребет в Краснодар. Чем черт не шутит? А если Олег, судя по всему верящий во всякую мистическую чепуху, и в самом деле попробует экспроприировать кол? А перед этим, несомненно, попытается проверить его свойства на Смирнове.
– Слушай, ты, наверное, подумал, – я по лицу вижу, – что я попытаюсь завладеть этим колом, – сделал Олег превентивный ход. – Так выбрось это из головы, ты же говорил, что отнять его нельзя, его можно только подарить от чистого сердца.
– Монах так говорил, лама тот. А насчет того, чтобы отнять … Это дело грязное, я тебе сразу скажу…
– Не понял?
– Я тебе не рассказал одной истории. В свое время один человек пытался его у меня реквизировать…
– Ну и что из этого вышло?
– Ничего хорошего. Для него, естественно. Помнишь, я рассказывал, как первый раз к нему прикоснулся? Он враждебным мне показался. А тот парень, Житник его фамилия, украл его из моего вьючного ящика, ну, может, не украл, а взял для своей лошади – он человек хозяйственный. И что ты думаешь? Через неделю пришел и бросил кол мне под ноги, как змею ядовитую, как гниду. И столько всего в его лице было! И детская заплаканная обида и ненависть ко мне и к жизни вообще, и чувство сиротства, и чувство беспросветной тщеты. Я его спрашивал, что случилось, но он ничего не сказал. Потом, уже много месяцев спустя, на одном междусобойчике по поводу трагической гибели проходчика речь зашла о кошмарах, и он рассказал, как однажды целую неделю к нему под утро приходила Смерть в саване, почему-то темно-сером, приходила и душила костяными своими пальцами, так душила, что он кишками своими испражнялся.
И теща третья этот кол воровала, я уже в Москве тогда жил. Я, дурак, рассказал ей о нем, уже не знаю под каким соусом. Так она стащила его и на даче в выгребную яму выбросила, чтобы я, значит, быстрее сдох. Так через день она мне его с таким же, как у Житника, лицом вернула, а тесть потом целый месяц от людей прятался, потому как за три версты дерьмом от него пахло. Да что рассказывать? Попробуй сам, потом расскажешь. Только, умоляю, в выгребную яму его не кидай, зачем тебе это, ты же видный человек, в приличном обществе вращаешься…
– Да мне и не нужно…
– Слушай, Олег, мне и в самом деле пора кормить верблюдов. Давай, допьем и разбежались?
– Давай, допивай, я за рулем, ты же знаешь.
Когда Смирнов допил вино, Олег посмотрел на часы и сказал, что отвезет его домой. Тот согласился. Согласился с упавшим сердцем – минутой раньше он загадал: если любитель мистики с гарниром из лапши предложит завести его домой, то он клюнул, и ему, Смирнову в оставшиеся дни отпуска, а, может быть, и жизни, будет очень неуютно.
20.
Апартаменты Евгения Евгеньевича Олег не посетил – слишком уж убого те выглядели со стороны; высадив его у калитки, он уехал по делам.
Смирнов покурил во дворе, вошел в комнатку, сел на кровать и задумался. Ему было ясно, что новый знакомый не оставит его в покое. Тратить большие деньги на подозрительные талисманы и отказаться от абсолютного амулета? Нет, он не откажется, невзирая на предпринятые попытки его запугать. Детские попытки. Наверняка, завтра же утром, или, скорее всего, этим вечером, он попытается проверить на нем действие кола Будды. Подожжет его халупу ночью, прошьет ее очередью из автомата или, что надежнее, грохнет из гранатомета. Хорошо еще, что трепаться перед этим не будет. Точно не будет. А если трепанется, то половина Анапы будет тестировать его, Смирнова, бессмертие. Из автоматов, гранатометов, гаубиц, базук, или просто булыжниками.
– Значит, надо немедленно бежать, – решил он, оглядывая пожитки, разбросанные по комнате. – Черт, и зачем только я взял его с собой? В последний момент ведь сунул. Как, уходя на работу, суют в карман бумажник. Нет, он сам сунулся…
"Лучше уж принять на грудь гранату, чем идти на пленер в такую погоду, – подумал он, вернувшись в комнату и усевшись на кровать. – Да и бежать в принципе никуда не нужно. Перестанет лить, пойду и на другом конце города сниму комнату. А когда дожди прекратятся, пойду в Адлер, нет, в Туапсе до железной дороги".
Полутора литровая бутылка "Анапы" у него была, а с полутора литровой бутылкой вина всегда разумнее оставаться, чем идти.
Когда бутылка стала наполовину полной, фантазия Смирнова освободилась от плена трезвости, и он решил не бежать, а устроить спектакль.
Он загорелся идеей сделать эффектный ход, после которого, уже не он, а Олег постарается держаться от него подальше. Решение каким-либо образом завладеть колом Будды, без всякого сомнения, прочно сидит в его сознании. А значит, там же и так же сидит и страх возмездия. И потому надо лишь напугать парня, напугать до дрожи в коленках, когда тот явится проверять факт бессмертия человека, которому он скормил две порции шашлыка из молодой баранины и столько же из прекрасной осетрины плюс полтора литра вина. Это, конечно, будет юморно и с последствиями, потому что Олег – пробивной мужик, и бесспорно повторит попытку удостовериться в действенности… в действенности кощеевой иглы, то есть буддистского кола. Повторит, но уже гораздо более проворными руками наемного убийцы.
Но это будет потом, когда дожди пройдут, и Смирнов уйдет на природу, на скалистый берег, где нет "Мерседесов" и их жадных на жизнь владельцев с совершенно дурацкими мистическими наклонностями.
Выпив еще стакан, Смирнов придумал, что делать.
Он придумал обрушить к ногам Олега, – сомнений в том, что тот явится, уже не было, – сохранившийся фрагмент стены снесенного по соседству дома.
Не обращая внимания на продолжавшийся ливень, он вышел во двор и обследовал стену. Она, промоченная дождями, покачивалась под порывами ветра. Приготовить из нее страшилку для любителя жить вечно было плевым, вернее, мокрым делом – привязывая бечевку к гвоздю, торчавшему в верхней части стены, Евгений Евгеньевич промок до нитки.
Кстати, моток крепкой нейлоновой бечевки он сунул в рюкзак в Москве просто так, как сунул кол, и сунул вслед за ним.
Смирнов покурил во дворе, вошел в комнатку, сел на кровать и задумался. Ему было ясно, что новый знакомый не оставит его в покое. Тратить большие деньги на подозрительные талисманы и отказаться от абсолютного амулета? Нет, он не откажется, невзирая на предпринятые попытки его запугать. Детские попытки. Наверняка, завтра же утром, или, скорее всего, этим вечером, он попытается проверить на нем действие кола Будды. Подожжет его халупу ночью, прошьет ее очередью из автомата или, что надежнее, грохнет из гранатомета. Хорошо еще, что трепаться перед этим не будет. Точно не будет. А если трепанется, то половина Анапы будет тестировать его, Смирнова, бессмертие. Из автоматов, гранатометов, гаубиц, базук, или просто булыжниками.
– Значит, надо немедленно бежать, – решил он, оглядывая пожитки, разбросанные по комнате. – Черт, и зачем только я взял его с собой? В последний момент ведь сунул. Как, уходя на работу, суют в карман бумажник. Нет, он сам сунулся…
***
На сборы ушло десять минут. Когда уже стоял на пороге, грянул ливень. Дождь, как говорят англичане, шел из кошек и собак. Он лил сплошной стеной, гремела гроза, метались молнии, неприятные ему со дня первой ночевки у Катковой Щели, и о побеге не могло быть и речи."Лучше уж принять на грудь гранату, чем идти на пленер в такую погоду, – подумал он, вернувшись в комнату и усевшись на кровать. – Да и бежать в принципе никуда не нужно. Перестанет лить, пойду и на другом конце города сниму комнату. А когда дожди прекратятся, пойду в Адлер, нет, в Туапсе до железной дороги".
Полутора литровая бутылка "Анапы" у него была, а с полутора литровой бутылкой вина всегда разумнее оставаться, чем идти.
Когда бутылка стала наполовину полной, фантазия Смирнова освободилась от плена трезвости, и он решил не бежать, а устроить спектакль.
Он загорелся идеей сделать эффектный ход, после которого, уже не он, а Олег постарается держаться от него подальше. Решение каким-либо образом завладеть колом Будды, без всякого сомнения, прочно сидит в его сознании. А значит, там же и так же сидит и страх возмездия. И потому надо лишь напугать парня, напугать до дрожи в коленках, когда тот явится проверять факт бессмертия человека, которому он скормил две порции шашлыка из молодой баранины и столько же из прекрасной осетрины плюс полтора литра вина. Это, конечно, будет юморно и с последствиями, потому что Олег – пробивной мужик, и бесспорно повторит попытку удостовериться в действенности… в действенности кощеевой иглы, то есть буддистского кола. Повторит, но уже гораздо более проворными руками наемного убийцы.
Но это будет потом, когда дожди пройдут, и Смирнов уйдет на природу, на скалистый берег, где нет "Мерседесов" и их жадных на жизнь владельцев с совершенно дурацкими мистическими наклонностями.
Выпив еще стакан, Смирнов придумал, что делать.
Он придумал обрушить к ногам Олега, – сомнений в том, что тот явится, уже не было, – сохранившийся фрагмент стены снесенного по соседству дома.
Не обращая внимания на продолжавшийся ливень, он вышел во двор и обследовал стену. Она, промоченная дождями, покачивалась под порывами ветра. Приготовить из нее страшилку для любителя жить вечно было плевым, вернее, мокрым делом – привязывая бечевку к гвоздю, торчавшему в верхней части стены, Евгений Евгеньевич промок до нитки.
Кстати, моток крепкой нейлоновой бечевки он сунул в рюкзак в Москве просто так, как сунул кол, и сунул вслед за ним.
21.
Олег появился у калитки – несмотря на дождь, его хорошо было видно из окна – когда Смирнов, допив вино, грустил о преходящем. Постояв немного, недобрый гость – его намерения чувствовались по вороватым движениям – опасливо открыл калитку, вынул что-то из кармана, вероятно, пистолет, и пошел к кибитке.
Останец стены обрушился к ногам экспериментатора, как подкошенный – Смирнов дернул за бечевку со всех сил, так, чтобы последняя залетела в форточку без вариантов, залетела вместе с державшим ее гвоздем. Несколько кирпичей рикошетом ударили в ноги Олега, и он упал. Смирнов, ликуя, бросился к нему, чтобы помочь, но тот очувствовашись, опрометью бросился к машине. Спустя несколько секунд она умчалась, катером рассекая водный поток, рекою текший по улице. Смирнов, глядя ей вслед, попытался рассмеяться, но у него не получилось. Ощущение удачи ушло, освободив место тревоге.
Постояв немного под дождем, и не думавшим прекращаться, он вернулся в свою халупу и лег размышлять.
Ему было нехорошо. Все так здорово складывалось, он сбросил десяток килограммов, столько всего увидел, повстречался с десятком интересных людей и вдруг – на тебе! – напоролся на приключение, чреватое летальным исходом. То, что случилось к коттедже Бориса Петровича казалось ему теперь веселой пьеской, в котором главный герой чумел в ожидании отставки, а слуга кипятил его патроны, чтобы он часом никого не угрохал.
К черту водевили! Лучше бы сидел дома. Дома? Он же удрал из него, удрал, не вынеся пустоты, которую оставила в нем Света…
Удрал от себя.
Заснул он, так и не раздевшись. Сначала ему приснился Вечный Жид Ильфа и Петрова. Когда того зарубили петлюровцы, явился Агасфер. Не давший Христу отдохнуть по пути на Голгофу. Агасфер пришел с распростертыми объятиями: "Брат мой, как ты?!"
Евгений Евгеньевич во сне сжался от неприязни. Я – Вечный Жид!?
Да!! Это нелепое идиотское хождение по берегу, очень похожее на его нелепое хождение по жизни, эти странное нежелание смерти иметь с ним дело…
Все сходится…
Значит, он просто наказан.
Наказан бродячей жизнью.
Да, наказан. Несомненно наказан. А он-то, дурак, думал, что жизнь у него такая, потому что высокая Судьба ведет его к чему-то великому, к чему-то вселенски важному. Что ему предначертано что-то совершить. И, в конце концов, получить по заслугам.
Кому же он не давал отдохнуть на пути к Голгофе? К персональной Голгофе? Кому не давал растянуть хоть немного жизненный путь?
Да всем!
Всем подряд!
Друзьям, коллегам, просто знакомым.
Ксению, первую жену, он изо дня в день посылал в дальние маршруты, чтобы закалилась, чтобы стала уважающим себя человеком, совал заумные книги, чтобы задумывалась (вот дурак!).
Практичную и малоподвижную Веру мучил непрактичными императивами, прививал вкус к действию и просто вкус.
Дергал сына, слишком ненасытно, по его мнению, игравшего в компьютерные стрелялки, запоем читавшего какого-то Желязны и с пренебрежением относившегося к женскому полу.
Дочери с двух лет так запудрил мозги, что однолетки до сих пор ей кажутся дебилами.
А Света, последняя боль? Вместо того чтобы просто с ней жить, просто гулять, хрустя картошкой, просто ходить в гости, привил вкус к писанине, сделал графоманкой, возмечтавшей о литературной славе…
Всем он кричал, шипел, ревел:
– Ты что расселся, бездельник!?
– Ты что разлеглась, лежебока!? Буди, давай, свою душу.
– Вставай, пора идти к цели, пора в путь к победе, пора нести свой крест, пора на гору, откуда все видно и на которой все понятно.
А девиз из Александра Грина? "Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь"? Тоже из этой оперы.
А другой, детский, девиз? "Ничто на свете не сможет нас вышибить из седла"?
И за все это он наказан Богом, наказан вечными скитаниями…
Понятно, почему наказан.
Чтобы очистился и, наконец, понял – все тщета на земле.
Чтобы понял, что в нервном броуновском движении ничего не сделаешь.
Чтобы понял – везде одно и тоже. Что надо остановиться. Надо залечь, наконец, в палатке, как тот лама, и глядеть на жизнь и природу через плотное брезентовое полотнище и розовую завесу плотно закрытых век.
И тогда, может быть, все станет понятным, и захочется освободить душу от земной привязи, захочется отвязать ее от этого могильно холодного кола. И как только это захочется, кто-нибудь необходимо войдет в твою нору, пещеру, палатку, съест две банки тушенки с заплесневелыми галетами и великодушно отпустит тебя к Богу. Отвяжет твою Смерть.
"Во, попал! – тяжко вздохнул он. – Я – Вечный Жид! Так что, теперь всю жизнь буду скитаться? От "А" до "Я", от альфы до омеги, от эй до зед?
И нигде не найду пристанища?
Нигде не отыщу теплой завалинки?
И женщину, которая простит и привыкнет?
Смирнов перестал стенать и услышал сладкий голос ламы, подсунувшего ему кол Будды:
– С безграничной верой в свои силы сел Гаутама под сень большого баньяна и принялся сосредоточенно размышлять. "Я не двинусь с места, пока не достигну полного просветления", – поклялся он…
Я не двинусь с места! – врезалось в мозг Смирнова. – Вот оно! Не надо мельтешить по жизни! Надо сидеть под баньяном и сосредоточенно размышлять.
…Всю ночь просидел Гаутама в позе для размышлений. Члены его затекали один за другим, рой помыслов отвлекал его от цели. Все соблазны мира промелькнули перед его взором, но не смогли вывести его из созерцательного состояния.
Полный решимости, Гаутама продолжал сосредоточенно думать, и, в конце концов, дух его прояснился и очистился…
Смирнов увидел пачку модного стирального порошка. Окруженная голубым ореолом чистоты, она медленно вращалась вокруг своей вертикальной оси.
…Просветление растворило завесы, покрывавшие ум Будды. Время исчезло, и он стал вневременным абсолютным сознанием.
Его благословила всепронизывающая природа истины, открывшейся Буддам прошлого, настоящего и будущего, и он сконденсировал свою совершенную мудрость в форму белой женщины-Будды, и когда она соединилась с ним, их мужские и женские энергии, как и все существующие противоположности, слились в единое совершенство. Каждым атомом своего тела он знал всё и был всем.
– И он стал поистине Всепросветленным – Буддой, – продолжал звучать голос ламы, – потому что его осенило, что причина всех страданий – это желания, это – страстная жажда иметь, корень которой в алчности и себялюбии. Он понял, что чем больше мы желаем, тем меньше удовлетворяет нас жизнь. Он понял – чтобы покончить со страданиями, надо отбросить желания. Как костер потухает, когда прогорели дрова, так кончаются и несчастья, когда нет больше желаний.
– Да, он прав… – согласился Смирнов. – Пепел ничего не хочет. Он сгорел, значит, все получил. Также ничего не хочет мужчина, слившийся с выдуманной женщиной, женщиной-мечтой. И вообще, из твоих слов получается, что все люди – Будды. Сначала у них счастливое детство, потом осознание действительности, и как следствие, крушение надежд на материальное счастье, после коего они уходят в себя. Ну, или в собак, кошек, Интернет и прочие мании и нирваны.
– Ты ничего не понял, человек! – с горечью изрек лама и растворился в темноте сознания.
Темнота стояла долго, потом он вновь увидел своего монаха. Тот сидел под баньяном и говорил бледному и сухому человеку.
– Ты говоришь, что главное желание человека – это жить, жить, как можно дольше, жить, невзирая ни на что. И от него, то есть от этого желания трудно отказаться. Ты прав. Но, согласись, желание жить у человека появляется только потому, что он приходит к мысли о Смерти. Эта главное его заблуждение. Представь червя, который думает, что есть Смерть. Как он отравляет себе жизнь! А если бы он знал, что после смерти своей оболочки превратится в бабочку? Бабочку, удел которой это радость, радость двойная, потому что она сама живет, наслаждаясь, и, вдобавок радует глаз другим существам, в том числе и высшим? А сама эта бабочка? Насколько она была бы счастливее, если бы знала, что была червем, была противной гусеницей?
– Почему это? – озадачился бледный и сухой человек.
– Да потому что, если бы она знала, что была червем, то догадалась бы, у нее есть шанс стать всем. То есть даже не высшим существом, а Вселенной! Ибо войти в нирвану – это означает стать Вселенной. Всей Вселенной. Это означает стать всем, от инфузории до Будды, от грязи до звезды! Вот что такое нирвана. Это – созерцание себя-Вселенной.
Останец стены обрушился к ногам экспериментатора, как подкошенный – Смирнов дернул за бечевку со всех сил, так, чтобы последняя залетела в форточку без вариантов, залетела вместе с державшим ее гвоздем. Несколько кирпичей рикошетом ударили в ноги Олега, и он упал. Смирнов, ликуя, бросился к нему, чтобы помочь, но тот очувствовашись, опрометью бросился к машине. Спустя несколько секунд она умчалась, катером рассекая водный поток, рекою текший по улице. Смирнов, глядя ей вслед, попытался рассмеяться, но у него не получилось. Ощущение удачи ушло, освободив место тревоге.
Постояв немного под дождем, и не думавшим прекращаться, он вернулся в свою халупу и лег размышлять.
Ему было нехорошо. Все так здорово складывалось, он сбросил десяток килограммов, столько всего увидел, повстречался с десятком интересных людей и вдруг – на тебе! – напоролся на приключение, чреватое летальным исходом. То, что случилось к коттедже Бориса Петровича казалось ему теперь веселой пьеской, в котором главный герой чумел в ожидании отставки, а слуга кипятил его патроны, чтобы он часом никого не угрохал.
К черту водевили! Лучше бы сидел дома. Дома? Он же удрал из него, удрал, не вынеся пустоты, которую оставила в нем Света…
Удрал от себя.
Заснул он, так и не раздевшись. Сначала ему приснился Вечный Жид Ильфа и Петрова. Когда того зарубили петлюровцы, явился Агасфер. Не давший Христу отдохнуть по пути на Голгофу. Агасфер пришел с распростертыми объятиями: "Брат мой, как ты?!"
Евгений Евгеньевич во сне сжался от неприязни. Я – Вечный Жид!?
Да!! Это нелепое идиотское хождение по берегу, очень похожее на его нелепое хождение по жизни, эти странное нежелание смерти иметь с ним дело…
Все сходится…
Значит, он просто наказан.
Наказан бродячей жизнью.
Да, наказан. Несомненно наказан. А он-то, дурак, думал, что жизнь у него такая, потому что высокая Судьба ведет его к чему-то великому, к чему-то вселенски важному. Что ему предначертано что-то совершить. И, в конце концов, получить по заслугам.
Кому же он не давал отдохнуть на пути к Голгофе? К персональной Голгофе? Кому не давал растянуть хоть немного жизненный путь?
Да всем!
Всем подряд!
Друзьям, коллегам, просто знакомым.
Ксению, первую жену, он изо дня в день посылал в дальние маршруты, чтобы закалилась, чтобы стала уважающим себя человеком, совал заумные книги, чтобы задумывалась (вот дурак!).
Практичную и малоподвижную Веру мучил непрактичными императивами, прививал вкус к действию и просто вкус.
Дергал сына, слишком ненасытно, по его мнению, игравшего в компьютерные стрелялки, запоем читавшего какого-то Желязны и с пренебрежением относившегося к женскому полу.
Дочери с двух лет так запудрил мозги, что однолетки до сих пор ей кажутся дебилами.
А Света, последняя боль? Вместо того чтобы просто с ней жить, просто гулять, хрустя картошкой, просто ходить в гости, привил вкус к писанине, сделал графоманкой, возмечтавшей о литературной славе…
Всем он кричал, шипел, ревел:
– Ты что расселся, бездельник!?
– Ты что разлеглась, лежебока!? Буди, давай, свою душу.
– Вставай, пора идти к цели, пора в путь к победе, пора нести свой крест, пора на гору, откуда все видно и на которой все понятно.
А девиз из Александра Грина? "Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь"? Тоже из этой оперы.
А другой, детский, девиз? "Ничто на свете не сможет нас вышибить из седла"?
И за все это он наказан Богом, наказан вечными скитаниями…
Понятно, почему наказан.
Чтобы очистился и, наконец, понял – все тщета на земле.
Чтобы понял, что в нервном броуновском движении ничего не сделаешь.
Чтобы понял – везде одно и тоже. Что надо остановиться. Надо залечь, наконец, в палатке, как тот лама, и глядеть на жизнь и природу через плотное брезентовое полотнище и розовую завесу плотно закрытых век.
И тогда, может быть, все станет понятным, и захочется освободить душу от земной привязи, захочется отвязать ее от этого могильно холодного кола. И как только это захочется, кто-нибудь необходимо войдет в твою нору, пещеру, палатку, съест две банки тушенки с заплесневелыми галетами и великодушно отпустит тебя к Богу. Отвяжет твою Смерть.
"Во, попал! – тяжко вздохнул он. – Я – Вечный Жид! Так что, теперь всю жизнь буду скитаться? От "А" до "Я", от альфы до омеги, от эй до зед?
И нигде не найду пристанища?
Нигде не отыщу теплой завалинки?
И женщину, которая простит и привыкнет?
Смирнов перестал стенать и услышал сладкий голос ламы, подсунувшего ему кол Будды:
– С безграничной верой в свои силы сел Гаутама под сень большого баньяна и принялся сосредоточенно размышлять. "Я не двинусь с места, пока не достигну полного просветления", – поклялся он…
Я не двинусь с места! – врезалось в мозг Смирнова. – Вот оно! Не надо мельтешить по жизни! Надо сидеть под баньяном и сосредоточенно размышлять.
…Всю ночь просидел Гаутама в позе для размышлений. Члены его затекали один за другим, рой помыслов отвлекал его от цели. Все соблазны мира промелькнули перед его взором, но не смогли вывести его из созерцательного состояния.
Полный решимости, Гаутама продолжал сосредоточенно думать, и, в конце концов, дух его прояснился и очистился…
Смирнов увидел пачку модного стирального порошка. Окруженная голубым ореолом чистоты, она медленно вращалась вокруг своей вертикальной оси.
…Просветление растворило завесы, покрывавшие ум Будды. Время исчезло, и он стал вневременным абсолютным сознанием.
Его благословила всепронизывающая природа истины, открывшейся Буддам прошлого, настоящего и будущего, и он сконденсировал свою совершенную мудрость в форму белой женщины-Будды, и когда она соединилась с ним, их мужские и женские энергии, как и все существующие противоположности, слились в единое совершенство. Каждым атомом своего тела он знал всё и был всем.
– И он стал поистине Всепросветленным – Буддой, – продолжал звучать голос ламы, – потому что его осенило, что причина всех страданий – это желания, это – страстная жажда иметь, корень которой в алчности и себялюбии. Он понял, что чем больше мы желаем, тем меньше удовлетворяет нас жизнь. Он понял – чтобы покончить со страданиями, надо отбросить желания. Как костер потухает, когда прогорели дрова, так кончаются и несчастья, когда нет больше желаний.
– Да, он прав… – согласился Смирнов. – Пепел ничего не хочет. Он сгорел, значит, все получил. Также ничего не хочет мужчина, слившийся с выдуманной женщиной, женщиной-мечтой. И вообще, из твоих слов получается, что все люди – Будды. Сначала у них счастливое детство, потом осознание действительности, и как следствие, крушение надежд на материальное счастье, после коего они уходят в себя. Ну, или в собак, кошек, Интернет и прочие мании и нирваны.
– Ты ничего не понял, человек! – с горечью изрек лама и растворился в темноте сознания.
Темнота стояла долго, потом он вновь увидел своего монаха. Тот сидел под баньяном и говорил бледному и сухому человеку.
– Ты говоришь, что главное желание человека – это жить, жить, как можно дольше, жить, невзирая ни на что. И от него, то есть от этого желания трудно отказаться. Ты прав. Но, согласись, желание жить у человека появляется только потому, что он приходит к мысли о Смерти. Эта главное его заблуждение. Представь червя, который думает, что есть Смерть. Как он отравляет себе жизнь! А если бы он знал, что после смерти своей оболочки превратится в бабочку? Бабочку, удел которой это радость, радость двойная, потому что она сама живет, наслаждаясь, и, вдобавок радует глаз другим существам, в том числе и высшим? А сама эта бабочка? Насколько она была бы счастливее, если бы знала, что была червем, была противной гусеницей?
– Почему это? – озадачился бледный и сухой человек.
– Да потому что, если бы она знала, что была червем, то догадалась бы, у нее есть шанс стать всем. То есть даже не высшим существом, а Вселенной! Ибо войти в нирвану – это означает стать Вселенной. Всей Вселенной. Это означает стать всем, от инфузории до Будды, от грязи до звезды! Вот что такое нирвана. Это – созерцание себя-Вселенной.