Страница:
– Как угнал???
– Да так, угнал... Клептоман он законченный. Все ворует. Подметки на ходу режет. Да ты не бойся. Он же все равно ее нам продавать будет. Вот только номера поменяет, перекрасит и продавать будет. Вот ты и купи.
– А много попросит?
– Дашь ему что-нибудь. Ну, хоть десяток шишек еловых. Только поторгуйся, да поестественнее. А то он и пырнуть может, если что не понравится. Горячий парень...
– Дела... – протянул я, поняв, что причалил бесповоротно. – А Смоктуновский ваш чем знаменит?
– Он поэт великий... XXI века. Сейчас его стихов никто не понимает, они далеко вперед прошли. И он их в уме копит. "Я, – говорит, – пишу для будущих поколений. Только они поймут мое величие". Все стены в комнате своей исписал на каком-то языке. Счастливый до конца человек. Глаза у него что-то очень хорошее видят. И бормочет он, как убаюкивает. С ним жить хорошо. Радостно очень...
Услышав о расписанных стихами стенах, я чуточку покраснел.
– Ну а пятый кто?
– Да никто. Форменное растение. Он устал от жизни еще до психушки. А в ней и вовсе обессилел. Он как баран за нами ходит. И разговаривает только во сне, но не понять ничего. Хлопот от него никаких нет. Только вечером в палату... в комнату отвести надо и утром вывести. Ест мало и по мелочи помогает.
– А как его зовут?
– Тридцать Пятый. Он в тридцать пятой палате хранился, пока психбольницу в Харитоновке не распустили... Врачи с голодухи ушли куда глаза глядят, а их побросали.
– Как же Хачик с ним, растительным, договорился?
– Хачик его зомбировал на расстоянии. Но я его перезомбировал и теперь он меня по-своему охраняет. Попробуй только руку на меня поднять, он сквозь бетонную стену пройдет и горло тебе перегрызет. И выздоровеет от этого. Я ему обещал.
– Послушай, а куда психи из больницы подевались?
– Куда, куда... В лес ушли... Сто пятьдесят больных человек теперь по окрестной тайге бродят...
– Сто пятьдесят? – удивленно переспросил я. – Зимой они, наверное все перемерзли...
– Конечно, самые слабые погибли от неодолимой природной силы... А остальные, ничего, приспособились к житейскому существованию... Одни по деревням таежным-придорожным притерлись, другие – по зимовьям, да заброшенным штольням и шахтам распределились.
– Да... Кучеряво, аж в дрожь мелкую бросает... А буйные есть среди них?
Шура посмотрел на меня грустно и задумчиво (совсем как утомленный круглосуточной работой белогвардейский контрразведчик) и, отвернувшись в сторону, бесцветно ответил:
– Есть... И в тайге, и у нас в хозяйстве...
– И сколько их здесь? – спросил я, после того, как мысль "Вот влип!!!" ушла в пятки.
– Три штуки. С Тридцать Пятым пришли. И вокруг шахты несколько – недавно в лесу Инка двоих видела, женьшень грызли с голодухи для поддержания сил. И на той стороне, за горой, у запасного ствола, тоже несколько есть... – отозвался Шура ровным голосом. И вдруг, наклонившись ко мне, выпучил ставшие бессмысленными глаза и начал быстро шептать:
– Их Хачик вокруг меня собирает. Они машину какую-то делают... меня убить. Или ракету баллистическую с разделяющимися боеголовками... Но я все предусмотрел, – лицо Шуры загорелось злорадной улыбкой. – Сбивать их будем на недосягаемом расстоянии. Я прибор такой хитрый придумал с проводами разноцветными и штырем медным, чтобы мозгами их сбивать. Но моих мозгов маловато будет, пока только на шишки кедровые хватает. Надо нам всем вместе в него напряженно думать, но я еще синхронизацию не продумал... Но...
– Так эти трое буйных здесь еще? – перебил я Шуру, поняв, что его зациклило.
– Не... – протянул он, как бы выпав на парашюте из безумия. – Сейчас они у нас на восьмом горизонте проживают...
– На первом шахтном горизонте?
– Да. Сначала они здесь, в подвале жили, но буянили очень и не по делу. И я сильно подозревал...
– Что Хачик их прислал?
– Вот видишь! Даже ты понимать ситуацию начинаешь! А я, дурак, поначалу не сообразил, пока они на меня скопом не бросились. Спасибо Тридцать Пятому, он их забурником разогнал.
– И как вы их туда, на горизонт, спустили?
– Как, как... В клети...
– Значит, спуск-подъем в шахту у вас в полном порядке? – удивился я.
– Да... Мы раз в несколько дней им жратву им возим.
– А 9-ый горизонт затоплен?
– Нет, только шахтный двор притоплен[6], – внимательно посмотрел на меня сумасшедший. – Воды там по пояс.
– А гаврики эти на поверхность не выберутся?
– Не должны. За железной дверью они. В бывшем музее[7].
– Там уютно, знаю. Полы деревянные, стенки сухие.
– Уютно, но воли нету... – отвел от меня Шура свои задумчивые глаза.
– А друг друга они там не загрызут? С тоски или от темперамента?
– Нет. Мне кажется – друзья они. Как близнецы друг друга без слов понимают.
Мы замолчали и некоторое время думали о своем. Я первым прервал паузу и пошел ва-банк по системе Станиславского:
– Шур... – как можно жалобнее обратился я к сторожу шахты. – Может быть, ты и меня перезомбируешь? Черт его знает, может быть, и в самом деле бес-Хачик меня попутал и помимо моего сознания сюда пригнал... Да, точно... – ушел я в себя, сокрушенно покачивая головой. – Наверное, из-за этого всю жизнь меня тревога и мучила. Сидела в груди и мучила, гнала куда-то из городов. Понимаешь, – стыдясь своей откровенности поднял я глаза на зрителя (покраснеть не получилось), – я по любому поводу тревожусь и бегу незнамо куда. Жизнь не мила мне стала, особенно в последнее время. И близким своим все порчу... Трех жен практически насмерть замучил своим неадекватным поведением Перезомбируй меня, а? Вылечи, пожалуйста...
Глаза Шуры победно засверкали и он радостно улыбнулся.
– С тех пор, как я из больницы ушел, я никогда в людях не ошибался. Я тебя вылечу, добрым будешь, помни только – я так просто никому не доверяю, у меня все под рентгеном...
– Не беспокойся, Шура. Рентгень, не стесняйся.
– Давай, мы прямо сейчас тебя перезомбируем. Отдай, пожалуйста, свой пистолет.
– Слушай, а жить-то я буду после лечения твоего? – протягивая ему оружие, спросил я с опаской.
– Будешь! Еще как! – засмеялся Шурик. – С Инессой будешь! Пойдем со мной.
Он вывел меня наружу. Машина моя исчезла, как, впрочем, и Елкин. Увидев нас, все оставшиеся пациенты шахты встали со своих мест и стали вглядываться нам в глаза.
– Хачик его прислал, – сказал Шура, стараясь выглядеть хмурым. – Он сам признался. Просил его переделать. Давайте, пожалуй, начнем, а то ужин скоро...
Смоктуновский ясно улыбнулся и ушел за здание. Через пять минут он вернулся, таща за собой громыхающую железную вентиляционную трубу. Инесса с Тридцать Пятым пошли ему навстречу, взяли трубу за концы и понесли ее к нам.
– Вот сюда кладите, – сказал им Шура, указывая на асфальтовую дорожку, ведущую к курилке.
Когда труба была положена на указанное место, Шура подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, ласково сказал:
– Давай, залазь в самую середку. И не бойся ничего.
Я пожал плечами, вздохнул, и полез в трубу. Как только моя голова оказалась внутри, впереди, у ее противоположного торца, я увидел голени Инессы. Ровные, светлые, они внушили мне уверенность в завтрашнем дне и я успокоился. Через минуту все сумасшедшие, включая и обладательницу соблазнительных ног, куда-то ушли и я стал подумывать, что, видимо, перезомбирование – это всего лишь очистка объектом исправления внутренней поверхности трубы от многолетней ржавчины. Ну, или что-то вроде того. Но я жестоко ошибся...
Минут через двадцать исполнители моего исправления вернулись и тут же мне стало себя очень и очень жалко: в торце я опять увидел ноги Инессы и сразу же – ее руку, швырнувшую мне под нос тлеющую тряпицу. И тут же отверстие трубы было заткнуто старыми изорванными ватниками. Стало совершенно темно и я понял, что они заткнули трубу и сзади меня. Едкий дым тлеющей ткани вошел в легкие и разорвал их кашлем. Я стал извиваться и бить затылком и руками о железо. И тут же сумасшедшие начали бешено колотить палками о трубу. Это было неописуемо ужасно. Я определенно чувствовал, что теряю рассудок, что еще немного этой пытки и я никогда не смогу стать прежним человеком...
Сколько все это продолжалось, я не знаю. Но неожиданно грохот прекратился, затычки были вынуты и мне вновь удалось глотнуть свежего воздуха, увидеть свет и голени Инессы. Отдышавшись, я начал вылезать по направлению к ним, но услышал ровный голос Шуры:
– Рано, милок, рано.
И все повторилось вновь. Вновь в трубу влетела горящая ткань, вновь стало темно и вновь они все вместе стали колотить палками по уже измятому железу. И вновь, когда все это кончилось, я услышал:
– Рано, милок, рано.
Как ни странно, этот повтор меня успокоил. Я понял, что задохнуться они мне не дадут и что экзекуция закончится либо после определенного числа повторов, либо после того, как я надолго потеряю сознание. И я свернулся ежиком и стал терпеть...
Очнулся я на траве. Мое тело лежало на спине, глаза смотрели в голубое небо, а когда его замещала голова Инессы – в ее настороженные, холодные теперь, зеленые глаза. "Спокойно, спокойно, дорогой! – подумал я. – Ты должен измениться. Стать другим, а то Шурик не поверит..."
– Как тебя зовут? – присев рядом со мной на корточки, строго спросил мой мучитель.
Я долго смотрел ему в глаза. Потом уронил голову набок и равнодушно ответил:
– Не знаю...
– Тебя зовут... тебя зовут Костей. И ты мой брат. Встань и иди к той сосне.
Я встал, подошел к сосне и прислонился к ней спиной. И увидел в руках у Шуры пистолет. "Идиот, – зло прошептал я. – Вздумал с сумасшедшими в детские игры играть. Идиот!"
Нас разделяло всего десять метров. "Бежать? – подумал я, оглянувшись. – Не имеет смысла – поймают... Наверняка, у них все предусмотрено.
Шура поднял пистолет и дважды выстрелил. И дважды мочки моих ушей были ожжены горячими пулями. Нет, он не прострелил их мне. Он просто коснулся их горячим свинцом...
– Молодец, не побежал! Поверил брату, – сказал растроганный Шура, подойдя ко мне вплотную. – А теперь, на, в себя поверь...
Он сунул мне в руки пистолет и толкнул в спину, посылая меня к своим товарищам. А сам встал спиной к сосне. Уверенный в себе, ну, прямо движущая сила природы.
Я, решив, что в этой компании пытаться что-то понять – дохлое дело, подошел к безучастно стоящим сумасшедшим. Инесса завязала мне глаза кухонным полотенцем, остро пахнувшим сырым картофелем и хозяйственным мылом. Деловито проверив, плотно ли легла повязка, она подвела меня метров на пять ближе по направлению к Шурику, подняла мою руку, сжимавшую пистолет, точнее нацеливая, чуть поправила ее и тихо сказала:
– Стреляй, сколько патронов есть.
Когда я начал стрелять, прикосновение ее теплой, мягкой ладони еще не растворилось в моей руке.
На четвертом или пятом выстреле вышла осечка и, опустив пистолет, я сел на траву. Теплые спорые руки развязали повязку на глазах и прямо перед собой я увидел Шуру. Рядом с ним стояла Инесса и равнодушно смотрела на Тридцать Пятого, бьющегося в тихом припадке.
– Понял? – нежно сказал Шура и подавшись ко мне, обнял за плечи. – Это он за меня так переживал, что не выдержал морального климата. И ты теперь так бояться за меня будешь... Потому, как у нас с тобой одна жизнь теперь... Немного погодя подлечим тебя еще немного и ты совсем нашим будешь... И мы твоими навек станем...
А я улыбался... Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. "Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было... – думал я, уже весь объятый эйфорией. – Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь... А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять". И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?
Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:
– Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?
– Да нет... – ответил я. – Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю...
– Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, – ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.
Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:
– Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.
Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать... Не знаю... Ни в этот раз, ни в следующие "чтения" я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи – это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов... Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то... Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность... Они приносили то, что я когда-то потерял... Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то...
Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно – я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.
– Пойдемте вечерять, – позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. – Борщ стынет.
Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:
– А не перегнул ты с Хачиком? – спросил потусторонний голос Инессы.
– Нет, в самый раз, – убежденно ответил Шура. – Все путем!
4. Я б так жил... – Клептоман Елкин. – Мать Инесса спасает мир. – Ночь на седьмом небе.
– Да так, угнал... Клептоман он законченный. Все ворует. Подметки на ходу режет. Да ты не бойся. Он же все равно ее нам продавать будет. Вот только номера поменяет, перекрасит и продавать будет. Вот ты и купи.
– А много попросит?
– Дашь ему что-нибудь. Ну, хоть десяток шишек еловых. Только поторгуйся, да поестественнее. А то он и пырнуть может, если что не понравится. Горячий парень...
– Дела... – протянул я, поняв, что причалил бесповоротно. – А Смоктуновский ваш чем знаменит?
– Он поэт великий... XXI века. Сейчас его стихов никто не понимает, они далеко вперед прошли. И он их в уме копит. "Я, – говорит, – пишу для будущих поколений. Только они поймут мое величие". Все стены в комнате своей исписал на каком-то языке. Счастливый до конца человек. Глаза у него что-то очень хорошее видят. И бормочет он, как убаюкивает. С ним жить хорошо. Радостно очень...
Услышав о расписанных стихами стенах, я чуточку покраснел.
– Ну а пятый кто?
– Да никто. Форменное растение. Он устал от жизни еще до психушки. А в ней и вовсе обессилел. Он как баран за нами ходит. И разговаривает только во сне, но не понять ничего. Хлопот от него никаких нет. Только вечером в палату... в комнату отвести надо и утром вывести. Ест мало и по мелочи помогает.
– А как его зовут?
– Тридцать Пятый. Он в тридцать пятой палате хранился, пока психбольницу в Харитоновке не распустили... Врачи с голодухи ушли куда глаза глядят, а их побросали.
– Как же Хачик с ним, растительным, договорился?
– Хачик его зомбировал на расстоянии. Но я его перезомбировал и теперь он меня по-своему охраняет. Попробуй только руку на меня поднять, он сквозь бетонную стену пройдет и горло тебе перегрызет. И выздоровеет от этого. Я ему обещал.
– Послушай, а куда психи из больницы подевались?
– Куда, куда... В лес ушли... Сто пятьдесят больных человек теперь по окрестной тайге бродят...
– Сто пятьдесят? – удивленно переспросил я. – Зимой они, наверное все перемерзли...
– Конечно, самые слабые погибли от неодолимой природной силы... А остальные, ничего, приспособились к житейскому существованию... Одни по деревням таежным-придорожным притерлись, другие – по зимовьям, да заброшенным штольням и шахтам распределились.
– Да... Кучеряво, аж в дрожь мелкую бросает... А буйные есть среди них?
Шура посмотрел на меня грустно и задумчиво (совсем как утомленный круглосуточной работой белогвардейский контрразведчик) и, отвернувшись в сторону, бесцветно ответил:
– Есть... И в тайге, и у нас в хозяйстве...
– И сколько их здесь? – спросил я, после того, как мысль "Вот влип!!!" ушла в пятки.
– Три штуки. С Тридцать Пятым пришли. И вокруг шахты несколько – недавно в лесу Инка двоих видела, женьшень грызли с голодухи для поддержания сил. И на той стороне, за горой, у запасного ствола, тоже несколько есть... – отозвался Шура ровным голосом. И вдруг, наклонившись ко мне, выпучил ставшие бессмысленными глаза и начал быстро шептать:
– Их Хачик вокруг меня собирает. Они машину какую-то делают... меня убить. Или ракету баллистическую с разделяющимися боеголовками... Но я все предусмотрел, – лицо Шуры загорелось злорадной улыбкой. – Сбивать их будем на недосягаемом расстоянии. Я прибор такой хитрый придумал с проводами разноцветными и штырем медным, чтобы мозгами их сбивать. Но моих мозгов маловато будет, пока только на шишки кедровые хватает. Надо нам всем вместе в него напряженно думать, но я еще синхронизацию не продумал... Но...
– Так эти трое буйных здесь еще? – перебил я Шуру, поняв, что его зациклило.
– Не... – протянул он, как бы выпав на парашюте из безумия. – Сейчас они у нас на восьмом горизонте проживают...
– На первом шахтном горизонте?
– Да. Сначала они здесь, в подвале жили, но буянили очень и не по делу. И я сильно подозревал...
– Что Хачик их прислал?
– Вот видишь! Даже ты понимать ситуацию начинаешь! А я, дурак, поначалу не сообразил, пока они на меня скопом не бросились. Спасибо Тридцать Пятому, он их забурником разогнал.
– И как вы их туда, на горизонт, спустили?
– Как, как... В клети...
– Значит, спуск-подъем в шахту у вас в полном порядке? – удивился я.
– Да... Мы раз в несколько дней им жратву им возим.
– А 9-ый горизонт затоплен?
– Нет, только шахтный двор притоплен[6], – внимательно посмотрел на меня сумасшедший. – Воды там по пояс.
– А гаврики эти на поверхность не выберутся?
– Не должны. За железной дверью они. В бывшем музее[7].
– Там уютно, знаю. Полы деревянные, стенки сухие.
– Уютно, но воли нету... – отвел от меня Шура свои задумчивые глаза.
– А друг друга они там не загрызут? С тоски или от темперамента?
– Нет. Мне кажется – друзья они. Как близнецы друг друга без слов понимают.
Мы замолчали и некоторое время думали о своем. Я первым прервал паузу и пошел ва-банк по системе Станиславского:
– Шур... – как можно жалобнее обратился я к сторожу шахты. – Может быть, ты и меня перезомбируешь? Черт его знает, может быть, и в самом деле бес-Хачик меня попутал и помимо моего сознания сюда пригнал... Да, точно... – ушел я в себя, сокрушенно покачивая головой. – Наверное, из-за этого всю жизнь меня тревога и мучила. Сидела в груди и мучила, гнала куда-то из городов. Понимаешь, – стыдясь своей откровенности поднял я глаза на зрителя (покраснеть не получилось), – я по любому поводу тревожусь и бегу незнамо куда. Жизнь не мила мне стала, особенно в последнее время. И близким своим все порчу... Трех жен практически насмерть замучил своим неадекватным поведением Перезомбируй меня, а? Вылечи, пожалуйста...
Глаза Шуры победно засверкали и он радостно улыбнулся.
– С тех пор, как я из больницы ушел, я никогда в людях не ошибался. Я тебя вылечу, добрым будешь, помни только – я так просто никому не доверяю, у меня все под рентгеном...
– Не беспокойся, Шура. Рентгень, не стесняйся.
– Давай, мы прямо сейчас тебя перезомбируем. Отдай, пожалуйста, свой пистолет.
– Слушай, а жить-то я буду после лечения твоего? – протягивая ему оружие, спросил я с опаской.
– Будешь! Еще как! – засмеялся Шурик. – С Инессой будешь! Пойдем со мной.
Он вывел меня наружу. Машина моя исчезла, как, впрочем, и Елкин. Увидев нас, все оставшиеся пациенты шахты встали со своих мест и стали вглядываться нам в глаза.
– Хачик его прислал, – сказал Шура, стараясь выглядеть хмурым. – Он сам признался. Просил его переделать. Давайте, пожалуй, начнем, а то ужин скоро...
Смоктуновский ясно улыбнулся и ушел за здание. Через пять минут он вернулся, таща за собой громыхающую железную вентиляционную трубу. Инесса с Тридцать Пятым пошли ему навстречу, взяли трубу за концы и понесли ее к нам.
– Вот сюда кладите, – сказал им Шура, указывая на асфальтовую дорожку, ведущую к курилке.
Когда труба была положена на указанное место, Шура подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, ласково сказал:
– Давай, залазь в самую середку. И не бойся ничего.
Я пожал плечами, вздохнул, и полез в трубу. Как только моя голова оказалась внутри, впереди, у ее противоположного торца, я увидел голени Инессы. Ровные, светлые, они внушили мне уверенность в завтрашнем дне и я успокоился. Через минуту все сумасшедшие, включая и обладательницу соблазнительных ног, куда-то ушли и я стал подумывать, что, видимо, перезомбирование – это всего лишь очистка объектом исправления внутренней поверхности трубы от многолетней ржавчины. Ну, или что-то вроде того. Но я жестоко ошибся...
Минут через двадцать исполнители моего исправления вернулись и тут же мне стало себя очень и очень жалко: в торце я опять увидел ноги Инессы и сразу же – ее руку, швырнувшую мне под нос тлеющую тряпицу. И тут же отверстие трубы было заткнуто старыми изорванными ватниками. Стало совершенно темно и я понял, что они заткнули трубу и сзади меня. Едкий дым тлеющей ткани вошел в легкие и разорвал их кашлем. Я стал извиваться и бить затылком и руками о железо. И тут же сумасшедшие начали бешено колотить палками о трубу. Это было неописуемо ужасно. Я определенно чувствовал, что теряю рассудок, что еще немного этой пытки и я никогда не смогу стать прежним человеком...
Сколько все это продолжалось, я не знаю. Но неожиданно грохот прекратился, затычки были вынуты и мне вновь удалось глотнуть свежего воздуха, увидеть свет и голени Инессы. Отдышавшись, я начал вылезать по направлению к ним, но услышал ровный голос Шуры:
– Рано, милок, рано.
И все повторилось вновь. Вновь в трубу влетела горящая ткань, вновь стало темно и вновь они все вместе стали колотить палками по уже измятому железу. И вновь, когда все это кончилось, я услышал:
– Рано, милок, рано.
Как ни странно, этот повтор меня успокоил. Я понял, что задохнуться они мне не дадут и что экзекуция закончится либо после определенного числа повторов, либо после того, как я надолго потеряю сознание. И я свернулся ежиком и стал терпеть...
Очнулся я на траве. Мое тело лежало на спине, глаза смотрели в голубое небо, а когда его замещала голова Инессы – в ее настороженные, холодные теперь, зеленые глаза. "Спокойно, спокойно, дорогой! – подумал я. – Ты должен измениться. Стать другим, а то Шурик не поверит..."
– Как тебя зовут? – присев рядом со мной на корточки, строго спросил мой мучитель.
Я долго смотрел ему в глаза. Потом уронил голову набок и равнодушно ответил:
– Не знаю...
– Тебя зовут... тебя зовут Костей. И ты мой брат. Встань и иди к той сосне.
Я встал, подошел к сосне и прислонился к ней спиной. И увидел в руках у Шуры пистолет. "Идиот, – зло прошептал я. – Вздумал с сумасшедшими в детские игры играть. Идиот!"
Нас разделяло всего десять метров. "Бежать? – подумал я, оглянувшись. – Не имеет смысла – поймают... Наверняка, у них все предусмотрено.
Шура поднял пистолет и дважды выстрелил. И дважды мочки моих ушей были ожжены горячими пулями. Нет, он не прострелил их мне. Он просто коснулся их горячим свинцом...
– Молодец, не побежал! Поверил брату, – сказал растроганный Шура, подойдя ко мне вплотную. – А теперь, на, в себя поверь...
Он сунул мне в руки пистолет и толкнул в спину, посылая меня к своим товарищам. А сам встал спиной к сосне. Уверенный в себе, ну, прямо движущая сила природы.
Я, решив, что в этой компании пытаться что-то понять – дохлое дело, подошел к безучастно стоящим сумасшедшим. Инесса завязала мне глаза кухонным полотенцем, остро пахнувшим сырым картофелем и хозяйственным мылом. Деловито проверив, плотно ли легла повязка, она подвела меня метров на пять ближе по направлению к Шурику, подняла мою руку, сжимавшую пистолет, точнее нацеливая, чуть поправила ее и тихо сказала:
– Стреляй, сколько патронов есть.
Когда я начал стрелять, прикосновение ее теплой, мягкой ладони еще не растворилось в моей руке.
На четвертом или пятом выстреле вышла осечка и, опустив пистолет, я сел на траву. Теплые спорые руки развязали повязку на глазах и прямо перед собой я увидел Шуру. Рядом с ним стояла Инесса и равнодушно смотрела на Тридцать Пятого, бьющегося в тихом припадке.
– Понял? – нежно сказал Шура и подавшись ко мне, обнял за плечи. – Это он за меня так переживал, что не выдержал морального климата. И ты теперь так бояться за меня будешь... Потому, как у нас с тобой одна жизнь теперь... Немного погодя подлечим тебя еще немного и ты совсем нашим будешь... И мы твоими навек станем...
А я улыбался... Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. "Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было... – думал я, уже весь объятый эйфорией. – Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь... А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять". И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?
Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:
– Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?
– Да нет... – ответил я. – Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю...
– Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, – ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.
Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:
– Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.
Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать... Не знаю... Ни в этот раз, ни в следующие "чтения" я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи – это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов... Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то... Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность... Они приносили то, что я когда-то потерял... Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то...
Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно – я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.
– Пойдемте вечерять, – позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. – Борщ стынет.
Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:
– А не перегнул ты с Хачиком? – спросил потусторонний голос Инессы.
– Нет, в самый раз, – убежденно ответил Шура. – Все путем!
4. Я б так жил... – Клептоман Елкин. – Мать Инесса спасает мир. – Ночь на седьмом небе.
Все вместе мы прошли в Контору (так назвал административное здание Шура). Увидев, что шедший впереди Елкин миновал помещение шахтной столовой, я изумился. Заметив это, Инесса сказала:
– В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.
И скоро мы оказались в... в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была "морской" На ней висели румпель, литография картины Айвазавского "Девятый вал" и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была... больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью – белая металлическая утка с длиннющим хоботком... И освещение... Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза... Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала... А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда – деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.
– А вы неплохо устроились! – сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.
– А что? – усмехнулся Шура. – Мы для себя живем... А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит... А у Инессы – огород, коровы с курицами, кролики есть.
Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. "Кто-то палец в пробоину просовывал, – подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил..."
– Что смотришь? – засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. – Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет – штопать их будет.
Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :
– Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!
И обращаясь уже ко мне:
– Не люблю со сметаной. Весь вид портит, екэлэмэнэ. Борщ – он красивый, он так хорош. Машина нужна?
– Какая машина? – удивился я.
– Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, "Четверка", кофе с молоком.
– Кофе с молоком? – удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.
– Так возьмешь? Недорого отдам.
– Не знаю даже... – протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.
– А что? Возьми... За грибами-ягодами будешь ездить... – сказал он тепло.
– А сколько просишь? – поинтересовался я у Вани.
– А сколько не жалко!
– Ну ладно, – согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.
"Смотри, смотри, – подумал я. – Сейчас я тебе покажу перезомбированного по системе Станиславского".
И, вынув бумажник, я раскрыл его так, как будто бы только что нашел его под столом. Первым делом я вытащил свой паспорт раскрыл его и начал вглядываться в фотографию. Как бы что-то заподозрив, я сразу же поднял голову и недоуменно, перебегая глазами с одного лица на другое, стал смотреть на окружающих. Они молчали. Тогда я встал и подошел к зеркалу, висевшему на кухонной стене над умывальником. Посмотрев на себя с минуту, вернулся к столу с виноватой улыбкой деревенского дурачка, обнаружившего, что он сидит на лукошке с яйцами.
– Давно в зеркало не смотрел, – объяснил я свой поступок и, так и не сумев покраснеть, продолжил с интересом рассматривать содержимое своего бумажника.
– Смотри ты, у меня, оказывается и права водительские есть, – пробормотал я вслух.
– Поддельные... – сказал Елкин и отвернулся, не выдержав моего вопрошающего взгляда.
"Ну, ну, – подумал я. – Он и впрямь на ходу подметки срезает. Вот только когда он успел мой бумажник изучить?"
– Доллары зато настоящие, – сказал я, протягивая ему полтинник. – Хватит?
– Хватит! – ответил Елкин. – Тачку во дворе возьмешь. Я ее перекрасил и перебрал, Теперь как новая, что надо.
И, отказавшись от второго (кабаньих отбивных с кровью), вышел из столовой.
– Мог бы и шишек еловых ему дать, – с укоризной сказал Шура, когда за Ваней закрылась дверь. – Балуешь нашего Ваню.
– Тут ельников в округе нет. Километров на двадцать нет, – ответил я и осекся. И, испуганно взглянув в глаза Шуры, путано продолжил:
– Откуда я это знаю, я не знаю, но мне кажется, что я точно это знаю. Договорился бы на шишки и попух...
– Не бойся, память к тебе вернется почти вся, – мягко улыбнулся Шура. Ты только не притворяйся... Мы тут люди тертые и любой диагноз на лету определяем...
– Ты ее, Инессу, не обижай! – сказал он, уходя. – А то она заволнуется и может глупостей с твоим организмом наделать. А зачем нам с тобой глупости?
И, потушив верхний свет, вышел.
Я постоял немного у двери пытаясь сообразить, что это такое может сотворить с моим организмом Инесса. Решив, наконец, что глупости молодой симпатичной женщины будут наверняка приятными и даже, может быть, очень приятными, я не торопясь разделся, лег под услужливое одеяло и уставился в люстру. Ее подрагивающие хрусталики загадочно сверкали в боковом свете бра. Я потянул к ним руку и чуть качнул их. Они приятно зазвенели. Я тронул их вновь и прикрыл глаза, наслаждаясь сказочной музыкой.
"А я ведь совсем забыл, зачем приехал в этот сумасшедший дом, – подумал я, когда в спальне вновь воцарилась тишина. – Доллары, доллары... Зачем они здесь в этой компании? "Размяк характер, все мне нравиться", как сказал Маяковский... А девушка... Она ничего... Интересно, ведь я никогда не спал со шлюхами... Врешь, спал... И не с одной. Правда, это выяснялось позже... А Инка... Если у нее такой оригинальный бред, то она, наверняка, переспала с тысячью мужиков... И сегодня ночью я стану полноправным членом этой несметной семьи. Переспав с ней, я как бы пересплю со всем человечеством... Нет, не пересплю, а внесу свою лепту в живительную копилку Инессы И если она получит то, чего хочет, то этот сын действительно будет сыном человечества."
Я уже почти спал, когда Инесса легла ко мне. Ее легкое белое тело придвинулось к моему и обдало меня своим жаром.
– Ты поспи немного, отдохни. Тогда лучше получится... – прошептала она мне в ухо.
– Да я в общем-то и не устал... – ответил я, поворачиваясь к ней лицом. – Вы меня по атому растащили, а Смоктуновский их собрал, да так ладно... Как новый я сейчас.
– Ты не обижайся и меня не бойся, я хорошая. И тебе хорошо со мной будет. Только ты полюби меня. Ребенок мой должен в любви родиться...
– Расскажи мне о себе, – попросил я, рассматривая нежное лицо Инессы, ее белую лебединую шейку, обрамленную простой хлопчатобумажной ночной рубашкой.
– Не хочу... – прошептала она и, на секунду закрыв глаза, нырнула в свое прошлое. – Не было у меня ничего хорошего и я все забыла. У меня нет сил на прошедшую жизнь, я должна о другом думать...
– О чем?
– О нем. Знаешь, мне сейчас показалось, что он уже чуть-чуть родился. От тех мужчин, с которыми я была до тебя. Он уже здесь, я нутром чувствую... И так приятно мне. Ты ему поможешь родиться? Поможешь, да?
– Знаешь, чтобы ребенок в любви родился, надо любовью заниматься, а не разговорами... Я хотел сказать, что, может быть, приступим? Меня к этому тянет неодолимо. Ты такая красивая...
– Не говори об этом. Расскажи лучше о себе.
– А что рассказывать? Несколько раз был женат, но каждый раз через год-два чувство возникало чувство – а правильно ли все это, туда ли я иду? И все разваливалось, и все приходилось начинать сначала. Поначалу я думал, что все эти жизненные выверты – это судьба, которая ведет меня куда-то. К чему-то очень существенному, "предназначению своему, на белый свет тебя явившему". Потом всяких книжек начитался и понял, что все это "предназначение" – всего лишь обычная душевная болезнь, связанная с тем, что моя мать, будучи беременной мною, много нервничала...
– Нет... Это не душевная болезнь, я знаю... Это ты шел ко мне. И я к тебе шла. Шла, даже в психбольнице шла, когда меня в смирительной рубашке – часами держали...
– А долго ты в больнице жила?
– Долго. Полжизни. Сначала пациенткой была, а потом медсестрой помогала... Но все это позади. Очень скоро я рожу святого мальчика. Его будут звать Христос. Он вырастет и все на свете исправит. И все, все станут безгрешными ангелами. И в его царстве люди будут любить. И веру свою они будут нести в сердце. А для зла выстроят храмы и будут приходить туда и приносить свое зло... И закапывать его там под светлые иконы...
"Храм зла... – подумал я и криво улыбнулся. – Что-то вроде выгребной ямы. Несчастные приходят и оставляют в ней все свои душевно-мозговые нечистоты, то бишь зло... Свою неотрывную половину..."
– Но я не знаю, как все будет в точности... – как бы прочитав мои мысли продолжила Инесса задумчиво. – Но я знаю, что надо делать, чтобы все люди стали добрыми... Это очень просто...
– Родишь – девой Инессой тебя называть будут...
– Не будут! Я рожу его от всех мужчин. Все мужчины Земли будут его отцом. А я одна – матерью...
"Смотри ты! – подумал я. – Я был прав, оказывается, насчет секса со всем человечеством. Не иначе у нее трубы перевязаны... Это – печально... И сношаться сейчас она будет не со мной конкретно, а, по крайней мере, со всеми ныне здравствующими мужиками. Группенсекс прямо... Тоска... Как мы там все вместе уместимся? А женщина-то ничего... Бархатная конфетка с чертовскими зелеными глазами..."
– Может быть, закончим эти разговоры, а? – сказал я, оборвав свои постыдные мысли и нежно погладив ей плечико. – Это извращение какое-то – лежать в постели с мужиком и говорить о втором пришествии. Поцелуй меня... Ты меня своими глазами давно с ума свела. Если бы не они, давно слинял бы отсюда. Ты такая редкостная красавица – слов не подобрать... Ладошки твои такие мягонькие, пухлые, детские совсем. А грудки! Какая прелесть! Можно я их увижу?
– В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.
И скоро мы оказались в... в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была "морской" На ней висели румпель, литография картины Айвазавского "Девятый вал" и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была... больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью – белая металлическая утка с длиннющим хоботком... И освещение... Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза... Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала... А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда – деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.
– А вы неплохо устроились! – сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.
– А что? – усмехнулся Шура. – Мы для себя живем... А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит... А у Инессы – огород, коровы с курицами, кролики есть.
Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. "Кто-то палец в пробоину просовывал, – подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил..."
– Что смотришь? – засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. – Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет – штопать их будет.
Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :
– Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!
И обращаясь уже ко мне:
– Не люблю со сметаной. Весь вид портит, екэлэмэнэ. Борщ – он красивый, он так хорош. Машина нужна?
– Какая машина? – удивился я.
– Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, "Четверка", кофе с молоком.
– Кофе с молоком? – удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.
– Так возьмешь? Недорого отдам.
– Не знаю даже... – протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.
– А что? Возьми... За грибами-ягодами будешь ездить... – сказал он тепло.
– А сколько просишь? – поинтересовался я у Вани.
– А сколько не жалко!
– Ну ладно, – согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.
"Смотри, смотри, – подумал я. – Сейчас я тебе покажу перезомбированного по системе Станиславского".
И, вынув бумажник, я раскрыл его так, как будто бы только что нашел его под столом. Первым делом я вытащил свой паспорт раскрыл его и начал вглядываться в фотографию. Как бы что-то заподозрив, я сразу же поднял голову и недоуменно, перебегая глазами с одного лица на другое, стал смотреть на окружающих. Они молчали. Тогда я встал и подошел к зеркалу, висевшему на кухонной стене над умывальником. Посмотрев на себя с минуту, вернулся к столу с виноватой улыбкой деревенского дурачка, обнаружившего, что он сидит на лукошке с яйцами.
– Давно в зеркало не смотрел, – объяснил я свой поступок и, так и не сумев покраснеть, продолжил с интересом рассматривать содержимое своего бумажника.
– Смотри ты, у меня, оказывается и права водительские есть, – пробормотал я вслух.
– Поддельные... – сказал Елкин и отвернулся, не выдержав моего вопрошающего взгляда.
"Ну, ну, – подумал я. – Он и впрямь на ходу подметки срезает. Вот только когда он успел мой бумажник изучить?"
– Доллары зато настоящие, – сказал я, протягивая ему полтинник. – Хватит?
– Хватит! – ответил Елкин. – Тачку во дворе возьмешь. Я ее перекрасил и перебрал, Теперь как новая, что надо.
И, отказавшись от второго (кабаньих отбивных с кровью), вышел из столовой.
– Мог бы и шишек еловых ему дать, – с укоризной сказал Шура, когда за Ваней закрылась дверь. – Балуешь нашего Ваню.
– Тут ельников в округе нет. Километров на двадцать нет, – ответил я и осекся. И, испуганно взглянув в глаза Шуры, путано продолжил:
– Откуда я это знаю, я не знаю, но мне кажется, что я точно это знаю. Договорился бы на шишки и попух...
– Не бойся, память к тебе вернется почти вся, – мягко улыбнулся Шура. Ты только не притворяйся... Мы тут люди тертые и любой диагноз на лету определяем...
* * *
После того, как я уговорил несколько чашек крепкого чая с вареньем из жимолости и домашними ирисками, Шура отвел меня в ванную комнату, а после нее – в хрустальную спальную.– Ты ее, Инессу, не обижай! – сказал он, уходя. – А то она заволнуется и может глупостей с твоим организмом наделать. А зачем нам с тобой глупости?
И, потушив верхний свет, вышел.
Я постоял немного у двери пытаясь сообразить, что это такое может сотворить с моим организмом Инесса. Решив, наконец, что глупости молодой симпатичной женщины будут наверняка приятными и даже, может быть, очень приятными, я не торопясь разделся, лег под услужливое одеяло и уставился в люстру. Ее подрагивающие хрусталики загадочно сверкали в боковом свете бра. Я потянул к ним руку и чуть качнул их. Они приятно зазвенели. Я тронул их вновь и прикрыл глаза, наслаждаясь сказочной музыкой.
"А я ведь совсем забыл, зачем приехал в этот сумасшедший дом, – подумал я, когда в спальне вновь воцарилась тишина. – Доллары, доллары... Зачем они здесь в этой компании? "Размяк характер, все мне нравиться", как сказал Маяковский... А девушка... Она ничего... Интересно, ведь я никогда не спал со шлюхами... Врешь, спал... И не с одной. Правда, это выяснялось позже... А Инка... Если у нее такой оригинальный бред, то она, наверняка, переспала с тысячью мужиков... И сегодня ночью я стану полноправным членом этой несметной семьи. Переспав с ней, я как бы пересплю со всем человечеством... Нет, не пересплю, а внесу свою лепту в живительную копилку Инессы И если она получит то, чего хочет, то этот сын действительно будет сыном человечества."
Я уже почти спал, когда Инесса легла ко мне. Ее легкое белое тело придвинулось к моему и обдало меня своим жаром.
– Ты поспи немного, отдохни. Тогда лучше получится... – прошептала она мне в ухо.
– Да я в общем-то и не устал... – ответил я, поворачиваясь к ней лицом. – Вы меня по атому растащили, а Смоктуновский их собрал, да так ладно... Как новый я сейчас.
– Ты не обижайся и меня не бойся, я хорошая. И тебе хорошо со мной будет. Только ты полюби меня. Ребенок мой должен в любви родиться...
– Расскажи мне о себе, – попросил я, рассматривая нежное лицо Инессы, ее белую лебединую шейку, обрамленную простой хлопчатобумажной ночной рубашкой.
– Не хочу... – прошептала она и, на секунду закрыв глаза, нырнула в свое прошлое. – Не было у меня ничего хорошего и я все забыла. У меня нет сил на прошедшую жизнь, я должна о другом думать...
– О чем?
– О нем. Знаешь, мне сейчас показалось, что он уже чуть-чуть родился. От тех мужчин, с которыми я была до тебя. Он уже здесь, я нутром чувствую... И так приятно мне. Ты ему поможешь родиться? Поможешь, да?
– Знаешь, чтобы ребенок в любви родился, надо любовью заниматься, а не разговорами... Я хотел сказать, что, может быть, приступим? Меня к этому тянет неодолимо. Ты такая красивая...
– Не говори об этом. Расскажи лучше о себе.
– А что рассказывать? Несколько раз был женат, но каждый раз через год-два чувство возникало чувство – а правильно ли все это, туда ли я иду? И все разваливалось, и все приходилось начинать сначала. Поначалу я думал, что все эти жизненные выверты – это судьба, которая ведет меня куда-то. К чему-то очень существенному, "предназначению своему, на белый свет тебя явившему". Потом всяких книжек начитался и понял, что все это "предназначение" – всего лишь обычная душевная болезнь, связанная с тем, что моя мать, будучи беременной мною, много нервничала...
– Нет... Это не душевная болезнь, я знаю... Это ты шел ко мне. И я к тебе шла. Шла, даже в психбольнице шла, когда меня в смирительной рубашке – часами держали...
– А долго ты в больнице жила?
– Долго. Полжизни. Сначала пациенткой была, а потом медсестрой помогала... Но все это позади. Очень скоро я рожу святого мальчика. Его будут звать Христос. Он вырастет и все на свете исправит. И все, все станут безгрешными ангелами. И в его царстве люди будут любить. И веру свою они будут нести в сердце. А для зла выстроят храмы и будут приходить туда и приносить свое зло... И закапывать его там под светлые иконы...
"Храм зла... – подумал я и криво улыбнулся. – Что-то вроде выгребной ямы. Несчастные приходят и оставляют в ней все свои душевно-мозговые нечистоты, то бишь зло... Свою неотрывную половину..."
– Но я не знаю, как все будет в точности... – как бы прочитав мои мысли продолжила Инесса задумчиво. – Но я знаю, что надо делать, чтобы все люди стали добрыми... Это очень просто...
– Родишь – девой Инессой тебя называть будут...
– Не будут! Я рожу его от всех мужчин. Все мужчины Земли будут его отцом. А я одна – матерью...
"Смотри ты! – подумал я. – Я был прав, оказывается, насчет секса со всем человечеством. Не иначе у нее трубы перевязаны... Это – печально... И сношаться сейчас она будет не со мной конкретно, а, по крайней мере, со всеми ныне здравствующими мужиками. Группенсекс прямо... Тоска... Как мы там все вместе уместимся? А женщина-то ничего... Бархатная конфетка с чертовскими зелеными глазами..."
– Может быть, закончим эти разговоры, а? – сказал я, оборвав свои постыдные мысли и нежно погладив ей плечико. – Это извращение какое-то – лежать в постели с мужиком и говорить о втором пришествии. Поцелуй меня... Ты меня своими глазами давно с ума свела. Если бы не они, давно слинял бы отсюда. Ты такая редкостная красавица – слов не подобрать... Ладошки твои такие мягонькие, пухлые, детские совсем. А грудки! Какая прелесть! Можно я их увижу?