– Да нет… Пока нет. Просто я приоткрыл дверь и увидел мир, к которому стремился всю жизнь. Да, увидел мир, но пока не знаю, настоящий он, или просто все это декорации, хорошо сделанные, но декорации, декорации какой-то неизвестной мне пьесы.
– Нет, ты знаешь…
– Да, знаю, и потому не спешу входить…
Наташа придвинулась, и он почувствовал ее тело. Ее сладкое бедро. Лезвием пронеслась мысль: "Наброситься? Целовать? Шептать "люблю"?" И плугом прошла другая: "Нет, постою еще на грани. Лучше стоять на этой прекрасной грани жизнь-любовь, чем падать в пропасть и видеть внизу кости. Видеть кости, потому что на дне всех пропастей – кости.
Но он не смог не ответить на прикосновение тела. Посмотрев на женщину – она ждала ответного хода – потянулся губами к ушку.
Она его придвинула.
Как только он прикоснулся к мочке, прикусил, потеребил губами, случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий.
Был конец дня.
Солнце тянулось к горизонту.
Метрах в пятидесяти разлагались нудисты.
И вдруг любовь, забывшая все на свете, любовь, взорвавшаяся гранатой, и отбросившая все в никуда.
Когда солнце, море и нудисты вернулись на места, Евгений Евгеньевич был счастлив, был богом. Он смотрел в голубое небо и почему-то думал о мосте Святого Лодовико. Голова Наташи лежала у него на груди, и он знал: она счастлива, ей хорошо, потому что он дал ей что-то хорошее.
То, чего у нее никогда не было. Он знал, что она сейчас лежит и смотрит в голубое небо и думает, сможет ли она прожить теперь без всего этого. Подспудно, чисто по-человечески, ему хотелось приподнять голову и посмотреть ей в синие глаза, посмотреть и увидеть, к чему она склоняется. Но он не приподнял головы и не посмотрел, потому что знать будущего ему не хотелось.
Наташа повернула голову, он приподнялся. И они увидели в глазах друг друга совершенно сказочный Present Continuous Tens. Настоящее продолженное время.
– Давай устроим праздничный ужин? – предложила Наташа, пригладив ему брови. – У нас ведь праздник?
– Давай, – обрадовался Смирнов. – Только знаешь, мне сначала надо реализовать одну свою дурную наклонность.
– Какую?
– На каждой стоянке я убираю пляж на сто-двести метров в обе стороны. Ненавижу эти пластиковые бутылки! Они меня оскорбляют.
– А почему ты считаешь это дурной наклонностью?
– Я этим выделяюсь из общей массы и как бы становлюсь над ней. А это многими считается дурной наклонностью. И я, в общем-то, с ними согласен.
– Интересно… Ты, что, надо всем думаешь?
– Ты что имеешь в виду?
– Ну, ты ведь думал, перед тем, как назвать это дурной наклонностью?
– Конечно. Я думал, дурная ли это наклонность или просто у меня анальный тип личности – есть в психоанализе такой интересный тип, не связанный, кстати, с гомосексуализмом. А вообще ты права – если над всем думать, свихнуться можно. Ну ладно, хватит теорий, я пойду, это недолго.
– Ты что, жечь их будешь? Они же коптят? Не хочу копоти!
– Нет, не буду, это опасно. При горении пластика выделяется диоксин. Я буду их плавить вечером, когда ветер будет в Турцию.
Поцеловав Наташу в губы, он нашел изорванный пластиковый мешок и пошел с ним по пляжу. Через двадцать минут он был чист в обе стороны на пятьдесят метров, а в стороне от устья пляжа терпеливо ждали аутодафе опустошенные пластиковые бутылки, изувеченная обувь, и прочая береговая нечисть.
Эдем был почти готов.
29.
30.
31.
32.
– Нет, ты знаешь…
– Да, знаю, и потому не спешу входить…
Наташа придвинулась, и он почувствовал ее тело. Ее сладкое бедро. Лезвием пронеслась мысль: "Наброситься? Целовать? Шептать "люблю"?" И плугом прошла другая: "Нет, постою еще на грани. Лучше стоять на этой прекрасной грани жизнь-любовь, чем падать в пропасть и видеть внизу кости. Видеть кости, потому что на дне всех пропастей – кости.
Но он не смог не ответить на прикосновение тела. Посмотрев на женщину – она ждала ответного хода – потянулся губами к ушку.
Она его придвинула.
Как только он прикоснулся к мочке, прикусил, потеребил губами, случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий.
Был конец дня.
Солнце тянулось к горизонту.
Метрах в пятидесяти разлагались нудисты.
И вдруг любовь, забывшая все на свете, любовь, взорвавшаяся гранатой, и отбросившая все в никуда.
Когда солнце, море и нудисты вернулись на места, Евгений Евгеньевич был счастлив, был богом. Он смотрел в голубое небо и почему-то думал о мосте Святого Лодовико. Голова Наташи лежала у него на груди, и он знал: она счастлива, ей хорошо, потому что он дал ей что-то хорошее.
То, чего у нее никогда не было. Он знал, что она сейчас лежит и смотрит в голубое небо и думает, сможет ли она прожить теперь без всего этого. Подспудно, чисто по-человечески, ему хотелось приподнять голову и посмотреть ей в синие глаза, посмотреть и увидеть, к чему она склоняется. Но он не приподнял головы и не посмотрел, потому что знать будущего ему не хотелось.
Наташа повернула голову, он приподнялся. И они увидели в глазах друг друга совершенно сказочный Present Continuous Tens. Настоящее продолженное время.
– Давай устроим праздничный ужин? – предложила Наташа, пригладив ему брови. – У нас ведь праздник?
– Давай, – обрадовался Смирнов. – Только знаешь, мне сначала надо реализовать одну свою дурную наклонность.
– Какую?
– На каждой стоянке я убираю пляж на сто-двести метров в обе стороны. Ненавижу эти пластиковые бутылки! Они меня оскорбляют.
– А почему ты считаешь это дурной наклонностью?
– Я этим выделяюсь из общей массы и как бы становлюсь над ней. А это многими считается дурной наклонностью. И я, в общем-то, с ними согласен.
– Интересно… Ты, что, надо всем думаешь?
– Ты что имеешь в виду?
– Ну, ты ведь думал, перед тем, как назвать это дурной наклонностью?
– Конечно. Я думал, дурная ли это наклонность или просто у меня анальный тип личности – есть в психоанализе такой интересный тип, не связанный, кстати, с гомосексуализмом. А вообще ты права – если над всем думать, свихнуться можно. Ну ладно, хватит теорий, я пойду, это недолго.
– Ты что, жечь их будешь? Они же коптят? Не хочу копоти!
– Нет, не буду, это опасно. При горении пластика выделяется диоксин. Я буду их плавить вечером, когда ветер будет в Турцию.
Поцеловав Наташу в губы, он нашел изорванный пластиковый мешок и пошел с ним по пляжу. Через двадцать минут он был чист в обе стороны на пятьдесят метров, а в стороне от устья пляжа терпеливо ждали аутодафе опустошенные пластиковые бутылки, изувеченная обувь, и прочая береговая нечисть.
Эдем был почти готов.
29.
Вернувшись в лагерь, он принялся разбирать свой рюкзак. Наташа, готовившая салаты из консервов, с любопытством разглядывала его вещи.
Один за другим на свет появились:
Целлофановая пленка.
Полутора литровая бутылка с вином.
Ласты. В одной из них – "резинка" на восемь крючков.
Маска. Трубка.
Полкило картошки в рваном целлофановом пакете. Помидоры. Кабачок.
Банка говяжьего паштета.
Колечко полукопченой колбасы.
Топорик на деревянной ручке.
Бульонные кубики в пакете.
Книга с паспортом.
Тонкое байковое одеяло. Свитер, джинсы.
Другая бутылка с вином. Литровая. Пакет с бельем и рубашкой.
Белая пластмассовая коробка со всякой всячиной. Аптечка в целлофановом пакете.
Закопченная кастрюлька. Алюминиевая ложка.
Пластмассовая кружка со знаком "Рыб".
– И это все? – удивилась Наташа, когда рюкзак опустел.
– Да нет, вот еще толстовка, – вынул Смирнов зеленый сверток. – Тяжелая и нетеплая. Зачем я ее взял, не знаю…
– А что в нее завернуто? Лук ты порежешь?
– Порежу, конечно. А завернуто в нее вот что.
Смирнов развернул сверток и показал злополучный кол. Наташа смотрела с удивлением.
– А зачем он тебе? Коня же у тебя нет? А, поняла… Ты себя к нему привязываешь! Когда видишь смазливую мордашку…
И Смирнов не удержался. Не смог удержать пластинку, которая сама вылетела из пакета, легла на диск проигрывателя и притянула к себе проигрывающую головку:
– Это амулет. Мой амулет. К нему привязана моя смерть.
– Глупости какие. – Головы не подняла. – Ну и выдумщик. – Хмыкнула. – Давай, режь лук, он мне нужен.
Смирнов, достал нож и принялся резать лук на дне кастрюльки, предварительно повозив им по песку, а затем и траве.
"Ну и хорошо, что не стала спрашивать, – думал он, кроша луковицу. – Вообще, женщины тем и хороши, что все эти глупости о привязанных смертях им до глубокой безразницы. Не любят они выдумщиков.
Они практичны и имеют в виду только то, что можно подержать в руках.
А может, все же рассказать? Сказать, что женщина бессмертного тоже бессмертна?
И она пробудет со мной не только эти считанные дни до конца отпуска, но и всю оставшуюся жизнь?
Нет, не буду ничего рассказывать. Не буду, потому что уже сам себе кажусь идиотом. Придумал сказку и сам в нее поверил.
Сумасшедший.
А глаза монаха? Как он на меня смотрел! Нет, в этом коле определенно что-то есть. Не зря я его с собой потащил".
– Ты что задумался?
– Да так. Ты мне хочешь что-то сказать?
– Да. Я хотела сказать, что там, не пляже, мне было хорошо. Я бы сказала, что так хорошо, как ни с кем не было, но я еще не вполне уверенна… И хотела бы эту уверенность укрепить.
Взгляд Наташи стал туманным
– Сейчас? Мне помыть руки?
Смирнов озабоченно понюхал пальцы, остро пахшие луком.
– Нет, вечером. Ночью. Вечером мы будем пить, есть, смотреть друг на друга и печалиться.
– Печалиться, что не встретились раньше?
– Да.
– Слушай, ты такая любимая… Я прямо таю, глядя на тебя. Ты такая ясная, умная, живая, красивая и без комплексов совсем. Говоришь, что думаешь… Откуда ты такая?
– "Кто вы такая? Откуда вы? Как вы явились сюда?" – продекламировала Наталья Окуджаву с горькой усмешкой на устах. И продолжила, глядя на море, синевшее в вырезе щели:
– От папы с мамой я. У нас была хорошая семья… Знаешь, она для меня, как для тебя твоя Наташа. Я много раз пыталась создать такую же, – бросила странный взгляд. – Но тщетно.
– А где твои родители?
– Они умерли. Погибли в автокатастрофе по дороге на дачу. И старший брат был с ними. Я тоже хотела ехать, но отец нашел какое-то пустяковое дело, и я осталась. Осталась одна в пятнадцать лет с несносной теткой в роли мачехи… И ее гадким, похотливым мужем. И поняла, что такое родной отец, мать и брат. Знаешь, когда мне плохо, я злюсь на отца. Сильно злюсь. Что не взял с собой. Что оставил жить.
– Слушай, давай не будем об этом. Это все случилось давно, даже словесные соболезнования как-то не складываются, одно душевное сочувствие.
– Да, действительно, давай, не будем. Ужин у нас через полчаса. Не мог бы ты соорудить что-то похожее на стол? Мне так хочется посидеть удобно, как в кафе…
– Две минуты! Убирая берег, я видел две широкие доски, в самый раз пойдут. Кстати, я и стул поломанный нашел, трон тебе устрою, закачаешься!
Через двадцать минут стол был готов, и Наташа выставила на него приготовленные салаты и закуски. Скоро они сидели напротив друг друга, и пили за встречу и предстоящие дни, которые, без сомнения, станут незабываемыми. Наташа пила десертное вино, которое Смирнов, пивший "Анапу", взял для нее в Утрише. Им было весело, они разговорились по душам, и Наташа сказала, что ей не нравится, что он, ее мужчина, пьет дешевое вино.
– Так оно мне нравиться, – пытался оправдаться Смирнов. – Ну, почти нравится. А если честно, я пью по средствам.
– Ты за полчаса заработал почти четыре тысячи!
– Я не могу каждый день паясничать! Я вообще-то, очень даже серьезный человек, ученый, которого многие знают, в том числе и за рубежом. У меня пятьдесят научных публикаций, я…
– И сколько же зарабатывает "очень серьезный" человек с пятьюдесятью научными публикациями? – перебила женщина.
– Около трехсот долларов. Какие-то вы, женщины, не оригинальные в общей массе. Несколько часов знакомства и сразу о деньгах…
– Человек должен жить достойно…
– Это вы, смертные должны жить достойно! – воскликнул Смирнов, задетый женщиной и третью бутылки "Анапы". А я бессмертный, я не тороплюсь заглотать жизнь, как животное, до отрыжки.
– Ты бессмертный? – посмотрела Наташа, потемневшими глаами.
– Мне кажется.
– И когда ты стал бессмертным?
– Давно, в двадцать два года…
– И, став бессмертным, ты постарел на двадцать лет?
– Ты думаешь, мне сорок два?
Редко кто давал Смирнову его годы.
– Ну, сорок два – сорок три…
– Ошибаешься, сильно ошибаешься. Я не хотел оставаться все время двадцатидвухлетним, сама понимаешь. Все юноши мечтают выглядеть зрелыми мужчинами. Но все зрелые мужчины не хотят зреть дальше, вот я решил остановиться. Кстати, очень скоро ты узнаешь, что кое в чем я остался двадцати двух летним.
– Посмотрим, посмотрим. А как ты стал бессмертным?
– Этот кол. Он охраняет меня.
– От чего?
– Ото всего. От смерти, от морщин, от богатства, он отводит от меня нехороших женщин и заставляет работать, как лошадь…
– Языком?
– И языком тоже. Мне не терпится показать тебе, как замечательно я это делаю. Завтра утром ты будешь ходить за мной, как собачка.
Наташе захотелось увести Смирнова в палатку, но, подумав, она решила довести дело до конца:
– Но все-таки я не хочу, чтобы ты пил это противное вино. Пей мое, оно вкусное.
Смирнов попробовал.
– Нет, не для меня. Слишком сладкое.
– Послушай, там, у меня в рюкзаке упаковка брусничных коктейлей, мне подружка положила, любит она их без памяти. Девять градусов, очень вкусно. Принести?
– Коктейли? Давай! Люблю коктейли.
– Сам сходи, мне что-то не хочется подниматься.
Смирнов сходил в палатку, стыдясь, порылся в карманах рюкзака, из которых выглядывали женские вещи, полюбовался белоснежным кружевным бюстгальтером и прозрачными трусиками, понюхал духи и туалетную воду. Потом нашел полдюжины баночек по 0,33, и понес их к столу. Усевшись, взял одну, отпил половину и похвалил:
– Самое то! Послушай, а ты штучка! Если мы с тобой сойдемся, ты меня затуркаешь. "То не пей, из того не лей, то не делай, туда не ходи, оттуда не возвращайся".
– Да, милый, я такая. Я точно знаю, что мой милый не пьет "Анапу" – это мой пунктик. Потом я тебе перечислю все, что он не делает. И если тебя это не устроит, то в Лиманчике мы поцелуемся на прощание по-дружески и разойдемся по своим индивидуальным жизням.
Смирнов раскрыл вторую банку, попил. Он думал, что Наташа его проверят. Проверяет, управляем ли он, как пьет, сколько может выпить и как, выпивший, себя ведет. Он кожей, глазами, пальцами чувствовал ее интерес, и ему было приятно. Приятно, что женщина к нему пристрастна, что им интересуется. Приятно, что она, сама того не зная, желает, страстно желает, чтобы он был…
Стемнело. Смирнов зажег костер, сел на бревно. Наташа включила тихую музыку, устроилась рядом. Он обнял ее, поцеловал приятно пахнувшие волосы и, склонив голову на плечо, стал смотреть на огонь. Она смотрела тоже.
– Хочешь, я почитаю тебе стихи? Свои стихи? – спросил он, чувствуя себя совершенно счастливым.
– Конечно, милый, – потерлась бочком об его бок.
Смирнов молчал минуту, припоминая забывшиеся строки, припомнив, начал читать:
– Да и нет… Был один рабочий у нас в партии. Из морга…
– Из морга!?
– Да, из морга, – отпил Смирнов из третьей баночки. – Он там работал, а к нам приехал в отпуск. Подработать, Приморье посмотреть. И молодая специалистка была. Аня. Они сидели у костра и мяли друг другу руки. И мне показалось, что лучше им уже никогда не будет. А на следующий год я сам влюбился в девушку из другой партии. Не влюбился, а сочинил любовь. Когда она уехала, исправил эти стихи и написал другие. Хочешь послушать? Они мне нравятся.
– Конечно. Ты хорошо читаешь.
Смирнов вспомнил стихи и прочитал:
Смирнов понюхал и заулыбался:
– Теперь не забуду.
– А ты обо мне стихи напишешь?
– Если стану несчастным. Счастливый, я дурею и мычу.
Смирнов уткнулся носом в грудь Наташи и замычал. Она обняла его, поцеловала в голову. Он вырвался, впился в губы.
Потом они сидели и смотрели на догоравший костер.
– Можно, я выпью еще одну баночку? – спросил Смирнов, подбросив в него сучьев.
– Нет, милый, хватит, не надо.
– А вот и нет! Сегодня первый день оставшейся части жизни, сегодня все можно. А завтра отдамся тебе по всем статьям.
На столе оставалось еще три баночки. Смирнов посмотрел на них и заулыбался:
– Смотри, осталось три баночки, как три пути. Направо пойдешь – в морг попадешь, налево пойдешь – вообще пропадешь, прямо пойдешь – всю жизнь проживешь! Какую же выбрать? Подскажи?
– Сам выбирай…
– Морг? Нет! Там противно, там белые, чисто вымытые трупы в пеналах. Не хочу среди них лежать. Может быть, прямо пройти? И прожить всю жизнь? Нет… Прожить всю жизнь, это пошло, это общепринято. Быть как все – это не для меня. Я пойду налево! Я хочу вообще пропасть! Как это здорово! Ты знаешь, я чувствую, что уже пропал, я чувствую, что меня нет, я весь вошел в тебя и сижу счастливый меж твоих клеточек и ничего уже не жду! Я пропал с тобой! Совсем пропал! Как здорово, что ты позволила мне пропасть! И я за это выпью эту прекрасную баночку, я выпью за мою полновластную богиню, а эти оставшиеся баночки пусть хлебнет огонь! Бросив две оставшиеся баночки в огонь, Смирнов опорожнил оставшуюся и закричал:
– Ложись, сейчас будет салют в твою честь, в честь моей королевы!
И, схватив Наташу за руку, отбежал подальше от огня.
Салют был так себе. Банки взорвались неохотно. Наташа смотрела на костер недовольно.
"Не понравилась моя пьяная выходка", – подумал он, виновато глядя, и притянул женщину к себе.
– Ну, понесло, извини…Сам даже не знаю, как это получилось… Накатила дурь из ночи, и все тут…
– Да нет, я просто испугалась – подумала, что рванет… А ты склонен к аффективным действиям…
– Не люблю всего смирного, хоть и Смирнов. Пошли к морю, а?
– Пошли. Возьми только подстилку…
Сердце у Смирнова застучало, предчувствуя радость, он бросился к палатке, вытащил байковое свое одеяло, и, сунув его подмышку, бросился за Наташей.
До моря они не дошли. Они дошли до места, на котором несколько часов назад случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий. Дошли до него, взявшись за руки, посмотрели друг на друга и тут же забыли обо всем на свете.
Один за другим на свет появились:
Целлофановая пленка.
Полутора литровая бутылка с вином.
Ласты. В одной из них – "резинка" на восемь крючков.
Маска. Трубка.
Полкило картошки в рваном целлофановом пакете. Помидоры. Кабачок.
Банка говяжьего паштета.
Колечко полукопченой колбасы.
Топорик на деревянной ручке.
Бульонные кубики в пакете.
Книга с паспортом.
Тонкое байковое одеяло. Свитер, джинсы.
Другая бутылка с вином. Литровая. Пакет с бельем и рубашкой.
Белая пластмассовая коробка со всякой всячиной. Аптечка в целлофановом пакете.
Закопченная кастрюлька. Алюминиевая ложка.
Пластмассовая кружка со знаком "Рыб".
– И это все? – удивилась Наташа, когда рюкзак опустел.
– Да нет, вот еще толстовка, – вынул Смирнов зеленый сверток. – Тяжелая и нетеплая. Зачем я ее взял, не знаю…
– А что в нее завернуто? Лук ты порежешь?
– Порежу, конечно. А завернуто в нее вот что.
Смирнов развернул сверток и показал злополучный кол. Наташа смотрела с удивлением.
– А зачем он тебе? Коня же у тебя нет? А, поняла… Ты себя к нему привязываешь! Когда видишь смазливую мордашку…
И Смирнов не удержался. Не смог удержать пластинку, которая сама вылетела из пакета, легла на диск проигрывателя и притянула к себе проигрывающую головку:
– Это амулет. Мой амулет. К нему привязана моя смерть.
– Глупости какие. – Головы не подняла. – Ну и выдумщик. – Хмыкнула. – Давай, режь лук, он мне нужен.
Смирнов, достал нож и принялся резать лук на дне кастрюльки, предварительно повозив им по песку, а затем и траве.
"Ну и хорошо, что не стала спрашивать, – думал он, кроша луковицу. – Вообще, женщины тем и хороши, что все эти глупости о привязанных смертях им до глубокой безразницы. Не любят они выдумщиков.
Они практичны и имеют в виду только то, что можно подержать в руках.
А может, все же рассказать? Сказать, что женщина бессмертного тоже бессмертна?
И она пробудет со мной не только эти считанные дни до конца отпуска, но и всю оставшуюся жизнь?
Нет, не буду ничего рассказывать. Не буду, потому что уже сам себе кажусь идиотом. Придумал сказку и сам в нее поверил.
Сумасшедший.
А глаза монаха? Как он на меня смотрел! Нет, в этом коле определенно что-то есть. Не зря я его с собой потащил".
– Ты что задумался?
– Да так. Ты мне хочешь что-то сказать?
– Да. Я хотела сказать, что там, не пляже, мне было хорошо. Я бы сказала, что так хорошо, как ни с кем не было, но я еще не вполне уверенна… И хотела бы эту уверенность укрепить.
Взгляд Наташи стал туманным
– Сейчас? Мне помыть руки?
Смирнов озабоченно понюхал пальцы, остро пахшие луком.
– Нет, вечером. Ночью. Вечером мы будем пить, есть, смотреть друг на друга и печалиться.
– Печалиться, что не встретились раньше?
– Да.
– Слушай, ты такая любимая… Я прямо таю, глядя на тебя. Ты такая ясная, умная, живая, красивая и без комплексов совсем. Говоришь, что думаешь… Откуда ты такая?
– "Кто вы такая? Откуда вы? Как вы явились сюда?" – продекламировала Наталья Окуджаву с горькой усмешкой на устах. И продолжила, глядя на море, синевшее в вырезе щели:
– От папы с мамой я. У нас была хорошая семья… Знаешь, она для меня, как для тебя твоя Наташа. Я много раз пыталась создать такую же, – бросила странный взгляд. – Но тщетно.
– А где твои родители?
– Они умерли. Погибли в автокатастрофе по дороге на дачу. И старший брат был с ними. Я тоже хотела ехать, но отец нашел какое-то пустяковое дело, и я осталась. Осталась одна в пятнадцать лет с несносной теткой в роли мачехи… И ее гадким, похотливым мужем. И поняла, что такое родной отец, мать и брат. Знаешь, когда мне плохо, я злюсь на отца. Сильно злюсь. Что не взял с собой. Что оставил жить.
– Слушай, давай не будем об этом. Это все случилось давно, даже словесные соболезнования как-то не складываются, одно душевное сочувствие.
– Да, действительно, давай, не будем. Ужин у нас через полчаса. Не мог бы ты соорудить что-то похожее на стол? Мне так хочется посидеть удобно, как в кафе…
– Две минуты! Убирая берег, я видел две широкие доски, в самый раз пойдут. Кстати, я и стул поломанный нашел, трон тебе устрою, закачаешься!
Через двадцать минут стол был готов, и Наташа выставила на него приготовленные салаты и закуски. Скоро они сидели напротив друг друга, и пили за встречу и предстоящие дни, которые, без сомнения, станут незабываемыми. Наташа пила десертное вино, которое Смирнов, пивший "Анапу", взял для нее в Утрише. Им было весело, они разговорились по душам, и Наташа сказала, что ей не нравится, что он, ее мужчина, пьет дешевое вино.
– Так оно мне нравиться, – пытался оправдаться Смирнов. – Ну, почти нравится. А если честно, я пью по средствам.
– Ты за полчаса заработал почти четыре тысячи!
– Я не могу каждый день паясничать! Я вообще-то, очень даже серьезный человек, ученый, которого многие знают, в том числе и за рубежом. У меня пятьдесят научных публикаций, я…
– И сколько же зарабатывает "очень серьезный" человек с пятьюдесятью научными публикациями? – перебила женщина.
– Около трехсот долларов. Какие-то вы, женщины, не оригинальные в общей массе. Несколько часов знакомства и сразу о деньгах…
– Человек должен жить достойно…
– Это вы, смертные должны жить достойно! – воскликнул Смирнов, задетый женщиной и третью бутылки "Анапы". А я бессмертный, я не тороплюсь заглотать жизнь, как животное, до отрыжки.
– Ты бессмертный? – посмотрела Наташа, потемневшими глаами.
– Мне кажется.
– И когда ты стал бессмертным?
– Давно, в двадцать два года…
– И, став бессмертным, ты постарел на двадцать лет?
– Ты думаешь, мне сорок два?
Редко кто давал Смирнову его годы.
– Ну, сорок два – сорок три…
– Ошибаешься, сильно ошибаешься. Я не хотел оставаться все время двадцатидвухлетним, сама понимаешь. Все юноши мечтают выглядеть зрелыми мужчинами. Но все зрелые мужчины не хотят зреть дальше, вот я решил остановиться. Кстати, очень скоро ты узнаешь, что кое в чем я остался двадцати двух летним.
– Посмотрим, посмотрим. А как ты стал бессмертным?
– Этот кол. Он охраняет меня.
– От чего?
– Ото всего. От смерти, от морщин, от богатства, он отводит от меня нехороших женщин и заставляет работать, как лошадь…
– Языком?
– И языком тоже. Мне не терпится показать тебе, как замечательно я это делаю. Завтра утром ты будешь ходить за мной, как собачка.
Наташе захотелось увести Смирнова в палатку, но, подумав, она решила довести дело до конца:
– Но все-таки я не хочу, чтобы ты пил это противное вино. Пей мое, оно вкусное.
Смирнов попробовал.
– Нет, не для меня. Слишком сладкое.
– Послушай, там, у меня в рюкзаке упаковка брусничных коктейлей, мне подружка положила, любит она их без памяти. Девять градусов, очень вкусно. Принести?
– Коктейли? Давай! Люблю коктейли.
– Сам сходи, мне что-то не хочется подниматься.
Смирнов сходил в палатку, стыдясь, порылся в карманах рюкзака, из которых выглядывали женские вещи, полюбовался белоснежным кружевным бюстгальтером и прозрачными трусиками, понюхал духи и туалетную воду. Потом нашел полдюжины баночек по 0,33, и понес их к столу. Усевшись, взял одну, отпил половину и похвалил:
– Самое то! Послушай, а ты штучка! Если мы с тобой сойдемся, ты меня затуркаешь. "То не пей, из того не лей, то не делай, туда не ходи, оттуда не возвращайся".
– Да, милый, я такая. Я точно знаю, что мой милый не пьет "Анапу" – это мой пунктик. Потом я тебе перечислю все, что он не делает. И если тебя это не устроит, то в Лиманчике мы поцелуемся на прощание по-дружески и разойдемся по своим индивидуальным жизням.
Смирнов раскрыл вторую банку, попил. Он думал, что Наташа его проверят. Проверяет, управляем ли он, как пьет, сколько может выпить и как, выпивший, себя ведет. Он кожей, глазами, пальцами чувствовал ее интерес, и ему было приятно. Приятно, что женщина к нему пристрастна, что им интересуется. Приятно, что она, сама того не зная, желает, страстно желает, чтобы он был…
Стемнело. Смирнов зажег костер, сел на бревно. Наташа включила тихую музыку, устроилась рядом. Он обнял ее, поцеловал приятно пахнувшие волосы и, склонив голову на плечо, стал смотреть на огонь. Она смотрела тоже.
– Хочешь, я почитаю тебе стихи? Свои стихи? – спросил он, чувствуя себя совершенно счастливым.
– Конечно, милый, – потерлась бочком об его бок.
Смирнов молчал минуту, припоминая забывшиеся строки, припомнив, начал читать:
– Как хорошо! – опять потерлась бочком Наташа. – Это ты кому написал? Полевой любовнице?
Вечер этот пройдет,
Завтра он будет другим.
В пепле костер умрет,
В соснах растает дым…
Пламя шепчет: "Прощай,
Вечер этот пройдет.
В кружках дымится чай,
Завтра в них будет лед…"
Искры, искры в разлет –
Что-то костер сердит.
«Вечер этот пройдет» –
Он, распалясь, твердит.
Ты опустила глаза,
Но им рвануться в лет –
Лишь упадет роса
Вечер этот пройдет…
– Да и нет… Был один рабочий у нас в партии. Из морга…
– Из морга!?
– Да, из морга, – отпил Смирнов из третьей баночки. – Он там работал, а к нам приехал в отпуск. Подработать, Приморье посмотреть. И молодая специалистка была. Аня. Они сидели у костра и мяли друг другу руки. И мне показалось, что лучше им уже никогда не будет. А на следующий год я сам влюбился в девушку из другой партии. Не влюбился, а сочинил любовь. Когда она уехала, исправил эти стихи и написал другие. Хочешь послушать? Они мне нравятся.
– Конечно. Ты хорошо читаешь.
Смирнов вспомнил стихи и прочитал:
– Понюхай мои волосы, – помолчав, попросила Наташа. – Я не хочу, чтобы ты забыл их запах.
Вечер этот прошел, он превратился в пыль.
Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.
Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.
Тени в одну слились, сосны стоят крестом.
В сумраке я забыл запах твоих волос.
Память распалась в пыль, ветер ее унес.
Скоро где-то вдали он обнимет тебя
И умчит в ковыли, пылью ночь серебря…
Смирнов понюхал и заулыбался:
– Теперь не забуду.
– А ты обо мне стихи напишешь?
– Если стану несчастным. Счастливый, я дурею и мычу.
Смирнов уткнулся носом в грудь Наташи и замычал. Она обняла его, поцеловала в голову. Он вырвался, впился в губы.
Потом они сидели и смотрели на догоравший костер.
– Можно, я выпью еще одну баночку? – спросил Смирнов, подбросив в него сучьев.
– Нет, милый, хватит, не надо.
– А вот и нет! Сегодня первый день оставшейся части жизни, сегодня все можно. А завтра отдамся тебе по всем статьям.
На столе оставалось еще три баночки. Смирнов посмотрел на них и заулыбался:
– Смотри, осталось три баночки, как три пути. Направо пойдешь – в морг попадешь, налево пойдешь – вообще пропадешь, прямо пойдешь – всю жизнь проживешь! Какую же выбрать? Подскажи?
– Сам выбирай…
– Морг? Нет! Там противно, там белые, чисто вымытые трупы в пеналах. Не хочу среди них лежать. Может быть, прямо пройти? И прожить всю жизнь? Нет… Прожить всю жизнь, это пошло, это общепринято. Быть как все – это не для меня. Я пойду налево! Я хочу вообще пропасть! Как это здорово! Ты знаешь, я чувствую, что уже пропал, я чувствую, что меня нет, я весь вошел в тебя и сижу счастливый меж твоих клеточек и ничего уже не жду! Я пропал с тобой! Совсем пропал! Как здорово, что ты позволила мне пропасть! И я за это выпью эту прекрасную баночку, я выпью за мою полновластную богиню, а эти оставшиеся баночки пусть хлебнет огонь! Бросив две оставшиеся баночки в огонь, Смирнов опорожнил оставшуюся и закричал:
– Ложись, сейчас будет салют в твою честь, в честь моей королевы!
И, схватив Наташу за руку, отбежал подальше от огня.
Салют был так себе. Банки взорвались неохотно. Наташа смотрела на костер недовольно.
"Не понравилась моя пьяная выходка", – подумал он, виновато глядя, и притянул женщину к себе.
– Ну, понесло, извини…Сам даже не знаю, как это получилось… Накатила дурь из ночи, и все тут…
– Да нет, я просто испугалась – подумала, что рванет… А ты склонен к аффективным действиям…
– Не люблю всего смирного, хоть и Смирнов. Пошли к морю, а?
– Пошли. Возьми только подстилку…
Сердце у Смирнова застучало, предчувствуя радость, он бросился к палатке, вытащил байковое свое одеяло, и, сунув его подмышку, бросился за Наташей.
До моря они не дошли. Они дошли до места, на котором несколько часов назад случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий. Дошли до него, взявшись за руки, посмотрели друг на друга и тут же забыли обо всем на свете.
30.
Потом они ходили по берегу, целуясь и прижимаясь, смотрели на море и на лунную дорожку, и Смирнов говорил как совсем недавно, в окаменевшем от привычности одиночестве он сказал себе "Лунная дорожка у каждого своя", и как радовался удачно прилепившимся словам.
А теперь он другой.
Он ходит, прилепившись к любимой так тесно, что эти дорожки, его дорожка, и ее дорожка, эти счастливые и очень личные воздаяния природы у них слились, почти слились, и скоро сольются совсем, потому что они будут смотреть на все одними глазами, глазами объединившего их счастья.
Наташа себя не узнавала.
"Как странно, – думала она, поглаживая, такую мужскую руку Смирнова, – меня почти нет, и он – не просто человек… Все это вокруг, и эти чувства, которые исходят не от него, а от всего этого, растворили меня, растворили все, что сидело во мне сучками и ржавыми гвоздями. Неужели после всего этого я смогу жить как прежде? Да, смогу, потому что кроме него, кроме его слов и всего этого вокруг, есть правда. Есть жизнь, которая не любит слов, рождающихся из души – праздного творения природы, природы, которая любит, чтобы пред ней пресмыкались…"
Когда стало холодно, они пошли в лагерь, посидели немного у костра, потом, забывшись, любили друг вечность.
Потом она заснула, а Смирнов , переполненный счастьем, вернулся к костру, сложил нодью и долго смотрел, как неторопливый огонь деловито съедает старое дерево. Потом, допив вино, заснул на своем одеяле, и Наталья выходила к нему. Во сне он чувствовал, как женщина гладит его волосы и целует в губы.
А теперь он другой.
Он ходит, прилепившись к любимой так тесно, что эти дорожки, его дорожка, и ее дорожка, эти счастливые и очень личные воздаяния природы у них слились, почти слились, и скоро сольются совсем, потому что они будут смотреть на все одними глазами, глазами объединившего их счастья.
Наташа себя не узнавала.
"Как странно, – думала она, поглаживая, такую мужскую руку Смирнова, – меня почти нет, и он – не просто человек… Все это вокруг, и эти чувства, которые исходят не от него, а от всего этого, растворили меня, растворили все, что сидело во мне сучками и ржавыми гвоздями. Неужели после всего этого я смогу жить как прежде? Да, смогу, потому что кроме него, кроме его слов и всего этого вокруг, есть правда. Есть жизнь, которая не любит слов, рождающихся из души – праздного творения природы, природы, которая любит, чтобы пред ней пресмыкались…"
Когда стало холодно, они пошли в лагерь, посидели немного у костра, потом, забывшись, любили друг вечность.
Потом она заснула, а Смирнов , переполненный счастьем, вернулся к костру, сложил нодью и долго смотрел, как неторопливый огонь деловито съедает старое дерево. Потом, допив вино, заснул на своем одеяле, и Наталья выходила к нему. Во сне он чувствовал, как женщина гладит его волосы и целует в губы.
31.
Сначала ему снилась Наташа под плакучими ивами. Потом остались одни плакучие ивы и пустая скамейка. Он не успел расстроиться, как на ней расселся сухой и бледный человек.
– Сначала под баньяном сидел, а теперь вот, под ивой, – подумал Смирнов и тут же сухой и бледный человек стал толстым и розовощеким и переместился со скамейки в свой дом.
Он жил там, вполне довольный жизнью. Его ничего не заботило. У него были женщины, но ни одну он не любил, потому что любовь – это попытка остановить время. Это всего лишь способ забыть о времени.
Ему не надо было забывать о времени, и потому он не любил.
У него были дети, но он их не запоминал. Дети – это способ остановить время. Это способ продлить себя за пределы своей жизни. А этого ему было не нужно.
Он ничему не учился и не познавал. Если Смерть на привязи, если ты никуда не торопишься, то все приходит само собой.
Он болел, но болел без страха смерти. А без страха смерти любая болезнь – насморк, просто насморк.
Его равнодушие отмечали:
– Он идет Срединным путем, – с уважением говорили ламы.
– Он идет на равном расстоянии от Добра и Зла, – подтверждали люди.
Однако он старел. Старел медленно и незаметно, потому что не жестокая Смерть портила тело, а Жизнь, милосердная Жизнь, высачивалась из него всего лишь по молекуле.
Люди уходили, а он жил.
Люди страдали, радовались, рожали детей, строили для них хижины, доживали до тихой и просветленной мудрости и уходили в небо, уходили к своим богам.
А он просто жил.
Когда все вокруг него слилось в темно-серое, он заблудился и ушел. Очнулся через тьму веков в палатке из ячьей шерсти. На груди его лежал кол, привязанный к поясу крепкой волосяной веревкой. Рядом сидел молодой человек, и, сквернословя, пытался молотком открыть жестяную банку. Она вся измялась, но юноша, видимо, голодный, продолжал попытки. И тогда сухой и бледный человек отвязал кол от пояса и подал ему.
Подал, улыбнувшись впервые за два тысячелетия…
– Сначала под баньяном сидел, а теперь вот, под ивой, – подумал Смирнов и тут же сухой и бледный человек стал толстым и розовощеким и переместился со скамейки в свой дом.
Он жил там, вполне довольный жизнью. Его ничего не заботило. У него были женщины, но ни одну он не любил, потому что любовь – это попытка остановить время. Это всего лишь способ забыть о времени.
Ему не надо было забывать о времени, и потому он не любил.
У него были дети, но он их не запоминал. Дети – это способ остановить время. Это способ продлить себя за пределы своей жизни. А этого ему было не нужно.
Он ничему не учился и не познавал. Если Смерть на привязи, если ты никуда не торопишься, то все приходит само собой.
Он болел, но болел без страха смерти. А без страха смерти любая болезнь – насморк, просто насморк.
Его равнодушие отмечали:
– Он идет Срединным путем, – с уважением говорили ламы.
– Он идет на равном расстоянии от Добра и Зла, – подтверждали люди.
Однако он старел. Старел медленно и незаметно, потому что не жестокая Смерть портила тело, а Жизнь, милосердная Жизнь, высачивалась из него всего лишь по молекуле.
Люди уходили, а он жил.
Люди страдали, радовались, рожали детей, строили для них хижины, доживали до тихой и просветленной мудрости и уходили в небо, уходили к своим богам.
А он просто жил.
Когда все вокруг него слилось в темно-серое, он заблудился и ушел. Очнулся через тьму веков в палатке из ячьей шерсти. На груди его лежал кол, привязанный к поясу крепкой волосяной веревкой. Рядом сидел молодой человек, и, сквернословя, пытался молотком открыть жестяную банку. Она вся измялась, но юноша, видимо, голодный, продолжал попытки. И тогда сухой и бледный человек отвязал кол от пояса и подал ему.
Подал, улыбнувшись впервые за два тысячелетия…
32.
Галочка поднялась ранним утром. Было зябко.
Вышла из палатки.
Смирнов лежал, сросшись с землей, лежал в той же позе, в которой был оставлен ею в середине ночи.
Постояв над ним с минуту, собрала вещи, сняла палатку, уложила в рюкзак.
Достала косметичку, привела себя в порядок.
И пошла в Утриш.
Спокойная и собранная.
Она сделала все, как просил Олег, и теперь дочь ее в безопасности.
Она шла и вспоминала прошедший вечер и ночь
Она усмехалась, вспоминая себя и то, что было.
Как она его травила!
И как испугалась, когда из шести баночек, которые дал Олег, он выпил все не отравленные, а смерть свою, шутя, отправил в костер.
И как испугалась потом, когда вколола яд ему в вену, и он умер. Испугалась тому, что Олег с его смертью потерял все шансы на спасение и потому может повести себя глупо. Может убить ее, как свидетельницу собственной глупости.
"И зря испугалась – Карэн не даст в обиду, – думала она, вышагивая по каменистому берегу. – Это его проблемы, я сделала, все, что он просил, и ему не в чем меня упрекнуть. Да, я сделала все, и получила удовольствие. Да, получила…
А он хорош. В душе я ведь болела за него. Когда он тянулся за баночками, судорожно смотрела на те, что были без яда…
Однако он оказался обычным человеком, с обычной смертью за пазухой. Трепач!
– Я бессмертен, я бессмертен!" И тут Галочка замерла чуть ли не с поднятой ногой. Сзади закричали:
– Наташа! Наташа! Подожди!
Она медленно обернулась и увидела бежавшего к ней Смирнова.
По мере того, как он приближался, камень, который съел ее тело, теплел, частичка, за частичкой обращаясь плотью. Когда он подбежал, испуганный, ничего не понимающий, Галочка сидела на камнях и беззвучно плакала.
Он сел перед ней на колени, она, обливаясь слезами, обняла его за плечи, стала целовать лицо, обильно смачивая его прорвавшейся к свету душевной влагой. Потом, не переставая плакать, рассказала о баночках с коктейлем, рассказала, как уколола его шприцом Олега.
– Ты не умер, ты не умер! – счастливо смеялась она, тряся ему голову теплыми ладошками, – почему ты не умер?!
– Этот вопрос не ко мне, – простодушно пожал он плечами. – Может, ты просто уколола меня не тем?
– Как не тем? Тем, тем!
Смирнов поджал губы, задумался. Смущенно заулыбался:
– Знаешь, когда я ходил за отравой, то есть за коктейлями Олега, я… я порылся в карманах твоего рюкзака… Из них так аппетитно выглядывали бюстгальтер и всякие там умопомрачительные трусики, а я, знаешь, в душе фетишист, не смог не потрогать их, не рассмотреть.
– Ну и что?
– В карманах были еще картонные коробочки. Может, я перепутал, поменял их местами, когда укладывал все на место?
Галочка смотрела широко раскрытыми глазами. Их расперли смятение, ужас, благоговение.
Он переложил коробочки! Неосознанно переложил!
Коробочку со шприцами, в которых был мощный транквилизатор, он переложил в правый карман. А коробочку с отравленными шприцами в левый! И ночью она не заметила подмены! Не заметила, хотя эти шприцы отличались, как ночь и день! И спал он, как труп, как сама Галочка спала, вколов себе так необходимое при ее жизни снотворное!
– Да, ты перепутал! – засмеялась она. – Твой кол перепутал, я перепутала! Как я счастлива, милый!
Они обнялись. Через вечность Галочка отстранилась и, пристально глядя в глаза, сказала:
– Теперь ты все знаешь. Что меня подослал Олег, что я – шлюха.
Смирнов вспомнил Свету, с которой прожил три славных месяца, прожил, любя больше всех своих "честных" женщин, и улыбнулся:
– Из шлюх получаются отличные хозяйки – это общее мнение. А в частности скажу: все, что я о тебе знаю, так это то, что я люблю тебя. И еще я знаю, что Бог любит нас, и потому уберег. Единственно, что мне не нравиться, так это то, что мне придется звать тебя Галочкой…
– А я не Галочка, ты, что, забыл? – заговорила она пылко и убежденно. – Я – Наташа, твоя студенческая смешливая Наташа. Я родилась в Душанбе и училась на филологическом факультете университета. И все эти годы я ждала тебя, ждала, потому что помнила наши плакучие ивы, помнила твои чистые влюбленные глаза, твои неумелые руки, твои губы… Помнила, как мы сидели, обнявшись, и видели всю свою жизнь от начала и до конца, видели, как женимся, как рожаем и воспитываем детей. Видели, что всю жизнь будем любить друг друга и потому будем любить людей, Видели, как вдвоем, а потом и втроем, и вчетвером преодолеваем обычные людские несчастья. Знаешь, милый, почему я ушла от тебя? Да потому, что Томка точно бы отравилась! Ты не знаешь, она ведь отпила тогда глоточек, ее увезли на скорой. Она бы отравилась до смерти, и тогда бы ничего у нас не было, потому что ее смерть поселилась бы у тебя в сердце, и эта смерть стала бы для тебя тем, кем стала я, и ты всю жизнь стремился бы к ней, не к живой, как я, а к мертвой… И я ушла, от тебя, ушла, чтобы вернуться…
На Смирнова накатила сладостная волна счастья.
– Я люблю тебя… – прошептал он, взяв ее шелковые пальчики.
Наташа, отняла руку, отступила. Лицо ее напряглось.
– Ты не можешь меня любить. Я месяц жила с Олегом.
– Ну и что? Все женщины живут с мужчинами. А если везет, то с несколькими.
– Ты не знаешь, какой он. Когда я сказала о нем, мне захотелось помыться.
– Теперь я – твой мужчина. И буду таковым, пока ты мне не изменишь. Хотя мне кажется, сейчас кажется, и это не поколебало бы мое отношение к тебе.
Вышла из палатки.
Смирнов лежал, сросшись с землей, лежал в той же позе, в которой был оставлен ею в середине ночи.
Постояв над ним с минуту, собрала вещи, сняла палатку, уложила в рюкзак.
Достала косметичку, привела себя в порядок.
И пошла в Утриш.
Спокойная и собранная.
Она сделала все, как просил Олег, и теперь дочь ее в безопасности.
Она шла и вспоминала прошедший вечер и ночь
Она усмехалась, вспоминая себя и то, что было.
Как она его травила!
И как испугалась, когда из шести баночек, которые дал Олег, он выпил все не отравленные, а смерть свою, шутя, отправил в костер.
И как испугалась потом, когда вколола яд ему в вену, и он умер. Испугалась тому, что Олег с его смертью потерял все шансы на спасение и потому может повести себя глупо. Может убить ее, как свидетельницу собственной глупости.
"И зря испугалась – Карэн не даст в обиду, – думала она, вышагивая по каменистому берегу. – Это его проблемы, я сделала, все, что он просил, и ему не в чем меня упрекнуть. Да, я сделала все, и получила удовольствие. Да, получила…
А он хорош. В душе я ведь болела за него. Когда он тянулся за баночками, судорожно смотрела на те, что были без яда…
Однако он оказался обычным человеком, с обычной смертью за пазухой. Трепач!
– Я бессмертен, я бессмертен!" И тут Галочка замерла чуть ли не с поднятой ногой. Сзади закричали:
– Наташа! Наташа! Подожди!
Она медленно обернулась и увидела бежавшего к ней Смирнова.
По мере того, как он приближался, камень, который съел ее тело, теплел, частичка, за частичкой обращаясь плотью. Когда он подбежал, испуганный, ничего не понимающий, Галочка сидела на камнях и беззвучно плакала.
Он сел перед ней на колени, она, обливаясь слезами, обняла его за плечи, стала целовать лицо, обильно смачивая его прорвавшейся к свету душевной влагой. Потом, не переставая плакать, рассказала о баночках с коктейлем, рассказала, как уколола его шприцом Олега.
– Ты не умер, ты не умер! – счастливо смеялась она, тряся ему голову теплыми ладошками, – почему ты не умер?!
– Этот вопрос не ко мне, – простодушно пожал он плечами. – Может, ты просто уколола меня не тем?
– Как не тем? Тем, тем!
Смирнов поджал губы, задумался. Смущенно заулыбался:
– Знаешь, когда я ходил за отравой, то есть за коктейлями Олега, я… я порылся в карманах твоего рюкзака… Из них так аппетитно выглядывали бюстгальтер и всякие там умопомрачительные трусики, а я, знаешь, в душе фетишист, не смог не потрогать их, не рассмотреть.
– Ну и что?
– В карманах были еще картонные коробочки. Может, я перепутал, поменял их местами, когда укладывал все на место?
Галочка смотрела широко раскрытыми глазами. Их расперли смятение, ужас, благоговение.
Он переложил коробочки! Неосознанно переложил!
Коробочку со шприцами, в которых был мощный транквилизатор, он переложил в правый карман. А коробочку с отравленными шприцами в левый! И ночью она не заметила подмены! Не заметила, хотя эти шприцы отличались, как ночь и день! И спал он, как труп, как сама Галочка спала, вколов себе так необходимое при ее жизни снотворное!
– Да, ты перепутал! – засмеялась она. – Твой кол перепутал, я перепутала! Как я счастлива, милый!
Они обнялись. Через вечность Галочка отстранилась и, пристально глядя в глаза, сказала:
– Теперь ты все знаешь. Что меня подослал Олег, что я – шлюха.
Смирнов вспомнил Свету, с которой прожил три славных месяца, прожил, любя больше всех своих "честных" женщин, и улыбнулся:
– Из шлюх получаются отличные хозяйки – это общее мнение. А в частности скажу: все, что я о тебе знаю, так это то, что я люблю тебя. И еще я знаю, что Бог любит нас, и потому уберег. Единственно, что мне не нравиться, так это то, что мне придется звать тебя Галочкой…
– А я не Галочка, ты, что, забыл? – заговорила она пылко и убежденно. – Я – Наташа, твоя студенческая смешливая Наташа. Я родилась в Душанбе и училась на филологическом факультете университета. И все эти годы я ждала тебя, ждала, потому что помнила наши плакучие ивы, помнила твои чистые влюбленные глаза, твои неумелые руки, твои губы… Помнила, как мы сидели, обнявшись, и видели всю свою жизнь от начала и до конца, видели, как женимся, как рожаем и воспитываем детей. Видели, что всю жизнь будем любить друг друга и потому будем любить людей, Видели, как вдвоем, а потом и втроем, и вчетвером преодолеваем обычные людские несчастья. Знаешь, милый, почему я ушла от тебя? Да потому, что Томка точно бы отравилась! Ты не знаешь, она ведь отпила тогда глоточек, ее увезли на скорой. Она бы отравилась до смерти, и тогда бы ничего у нас не было, потому что ее смерть поселилась бы у тебя в сердце, и эта смерть стала бы для тебя тем, кем стала я, и ты всю жизнь стремился бы к ней, не к живой, как я, а к мертвой… И я ушла, от тебя, ушла, чтобы вернуться…
На Смирнова накатила сладостная волна счастья.
– Я люблю тебя… – прошептал он, взяв ее шелковые пальчики.
Наташа, отняла руку, отступила. Лицо ее напряглось.
– Ты не можешь меня любить. Я месяц жила с Олегом.
– Ну и что? Все женщины живут с мужчинами. А если везет, то с несколькими.
– Ты не знаешь, какой он. Когда я сказала о нем, мне захотелось помыться.
– Теперь я – твой мужчина. И буду таковым, пока ты мне не изменишь. Хотя мне кажется, сейчас кажется, и это не поколебало бы мое отношение к тебе.