нечего. Вот и покуриваю, и читаю.
- А ты "Спартака" читал? - решил я похвастаться.
Но он, не слушая меня, сказал задумчиво:
- Да, Балта... Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна
осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не
понимаешь.
- Я не понимаю? Ого! - сказал я обиженно. - У меня у самого в городе
девушка есть.
Коломеец посмотрел на меня и засмеялся.
- Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! - сказал
он весело и хлестнул лошадей.
Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли,
ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока
арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых
лебедой, чернел шалаш сторожа.
- Дядько! - сложив руки лодочкой, закричал Коломеец.
Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках
вышел сторож.
- Чего вам? - спросил он подозрительно.
- Продайте арбуза, дядько, - попросил Коломеец.
- Вы чьи будете?
- Мы городские. В совхозе работаем.
Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая
арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу
продолговатый арбуз.
- Берить. Оце добрый кавунчик.
- Спасибо, дядько. Сколько вам грошей?
- Ничего! - ответил сторож.
- Почему же? - удивился Коломеец. - Даром мы не возьмем.
- Берите, берите, - сказал дядько. - Хлопцы вы молодые, грошей у вас,
наверное, мало - возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы
люди аккуратные, попросили по-доброму - возьмите потому бесплатно.
- Ну, спасибо вам! - сказал Коломеец, погоняя лошадей. - Дай вам боже
еще столько прожить!
Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине,
арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы.
- Желтый! Смотри! - удивился Коломеец. - Ну ничего, хоть желтый, но
спелый. Видишь - косточки черные.
Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину.
Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я
глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и
говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.
Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые
в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И
далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из
его трубы подымался над совхозным садом.
Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу
зарывались в густую дорожную пыль.
У совхозного мостика нас встретил Полевой.
Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом
гимнастерки.
- Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего
так долго?
- Какое долго? - обиделся Коломеец. - Да мы раньше всех, товарищ
Полевой.
- Погоди, залезу, - попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и
скомандовал: - Поехали, да поживей!
Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась,
шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.
- Остальные скоро там? - спросил Полевой.
- Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились.
- Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего
больше молотить, - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы
первые, - добавил он, - идите работать к молотилке. Снопы возить будут
совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.
Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но
как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца,
готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.
Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы
кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет
молотилка "Эльворти" работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали
мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток
был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев.
Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные
стены напоминали о них.
Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал
рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот
ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль
виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями,
разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.
Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками
охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали
ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно,
работа спорилась.
- Ну, принимай, хлопче, первый на почин, - сказал мне снизу наш
вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С
этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я
покачнулся и чуть не полетел вниз - сноп был очень тяжелый. Я быстро
распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое,
передвинул половину его Коломейцу.
Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые
блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе
стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась
пыль.
- Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно
засвистал на весь ток.
- Никита свистит - значит, дело будет. Поднажали, ребята! - сказал,
смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.
Чтобы не стоять без дела, Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не
было видно. Полевой нагнулся и, подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в
топку локомобиля. Упав на раскаленное поддувало, солома задымилась, первые
языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.
- Давай, давай! Чего загляделся? - Коломеец сердито подтолкнул меня.
Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.
Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я
один за другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы. Жарко пекло солнце,
мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени.
"После иголкой выну", - думал я, разрывая перевясла. Весело на душе было,
что я работаю наравне со взрослыми, да еще у самого барабана - не
где-нибудь. Поглядел бы на меня сейчас Петька Маремуха. Ему и не снилось
такое - стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко
завидовал, что тот у медника Захаржевского работает. А что Котька по
сравнению со мной? Подумаешь! Гордый и довольный, я принимал от Шершня
снопы. Шершень в рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами. Вот он
начинает новый ряд.
"Ну-ка подай этот крайний широкий снопик - его, пожалуй, на три порции
хватит", - подумал я.
Шершень, словно угадывая мои мысли, перебросил мне сноп. Только я
развязал перевясло, к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся
и увидел на решетке длинный ржавый болт.
- Никита, смотри! - шепнул я Коломейцу.
Тот поднял болт, нахмурился.
- В самом снопе?
- Ага!
- Давай, давай, Никита! - закричали снизу.
- Да погоди ты! - отмахнулся Коломеец и, переведя ремень на холостой
маховичок, подозвал Полевого.
Когда я объяснил, где был найден болт, Полевой сказал:
- Не иначе - кулацкие штучки. Случайно такие железяки в снопы не
попадают. Это не перепелка. - И тихо предупредил меня: - Ты гляди, Манджура,
может, еще чего найдешь. Подсунули болт - могут и бомбу в солому заплести.
Молотьба пошла дальше.
Теперь, прежде чем подвинуть сноп Коломейцу, я прощупывал солому; а он
то и дело подгонял меня. Я здорово упарился, рубашка прилипла к спине,
соленый пот затекал в глаза, я протирал их рукавом и думал: поскорей бы
шабаш.
- Эй, шевелись, Коломеец! - покрикивали все чаще и чаще курсанты.
Они вошли во вкус, быстро отгребали солому, подставляли к жестяному
желобу пустые рогожные мешки и сердились, когда теплое зерно шло слабой
струйкой.
Перед обедом все пошли на Днестр купаться. Дорога на реку пролегала под
забором совхоза. Мы миновали то место, где вчера я, прыгая в бурьян, спугнул
неизвестного человека. Совхозный сад днем выглядел не таким густым, как
ночью.
Днестр заблестел сразу же за каменным забором. Он показался мне с
первого взгляда очень широким - раз в пять шире нашего Смотрича. Тот я
переплывал с одного маху, а здесь, пожалуй, пришлось бы попыхтеть. Мы с
Коломейцем сели у самой воды. Гористый бессарабский берег был хорошо виден и
отсюда, снизу.
На глинистых холмах зазеленели виноградники, за ними на бугре, далеко
от Днестра, виднелось село - белые хатки под соломенными крышами, садики, на
краю села тускло поблескивал купол церкви. Оттуда, с околицы села, к Днестру
спускалось вниз по крутым склонам несколько тропинок. Они вели к двум
чернеющим на воде мельницам. Издали эти черные дощатые мельницы,
закрепленные на якорях посреди реки и соединенные с берегом узенькими
кладочками, были похожи на сорванные наводнением курятники. Бессарабский
берег был пустынен, только у левой мельницы, стоя на мостках, стирали белье
две женщины. Когда они шлепали вальками, гулкие хлопки доносились к нам сюда
вместе с поскрипыванием мельничных жерновов.
- Ну что ж, выкупаемся, а, Василь? - сказал Коломеец и стащил с ноги
покрытый пылью сапог.
Когда он стянул суконные бриджи и нижнюю рубашку, я увидел, что вся
спина и грудь его густо поросли черными волосами.
Коломеец нежно провел ладонью по волосатой груди и сказал с гордостью:
- Это у меня с детства, и притом наследственное. Батько мой тоже
волосатый - ужас.
- Эй, Никита! - крикнул издали Коломейцу широкоплечий, рослый курсант
Бажура. - Поплыли на тот берег?
- Туда не доплыву, - ответил, вставая и поеживаясь, Коломеец, -
заморился. Немного давай поплаваем - и все.
Оба они - широкоплечий Бажура и низенький, щуплый Коломеец - вошли в
чистую воду Днестра и тихо поплыли.
Ко мне подсел Полевой.
- Ну как, Манджура, подружился с Коломейцем? Хорошо работали вдвоем? -
спросил Полевой.
- Вы же сами видели, как работали.
- Коломеец - парень хороший, компанейский.
- А в футбол не играет, говорит: детская игра, - сказал я Полевому.
- Ну, это старая история, - сказал, смеясь, Полевой. - Это тебе,
новичку, он накрутил чего-то. Он первые дни, как приехал в совпартшколу,
таким гоголем ходил - не подступись. Да и стал хвастаться: я-де, мол, самый
главный был футболист в Балте. В сборной города голкипера играл. С Одессой
встречались - ни одного мяча не пропустил. Все уши-то развесили, а я думаю:
вот удача-то. Хоть одного игрока настоящего бог послал. Ну, вышли на
тренировку, и Коломейца взяли с собой. Стал он в голу, и тут конфуз
получился. Ни одного мяча поймать не может. Руками машет, как журавль
крыльями, а мы ему меж ног мячик за мячиком накатываем. Вот смеху-то было
после! Ну, он, понятно, обиделся и перестал играть.
В эту минуту Коломеец вышел из реки и направился к нам. На его
волосатой груди блестели капли воды.
- Я вот, Никита, рассказываю твоему напарнику, как ты в футбол с нами
играл, - подмигивая мне, сказал Полевой.
- А-а-а, в футбол! - сконфуженно протянул Коломеец и запрыгал на одной
ноге, делая вид, что ему в ухо попала вода. Напрыгавшись и не глядя на
Полевого, он сказал мне: - Ну, чего сидишь? Пошли купаться!
Вода в Днестре была холодная и течение очень быстрое.
Не успел я проплыть и десяти шагов, как меня снесло далеко вниз.
Плыть напрямик за Коломейцем на середину реки я не решился и медленно
поплыл вдоль берега. Плавал я совсем немного, а отнесло меня порядком.
Обратно к своей одежде я побежал по отмели.
- Ты где устроился, Манджура? - следя за тем, как я одеваюсь, спросил
Полевой.
- На балконе.
- Спать будешь на балконе?
- Да.
- Ну, а вещи где?
- Тоже на балконе.
- А если дождь?
- Ничего. Как-нибудь.
- Смотри, - сказал Полевой, - как бы ты не прогадал. А то перебирайся
лучше к нам, вниз. Как раз место одно в уголке есть свободное. Сухо, тепло,
и никакой тебе дождь не будет страшен.
- Да нет, товарищ Полевой, спасибо. Мне на балконе лучше будет.
- Как знаешь, - сказал Полевой и, попробовав рукой воду, стал
раздеваться.
На балконе у меня было не так уж плохо. Обвитый с двух сторон диким
виноградом, он напоминал беседку. Прямо на расшатанные, выжженные солнцем
половицы я бросил соломенный матрац, а вещи спрятал в нише около дверей,
ведущих в бывшую помещичью столовую. Там, разложив на полу хрустящие
матрацы, устроились курсанты. Можно было, конечно, и мне улечься рядом с
ними, но этот полутемный зал с заколоченными снаружи ставнями не понравился
мне. Слишком сумрачно, прохладно в нем было.
- Э, да у тебя здесь шикарно! - заходя ко мне в гости на балкон, сказал
Коломеец. - Как в тропическом лесу. И лианы растут! - Коломеец потрогал
виноградную лозу, обвивавшую железный кронштейн, и, опершись на шаткие
перила балкона, посмотрел вдаль.
Днестр отсюда не был виден, он протекал глубоко в лощине, зато можно
было хорошо разглядеть бессарабское село на том берегу.
- Знаешь что, молодой человек? - сказал, обернувшись, Коломеец. - Мне
здесь определенно нравится: пейзаж, воздух и все такое - словом, я поселюсь
с тобой. Не возражаешь?
- А чего ж мне возражать? Давай перебирайся! - ответил я радостно.
Когда уже совсем стемнело, мы с Коломейцем разложили поудобнее рядышком
оба матраца и начали укладываться.
Несколько минут мы лежали молча. Над ухом у меня тонко прозвенел комар.
На бессарабском берегу протяжно пели грустную молдавскую дойну.
- Словно хоронят кого-то, - сказал я.
- Чего ж им веселиться? - ответил Коломеец. - Жмут их, бедняг,
румынские бояре, жмут жандармы, попы всякие, - от такой, брат, жизни
краковяк не спляшешь.
- А ты как думаешь: Бессарабия когда-нибудь будет советской? - спросил
я у Коломейца.
- Рано или поздно - весь мир пойдет по нашему пути! - затягиваясь
цигаркой, мечтательно сказал Коломеец. - А Бессарабия - тем более. Это же
наш край. Ты разве не знаешь, что румынские бояре захватили ее жульнически,
когда мы генералов колошматили?
Налетел ветер, и верхушки тополей под балконом тихо зашелестели,
заскрипел флюгер на крыше. Ветер обдал меня табачным дымом. Коломеец лежал
на своем матраце, до подбородка натянув ворсистое солдатское одеяло. В зубах
его тлел огонек папироски. Он сжимал ее крепко, как старый, заправский
курильщик. Я смотрел искоса на Коломейца и завидовал ему: всего на три года
меня старше, а куда там. Вот я никак не могу научиться курить, сколько раз
пробовал и каждый раз бросаю. Какое удовольствие глотать противный табачный
дым? Долго после него во рту погано, в горле першит и есть не хочется. Какая
бы ни была вкусная еда - все равно что бумагу жуешь.
- Хорошо ему, черту, было здесь. Один, а такой дом имел! - сказал
Коломеец.
- Кому? - не понял я.
- Да этому, Григоренко.
- Кому, кому?
- Ну чего ты закомукал? Помещику здешнему, Григоренко.
- Какой это Григоренко? Ты его знаешь?
- Еще бы! - ухмыльнулся Коломеец. - Каждую субботу к нему в гости
приезжал, а на этом балконе мы чай...
- Нет, правда. Ты его не знаешь?
- Откуда я его могу знать? Вот чудак! - обозлился Коломеец. - Что я -
помещичьего роду или исправник какой? Мне сегодня Шершень рассказывал, что
этим имением владел пан по фамилии Григоренко.
- А он не доктор ли, случайно, был?
- Он?.. Подожди... Подожди... Шершень мне что-то говорил и о докторе.
Дай припомнить. Нет, этот помещик сам не был доктором, а у него брат был в
городе - доктор медицины или что-то в этом роде. А ты что - знаешь его?
- Еще бы!
И я рассказал Коломейцу, за что был расстрелян большевиками доктор
Григоренко.
- Смотри, мерзавец какой, - удивился Коломеец. - Значит, оба брата были
нашими врагами! Один большевиков Петлюре выдавал, а другой и посейчас людей
на той стороне мучит.
- А разве помещик на той стороне?
- Ну!.. В том-то и фокус, милый. Его отсюда, из имения, как Советская
власть установилась, крестьяне выгнали, имение под совхоз, а он собрал
манатки да и перемахнул на другой берег. И живет сейчас у бояр припеваючи. И
на той стороне ведь его имение.
- То, что видно отсюда?
- Ну да. Все его, собственное. А племянничек у нас? У медника,
говоришь, работает?
- Ага. У Захаржевского.
- Все они, сукины дети, орабочиваются сейчас! - сказал Коломеец. - Без
стажа-то им зарез. Ни в вуз поступить, никуда. Вот и подстраиваются.
- Этот Котька и в совпартшколу ходит.
- А что ему делать в совпартшколе?
- Он к садовнику Корыбко ходит...
- Постой, я этого паныча, кажется, видел... Он такой смуглый, ловкий!
- Да, да!
- Ну, значит, он самый. Я пришел как-то в спортзал и вижу - на брусьях
незнакомый паренек раскачивается. "Что вам, говорю, гражданин, здесь нужно?
Посторонним, говорю, сюда вход воспрещен". А он забросил ноги на брусья и
отвечает: "Я, говорит, не посторонний. Я к вашему сотруднику, садовнику
Корыбко, пришел". Значит, он и есть последний из могикан?
- Он совсем не Могикан, его фамилия Григоренко...
- Ох, Василь, Василь! - рассмеялся Коломеец. - Да ты, я вижу, совсем
необразованный. Чудак-рыбак.
- Эй, Никита! - донесся из комнаты чей-то глухой голос. - Ты скоро
заснешь в своем скворечнике? Сам не спишь, так хоть людям не мешай.
Не обращая внимания, Коломеец продолжал:
- Почему я назвал этого Григоренко последним из могикан - вот вопрос? А
потому, что он есть последний отпрыск вымирающего класса помещиков и
феодалов. Таких субъектов на нашей земле больше не будет. Понял?
Я ничего не ответил. Не хотелось, чтобы из комнаты, где спали курсанты,
прикрикнули и на меня.
На той стороне Днестра по-прежнему пели протяжную дойну. "Пока я здесь
работаю, - подумал я, - этот прохвост будет отбивать у меня Галю. А Галя,
может, до сегодняшнего дня еще не знает, что я уехал, что меня нет в городе.
Надо будет обязательно написать Гале письмо!" - решил я, засыпая.
Но прошло много дней, а я все никак не мог написать Гале. Утром, только
всходило солнце, я бежал к Днестру, раздевался на скалах и с разбегу прыгал
в быструю воду, фыркал, мылся в ней, прогоняя остатки сна, затем мчался в
столовую, где звенела уже посуда. Кормили нас по утрам просто, но сытно -
мамалыгой. Давали мамалыгу с разными приправами: то с кислым молоком, то с
холодным компотом из сушеных фруктов, то со вчерашним холодным борщом, то
политую сметаной, то приносили ее на стол плавающей в свежем парном молоке
утреннего удоя, то накладывали в миски посыпанную румяными, шипящими
шкварками.
И каждый раз она была вкусная, рассыпчатая, горячая, ослепительно
желтого цвета, дымящаяся, пахучая! Она возвышалась янтарными глыбами в
глубоких алюминиевых мисках, привезенных нами из города.
Плотно поев такой мамалыги, нельзя было болтаться без дела. Работа так
и прилипала к рукам, веселая, дружная работа у молотилки, среди запахов
свежей пшеницы, под песни сельских девчат, шуршанье приводного ремня,
посапывание задымленного локомобиля на совхозном току, под горячим летним
солнцем, в нескольких десятках шагов от быстрого и прохладного Днестра.
На обед нам тоже подавали мамалыгу, но только уже вместо хлеба к
первому и второму. Повар резал ее, густо сваренную, кирпичиками и, пока мы
купались после работы, расставлял кирпичики этой мамалыги возле каждой
миски.
После обеда было очень жарко, невозможно было усидеть в накаленном
солнцем доме. Мы расходились по совхозному саду и отдыхали кто на густой
траве под высокими тополями, кто в пустых прохладных амбарах на охапках
сухого прошлогоднего сена. Тихо становилось в послеобеденное время в
совхозе: пастухи угоняли весь скот к Днестру, коровы стояли там по колено в
холодной воде, изредка обмахиваясь хвостами от назойливых слепней, лошади
пережевывали в конюшнях овес. Весь огромный совхозный двор был заставлен
пустыми подводами. Засыпав лошадям корма, конюхи уходили кто в село, кто в
сад.
Хорошо было лежать после обеда где-нибудь под деревом на траве и
видеть, как дрожит в нескольких шагах от тебя накаленный солнцем воздух, как
медленно проплывают по чистому небу случайные прозрачные тучки, слушать, как
позвякивают колокольцами коровы у Днестра, как прозвенит и замолкнет на той
стороне звоночек извозчика-балагулы.
Удобно было лежать так на мягкой траве и чувствовать, как ноет все
уставшее за день тело. Радостно было разглядывать исцарапанные соломой
загорелые руки, - я уже набил себе на ладонях изрядные мозоли. Приятно было
сознавать, что хлеб, который ты сейчас ешь, уже не отцовский, а заработанный
тобою, что вкусная рассыпчатая мамалыга, которую подает к обеду повар
Махтеич, принадлежит тебе по праву, потому что ты заработал ее, так же как и
другие курсанты, вот этими исцарапанными своими руками. Славно было лежать
так под высоким островерхим тополем, размышляя о том, что ты начинаешь жить
самостоятельно, что перед тобой открыта дорога в большую и такую заманчивую
жизнь.
Обычно стоило мне только расположиться где-либо на отдых под тополем
либо под густыми кустами жасмина, как в ту же минуту неизвестно откуда
появлялся совхозный пес Рябко, черной с белым масти, с подрубленными ушами и
мохнатым хвостом, полным репейника. Уже издали, подходя, Рябко глядел на
меня добрыми глазами, вилял хвостом и всячески пытался подмазаться ко мне,
чтобы я разрешил ему улечься у меня в ногах. Но у Рябка были блохи, поэтому
я сразу же отгонял пса подальше. Он растягивался где-нибудь неподалеку в
тени, положив на грязные лапы мохнатую морду с черным носом, и, высунув
сухой от жары язык, тяжело дышал. Скоро он успокаивался, закрывал глаза и
начинал дремать. Я пробовал читать "Политграмоту", которую дал мне Коломеец,
но читалось после обеда очень плохо. Я многого не понимал, что было написано
в этой книжке, и все время думал о Гале.
"Вот отдохну чуть-чуть, - думал я, - пойду в красный уголок и напишу ей
письмо, большое, нежное". Я придумывал самые ласковые слова для этого
письма. Я представлял себе, как удивится Галя, получив от меня письмо, и
постепенно с мыслями о Гале засыпал. Просыпался я с тяжелой от жары головой.
Шумели возле дома, играя в городки, курсанты. На дворе стоял уже вечер.
С той ночи, как я спугнул в бурьяне под забором неизвестного человека,
в совхозе было спокойно. Однако в соседних селах пошаливали бандиты.
Пересылали их через Днестр на нашу сторону румынские бояре. Приходили они и
из панской Польши. Сами они, вряд ли бы рискнули действовать так нахально,
если бы за спиной у их хозяев - польской и румынской буржуазии - не стояла
мировая буржуазия.
Капиталисты тех стран, подготовляя новое нападение на Советскую страну,
прибирали к своим рукам всякую нечисть, изгнанную народом за границу и
ненавидящую Советскую власть. Особенно в темные пасмурные ночи бандиты
нередко переправлялись на советский берег и растекались по соседним селам.
Они соединялись с местными кулаками, с бывшими петлюровцами, грабили на
дорогах проезжих, нападали на сельсоветы, на комитеты незаможных селян,
поджигали хаты бедняков, убивали коммунистов. Чем ближе к осени, тем наглее
становились бандиты: они знали, что на полях собран большой урожай, что
крестьянство живет лучше, чем раньше. А хозяева бандитов хотели, чтобы все
было наоборот - чтобы снова вернулись на эти богатые земли из-за границы
паны и помещики, чтобы наш совхоз, в котором работали сейчас курсанты, опять
был превращен в панское имение.
Побаиваясь выйти в открытую против Советской власти, иностранные
капиталисты старались вредить нам через своих посыльных - бандитов.
Вооруженные ручными пулеметами системы Шош и Льюис, подвесив на поясах
ручные гранаты, с бумажниками, набитыми американскими долларами, бандиты
ночью шныряли по дорогам. Днем же они скрывались в лесах, в амбарах у
местных кулаков, в глубоких, сырых погребах под кулацкими хатами.
К совхозу бандиты боялись подбираться - видно, знали, что у всех нас
есть оружие. Однако чувствовалось, что наш совхоз - первое социалистическое
хозяйство на берегу Днестра, в котором работает много коммунистов и
комсомольцев, - не дает бандитам покоя. Не давал совхоз покоя и тем, что
жили на другой стороне реки. Был на том берегу Днестра бугор, с которого
легко можно было разглядеть совхозный ток. Часто на этом бугре проезжие
помещики останавливали фаэтоны, кабриолеты и подолгу смотрели в бинокли, как
идет в совхозе молотьба.
А молотьба шла хорошо - все больше и больше тугих, тяжелых мешков со
свежей пшеницей свозили в амбары. Вырастал за током огромный стог: целыми
днями к нему подгребали обмолоченную солому, втаскивали ее охапками наверх.
С этого стога можно было увидеть даже город Хотин, расположенный на берегу
Днестра, у самой румынской границы.
После двух недель работы в совхозе в субботу я получил свою первую
получку - одиннадцать рублей тридцать семь копеек. Сначала я решил приберечь
все деньги до возвращения в город, но потом не удержался и пошел в сельский
кооператив. Там я купил себе полфунта маковников, розовое репейное масло,
чтобы лучше лежали волосы, гребешок в кожаном футлярчике и флакон одеколона
"Ландыш". Идя обратно, я нюхал одеколон и, когда уже подходил к совхозу,
- А ты "Спартака" читал? - решил я похвастаться.
Но он, не слушая меня, сказал задумчиво:
- Да, Балта... Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна
осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не
понимаешь.
- Я не понимаю? Ого! - сказал я обиженно. - У меня у самого в городе
девушка есть.
Коломеец посмотрел на меня и засмеялся.
- Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! - сказал
он весело и хлестнул лошадей.
Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли,
ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока
арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых
лебедой, чернел шалаш сторожа.
- Дядько! - сложив руки лодочкой, закричал Коломеец.
Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках
вышел сторож.
- Чего вам? - спросил он подозрительно.
- Продайте арбуза, дядько, - попросил Коломеец.
- Вы чьи будете?
- Мы городские. В совхозе работаем.
Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая
арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу
продолговатый арбуз.
- Берить. Оце добрый кавунчик.
- Спасибо, дядько. Сколько вам грошей?
- Ничего! - ответил сторож.
- Почему же? - удивился Коломеец. - Даром мы не возьмем.
- Берите, берите, - сказал дядько. - Хлопцы вы молодые, грошей у вас,
наверное, мало - возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы
люди аккуратные, попросили по-доброму - возьмите потому бесплатно.
- Ну, спасибо вам! - сказал Коломеец, погоняя лошадей. - Дай вам боже
еще столько прожить!
Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине,
арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы.
- Желтый! Смотри! - удивился Коломеец. - Ну ничего, хоть желтый, но
спелый. Видишь - косточки черные.
Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину.
Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я
глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и
говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.
Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые
в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И
далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из
его трубы подымался над совхозным садом.
Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу
зарывались в густую дорожную пыль.
У совхозного мостика нас встретил Полевой.
Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом
гимнастерки.
- Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего
так долго?
- Какое долго? - обиделся Коломеец. - Да мы раньше всех, товарищ
Полевой.
- Погоди, залезу, - попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и
скомандовал: - Поехали, да поживей!
Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась,
шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.
- Остальные скоро там? - спросил Полевой.
- Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились.
- Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего
больше молотить, - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы
первые, - добавил он, - идите работать к молотилке. Снопы возить будут
совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.
Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но
как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца,
готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.
Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы
кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет
молотилка "Эльворти" работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали
мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток
был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев.
Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные
стены напоминали о них.
Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал
рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот
ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль
виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями,
разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.
Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками
охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали
ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно,
работа спорилась.
- Ну, принимай, хлопче, первый на почин, - сказал мне снизу наш
вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С
этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я
покачнулся и чуть не полетел вниз - сноп был очень тяжелый. Я быстро
распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое,
передвинул половину его Коломейцу.
Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые
блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе
стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась
пыль.
- Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно
засвистал на весь ток.
- Никита свистит - значит, дело будет. Поднажали, ребята! - сказал,
смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.
Чтобы не стоять без дела, Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не
было видно. Полевой нагнулся и, подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в
топку локомобиля. Упав на раскаленное поддувало, солома задымилась, первые
языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.
- Давай, давай! Чего загляделся? - Коломеец сердито подтолкнул меня.
Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.
Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я
один за другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы. Жарко пекло солнце,
мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени.
"После иголкой выну", - думал я, разрывая перевясла. Весело на душе было,
что я работаю наравне со взрослыми, да еще у самого барабана - не
где-нибудь. Поглядел бы на меня сейчас Петька Маремуха. Ему и не снилось
такое - стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко
завидовал, что тот у медника Захаржевского работает. А что Котька по
сравнению со мной? Подумаешь! Гордый и довольный, я принимал от Шершня
снопы. Шершень в рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами. Вот он
начинает новый ряд.
"Ну-ка подай этот крайний широкий снопик - его, пожалуй, на три порции
хватит", - подумал я.
Шершень, словно угадывая мои мысли, перебросил мне сноп. Только я
развязал перевясло, к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся
и увидел на решетке длинный ржавый болт.
- Никита, смотри! - шепнул я Коломейцу.
Тот поднял болт, нахмурился.
- В самом снопе?
- Ага!
- Давай, давай, Никита! - закричали снизу.
- Да погоди ты! - отмахнулся Коломеец и, переведя ремень на холостой
маховичок, подозвал Полевого.
Когда я объяснил, где был найден болт, Полевой сказал:
- Не иначе - кулацкие штучки. Случайно такие железяки в снопы не
попадают. Это не перепелка. - И тихо предупредил меня: - Ты гляди, Манджура,
может, еще чего найдешь. Подсунули болт - могут и бомбу в солому заплести.
Молотьба пошла дальше.
Теперь, прежде чем подвинуть сноп Коломейцу, я прощупывал солому; а он
то и дело подгонял меня. Я здорово упарился, рубашка прилипла к спине,
соленый пот затекал в глаза, я протирал их рукавом и думал: поскорей бы
шабаш.
- Эй, шевелись, Коломеец! - покрикивали все чаще и чаще курсанты.
Они вошли во вкус, быстро отгребали солому, подставляли к жестяному
желобу пустые рогожные мешки и сердились, когда теплое зерно шло слабой
струйкой.
Перед обедом все пошли на Днестр купаться. Дорога на реку пролегала под
забором совхоза. Мы миновали то место, где вчера я, прыгая в бурьян, спугнул
неизвестного человека. Совхозный сад днем выглядел не таким густым, как
ночью.
Днестр заблестел сразу же за каменным забором. Он показался мне с
первого взгляда очень широким - раз в пять шире нашего Смотрича. Тот я
переплывал с одного маху, а здесь, пожалуй, пришлось бы попыхтеть. Мы с
Коломейцем сели у самой воды. Гористый бессарабский берег был хорошо виден и
отсюда, снизу.
На глинистых холмах зазеленели виноградники, за ними на бугре, далеко
от Днестра, виднелось село - белые хатки под соломенными крышами, садики, на
краю села тускло поблескивал купол церкви. Оттуда, с околицы села, к Днестру
спускалось вниз по крутым склонам несколько тропинок. Они вели к двум
чернеющим на воде мельницам. Издали эти черные дощатые мельницы,
закрепленные на якорях посреди реки и соединенные с берегом узенькими
кладочками, были похожи на сорванные наводнением курятники. Бессарабский
берег был пустынен, только у левой мельницы, стоя на мостках, стирали белье
две женщины. Когда они шлепали вальками, гулкие хлопки доносились к нам сюда
вместе с поскрипыванием мельничных жерновов.
- Ну что ж, выкупаемся, а, Василь? - сказал Коломеец и стащил с ноги
покрытый пылью сапог.
Когда он стянул суконные бриджи и нижнюю рубашку, я увидел, что вся
спина и грудь его густо поросли черными волосами.
Коломеец нежно провел ладонью по волосатой груди и сказал с гордостью:
- Это у меня с детства, и притом наследственное. Батько мой тоже
волосатый - ужас.
- Эй, Никита! - крикнул издали Коломейцу широкоплечий, рослый курсант
Бажура. - Поплыли на тот берег?
- Туда не доплыву, - ответил, вставая и поеживаясь, Коломеец, -
заморился. Немного давай поплаваем - и все.
Оба они - широкоплечий Бажура и низенький, щуплый Коломеец - вошли в
чистую воду Днестра и тихо поплыли.
Ко мне подсел Полевой.
- Ну как, Манджура, подружился с Коломейцем? Хорошо работали вдвоем? -
спросил Полевой.
- Вы же сами видели, как работали.
- Коломеец - парень хороший, компанейский.
- А в футбол не играет, говорит: детская игра, - сказал я Полевому.
- Ну, это старая история, - сказал, смеясь, Полевой. - Это тебе,
новичку, он накрутил чего-то. Он первые дни, как приехал в совпартшколу,
таким гоголем ходил - не подступись. Да и стал хвастаться: я-де, мол, самый
главный был футболист в Балте. В сборной города голкипера играл. С Одессой
встречались - ни одного мяча не пропустил. Все уши-то развесили, а я думаю:
вот удача-то. Хоть одного игрока настоящего бог послал. Ну, вышли на
тренировку, и Коломейца взяли с собой. Стал он в голу, и тут конфуз
получился. Ни одного мяча поймать не может. Руками машет, как журавль
крыльями, а мы ему меж ног мячик за мячиком накатываем. Вот смеху-то было
после! Ну, он, понятно, обиделся и перестал играть.
В эту минуту Коломеец вышел из реки и направился к нам. На его
волосатой груди блестели капли воды.
- Я вот, Никита, рассказываю твоему напарнику, как ты в футбол с нами
играл, - подмигивая мне, сказал Полевой.
- А-а-а, в футбол! - сконфуженно протянул Коломеец и запрыгал на одной
ноге, делая вид, что ему в ухо попала вода. Напрыгавшись и не глядя на
Полевого, он сказал мне: - Ну, чего сидишь? Пошли купаться!
Вода в Днестре была холодная и течение очень быстрое.
Не успел я проплыть и десяти шагов, как меня снесло далеко вниз.
Плыть напрямик за Коломейцем на середину реки я не решился и медленно
поплыл вдоль берега. Плавал я совсем немного, а отнесло меня порядком.
Обратно к своей одежде я побежал по отмели.
- Ты где устроился, Манджура? - следя за тем, как я одеваюсь, спросил
Полевой.
- На балконе.
- Спать будешь на балконе?
- Да.
- Ну, а вещи где?
- Тоже на балконе.
- А если дождь?
- Ничего. Как-нибудь.
- Смотри, - сказал Полевой, - как бы ты не прогадал. А то перебирайся
лучше к нам, вниз. Как раз место одно в уголке есть свободное. Сухо, тепло,
и никакой тебе дождь не будет страшен.
- Да нет, товарищ Полевой, спасибо. Мне на балконе лучше будет.
- Как знаешь, - сказал Полевой и, попробовав рукой воду, стал
раздеваться.
На балконе у меня было не так уж плохо. Обвитый с двух сторон диким
виноградом, он напоминал беседку. Прямо на расшатанные, выжженные солнцем
половицы я бросил соломенный матрац, а вещи спрятал в нише около дверей,
ведущих в бывшую помещичью столовую. Там, разложив на полу хрустящие
матрацы, устроились курсанты. Можно было, конечно, и мне улечься рядом с
ними, но этот полутемный зал с заколоченными снаружи ставнями не понравился
мне. Слишком сумрачно, прохладно в нем было.
- Э, да у тебя здесь шикарно! - заходя ко мне в гости на балкон, сказал
Коломеец. - Как в тропическом лесу. И лианы растут! - Коломеец потрогал
виноградную лозу, обвивавшую железный кронштейн, и, опершись на шаткие
перила балкона, посмотрел вдаль.
Днестр отсюда не был виден, он протекал глубоко в лощине, зато можно
было хорошо разглядеть бессарабское село на том берегу.
- Знаешь что, молодой человек? - сказал, обернувшись, Коломеец. - Мне
здесь определенно нравится: пейзаж, воздух и все такое - словом, я поселюсь
с тобой. Не возражаешь?
- А чего ж мне возражать? Давай перебирайся! - ответил я радостно.
Когда уже совсем стемнело, мы с Коломейцем разложили поудобнее рядышком
оба матраца и начали укладываться.
Несколько минут мы лежали молча. Над ухом у меня тонко прозвенел комар.
На бессарабском берегу протяжно пели грустную молдавскую дойну.
- Словно хоронят кого-то, - сказал я.
- Чего ж им веселиться? - ответил Коломеец. - Жмут их, бедняг,
румынские бояре, жмут жандармы, попы всякие, - от такой, брат, жизни
краковяк не спляшешь.
- А ты как думаешь: Бессарабия когда-нибудь будет советской? - спросил
я у Коломейца.
- Рано или поздно - весь мир пойдет по нашему пути! - затягиваясь
цигаркой, мечтательно сказал Коломеец. - А Бессарабия - тем более. Это же
наш край. Ты разве не знаешь, что румынские бояре захватили ее жульнически,
когда мы генералов колошматили?
Налетел ветер, и верхушки тополей под балконом тихо зашелестели,
заскрипел флюгер на крыше. Ветер обдал меня табачным дымом. Коломеец лежал
на своем матраце, до подбородка натянув ворсистое солдатское одеяло. В зубах
его тлел огонек папироски. Он сжимал ее крепко, как старый, заправский
курильщик. Я смотрел искоса на Коломейца и завидовал ему: всего на три года
меня старше, а куда там. Вот я никак не могу научиться курить, сколько раз
пробовал и каждый раз бросаю. Какое удовольствие глотать противный табачный
дым? Долго после него во рту погано, в горле першит и есть не хочется. Какая
бы ни была вкусная еда - все равно что бумагу жуешь.
- Хорошо ему, черту, было здесь. Один, а такой дом имел! - сказал
Коломеец.
- Кому? - не понял я.
- Да этому, Григоренко.
- Кому, кому?
- Ну чего ты закомукал? Помещику здешнему, Григоренко.
- Какой это Григоренко? Ты его знаешь?
- Еще бы! - ухмыльнулся Коломеец. - Каждую субботу к нему в гости
приезжал, а на этом балконе мы чай...
- Нет, правда. Ты его не знаешь?
- Откуда я его могу знать? Вот чудак! - обозлился Коломеец. - Что я -
помещичьего роду или исправник какой? Мне сегодня Шершень рассказывал, что
этим имением владел пан по фамилии Григоренко.
- А он не доктор ли, случайно, был?
- Он?.. Подожди... Подожди... Шершень мне что-то говорил и о докторе.
Дай припомнить. Нет, этот помещик сам не был доктором, а у него брат был в
городе - доктор медицины или что-то в этом роде. А ты что - знаешь его?
- Еще бы!
И я рассказал Коломейцу, за что был расстрелян большевиками доктор
Григоренко.
- Смотри, мерзавец какой, - удивился Коломеец. - Значит, оба брата были
нашими врагами! Один большевиков Петлюре выдавал, а другой и посейчас людей
на той стороне мучит.
- А разве помещик на той стороне?
- Ну!.. В том-то и фокус, милый. Его отсюда, из имения, как Советская
власть установилась, крестьяне выгнали, имение под совхоз, а он собрал
манатки да и перемахнул на другой берег. И живет сейчас у бояр припеваючи. И
на той стороне ведь его имение.
- То, что видно отсюда?
- Ну да. Все его, собственное. А племянничек у нас? У медника,
говоришь, работает?
- Ага. У Захаржевского.
- Все они, сукины дети, орабочиваются сейчас! - сказал Коломеец. - Без
стажа-то им зарез. Ни в вуз поступить, никуда. Вот и подстраиваются.
- Этот Котька и в совпартшколу ходит.
- А что ему делать в совпартшколе?
- Он к садовнику Корыбко ходит...
- Постой, я этого паныча, кажется, видел... Он такой смуглый, ловкий!
- Да, да!
- Ну, значит, он самый. Я пришел как-то в спортзал и вижу - на брусьях
незнакомый паренек раскачивается. "Что вам, говорю, гражданин, здесь нужно?
Посторонним, говорю, сюда вход воспрещен". А он забросил ноги на брусья и
отвечает: "Я, говорит, не посторонний. Я к вашему сотруднику, садовнику
Корыбко, пришел". Значит, он и есть последний из могикан?
- Он совсем не Могикан, его фамилия Григоренко...
- Ох, Василь, Василь! - рассмеялся Коломеец. - Да ты, я вижу, совсем
необразованный. Чудак-рыбак.
- Эй, Никита! - донесся из комнаты чей-то глухой голос. - Ты скоро
заснешь в своем скворечнике? Сам не спишь, так хоть людям не мешай.
Не обращая внимания, Коломеец продолжал:
- Почему я назвал этого Григоренко последним из могикан - вот вопрос? А
потому, что он есть последний отпрыск вымирающего класса помещиков и
феодалов. Таких субъектов на нашей земле больше не будет. Понял?
Я ничего не ответил. Не хотелось, чтобы из комнаты, где спали курсанты,
прикрикнули и на меня.
На той стороне Днестра по-прежнему пели протяжную дойну. "Пока я здесь
работаю, - подумал я, - этот прохвост будет отбивать у меня Галю. А Галя,
может, до сегодняшнего дня еще не знает, что я уехал, что меня нет в городе.
Надо будет обязательно написать Гале письмо!" - решил я, засыпая.
Но прошло много дней, а я все никак не мог написать Гале. Утром, только
всходило солнце, я бежал к Днестру, раздевался на скалах и с разбегу прыгал
в быструю воду, фыркал, мылся в ней, прогоняя остатки сна, затем мчался в
столовую, где звенела уже посуда. Кормили нас по утрам просто, но сытно -
мамалыгой. Давали мамалыгу с разными приправами: то с кислым молоком, то с
холодным компотом из сушеных фруктов, то со вчерашним холодным борщом, то
политую сметаной, то приносили ее на стол плавающей в свежем парном молоке
утреннего удоя, то накладывали в миски посыпанную румяными, шипящими
шкварками.
И каждый раз она была вкусная, рассыпчатая, горячая, ослепительно
желтого цвета, дымящаяся, пахучая! Она возвышалась янтарными глыбами в
глубоких алюминиевых мисках, привезенных нами из города.
Плотно поев такой мамалыги, нельзя было болтаться без дела. Работа так
и прилипала к рукам, веселая, дружная работа у молотилки, среди запахов
свежей пшеницы, под песни сельских девчат, шуршанье приводного ремня,
посапывание задымленного локомобиля на совхозном току, под горячим летним
солнцем, в нескольких десятках шагов от быстрого и прохладного Днестра.
На обед нам тоже подавали мамалыгу, но только уже вместо хлеба к
первому и второму. Повар резал ее, густо сваренную, кирпичиками и, пока мы
купались после работы, расставлял кирпичики этой мамалыги возле каждой
миски.
После обеда было очень жарко, невозможно было усидеть в накаленном
солнцем доме. Мы расходились по совхозному саду и отдыхали кто на густой
траве под высокими тополями, кто в пустых прохладных амбарах на охапках
сухого прошлогоднего сена. Тихо становилось в послеобеденное время в
совхозе: пастухи угоняли весь скот к Днестру, коровы стояли там по колено в
холодной воде, изредка обмахиваясь хвостами от назойливых слепней, лошади
пережевывали в конюшнях овес. Весь огромный совхозный двор был заставлен
пустыми подводами. Засыпав лошадям корма, конюхи уходили кто в село, кто в
сад.
Хорошо было лежать после обеда где-нибудь под деревом на траве и
видеть, как дрожит в нескольких шагах от тебя накаленный солнцем воздух, как
медленно проплывают по чистому небу случайные прозрачные тучки, слушать, как
позвякивают колокольцами коровы у Днестра, как прозвенит и замолкнет на той
стороне звоночек извозчика-балагулы.
Удобно было лежать так на мягкой траве и чувствовать, как ноет все
уставшее за день тело. Радостно было разглядывать исцарапанные соломой
загорелые руки, - я уже набил себе на ладонях изрядные мозоли. Приятно было
сознавать, что хлеб, который ты сейчас ешь, уже не отцовский, а заработанный
тобою, что вкусная рассыпчатая мамалыга, которую подает к обеду повар
Махтеич, принадлежит тебе по праву, потому что ты заработал ее, так же как и
другие курсанты, вот этими исцарапанными своими руками. Славно было лежать
так под высоким островерхим тополем, размышляя о том, что ты начинаешь жить
самостоятельно, что перед тобой открыта дорога в большую и такую заманчивую
жизнь.
Обычно стоило мне только расположиться где-либо на отдых под тополем
либо под густыми кустами жасмина, как в ту же минуту неизвестно откуда
появлялся совхозный пес Рябко, черной с белым масти, с подрубленными ушами и
мохнатым хвостом, полным репейника. Уже издали, подходя, Рябко глядел на
меня добрыми глазами, вилял хвостом и всячески пытался подмазаться ко мне,
чтобы я разрешил ему улечься у меня в ногах. Но у Рябка были блохи, поэтому
я сразу же отгонял пса подальше. Он растягивался где-нибудь неподалеку в
тени, положив на грязные лапы мохнатую морду с черным носом, и, высунув
сухой от жары язык, тяжело дышал. Скоро он успокаивался, закрывал глаза и
начинал дремать. Я пробовал читать "Политграмоту", которую дал мне Коломеец,
но читалось после обеда очень плохо. Я многого не понимал, что было написано
в этой книжке, и все время думал о Гале.
"Вот отдохну чуть-чуть, - думал я, - пойду в красный уголок и напишу ей
письмо, большое, нежное". Я придумывал самые ласковые слова для этого
письма. Я представлял себе, как удивится Галя, получив от меня письмо, и
постепенно с мыслями о Гале засыпал. Просыпался я с тяжелой от жары головой.
Шумели возле дома, играя в городки, курсанты. На дворе стоял уже вечер.
С той ночи, как я спугнул в бурьяне под забором неизвестного человека,
в совхозе было спокойно. Однако в соседних селах пошаливали бандиты.
Пересылали их через Днестр на нашу сторону румынские бояре. Приходили они и
из панской Польши. Сами они, вряд ли бы рискнули действовать так нахально,
если бы за спиной у их хозяев - польской и румынской буржуазии - не стояла
мировая буржуазия.
Капиталисты тех стран, подготовляя новое нападение на Советскую страну,
прибирали к своим рукам всякую нечисть, изгнанную народом за границу и
ненавидящую Советскую власть. Особенно в темные пасмурные ночи бандиты
нередко переправлялись на советский берег и растекались по соседним селам.
Они соединялись с местными кулаками, с бывшими петлюровцами, грабили на
дорогах проезжих, нападали на сельсоветы, на комитеты незаможных селян,
поджигали хаты бедняков, убивали коммунистов. Чем ближе к осени, тем наглее
становились бандиты: они знали, что на полях собран большой урожай, что
крестьянство живет лучше, чем раньше. А хозяева бандитов хотели, чтобы все
было наоборот - чтобы снова вернулись на эти богатые земли из-за границы
паны и помещики, чтобы наш совхоз, в котором работали сейчас курсанты, опять
был превращен в панское имение.
Побаиваясь выйти в открытую против Советской власти, иностранные
капиталисты старались вредить нам через своих посыльных - бандитов.
Вооруженные ручными пулеметами системы Шош и Льюис, подвесив на поясах
ручные гранаты, с бумажниками, набитыми американскими долларами, бандиты
ночью шныряли по дорогам. Днем же они скрывались в лесах, в амбарах у
местных кулаков, в глубоких, сырых погребах под кулацкими хатами.
К совхозу бандиты боялись подбираться - видно, знали, что у всех нас
есть оружие. Однако чувствовалось, что наш совхоз - первое социалистическое
хозяйство на берегу Днестра, в котором работает много коммунистов и
комсомольцев, - не дает бандитам покоя. Не давал совхоз покоя и тем, что
жили на другой стороне реки. Был на том берегу Днестра бугор, с которого
легко можно было разглядеть совхозный ток. Часто на этом бугре проезжие
помещики останавливали фаэтоны, кабриолеты и подолгу смотрели в бинокли, как
идет в совхозе молотьба.
А молотьба шла хорошо - все больше и больше тугих, тяжелых мешков со
свежей пшеницей свозили в амбары. Вырастал за током огромный стог: целыми
днями к нему подгребали обмолоченную солому, втаскивали ее охапками наверх.
С этого стога можно было увидеть даже город Хотин, расположенный на берегу
Днестра, у самой румынской границы.
После двух недель работы в совхозе в субботу я получил свою первую
получку - одиннадцать рублей тридцать семь копеек. Сначала я решил приберечь
все деньги до возвращения в город, но потом не удержался и пошел в сельский
кооператив. Там я купил себе полфунта маковников, розовое репейное масло,
чтобы лучше лежали волосы, гребешок в кожаном футлярчике и флакон одеколона
"Ландыш". Идя обратно, я нюхал одеколон и, когда уже подходил к совхозу,