Страница:
– Ты хочешь сказать, что он поставил тебе и твоим друзьям условия, и ты свои выполнил?
– Да. И Черный, похоже, тоже.
– Если не секрет, расскажи о своих подвигах...
Бельмондо рассказал.
– Замечательно! – восхитился Худосоков, лишь только Борис закончил. – На первый взгляд тупо и глупо, а удар за ударом все человеческое из тебя выскребли... И как ловко все построили: сначала настоящий подвиг, потом подвиг преодоления гордыни, потом житейский... А кончилось все откровенным зверством...
– Завязывай, прибью, – спокойно выцедил Бельмондо.
– А на "трешку" ты, конечно, не вышел...
– Нет. А как? С самого начала одна женщина меня опекала. Куда идти, что делать говорила... И еще красивая, почти все мысли на себя отвлекала. А что, Черный совсем плохой?
– Да... Кто-то ему мозги на бок скосил... Как и тебе. Короче, ничего ни ты, ни Черный, сделать не смогли... Порожняк, короче, сгоняли...
– Ты это брось! Не надо ля-ля! Я этим из канцелярии верю! – убежденно воскликнул Бельмондо. – Они дали нам последний шанс все на свете спасти. Понимаешь, мне с друзьями дали! И если мы таким же фуфлом, как и все окажемся, то они вправе будут крест на всем поставить. И что бы ты ни говорил, что бы ни говорил человечишка, который во мне все еще сидит, я все сделаю, как они скажут, понимаешь, все!
– А если они, эти люди с неба, дурака с тобой валяют? – спросил Худосоков, изрядно удивленный фанатизмом Бельмондо.
– Да брось ты! Дурака валяют! Сейчас сомневаться нельзя, сейчас надо действовать, задавив в себе неуверенность, сомнения, человеческую слабость. Во всяком случае, я буду действовать именно так, и Черный будет, и Баламут будет, я уверен!
– Черный? Да он с утра до ночи молится, а плюнешь на него – спасибо говорит!
– Простой ты, Ленчик! Посмотри на него внимательнее. Да в нем решимости спасти людей больше, чем во всех остальных людях. Он специально всю гордыню в себе уничтожил, чтобы самому себе не мешать и себя не жалеть. Он стал таким, чтобы спасти мир добром.
– А ты такой, чтобы спасти его силой и храбростью? Да?
Не ответив, Бельмондо прикурил вторую сигару и скрылся в ее дыму.
Худосоков задумался. Мозг его, никогда, никому и ничему не веривший, не принимал всерьез услышанных слов. "Патетика, высокие слова, гимны и марши всегда придумывались, чтобы заставить простаков таскать каштаны из огня, – размышлял он, стараясь не встретиться глазами с Борисом. – Что-то тут не так. "Трешка" молчит, Трахтенн летит... Трахтенн летит... А что если... Как эти с дальней планеты узнали об опасности, таящейся в земных глубинах? Через Нулевую линию? Да, через нее... А вот если бы ты, Леонид Худосоков, ведал этой экспедицией по уничтожению Земли, то ведь ты бы подстраховался, ох подстраховался... Корабль набитый сверхмощной взрывчаткой – это хорошо, очень хорошо... Но мало ли что может случиться в пути – железка – она и есть железка... Значит, надо подстраховаться. А как подстраховаться? Людей послать! Вон они как через колодец шастают туда-сюда. Копы эти... А может, они с той планеты агенты? А может быть, этот Бельмондо вовсе и не Бельмондо? И они действуют, выполняют какой-то параллельный план по уничтожению Земли? Нет, никому нельзя доверять..."
Коньяк у Бельмондо кончился (он решил напиться), и Худосоков пошел за второй бутылкой. И по пути туда и обратно решил, что ему непременно надо попытаться прорваться в колодец. "Надо этого простака попросить помочь... – думал он. – Может, обломиться? Меня в колодец, судя по всему, грехи не пускают. Но ведь они надо мной издевались и, вероятно, какая-то часть моих грехов прощена... Надо попытаться снова. Чем черт не шутит..."
После того, как Борис, налив рюмочку, не торопясь, выпил и принялся за третью сигару, Худосоков взял быка за рога:
– Слушай, Борис Иванович! Я завтра хочу слинять через колодец. Не поможешь? Вместе с Карлеоне и Крутопуховым?
– Ты что, хочешь, чтобы мы тебя в него запихнули? – расхохотался Борис. – А ты не боишься далеко, далеко в океан улететь? К акулам? Они уже, наверное, проголодались.
– К ним я уже привычный. Поможешь а? Хоть я вам и насолил выше крыши, но дело-то общее. Может, что-нибудь и выгорит?
– Ну ладно. Давай начнем со сранья. Если, конечно, меня до утра не призовут на великие дела.
– Здесь в шесть светает...
– Ну, значит, ровно в шесть. А за любезность мою ты найди ту полинезийку, ну помнишь, мы на яхте с ней любовались, и пришли ее мне. И накажи, чтобы ровно в пять сорок разбудила.
– Через десять минут она будет в твоей спальне, – подобострастно заверил Худосоков и, пятясь, удалился.
– Я полезу в него головой вперед, а вы все вместе запихивайте меня, запихивайте, если даже я буду орать от боли и негодования. А теперь немного разомнитесь, а то сонные, как мухи, – и кинул Борису принесенный с собой новенький волейбольный мяч.
...Первый раз Худосоков влез почти по ягодицы. И тут же, разметав помощников по стронам, улетел в море, благо попал на глубокое место. Второй раз его засунули по щиколотки, и он застрял намертво – ни туда, как говориться, ни сюда, только ступни торчали (одна протезная).
Бельмондо не на шутку огорчился. Постояв в раздумье, заставил крупного Крутопрухова встать на торчащие кверху подошвы бедного Ленчика и повис на нем вместе с Карлеоне.
Худосоков пропихнулся лишь на пару сантиметров. Бельмондо, уже пыхтя от злости, послал за Светланой Анатольевной, полинезийкой и Ольгой; с их помощью давление на подошвы Ленчика возросло примерно до трехсот пятидесяти килограммов. Тем не менее, и эта попытка вытолкнуть беглеца из ада оказалась безуспешной.
К полудню появился Чернов. Подойдя к колодцу и увидев торчащие из колодца пятки Худосокова, он растерялся. Этим воспользовался задвинутый в подкорку прежний Черный:
– Сантехника, однако, надо вызывать... – выдал он, почесывая затылок.
Борис просветлел ("Жив, курилка!"). Светлана Анатольевна криво улыбнулась. Худосоков протяжно пукнул. А Чернов пришел в себя, смущенно взглянул на порозовевшую бывшую тещу и, покраснев сам, выговорил Борису:
– Ты просто не понимаешь, что произошло! Мы ведь теперь заперты! Понимаешь, за-пер-ты! И теперь не сможем отсюда выбраться, выбраться, чтобы выполнить нашу миссию!
Бельмондо, поняв, как подкузьмил им Худосоков, прикусил губу и растерянно опустился на холодный еще с ночи песок. И тут же вскочил, уже совершенно озверевший, схватился за целую ногу Ленчика обеими руками и попытался вырывать его из колодца. Но безрезультатно – тело застрявшего ходило вверх-вниз сантиметров на пять-шесть, но не более того.
Измотавшись, Борис уселся на песок. Черный, сам донельзя смятенный, попытался его успокоить. Он сказал, впрочем, не вполне уверенно, что случившееся наверняка было предусмотрено небесами. И поэтому надо помолиться, и на них непременно снизойдет Божья благодать и озарение.
И сел молится. Молился он долго и неистово. Так неистово, что на восемнадцатой минуте молитвы у него в голове возник глас: "Пощекочи ему пятку". Но он счел этот глас дьявольским и продолжил просить Его подсказать, как все-таки прочистить колодец. На сорок четвертой минуте мысль повторилась, и Черный вконец растерялся. Встав на ноги, он стряхнул с колен и лба налипшие песок и пахнущие йодом водоросли и растерянно сказал Бельмондо, смотревшему с надеждой:
– Пятку... Пятку, говорит, пощекотать надо.
Бельмондо раздраженно повертел пальцем у виска и, не желая ни на кого смотреть, отвернулся к океану. И увидел над ним орла. "Откуда здесь орлы?" – подумал он удивленно.
Орел, величаво размахивая крыльями, приближался к острову на небольшой высоте. Когда он пролетал над колодцем, все увидели, что птица потеряла перо.
Вращаясь, оно понеслось вниз.
И воткнулось в коралловый песок рядом с колодцем.
Бельмондо бросился к нему коршуном. Схватив, сел на песок лицом к колодцу и принялся щекотать Худосокову подошву.
Ноги Ленчика заходили ходуном, но Борис – обнадеженный, вот-вот расхохочется – не прекращал глумления. И достиг желаемого – спустя минуту из колодца раздался оглушительный рев и последние дюймы Худосокова исчезли в сиреневом тумане.
У Черного это происшествие вызвало сильнейшее потрясение. Он, плача и дрожа от напряжения чувств, убежал в лес. "Я усомнился, я не поверил, когда Отец посоветовал мне пощекотать Худосокова! – думал он, упав наземь в самой чаще. – Но Отец простил меня, повторив совет! Значит, еще не все потеряно! Значит, он все еще верит мне!"
6. Истина на дне. – "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".
7. Давай потанцуем? – Плюс две муравьиных головы. – А там парочка – гусь и гагарочка...
8. Муравей в бегах. – Так сломать удовольствие могут только женщины...
– Да. И Черный, похоже, тоже.
– Если не секрет, расскажи о своих подвигах...
Бельмондо рассказал.
– Замечательно! – восхитился Худосоков, лишь только Борис закончил. – На первый взгляд тупо и глупо, а удар за ударом все человеческое из тебя выскребли... И как ловко все построили: сначала настоящий подвиг, потом подвиг преодоления гордыни, потом житейский... А кончилось все откровенным зверством...
– Завязывай, прибью, – спокойно выцедил Бельмондо.
– А на "трешку" ты, конечно, не вышел...
– Нет. А как? С самого начала одна женщина меня опекала. Куда идти, что делать говорила... И еще красивая, почти все мысли на себя отвлекала. А что, Черный совсем плохой?
– Да... Кто-то ему мозги на бок скосил... Как и тебе. Короче, ничего ни ты, ни Черный, сделать не смогли... Порожняк, короче, сгоняли...
– Ты это брось! Не надо ля-ля! Я этим из канцелярии верю! – убежденно воскликнул Бельмондо. – Они дали нам последний шанс все на свете спасти. Понимаешь, мне с друзьями дали! И если мы таким же фуфлом, как и все окажемся, то они вправе будут крест на всем поставить. И что бы ты ни говорил, что бы ни говорил человечишка, который во мне все еще сидит, я все сделаю, как они скажут, понимаешь, все!
– А если они, эти люди с неба, дурака с тобой валяют? – спросил Худосоков, изрядно удивленный фанатизмом Бельмондо.
– Да брось ты! Дурака валяют! Сейчас сомневаться нельзя, сейчас надо действовать, задавив в себе неуверенность, сомнения, человеческую слабость. Во всяком случае, я буду действовать именно так, и Черный будет, и Баламут будет, я уверен!
– Черный? Да он с утра до ночи молится, а плюнешь на него – спасибо говорит!
– Простой ты, Ленчик! Посмотри на него внимательнее. Да в нем решимости спасти людей больше, чем во всех остальных людях. Он специально всю гордыню в себе уничтожил, чтобы самому себе не мешать и себя не жалеть. Он стал таким, чтобы спасти мир добром.
– А ты такой, чтобы спасти его силой и храбростью? Да?
Не ответив, Бельмондо прикурил вторую сигару и скрылся в ее дыму.
Худосоков задумался. Мозг его, никогда, никому и ничему не веривший, не принимал всерьез услышанных слов. "Патетика, высокие слова, гимны и марши всегда придумывались, чтобы заставить простаков таскать каштаны из огня, – размышлял он, стараясь не встретиться глазами с Борисом. – Что-то тут не так. "Трешка" молчит, Трахтенн летит... Трахтенн летит... А что если... Как эти с дальней планеты узнали об опасности, таящейся в земных глубинах? Через Нулевую линию? Да, через нее... А вот если бы ты, Леонид Худосоков, ведал этой экспедицией по уничтожению Земли, то ведь ты бы подстраховался, ох подстраховался... Корабль набитый сверхмощной взрывчаткой – это хорошо, очень хорошо... Но мало ли что может случиться в пути – железка – она и есть железка... Значит, надо подстраховаться. А как подстраховаться? Людей послать! Вон они как через колодец шастают туда-сюда. Копы эти... А может, они с той планеты агенты? А может быть, этот Бельмондо вовсе и не Бельмондо? И они действуют, выполняют какой-то параллельный план по уничтожению Земли? Нет, никому нельзя доверять..."
Коньяк у Бельмондо кончился (он решил напиться), и Худосоков пошел за второй бутылкой. И по пути туда и обратно решил, что ему непременно надо попытаться прорваться в колодец. "Надо этого простака попросить помочь... – думал он. – Может, обломиться? Меня в колодец, судя по всему, грехи не пускают. Но ведь они надо мной издевались и, вероятно, какая-то часть моих грехов прощена... Надо попытаться снова. Чем черт не шутит..."
После того, как Борис, налив рюмочку, не торопясь, выпил и принялся за третью сигару, Худосоков взял быка за рога:
– Слушай, Борис Иванович! Я завтра хочу слинять через колодец. Не поможешь? Вместе с Карлеоне и Крутопуховым?
– Ты что, хочешь, чтобы мы тебя в него запихнули? – расхохотался Борис. – А ты не боишься далеко, далеко в океан улететь? К акулам? Они уже, наверное, проголодались.
– К ним я уже привычный. Поможешь а? Хоть я вам и насолил выше крыши, но дело-то общее. Может, что-нибудь и выгорит?
– Ну ладно. Давай начнем со сранья. Если, конечно, меня до утра не призовут на великие дела.
– Здесь в шесть светает...
– Ну, значит, ровно в шесть. А за любезность мою ты найди ту полинезийку, ну помнишь, мы на яхте с ней любовались, и пришли ее мне. И накажи, чтобы ровно в пять сорок разбудила.
– Через десять минут она будет в твоей спальне, – подобострастно заверил Худосоков и, пятясь, удалился.
* * *
Ровно в шесть утра Бельмондо – умытый, причесанный – подошел к колодцу. Худосоков со своими негодяями был уже там. Поздоровавшись с Борисом, Ленчик сказал:– Я полезу в него головой вперед, а вы все вместе запихивайте меня, запихивайте, если даже я буду орать от боли и негодования. А теперь немного разомнитесь, а то сонные, как мухи, – и кинул Борису принесенный с собой новенький волейбольный мяч.
...Первый раз Худосоков влез почти по ягодицы. И тут же, разметав помощников по стронам, улетел в море, благо попал на глубокое место. Второй раз его засунули по щиколотки, и он застрял намертво – ни туда, как говориться, ни сюда, только ступни торчали (одна протезная).
Бельмондо не на шутку огорчился. Постояв в раздумье, заставил крупного Крутопрухова встать на торчащие кверху подошвы бедного Ленчика и повис на нем вместе с Карлеоне.
Худосоков пропихнулся лишь на пару сантиметров. Бельмондо, уже пыхтя от злости, послал за Светланой Анатольевной, полинезийкой и Ольгой; с их помощью давление на подошвы Ленчика возросло примерно до трехсот пятидесяти килограммов. Тем не менее, и эта попытка вытолкнуть беглеца из ада оказалась безуспешной.
К полудню появился Чернов. Подойдя к колодцу и увидев торчащие из колодца пятки Худосокова, он растерялся. Этим воспользовался задвинутый в подкорку прежний Черный:
– Сантехника, однако, надо вызывать... – выдал он, почесывая затылок.
Борис просветлел ("Жив, курилка!"). Светлана Анатольевна криво улыбнулась. Худосоков протяжно пукнул. А Чернов пришел в себя, смущенно взглянул на порозовевшую бывшую тещу и, покраснев сам, выговорил Борису:
– Ты просто не понимаешь, что произошло! Мы ведь теперь заперты! Понимаешь, за-пер-ты! И теперь не сможем отсюда выбраться, выбраться, чтобы выполнить нашу миссию!
Бельмондо, поняв, как подкузьмил им Худосоков, прикусил губу и растерянно опустился на холодный еще с ночи песок. И тут же вскочил, уже совершенно озверевший, схватился за целую ногу Ленчика обеими руками и попытался вырывать его из колодца. Но безрезультатно – тело застрявшего ходило вверх-вниз сантиметров на пять-шесть, но не более того.
Измотавшись, Борис уселся на песок. Черный, сам донельзя смятенный, попытался его успокоить. Он сказал, впрочем, не вполне уверенно, что случившееся наверняка было предусмотрено небесами. И поэтому надо помолиться, и на них непременно снизойдет Божья благодать и озарение.
И сел молится. Молился он долго и неистово. Так неистово, что на восемнадцатой минуте молитвы у него в голове возник глас: "Пощекочи ему пятку". Но он счел этот глас дьявольским и продолжил просить Его подсказать, как все-таки прочистить колодец. На сорок четвертой минуте мысль повторилась, и Черный вконец растерялся. Встав на ноги, он стряхнул с колен и лба налипшие песок и пахнущие йодом водоросли и растерянно сказал Бельмондо, смотревшему с надеждой:
– Пятку... Пятку, говорит, пощекотать надо.
Бельмондо раздраженно повертел пальцем у виска и, не желая ни на кого смотреть, отвернулся к океану. И увидел над ним орла. "Откуда здесь орлы?" – подумал он удивленно.
Орел, величаво размахивая крыльями, приближался к острову на небольшой высоте. Когда он пролетал над колодцем, все увидели, что птица потеряла перо.
Вращаясь, оно понеслось вниз.
И воткнулось в коралловый песок рядом с колодцем.
Бельмондо бросился к нему коршуном. Схватив, сел на песок лицом к колодцу и принялся щекотать Худосокову подошву.
Ноги Ленчика заходили ходуном, но Борис – обнадеженный, вот-вот расхохочется – не прекращал глумления. И достиг желаемого – спустя минуту из колодца раздался оглушительный рев и последние дюймы Худосокова исчезли в сиреневом тумане.
У Черного это происшествие вызвало сильнейшее потрясение. Он, плача и дрожа от напряжения чувств, убежал в лес. "Я усомнился, я не поверил, когда Отец посоветовал мне пощекотать Худосокова! – думал он, упав наземь в самой чаще. – Но Отец простил меня, повторив совет! Значит, еще не все потеряно! Значит, он все еще верит мне!"
6. Истина на дне. – "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".
Баламут был съеден манолиями, но тернистый путь его души продолжался. Вы, наверное, догадались, куда она перенеслась и в кого переселилась. Совершенно верно, не в Согдиану или в Эдем, перенеслась и не в блестательного Александра Македонского или первородного Адама переселилась, как в минувшем году, а, оставшись на корабле, переселилась в муравья-разведчика, испустившего дух от голода и перенапряжения сил. И не сразу переселилась (душам не дано пройти сквозь сталь переборок и герметичные двери), а только лишь после того, как регенерат Гена и Трахтенн выпустили муравьев из заточения.
Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние – от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал свое новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был... женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами[4]...
Поплакав, Бармалей поискал мужество в своем сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то несгибаемым Баламутом, и тут же побежал искать Гену и Трахтенна. Это не отняло у него много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе их внимание, но они никак не хотели признать его за своего бывшего товарища по несчастью.
И Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится – шаг в сторону и твоими внутренностями уже кормятся более дисциплинированные сородичи.
Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Но в азарте охоты за манолиями он освоился с новой своей ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к Трахтенну и Гене. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.
Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача – это бегать по кораблю в поисках пищи для сородичей. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в свой последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда – оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги тут же понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о найденной еде, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял свои "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.
"Как это сделать, как это сделать? – думал он, бегая по отсеку взад-вперед. – Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли... Сколько бегал по кораблю, – и муравьем, и человеком, – ничего подобного нигде не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками... Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".
И Бармалей обошел открытые отсеки один за другим. Но не заметил в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, проходящих вниз.
И некогда Баламут скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку, ведущему в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.
"Все кончено, пора умирать, – пришел он, в конце концов, к неутешительному выводу. – Вниз, на командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Бытовой генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить спирт для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату Гене, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Чем черт не шутит, может быть, понадобится? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валятся же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, мои перепончатокрылые соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".
Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел – сказалась, наверное, нетолерантность муравьиного организма к спиртному, вернее, не к спиртному вообще, а к этиловому спирту в частности. Отдохнув немного, лежа на спине, нога на ногу, как в одном муравьином мультфильме, он решил идти на поиски приключений, а короче – набить лицо первому попавшемуся деловитому соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.
И Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь из стороны в сторону, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и приятно шумевшей головой начал выстукивать на бутылке песню студенческих лет Баламута:
Тундра то-о-же Кавказ,
Только чуть похолоднее
Светит солнышко у нас
Только чуточку слабее,
А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:
А вернувшись домой,
Чтоб не все забыто было,
Мы прихватим с собой
По кусочку апатита...
И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его небольшую муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую наверняка знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.
"Если он жив, – думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", – то он услышит, подумает, что это Баламут и скажет Трахтенну открыть люк".
Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...
Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние – от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал свое новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был... женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами[4]...
Поплакав, Бармалей поискал мужество в своем сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то несгибаемым Баламутом, и тут же побежал искать Гену и Трахтенна. Это не отняло у него много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе их внимание, но они никак не хотели признать его за своего бывшего товарища по несчастью.
И Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится – шаг в сторону и твоими внутренностями уже кормятся более дисциплинированные сородичи.
Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Но в азарте охоты за манолиями он освоился с новой своей ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к Трахтенну и Гене. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.
Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача – это бегать по кораблю в поисках пищи для сородичей. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в свой последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда – оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги тут же понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о найденной еде, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял свои "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.
"Как это сделать, как это сделать? – думал он, бегая по отсеку взад-вперед. – Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли... Сколько бегал по кораблю, – и муравьем, и человеком, – ничего подобного нигде не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками... Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".
И Бармалей обошел открытые отсеки один за другим. Но не заметил в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, проходящих вниз.
И некогда Баламут скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку, ведущему в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.
"Все кончено, пора умирать, – пришел он, в конце концов, к неутешительному выводу. – Вниз, на командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Бытовой генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить спирт для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату Гене, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Чем черт не шутит, может быть, понадобится? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валятся же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, мои перепончатокрылые соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".
Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел – сказалась, наверное, нетолерантность муравьиного организма к спиртному, вернее, не к спиртному вообще, а к этиловому спирту в частности. Отдохнув немного, лежа на спине, нога на ногу, как в одном муравьином мультфильме, он решил идти на поиски приключений, а короче – набить лицо первому попавшемуся деловитому соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.
И Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь из стороны в сторону, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и приятно шумевшей головой начал выстукивать на бутылке песню студенческих лет Баламута:
Тундра то-о-же Кавказ,
Только чуть похолоднее
Светит солнышко у нас
Только чуточку слабее,
А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:
А вернувшись домой,
Чтоб не все забыто было,
Мы прихватим с собой
По кусочку апатита...
И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его небольшую муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую наверняка знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.
"Если он жив, – думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", – то он услышит, подумает, что это Баламут и скажет Трахтенну открыть люк".
Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...
7. Давай потанцуем? – Плюс две муравьиных головы. – А там парочка – гусь и гагарочка...
Газ в отсек поступал периодически, и регенерат Гена с Трахтенном не успевали приходить в себя. Рассказав все анекдоты и веселые истории, они принялись играть в чехарду, то есть с разбега прыгать друг через друга. Напрыгавшись и насмеявшись до изнеможения, товарищи по несчастью упали на пол и задумались, как веселиться дальше.
– А давай потанцуем? – предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.
– Давай, – улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. – А что будем танцевать?
– Шейк! Под эту музыку (Трахтенн кивнул на потолок) только шейк можно танцевать.
И они начали танцевать, сначала серьезно, а потом все более и более придуриваясь. Танец и всяческая прочая акробатика отняли у них много сил и минут через сорок они вновь упали на пол. Стук сверху продолжал раздаваться, и регенерат Гена неожиданно для себя завопил:
...А на плато апатит – его надо добывать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Вон Сер Вилу песня понравилась, и он быстро выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).
Примерно через час Гена охрип, и Трахтенну пришлось петь в один голос. Через некоторое время ему разонравилось драть горло в одиночестве, и он пристал к товарищу, упрашивая его спеть дуэтом еще. Сверху продолжали раздаваться ритмичные стуки, и Гена, шутя, отмахнулся.
– Ты вон того музыканта приведи, который, там, наверху который час стучит!
– А что? Хоть с муравьями в регби поиграю! – пожал плечами Трахтенн и побежал открывать люк.
Помощь пришла вовремя – муравьи, не найдя съестного на верхних уровнях корабля, спустились вниз. Бармалея уже окружили несколько разъяренных разведчиков, и ему бы не поздоровилось, если бы позади него совершенно неожиданно не открылась люковая крышка. Обернувшись и увидев развеселого Трахтенна, он, что было сил, бросился прямо на него, столкнул вниз (благо покрупнее сенбернара был), и упал следом. Крышка люка с грохотом опустилась, отдавив головы двум муравьям, увлекшимся преследованием.
Все это – падение вон Сера, проникновение в переходный отсек одного целого муравья и двух существенно укороченных – привело регенерата Гену в неописуемый восторг. Его смех оказался столь заразительным, что ушибленный падением инопланетянин не мог к нему не присоединиться (тем более, что в отсек поступила новая порция веселящего газа). Хорошо, что крышка люка захлопнулась, и преследователи не смогли ее приоткрыть, а иначе всем трем пришлось бы плохо...
Грязно-зеленый газ, рассчитанный для вывода из строя высокоразвитых гуманоидов, ничуть не влиял на муравьиный организм. Поняв, что и Трахтенн и регенерат Гена отравлены и поэтому относятся к происходящему весьма неадекватно, Бармалей отверг их приглашение поиграть в казаков-разбойников, и занялся изучением переходного отсека.
Скоро им была найден люк, ведущий в командный пункт. Естественно, он был закрыт. Устроившись на нем, муравей задумался...
Мыслительный процесс не отнял у него много времени. Через пару минут Бармалей вернулся в отсек, в котором продолжали веселиться Трахтенн с Геной, уже совершенно истощившиеся, подобрал одну из муравьиных голов, ногой тщательно размешал в ней мозги и написал ими, розовыми, на стене: "Я – Баламут!" Прочитав эту надпись, Трахтенн заржал, как лошадь и, отняв у Бармалея импровизированную "чернильницу", накатал рядом "А я – Трахтенн!"
Если бы перепончатокрылые могли плеваться, то Трахтенну пришлось бы просить у регенерата Гены носовой платок, которого у того не было (вы, наверное, помните, что у них обоих с момента превращения в людей весь гардероб состоял из одних лишь пончо, скроенных из скатертей).
И прекрасно, что Бармалей не плюнул в это истощившееся от жажды и веселья лицо. Ничего хорошего из этого демарша, конечно же, не получилось бы – скорее всего Бармалею просто-напросто оторвали бы ноги вместе с головой, а из туловища сделали бы пуфик или мяч для игры в регби. А что может придумать пуфик или мяч для игры в регби?
А целостный муравей Бармалей придумал. Намешав "чернил" во второй голове (первую чернильницу реквизировал регенерат Гена, который, судя по первым написанным им на стене буквам "Я – регене", решил повторить шутку Трахтенна), он стремительно вывел: "Давайте играть в люки! Кто больше всего их откроет – тот и выиграл!" Написав это, тотчас бросился якобы открывать люк в грузовой отсек. Сделал это Бармалей не просто так – он боялся, что свихнувшийся Трахтенн с дуру займется этим привычным люком и напустит в переходный отсек муравьев.
Регенерату и вон Серу предложение понравилось. И всего через пятнадцать минут первый плакал, а второй веселился. Регенерат плакал по той простой причине, что в попытке открыть хотя бы одну дверь, он сорвал несколько ногтей и расшиб лоб. А Трахтенн веселился по праву – он открыл почти все двери в соседние отсеки переходного уровня. В последнюю очередь ему поддался люк, ведущий на командный пункт, вернее, в располагавшиеся над ним апартаменты капитана корабля.
Очутившись с муравьем в прихожей, ставшей совсем родной за долгие греги полета, инопланетянин разом пришел в себя и, зажав нос пальцами, вернулся наверх за Геной. После того, как люк был надежно задраен, пришедший в себя регенерат знаками дал понять муравью, что догадывается, что в нем сидит душа Баламута. Затем они немного помолчали, поминая тело покойного, и направились на командный пункт.
Первым, проскочив под ногами инопланетянина, ворвался в него Бармалей, последним – регенерат Гена. И все трое застыли в изумлении – на командирском кресле, полуобернувшись к ним, сидел... Горохов. На лице у него была написана глубокая озабоченность. Рядом с ним сидела Клеопатра – всю любовь и благоговение.
– А давай потанцуем? – предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.
– Давай, – улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. – А что будем танцевать?
– Шейк! Под эту музыку (Трахтенн кивнул на потолок) только шейк можно танцевать.
И они начали танцевать, сначала серьезно, а потом все более и более придуриваясь. Танец и всяческая прочая акробатика отняли у них много сил и минут через сорок они вновь упали на пол. Стук сверху продолжал раздаваться, и регенерат Гена неожиданно для себя завопил:
...А на плато апатит – его надо добывать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Вон Сер Вилу песня понравилась, и он быстро выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).
Примерно через час Гена охрип, и Трахтенну пришлось петь в один голос. Через некоторое время ему разонравилось драть горло в одиночестве, и он пристал к товарищу, упрашивая его спеть дуэтом еще. Сверху продолжали раздаваться ритмичные стуки, и Гена, шутя, отмахнулся.
– Ты вон того музыканта приведи, который, там, наверху который час стучит!
– А что? Хоть с муравьями в регби поиграю! – пожал плечами Трахтенн и побежал открывать люк.
Помощь пришла вовремя – муравьи, не найдя съестного на верхних уровнях корабля, спустились вниз. Бармалея уже окружили несколько разъяренных разведчиков, и ему бы не поздоровилось, если бы позади него совершенно неожиданно не открылась люковая крышка. Обернувшись и увидев развеселого Трахтенна, он, что было сил, бросился прямо на него, столкнул вниз (благо покрупнее сенбернара был), и упал следом. Крышка люка с грохотом опустилась, отдавив головы двум муравьям, увлекшимся преследованием.
Все это – падение вон Сера, проникновение в переходный отсек одного целого муравья и двух существенно укороченных – привело регенерата Гену в неописуемый восторг. Его смех оказался столь заразительным, что ушибленный падением инопланетянин не мог к нему не присоединиться (тем более, что в отсек поступила новая порция веселящего газа). Хорошо, что крышка люка захлопнулась, и преследователи не смогли ее приоткрыть, а иначе всем трем пришлось бы плохо...
Грязно-зеленый газ, рассчитанный для вывода из строя высокоразвитых гуманоидов, ничуть не влиял на муравьиный организм. Поняв, что и Трахтенн и регенерат Гена отравлены и поэтому относятся к происходящему весьма неадекватно, Бармалей отверг их приглашение поиграть в казаков-разбойников, и занялся изучением переходного отсека.
Скоро им была найден люк, ведущий в командный пункт. Естественно, он был закрыт. Устроившись на нем, муравей задумался...
Мыслительный процесс не отнял у него много времени. Через пару минут Бармалей вернулся в отсек, в котором продолжали веселиться Трахтенн с Геной, уже совершенно истощившиеся, подобрал одну из муравьиных голов, ногой тщательно размешал в ней мозги и написал ими, розовыми, на стене: "Я – Баламут!" Прочитав эту надпись, Трахтенн заржал, как лошадь и, отняв у Бармалея импровизированную "чернильницу", накатал рядом "А я – Трахтенн!"
Если бы перепончатокрылые могли плеваться, то Трахтенну пришлось бы просить у регенерата Гены носовой платок, которого у того не было (вы, наверное, помните, что у них обоих с момента превращения в людей весь гардероб состоял из одних лишь пончо, скроенных из скатертей).
И прекрасно, что Бармалей не плюнул в это истощившееся от жажды и веселья лицо. Ничего хорошего из этого демарша, конечно же, не получилось бы – скорее всего Бармалею просто-напросто оторвали бы ноги вместе с головой, а из туловища сделали бы пуфик или мяч для игры в регби. А что может придумать пуфик или мяч для игры в регби?
А целостный муравей Бармалей придумал. Намешав "чернил" во второй голове (первую чернильницу реквизировал регенерат Гена, который, судя по первым написанным им на стене буквам "Я – регене", решил повторить шутку Трахтенна), он стремительно вывел: "Давайте играть в люки! Кто больше всего их откроет – тот и выиграл!" Написав это, тотчас бросился якобы открывать люк в грузовой отсек. Сделал это Бармалей не просто так – он боялся, что свихнувшийся Трахтенн с дуру займется этим привычным люком и напустит в переходный отсек муравьев.
Регенерату и вон Серу предложение понравилось. И всего через пятнадцать минут первый плакал, а второй веселился. Регенерат плакал по той простой причине, что в попытке открыть хотя бы одну дверь, он сорвал несколько ногтей и расшиб лоб. А Трахтенн веселился по праву – он открыл почти все двери в соседние отсеки переходного уровня. В последнюю очередь ему поддался люк, ведущий на командный пункт, вернее, в располагавшиеся над ним апартаменты капитана корабля.
Очутившись с муравьем в прихожей, ставшей совсем родной за долгие греги полета, инопланетянин разом пришел в себя и, зажав нос пальцами, вернулся наверх за Геной. После того, как люк был надежно задраен, пришедший в себя регенерат знаками дал понять муравью, что догадывается, что в нем сидит душа Баламута. Затем они немного помолчали, поминая тело покойного, и направились на командный пункт.
Первым, проскочив под ногами инопланетянина, ворвался в него Бармалей, последним – регенерат Гена. И все трое застыли в изумлении – на командирском кресле, полуобернувшись к ним, сидел... Горохов. На лице у него была написана глубокая озабоченность. Рядом с ним сидела Клеопатра – всю любовь и благоговение.
8. Муравей в бегах. – Так сломать удовольствие могут только женщины...
Кроме Горохова и Клепы на командном пункте находился еще и бытовой генератор. Бармалей бросился к нему, потерся о его бока головой, затем знаками показал Гене, что не прочь бы в нем регенерироваться. Гена пожал плечами и, брезгливо взяв, сунул муравья внутрь. Но сколько бы он не давил на синюю кнопку, бытовой генератор не включался.
– Она теперь только меня слушается, – довольно улыбнулась Клепа. – А я слушаюсь только Мстислава Анатольевича...
– Я так понимаю – кто контролирует бытовой генератор, тот контролирует массы? – спросил регенерат Гена, сообразив, кто командует парадом в командном пункте.
– Вы догадливы... – произнес Горохов, просматривая на компьютере длинные ряды цифр. – Хотя мне кажется, что этот агрегат отнюдь не рядовой невидимого фронта.
– Может быть, вы оторветесь от вашей работы, несомненно, важной и объясните нам, что здесь происходит? – спросил вон Сер Вила, который вдруг припомнил, что его никто не снимал с должности капитана корабля. Спрашивал он, конечно, у Горохова, а глаза его смотрели на ладную фигурку девушки (синенькая трикотажная майка, коротенькие до колен обтягивающие штанишки, все обтягивающее, все нежное, все аппетитное).
– Я занят. У нас осталось всего два дня. Клепа вам все объяснит, – сказал Горохов, не отрывая глаз от дисплея.
– Пойдемте на кухню, я вас чаем напою и все расскажу, – мягко улыбаясь, предложила девушка.
– А чай откуда? – спросил Трахтенн.
– Из киски.
– Из бетономешалки, что ли? Так она же только регенерирует... – удивился регенерат. – По крайней мере, до фиги с маслом только регенерировала?
– А это как попросишь, – загадочно улыбаясь, стрельнула глазами Клепа Она, в первый раз увидев вон Сера, наметанным женским взглядом определила, что этот симпатичный и чем-то необычный мужчина (черноволосый, синеглазый) станет ее обожателем.
Трахтенн задумался над ее ответом.
На обеденном столе было все – и печенье, и варенье (малиновое в высокой баночке), и медок, и даже баранки с маком. Увидев это, регенерат спросил:
– А...
– И а... есть, – усмехнулась Клепа и вынула из портативного холодильника бутылочку смородинового ликера (вон Сер удивился – на его корабле не было холодильников, так как мариинские продукты никогда не портились по той простой причине, что доводились до готовности исключительно различными способами порчи).
Муравью стула не досталось, и он обиделся. Заметив это, Гена принес из соседней комнаты плюшевое кресло и усадил на него Бармалея. На немой вопрос Клеопатры он ответил:
– А это не муравей, это Николай Сергеевич Баламутов... Понимаете, его тело манолия съела, и душе ничего не оставалось делать, как в пробегавшего мимо муравья вселиться. Так что прошу любить и жаловать.
– А вы тогда кто? – удивилась девушка.
– Я регенерат... Из Колиных ногтей и перхоти родился... – чуточку покраснев, ответил Гена. – При помощи бытового генератора...
– Но вы совсем ничего мужчина, – ободрила его девушка. – Очень даже ничего. Я как-нибудь вам подарю большой флакон "head and shoulders". Он прекрасно помогает от перхоти.
Трахтенн с Геной, приняв сердцем эти радушно сказанные слова, расслабились. Налив чаю гостям, Клеопатра рассказала, как они с Гороховым очутились на капитанском мостике космического корабля:
– Как Коленька мне сказал, так я и сделала: в колодце оказавшись, ударила кулаком по стенке и Мстислава Анатольевича к себе потребовала. И представляете, он тут же рядышком со мной, лицо к лицу и очутился. А в колодце тесно... – Клепа мечтательно улыбнулась и стрельнула глазами в Трахтенна, пытаясь определить его реакцию на последнюю свою фразу, намеренно сказанную двусмысленно. – Мы поцеловались, скромненько так, как первоклассники. Но колодцу это все равно не понравилось, и он нас закинул на планету с зеленой атмосферой, синими грибами и прозрачной травой... Там симпатичный дядечка нас ругал, что неправильную жизнь мы ведем, совсем не то хотим и совсем не то делаем. Потом объявил нас мужем и женой, приказал до смерти вместе жить и быть друг другу верными и послушными...
– Она теперь только меня слушается, – довольно улыбнулась Клепа. – А я слушаюсь только Мстислава Анатольевича...
– Я так понимаю – кто контролирует бытовой генератор, тот контролирует массы? – спросил регенерат Гена, сообразив, кто командует парадом в командном пункте.
– Вы догадливы... – произнес Горохов, просматривая на компьютере длинные ряды цифр. – Хотя мне кажется, что этот агрегат отнюдь не рядовой невидимого фронта.
– Может быть, вы оторветесь от вашей работы, несомненно, важной и объясните нам, что здесь происходит? – спросил вон Сер Вила, который вдруг припомнил, что его никто не снимал с должности капитана корабля. Спрашивал он, конечно, у Горохова, а глаза его смотрели на ладную фигурку девушки (синенькая трикотажная майка, коротенькие до колен обтягивающие штанишки, все обтягивающее, все нежное, все аппетитное).
– Я занят. У нас осталось всего два дня. Клепа вам все объяснит, – сказал Горохов, не отрывая глаз от дисплея.
– Пойдемте на кухню, я вас чаем напою и все расскажу, – мягко улыбаясь, предложила девушка.
– А чай откуда? – спросил Трахтенн.
– Из киски.
– Из бетономешалки, что ли? Так она же только регенерирует... – удивился регенерат. – По крайней мере, до фиги с маслом только регенерировала?
– А это как попросишь, – загадочно улыбаясь, стрельнула глазами Клепа Она, в первый раз увидев вон Сера, наметанным женским взглядом определила, что этот симпатичный и чем-то необычный мужчина (черноволосый, синеглазый) станет ее обожателем.
Трахтенн задумался над ее ответом.
На обеденном столе было все – и печенье, и варенье (малиновое в высокой баночке), и медок, и даже баранки с маком. Увидев это, регенерат спросил:
– А...
– И а... есть, – усмехнулась Клепа и вынула из портативного холодильника бутылочку смородинового ликера (вон Сер удивился – на его корабле не было холодильников, так как мариинские продукты никогда не портились по той простой причине, что доводились до готовности исключительно различными способами порчи).
Муравью стула не досталось, и он обиделся. Заметив это, Гена принес из соседней комнаты плюшевое кресло и усадил на него Бармалея. На немой вопрос Клеопатры он ответил:
– А это не муравей, это Николай Сергеевич Баламутов... Понимаете, его тело манолия съела, и душе ничего не оставалось делать, как в пробегавшего мимо муравья вселиться. Так что прошу любить и жаловать.
– А вы тогда кто? – удивилась девушка.
– Я регенерат... Из Колиных ногтей и перхоти родился... – чуточку покраснев, ответил Гена. – При помощи бытового генератора...
– Но вы совсем ничего мужчина, – ободрила его девушка. – Очень даже ничего. Я как-нибудь вам подарю большой флакон "head and shoulders". Он прекрасно помогает от перхоти.
Трахтенн с Геной, приняв сердцем эти радушно сказанные слова, расслабились. Налив чаю гостям, Клеопатра рассказала, как они с Гороховым очутились на капитанском мостике космического корабля:
– Как Коленька мне сказал, так я и сделала: в колодце оказавшись, ударила кулаком по стенке и Мстислава Анатольевича к себе потребовала. И представляете, он тут же рядышком со мной, лицо к лицу и очутился. А в колодце тесно... – Клепа мечтательно улыбнулась и стрельнула глазами в Трахтенна, пытаясь определить его реакцию на последнюю свою фразу, намеренно сказанную двусмысленно. – Мы поцеловались, скромненько так, как первоклассники. Но колодцу это все равно не понравилось, и он нас закинул на планету с зеленой атмосферой, синими грибами и прозрачной травой... Там симпатичный дядечка нас ругал, что неправильную жизнь мы ведем, совсем не то хотим и совсем не то делаем. Потом объявил нас мужем и женой, приказал до смерти вместе жить и быть друг другу верными и послушными...