- Ложки украли...
- Тише, говорю!
- Ничего не тише. Ложки украли, а завтра...
- Замолчи! И не скули! - вставая, совсем громко закричал отец. -
Замучила ты меня своими ложками! Так вот слушай! Я сам взял ложки и передал
их в комиссию помощи беспризорным. Понятно? А будешь скулить - остальные
отдам.
Тетка сразу замолчала. Она смотрела на отца с недоверием. Я не знаю,
поверила ли она ему.
Чтобы спасти меня от упреков тетки, отец наговорил на себя такое. Это
здорово! Мне стало жаль отца. "Я скотина, скотина! - думал я. - Ну зачем мне
надо было продавать эти ложки? Попросил бы у отца денег, ведь наверняка дал
бы..." И суп этот еще сюда затесался. А с ним совсем смешно получилось.
На следующий день после ночной тревоги отец вернулся домой грязный. Под
утро за городом прошел сильный дождь. Черные брюки отца были до коленей
забрызганы дорожной грязью, а ботинки промокли и были издали похожи на два
куска глины. Стоя на крыльце, отец щепочкой очищал с ботинок грязь. Он
бросал комья этой липкой желтоватой грязи вниз и рассказывал мне о тревоге.
Оказывается, вечером накануне банда Солтыса остановила возле Вапнярки скорый
поезд Одесса - Москва. Забрав из почтового вагона деньги, бандиты подались к
румынской границе. Чоновцы поджидали банду в поле, недалеко от
Проскуровского шоссе, но бандиты изменили направление и свернули к Могилеву.
Когда мне отец рассказывал, как лежали они в засаде, подбежала тетка с
пустой кастрюлей в руках и спросила:
- Ты суп вытащил, признавайся?
- Да не мешайте, тетя. Не брал я ваш суп, - отмахнулся я.
Лишь позже, когда тетка ушла, я вспомнил, что оставил суп открытым на
ободе колодца. Видно, ночью к нему подобралась собака или другой какой
зверь, потому что тетка нашла пустую кастрюлю в бурьяне. Сознаться, что я
вытащил суп, после того как я сказал "нет", было поздно, и я думал - все
обошлось. Но тут я ошибся. А может, пойти признаться сейчас тетке, что это я
вытащил суп? Пусть не думает на курсантов. Эх, была не была! Пойду
признаюсь.
Я шагнул к двери, открыл ее и увидел отца.
- Куда, Василь?
- Да я хотел...
- Пойдем побеседуем, - предложил отец и вошел в кухню.
Я захлопнул дверь и подошел к плите.
- Садись, - сказал отец и показал на табуретку.
Оба мы сели.
- Не надоело тебе еще баклуши бить, Василь?
- Немного надоело, - ответил я тихо.
- Я тоже думаю, что надоело. Ходишь болтаешься как неприкаянный. От
безделья легко всякие глупости в голову лезут. Ложки, например...
- Но я не виноват, тато. Занятия на рабфаке еще не скоро. Что мне
делать, скажи? Все хлопцы тоже ничего не делают...
- Я не знаю, что хлопцы твои делают, но думаю, что, пока там суд да
дело, не вредно было бы тебе поработать немного.
Я в ожидании смотрел на отца. Ссора с теткой, видно, его мало
расстроила, - спокойный, молчаливый, он сидел на табуретке, глядел на меня и
посмеивался.
- Ну так что же, Василь?
- А я не знаю...
- Опять "не знаю"?
- Ну, ты говори, а я...
- Ну хорошо, я скажу.
Отец поднялся и зашагал по комнате. Помолчав немного, он подошел ко мне
вплотную и сказал:
- Видишь, Василь, у нашей совпартшколы есть совхоз. Не так чтоб очень
далеко, не так чтоб и очень близко. На Днестре. Место там хорошее, сады,
река. Сегодня в этот совхоз на работу уезжает группа курсантов. Как ты
думаешь, не проехаться ли и тебе с ними?
- Меня разве возьмут?
- Возьмут. Я уже говорил с начальником школы.
- Хорошо. Я поеду.
- Поедешь?
- Поеду.
- Но только придется тебе в совхозе поработать, Василь. Баклуши там
бить нельзя. И кофе с барышнями по вечерам распивать не удастся. Словом, сам
себе будешь зарабатывать на хлеб. Я в твои годы уже давно этим занимался и
не жалею. Согласен?
- Согласен.
- Тогда живенько давай укладывайся - и марш к Полевому. На задний двор.
- Полевой тоже едет?
- Да. Он начальник отряда. Поживей собирайся.
- Хорошо, тато, хорошо! - выкрикнул я и, вскочив на плиту, потащил вниз
матрац, простыни и подушку.
- Матрац брать не надо, - сказал отец. - А постель возьми. И пальто
возьми.
- Зачем пальто? Жарко же!
- Возьми, говорю. Пригодится.
Я снял с крюка свое старое осеннее пальто, сложил его вдвое и завязал в
один узел вместе с полотенцем, простынями и подушкой. Отец стоял у меня за
спиной и наблюдал, как я укладывался.
Мы уехали - восемнадцать человек, и я даже не смог повидать перед
отъездом Галю. Когда наша подвода катилась по крепостному мосту, я,
привстав, увидел внизу под скалами крышу Галиного домика. Мне стало очень
тоскливо, что я не простился с Галей. Возможно, в эту минуту она сидела в
комнате и даже не думала, что я, надолго покидая город, проезжаю мимо.
Побежать сказать ей об этом я не мог. Никто бы не стал меня дожидаться. Да и
так все еще не верилось, что курсанты взяли меня в совхоз, что я, как
взрослый, еду работать вместе с ними.
За городом, только выехали на шлях, ведущий к Днестру, быстро стемнело.
Проселочная дорога вилась под самыми огородами и кукурузными полями. Лужи
воды блестели на ней. Комья густой грязи то и дело срывались с колес и
летели в кукурузу, слышно было, как чавкают копытами, увязая в грязи, кони,
как мелкие брызги стучат в деревянные борта подводы. Вскоре стало так вязко,
что пришлось свернуть на шоссе, хотя это было и не очень здорово для
селянских коней: все они были подкованы только на передние ноги. По шоссе
поехали быстрее, сразу затрясло, зубы выцокивали на каждом ухабе. Я ехал на
второй телеге, подложив под себя узел с одеялом, но все равно это мало
помогало, и я мечтал, как бы поскорее свернуть опять на мягкую проселочную
дорогу. Возница Шершень, дядька лет тридцати, в холщовых брюках, коричневой
свитке и солдатской фуражке с обломанным козырьком, то и дело подхлестывал
низеньких, но бодрых коней сыромятным кнутом. Кнут громко щелкал, и я жалел
коней: и так им доставалось - каждый острый камешек, должно быть, больно
впивался в их неподкованные задние ноги со стертыми копытами. Сказать же
вознице, чтобы он не бил коней, я не решался и всю дорогу ехал молча.
На задней подводе курсанты пели:
Мы идем на смену старым,
Утомившимся борцам
Мировым зажечь пожаром
Пролетарские сердца...
Эта песня, заглушаемая грохотом колес, разносилась далеко над
молчаливыми полями в свежем после недавнего дождя воздухе.
Рядом со мной сидели четверо незнакомых курсантов. Трое из них шутили,
переговаривались, а четвертый спал, подложив себе под голову мешок с овсом.
Прислушиваясь к разговору курсантов, глядя на мелькающие вдоль дороги
черные шапки лип, я с тревогой думал о том, что ожидает меня впереди.
А вдруг я буду плохо работать в совхозе и меня выгонят? Надо будет
поспевать за взрослыми, чтобы никто и слова дурного про меня не сказал.
Хотя наш город находился в пятнадцати верстах от границы, я еще ни разу
не бывал на Днестре, а знал только по рассказам, что это широкая и очень
быстрая река. Правда, от вокзала до самого Днестра тянулась одноколейная
линия железной дороги, но пассажирские поезда по ней не ходили. Только
изредка, раза два в месяц, направлялся к Днестру за песком и галькой
балластный поезд, составленный из расшатанных открытых платформ. Его
медленно тянул туда по заросшему бурьяном пути маневровый паровоз "овечка".
Петьке Маремухе удалось однажды попасть вместе с демонстрантами на
такой балластный поезд. Он тоже ходил по берегу, пел песни, а потом,
вернувшись, долго рассказывал, как хорошо купаться в Днестре, какое там
славное, песчаное дно, какой отлогий берег, без ям и обрывов, куда лучше,
чем в Смотриче.
Петька божился, что с нашего берега отлично видна Бессарабия, он
говорил, что на него даже закричал румынский солдат.
Что и говорить - я с завистью слушал рассказ Маремухи. Мне очень
хотелось побывать на Днестре самому, но я не думал, что это случится так
скоро.
Ехали мы долго, миновали сонное село с белыми хатками среди деревьев,
мелькнул на околице у колодца высокий, поднятый к темному небу журавель.
Шершень дернул вожжи, мы бесшумно свернули с мощеного тракта на проселочную
дорогу, и здесь я почувствовал, что близок Днестр. Оттуда, с горизонта,
лежащего перед нами, где звездное и уже чистое от дождевых туч небо
соединялось с черными холмами, потянуло влагой. Земля под нами была уже
сухая, дождь здесь не падал, и я понял, что сыростью тянет от Днестра.
Вскоре, как только мы перевалили через бугор и поехали вниз,
провожаемые далеким лаем собак, я увидел белую полосу речного тумана. Туман
стлался низко над Днестром, сворачивал влево и пропадал за поворотом реки
далеко в приднестровских оврагах. Похоже было, что совсем недавно кто-то
промчался перед нами на горящей арбе с сеном, и густой дымный след указывал
дорогу неизвестного возницы.
Чем ближе мы подъезжали к Днестру, тем становилось холоднее, и я уже
подумал было, не надеть ли пальто, как вдруг из оврага вынырнула первая
белая хатка.
- Ну вот и приехали, - сказал сидевший рядом со мной курсант.
- Отставить песню! Селян побудите, - донесся с задней подводы голос
Полевого.
Песня замолкла, и сейчас был слышен только скрип колес нашего обоза.
Село тянулось долго, хаты были разбросаны на буграх, далеко одна от
другой. Почуяв знакомые места, весело заржала наша левая коренная, и Шершень
ласково хлопнул ее вожжой по крупу.
- Это и есть совхоз, а, дядько? - спросил я Шершня.
- Ага, хлопчик, - ответил он. - До революции тут была панская экономия,
а теперь - совхоз.
Подвода остановилась перед высокими железными воротами, за ними
виднелись какие-то строения, сад.
Шершень спрыгнул с облучка и, подойдя к воротам, постучал в них кнутом.
- Диду! - закричал Шершень.
За решеткой ворот показался сторож с винтовкой за плечом.
- Это ты, Шершень? - спросил он неуверенно.
- Я, я. И гостей привез. Открывай быстрее, - откликнулся Шершень и
зазвенел цепью, закрывающей ворота.
Как только обе их половинки разъединились, мы сразу въехали во двор
совхоза и остановились возле конюшни, откуда слышалось приглушенное ржанье
лошадей. Хорошо после долгой дороги спрыгнуть на твердую землю. Вокруг было
тихо и тепло. К нам подъехали другие подводы; пока возницы распрягали
лошадей, курсанты собрались вокруг Полевого.
- Вещи снимать, товарищ Полевой? - спросил кто-то.
- Погодите, - ответил Полевой и обратился к сторожу: - Дед, а
заведующий где?
- Нет заведующего!
- Как нет?
- Заведующий поехал в Витовтов Брод.
- Давно?
- Да еще светло было. Гонец оттуда прискакал, и вдвоем они уехали. Не
знаю, то ли правда, но люди в селе говорили, будто банда Мамалыги границу
снова перешла. И всех партийных туда в район созвали.
- Товарищ начальник, если хотите, я разбужу Ковальского, - подойдя к
Полевому, предложил Шершень.
- А кто он такой?
- Старший рабочий.
- Не стоит, пожалуй. Пусть спит. Мы с ним утром познакомимся, - ответил
Полевой. - Ты вот лучше скажи, сеновал далеко здесь?
- Сеновал? А вон. Туточки сено прошлогоднее сложено, - махая кнутом в
сторону длинного темного строения, сказал Шершень.
- Ну и чудно, - сказал Полевой. - Ночлег обеспечен, теперь как с ужином
быть? И чайку выпить не мешало бы...
- Где же ты его сваришь, чай-то? - спросил кто-то хмуро.
- Ну, это пустяки, - ответил Полевой.
- Пустяки-то пустяки, а вот заварку не взяли, - сказал стоявший около
меня высокий курсант.
- Правда?
- Верное слово, - подтвердил курсант.
- Худо, брат, дело, - печально сказал Полевой. - Какой же чай без
заварки? Хотя... - И, заметив меня, неожиданно спросил: - Манджура?
- Да! - откликнулся я робко.
- Ты знаешь такое дерево - сливу?
Я молчал, думая, что Полевой меня разыгрывает.
- Да ты что - онемел? Сливу знаешь? Венгерку, например, или ренклод?
- Отчего ж, - ответил я тихо Полевому.
- Ну так вот, будь другом, беги в сад и наломай веток сливы. Только
молоденьких. И почище. Понял?
- Понял, - ответил я и спросил у сторожа: - А где у вас сад?
- Вон за конюшней. Сперва баштан будет, за ним сад, - ответил сторож,
попыхивая самокруткой.
Все деревья казались одной породы на фоне темного неба. Если бы кто
другой приказал мне, я бы никогда не пошел сюда, но ослушаться приказа
Полевого было трудно. И я, задирая голову, ощупывая листья на ветвях, долго
отыскивал среди обкопанных фруктовых деревьев совхозного сада сливу. Липкие
росистые лопухи хватали меня за ноги. Наконец уже на окраине сада я заметил
молодое, стройное деревце, очень похожее на сливу. Чиркнул спичкой - в самом
деле слива, да еще и не простая, а настоящий чернослив. Это я заметил по
крупным созревающим плодам, которые заблестели в редкой листве, как только я
зажег спичку.
Я мигом наломал с одного этого дерева пучок веток и, чтобы не
возвращаться обратно по темному саду, решил перелезть через забор и пройти к
нашим по дороге. Забор виднелся уже совсем близко. Из-за темных конюшен
через весь сад доносились ко мне сюда голоса курсантов, вспыхивали отблески
костра. Подойдя к забору, я увидел, что он не такой уж низенький, каким
казался издали. Положив наверх пучок веток, я с трудом вскарабкался на
забор. Сразу показалось, что земля очень далеко внизу, но иного выхода не
было, и я с шумом прыгнул в придорожный бурьян.
И не успел я выпрямиться, как из-под куста, черневшего вблизи дороги,
испуганный моим падением, точно из засады, выскочил человек в белом, с
винтовкой в руке, и сразу же бросился опрометью в поле, к стогам.
Он мигом исчез в кукурузе, только слышно было, как звонко затрещали
стебли под его быстрыми шагами.
Что было сил я помчался по дороге в другую сторону, к своим.
Задыхаясь, я влетел во двор совхоза и, протягивая Полевому пучок веток,
рассказал про белого человека.
- Не почудилось? - недоверчиво спросил Полевой.
- Да нет же. И с винтовкой, - обиделся я.
- Бес его знает, кто он! - задумчиво сказал Полевой. - Может, это
бандюга какой нас выслеживает? - И распорядился: - Товарищ Шведов, товарищ
Бажура! Возьмите винтовки - и туда. Живо. Прощупайте огород. А ты, дед, -
сказал Полевой сторожу, - прогуляйся с ними тоже, чтоб случайно на проволоку
не напоролись.
Когда курсанты ушли, наступило молчание. Чудилось - вот-вот грохнет
там, возле стогов, тревожный выстрел и все помчатся на подмогу. Но время
шло, далеко за садом, возможно, на другой стороне Днестра, в Бессарабии,
лаяли собаки, пламя костра освещало насторожившихся курсантов, коренастого
Полевого.
Его сухощавое лицо теперь казалось смуглым, козырек буденовки был
наравне с густыми бровями. Полевой в упор смотрел на закипающую в котле
воду, но видно было, что весь он превратился в слух и силится уловить каждый
шорох там, за садом.
Вода в чугунном котле закипела. Большие ключи поднялись со дна, и сразу
развеялся пар над котлом.
- Ну ладно, хлопцы! - сказал Полевой. - Помолчали - и хватит. Видно,
разведка наша ничего не обнаружила. А вот чай мы сейчас смастерим знатный. -
С этими словами Полевой стряхнул со сливовых веточек росу и бросил их в
кипящую воду вместе с таблетками сахарина.
Прутики варились в котле долго. Уже вернулись из разведки, никого не
найдя, курсанты со сторожем. Уже были разгружены все подводы и снаряжение
сложено тут же, на траву, а Полевой все поглядывал на кипящую воду, изредка
помешивая ее ложкой. Наконец он скомандовал:
- Кушать подано! Давайте ложку и подходите за чаем.
Он сам разлил в алюминиевые кружки чай и, когда все расселись вокруг
котла, одну за другой вылил две поварешки кипятку в костер.
Сидя на траве под звездным небом, мы все пили из кружек очень горячий и
горьковатый, пахнущий осенним садом чай. Мы закусывали его ржаным хлебом.
Каким вкусным показался мне этот чай! Я выпил его целых две кружки, обжег
себе губы, рот и кончил чаевничать последним.
- Разобрать винтовки! - послышался в стороне голос Полевого.
Курсанты пошли за винтовками. Я сидел на траве и видел, как они
получали у Полевого патроны, оружие.
- Кто еще не брал винтовку? - строго спросил Полевой.
- Все брали, - ответил кто-то.
- Какой все, когда одна винтовка лишняя? - сказал Полевой. - Может,
ушел кто?
- Все здесь, - твердо ответил Шведов.
- Манджура! - выкрикнул Полевой.
- Я тут!
- Брал винтовку?
- А разве можно?
- Да ты что думаешь - мы тебя в городки взяли сюда играть? - сказал
Полевой. - "Можно, можно"! - И, подойдя ближе, протягивая винтовку, сказал:
- Держи! И не баловаться. А будешь баловаться - в комсомол не примем.
Когда ближе к полуночи, выставив у вещей в помощь сторожу часовых,
курсанты и я направились к сеновалу спать, в руках у меня была настоящая
тяжелая трехлинейная винтовка с пристегнутым к стволу пахучим кожаным
ремнем. Держа винтовку наперевес в одной руке, а другой прижимая постель, я
пошел следом за курсантами по сену. Они забрались повыше под навес, и я не
хотел отстать. Поминутно проваливаясь в сухом сене, я карабкался все выше и
выше к балкам, под темную крышу, очень довольный тем, что мне выдали
винтовку. Радостно было услышать слова Полевого о комсомоле.
Значит, отец сохранил тайну моего преступления и ничего не рассказал
курсантам о ложках.
Расстилая одеяла и простыни, курсанты устраивались на ночлег, и вся эта
высокая многопудовая куча сена колыхалась под нами. Было очень мягко, тепло
и уютно под крышей.
- Только не курить, ребята, смотрите! - приказал Полевой из темноты.
Я расположился вблизи Полевого. Придерживая винтовку, чтобы она
случайно не соскользнула вниз под сеновал, я постлал простыню, разделся, лег
на нее, и, зажав между ногами винтовку, закутался в легкое пикейное одеяло.
Несколько минут я полежал не шевелясь, с открытыми глазами, прислушиваясь к
отдаленному говору часовых да ржанию лошадей в конюшне. Потом, чувствуя, что
засыпаю, продел руку под винтовочный ремень и так, прижимая к телу
скользкую, холодную винтовку, заснул. Спал я крепко, но к утру один другого
страшнее пошли кошмары. Я почувствовал, что на меня наваливается тяжелый
груз, даже дышать стало трудно, я хотел отбиться и ушибся. Открыв глаза, я
не мог сперва сообразить, где нахожусь. Вокруг было сено. Винтовка лежала у
меня на груди, а сам я находился в какой-то норе под заваленной сеном старой
бричкой. Должно быть, во сне я ворочался и постепенно, завернутый с головой
в одеяло, съехал на самое дно сеновала и нырнул в пустоту, под бричку. Рядом
слышались чьи-то голоса, смех. Быстро свернув одеяло и простыню, волоча их
за собой и разрывая одной рукой проход, я выбрался наружу, в лопухи, жмурясь
от яркого утреннего солнца.
- Вот и зверь последний - пожалуйста! - сказал Полевой, показывая на
меня курсантам.
Я и в самом деле, наверное, походил на зверя: сонный, с растрепанными
волосами, в нижнем белье да еще с винтовкой в руках.
Курсанты стояли возле сеновала уже одетые, причесанные. Они
подсмеивались надо мной. Лужи воды да пятна мыльной пены белели позади, в
траве. Видно, курсанты давно умылись.
Заметив мое смущение, Полевой сказал:
- Ну ладно, забирай свои манатки да пойдем с нами жилье искать. Пошли,
товарищи! - обратился он к курсантам. - Времени остается мало - глядишь, и
на работу позовут.
Я наскоро свернул простыню и одеяло в один тючок, натянул брюки и
рубашку и, взяв за ремень винтовку, пустился догонять курсантов. Вместе с
Полевым они уже подходили к высокому двухэтажному дому под железной крышей,
что стоял на краю усадьбы, вдали от конюшни и амбаров. Дом этот окружали
заросшие высоким бурьяном клумбы, окна в доме были выбиты, а по его стенам и
ржавым водосточным трубам вился дикий виноград.
Меня приставили подручным к тому самому курсанту, что выставил меня в
городе с комсомольского собрания. До полудня вдвоем с ним мы подвозили к
молотилке пшеницу. Выглядел этот курсант совсем молодо - низенький,
худощавый, с гладкой смуглой кожей. Курсант оказался старше меня только на
три года, но первое время держался как взрослый и разговаривал со мной
свысока.
Когда мы приехали на поле, он похвастался, что мигом забросает подводу
снопами.
- Поспевай укладывать, - важно сказал он и взял вилы.
Однако уже после седьмого снопа вилы в его руках задрожали, кое-как он
протянул мне тугой сноп и, утирая пот со лба, буркнул:
- Тяжелые, собаки! Перекурим это дело.
Пока он свертывал цигарку и закуривал, я спрыгнул на землю, подхватил
блестящие вилы и с размаху вогнал их в пышный верхний сноп, прикрывающий
соседнюю, еще не початую копну.
Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим
скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать
курсанту, что я сильнее его. "Ты остался на закрытом собрании, у тебя
широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот
смотри!" - думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За
шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в
соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на
подводу целую копну - пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны
осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под
землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как
ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту.
- Ты, я вижу, лихой работник, - сказал он, вставая. - Не зря тебя ко
мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи
я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю.
Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их
увесистой жердью, называемой "рубелем", и, забравшись наверх, не спеша,
чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на
пыльную дорогу, я осторожно спросил:
- А как вас зовут?
- Во-первых, ты мне не "выкай". Я тебе не барон и не князь, - сказал
курсант важно. - А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь
имею! - Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило
ветром.
- Ты... что - беспризорник?
- Чего вдруг? - спросил Коломеец удивленно.
- Ну, а где же... ты голодал? Родных у тебя нет?
- Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве
религиозных убеждений, - ответил Коломеец небрежно и загадочно.
Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал
правду. И тут я решил, что мой новый знакомый - поповский сын. Словно
угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал:
- Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой -
самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице
машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И
никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как
пост - мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной
неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной
такой - с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и
жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне
ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из
комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень
солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и
плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь - за
какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб
комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении
религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор
хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает
по сцене и все кричит: бога нет, религия - буржуйские сказки, а человек на
самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а
меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой - пусто. Все в церковь
пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу - иконы
так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые.
Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, - святые,
святые, а сразу на дно пошли. Бросил - и страшно стало. Ну, теперь, думаю,
крышка - погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как
вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: "Тато,
вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это
буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму.
Пока". Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском
клубе, голодал здорово, такой пост мне был - лучше не вспоминать. Ну, а
погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу.
- Товарищ Коломеец...
- Можешь называть меня Никитой.
- Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь?
- В футбол? Ну вот глупости! - Коломеец пожал плечами. - В футбол одни
сопливые играют, стану я с ними пачкаться!
- Какие сопливые? - едва не закричал я. - А Полевой, а Марущак? Даже
Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают.
- Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я
считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его
книжицы?
- Нет.
- Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте
охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков,
потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из
библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а
- Тише, говорю!
- Ничего не тише. Ложки украли, а завтра...
- Замолчи! И не скули! - вставая, совсем громко закричал отец. -
Замучила ты меня своими ложками! Так вот слушай! Я сам взял ложки и передал
их в комиссию помощи беспризорным. Понятно? А будешь скулить - остальные
отдам.
Тетка сразу замолчала. Она смотрела на отца с недоверием. Я не знаю,
поверила ли она ему.
Чтобы спасти меня от упреков тетки, отец наговорил на себя такое. Это
здорово! Мне стало жаль отца. "Я скотина, скотина! - думал я. - Ну зачем мне
надо было продавать эти ложки? Попросил бы у отца денег, ведь наверняка дал
бы..." И суп этот еще сюда затесался. А с ним совсем смешно получилось.
На следующий день после ночной тревоги отец вернулся домой грязный. Под
утро за городом прошел сильный дождь. Черные брюки отца были до коленей
забрызганы дорожной грязью, а ботинки промокли и были издали похожи на два
куска глины. Стоя на крыльце, отец щепочкой очищал с ботинок грязь. Он
бросал комья этой липкой желтоватой грязи вниз и рассказывал мне о тревоге.
Оказывается, вечером накануне банда Солтыса остановила возле Вапнярки скорый
поезд Одесса - Москва. Забрав из почтового вагона деньги, бандиты подались к
румынской границе. Чоновцы поджидали банду в поле, недалеко от
Проскуровского шоссе, но бандиты изменили направление и свернули к Могилеву.
Когда мне отец рассказывал, как лежали они в засаде, подбежала тетка с
пустой кастрюлей в руках и спросила:
- Ты суп вытащил, признавайся?
- Да не мешайте, тетя. Не брал я ваш суп, - отмахнулся я.
Лишь позже, когда тетка ушла, я вспомнил, что оставил суп открытым на
ободе колодца. Видно, ночью к нему подобралась собака или другой какой
зверь, потому что тетка нашла пустую кастрюлю в бурьяне. Сознаться, что я
вытащил суп, после того как я сказал "нет", было поздно, и я думал - все
обошлось. Но тут я ошибся. А может, пойти признаться сейчас тетке, что это я
вытащил суп? Пусть не думает на курсантов. Эх, была не была! Пойду
признаюсь.
Я шагнул к двери, открыл ее и увидел отца.
- Куда, Василь?
- Да я хотел...
- Пойдем побеседуем, - предложил отец и вошел в кухню.
Я захлопнул дверь и подошел к плите.
- Садись, - сказал отец и показал на табуретку.
Оба мы сели.
- Не надоело тебе еще баклуши бить, Василь?
- Немного надоело, - ответил я тихо.
- Я тоже думаю, что надоело. Ходишь болтаешься как неприкаянный. От
безделья легко всякие глупости в голову лезут. Ложки, например...
- Но я не виноват, тато. Занятия на рабфаке еще не скоро. Что мне
делать, скажи? Все хлопцы тоже ничего не делают...
- Я не знаю, что хлопцы твои делают, но думаю, что, пока там суд да
дело, не вредно было бы тебе поработать немного.
Я в ожидании смотрел на отца. Ссора с теткой, видно, его мало
расстроила, - спокойный, молчаливый, он сидел на табуретке, глядел на меня и
посмеивался.
- Ну так что же, Василь?
- А я не знаю...
- Опять "не знаю"?
- Ну, ты говори, а я...
- Ну хорошо, я скажу.
Отец поднялся и зашагал по комнате. Помолчав немного, он подошел ко мне
вплотную и сказал:
- Видишь, Василь, у нашей совпартшколы есть совхоз. Не так чтоб очень
далеко, не так чтоб и очень близко. На Днестре. Место там хорошее, сады,
река. Сегодня в этот совхоз на работу уезжает группа курсантов. Как ты
думаешь, не проехаться ли и тебе с ними?
- Меня разве возьмут?
- Возьмут. Я уже говорил с начальником школы.
- Хорошо. Я поеду.
- Поедешь?
- Поеду.
- Но только придется тебе в совхозе поработать, Василь. Баклуши там
бить нельзя. И кофе с барышнями по вечерам распивать не удастся. Словом, сам
себе будешь зарабатывать на хлеб. Я в твои годы уже давно этим занимался и
не жалею. Согласен?
- Согласен.
- Тогда живенько давай укладывайся - и марш к Полевому. На задний двор.
- Полевой тоже едет?
- Да. Он начальник отряда. Поживей собирайся.
- Хорошо, тато, хорошо! - выкрикнул я и, вскочив на плиту, потащил вниз
матрац, простыни и подушку.
- Матрац брать не надо, - сказал отец. - А постель возьми. И пальто
возьми.
- Зачем пальто? Жарко же!
- Возьми, говорю. Пригодится.
Я снял с крюка свое старое осеннее пальто, сложил его вдвое и завязал в
один узел вместе с полотенцем, простынями и подушкой. Отец стоял у меня за
спиной и наблюдал, как я укладывался.
Мы уехали - восемнадцать человек, и я даже не смог повидать перед
отъездом Галю. Когда наша подвода катилась по крепостному мосту, я,
привстав, увидел внизу под скалами крышу Галиного домика. Мне стало очень
тоскливо, что я не простился с Галей. Возможно, в эту минуту она сидела в
комнате и даже не думала, что я, надолго покидая город, проезжаю мимо.
Побежать сказать ей об этом я не мог. Никто бы не стал меня дожидаться. Да и
так все еще не верилось, что курсанты взяли меня в совхоз, что я, как
взрослый, еду работать вместе с ними.
За городом, только выехали на шлях, ведущий к Днестру, быстро стемнело.
Проселочная дорога вилась под самыми огородами и кукурузными полями. Лужи
воды блестели на ней. Комья густой грязи то и дело срывались с колес и
летели в кукурузу, слышно было, как чавкают копытами, увязая в грязи, кони,
как мелкие брызги стучат в деревянные борта подводы. Вскоре стало так вязко,
что пришлось свернуть на шоссе, хотя это было и не очень здорово для
селянских коней: все они были подкованы только на передние ноги. По шоссе
поехали быстрее, сразу затрясло, зубы выцокивали на каждом ухабе. Я ехал на
второй телеге, подложив под себя узел с одеялом, но все равно это мало
помогало, и я мечтал, как бы поскорее свернуть опять на мягкую проселочную
дорогу. Возница Шершень, дядька лет тридцати, в холщовых брюках, коричневой
свитке и солдатской фуражке с обломанным козырьком, то и дело подхлестывал
низеньких, но бодрых коней сыромятным кнутом. Кнут громко щелкал, и я жалел
коней: и так им доставалось - каждый острый камешек, должно быть, больно
впивался в их неподкованные задние ноги со стертыми копытами. Сказать же
вознице, чтобы он не бил коней, я не решался и всю дорогу ехал молча.
На задней подводе курсанты пели:
Мы идем на смену старым,
Утомившимся борцам
Мировым зажечь пожаром
Пролетарские сердца...
Эта песня, заглушаемая грохотом колес, разносилась далеко над
молчаливыми полями в свежем после недавнего дождя воздухе.
Рядом со мной сидели четверо незнакомых курсантов. Трое из них шутили,
переговаривались, а четвертый спал, подложив себе под голову мешок с овсом.
Прислушиваясь к разговору курсантов, глядя на мелькающие вдоль дороги
черные шапки лип, я с тревогой думал о том, что ожидает меня впереди.
А вдруг я буду плохо работать в совхозе и меня выгонят? Надо будет
поспевать за взрослыми, чтобы никто и слова дурного про меня не сказал.
Хотя наш город находился в пятнадцати верстах от границы, я еще ни разу
не бывал на Днестре, а знал только по рассказам, что это широкая и очень
быстрая река. Правда, от вокзала до самого Днестра тянулась одноколейная
линия железной дороги, но пассажирские поезда по ней не ходили. Только
изредка, раза два в месяц, направлялся к Днестру за песком и галькой
балластный поезд, составленный из расшатанных открытых платформ. Его
медленно тянул туда по заросшему бурьяном пути маневровый паровоз "овечка".
Петьке Маремухе удалось однажды попасть вместе с демонстрантами на
такой балластный поезд. Он тоже ходил по берегу, пел песни, а потом,
вернувшись, долго рассказывал, как хорошо купаться в Днестре, какое там
славное, песчаное дно, какой отлогий берег, без ям и обрывов, куда лучше,
чем в Смотриче.
Петька божился, что с нашего берега отлично видна Бессарабия, он
говорил, что на него даже закричал румынский солдат.
Что и говорить - я с завистью слушал рассказ Маремухи. Мне очень
хотелось побывать на Днестре самому, но я не думал, что это случится так
скоро.
Ехали мы долго, миновали сонное село с белыми хатками среди деревьев,
мелькнул на околице у колодца высокий, поднятый к темному небу журавель.
Шершень дернул вожжи, мы бесшумно свернули с мощеного тракта на проселочную
дорогу, и здесь я почувствовал, что близок Днестр. Оттуда, с горизонта,
лежащего перед нами, где звездное и уже чистое от дождевых туч небо
соединялось с черными холмами, потянуло влагой. Земля под нами была уже
сухая, дождь здесь не падал, и я понял, что сыростью тянет от Днестра.
Вскоре, как только мы перевалили через бугор и поехали вниз,
провожаемые далеким лаем собак, я увидел белую полосу речного тумана. Туман
стлался низко над Днестром, сворачивал влево и пропадал за поворотом реки
далеко в приднестровских оврагах. Похоже было, что совсем недавно кто-то
промчался перед нами на горящей арбе с сеном, и густой дымный след указывал
дорогу неизвестного возницы.
Чем ближе мы подъезжали к Днестру, тем становилось холоднее, и я уже
подумал было, не надеть ли пальто, как вдруг из оврага вынырнула первая
белая хатка.
- Ну вот и приехали, - сказал сидевший рядом со мной курсант.
- Отставить песню! Селян побудите, - донесся с задней подводы голос
Полевого.
Песня замолкла, и сейчас был слышен только скрип колес нашего обоза.
Село тянулось долго, хаты были разбросаны на буграх, далеко одна от
другой. Почуяв знакомые места, весело заржала наша левая коренная, и Шершень
ласково хлопнул ее вожжой по крупу.
- Это и есть совхоз, а, дядько? - спросил я Шершня.
- Ага, хлопчик, - ответил он. - До революции тут была панская экономия,
а теперь - совхоз.
Подвода остановилась перед высокими железными воротами, за ними
виднелись какие-то строения, сад.
Шершень спрыгнул с облучка и, подойдя к воротам, постучал в них кнутом.
- Диду! - закричал Шершень.
За решеткой ворот показался сторож с винтовкой за плечом.
- Это ты, Шершень? - спросил он неуверенно.
- Я, я. И гостей привез. Открывай быстрее, - откликнулся Шершень и
зазвенел цепью, закрывающей ворота.
Как только обе их половинки разъединились, мы сразу въехали во двор
совхоза и остановились возле конюшни, откуда слышалось приглушенное ржанье
лошадей. Хорошо после долгой дороги спрыгнуть на твердую землю. Вокруг было
тихо и тепло. К нам подъехали другие подводы; пока возницы распрягали
лошадей, курсанты собрались вокруг Полевого.
- Вещи снимать, товарищ Полевой? - спросил кто-то.
- Погодите, - ответил Полевой и обратился к сторожу: - Дед, а
заведующий где?
- Нет заведующего!
- Как нет?
- Заведующий поехал в Витовтов Брод.
- Давно?
- Да еще светло было. Гонец оттуда прискакал, и вдвоем они уехали. Не
знаю, то ли правда, но люди в селе говорили, будто банда Мамалыги границу
снова перешла. И всех партийных туда в район созвали.
- Товарищ начальник, если хотите, я разбужу Ковальского, - подойдя к
Полевому, предложил Шершень.
- А кто он такой?
- Старший рабочий.
- Не стоит, пожалуй. Пусть спит. Мы с ним утром познакомимся, - ответил
Полевой. - Ты вот лучше скажи, сеновал далеко здесь?
- Сеновал? А вон. Туточки сено прошлогоднее сложено, - махая кнутом в
сторону длинного темного строения, сказал Шершень.
- Ну и чудно, - сказал Полевой. - Ночлег обеспечен, теперь как с ужином
быть? И чайку выпить не мешало бы...
- Где же ты его сваришь, чай-то? - спросил кто-то хмуро.
- Ну, это пустяки, - ответил Полевой.
- Пустяки-то пустяки, а вот заварку не взяли, - сказал стоявший около
меня высокий курсант.
- Правда?
- Верное слово, - подтвердил курсант.
- Худо, брат, дело, - печально сказал Полевой. - Какой же чай без
заварки? Хотя... - И, заметив меня, неожиданно спросил: - Манджура?
- Да! - откликнулся я робко.
- Ты знаешь такое дерево - сливу?
Я молчал, думая, что Полевой меня разыгрывает.
- Да ты что - онемел? Сливу знаешь? Венгерку, например, или ренклод?
- Отчего ж, - ответил я тихо Полевому.
- Ну так вот, будь другом, беги в сад и наломай веток сливы. Только
молоденьких. И почище. Понял?
- Понял, - ответил я и спросил у сторожа: - А где у вас сад?
- Вон за конюшней. Сперва баштан будет, за ним сад, - ответил сторож,
попыхивая самокруткой.
Все деревья казались одной породы на фоне темного неба. Если бы кто
другой приказал мне, я бы никогда не пошел сюда, но ослушаться приказа
Полевого было трудно. И я, задирая голову, ощупывая листья на ветвях, долго
отыскивал среди обкопанных фруктовых деревьев совхозного сада сливу. Липкие
росистые лопухи хватали меня за ноги. Наконец уже на окраине сада я заметил
молодое, стройное деревце, очень похожее на сливу. Чиркнул спичкой - в самом
деле слива, да еще и не простая, а настоящий чернослив. Это я заметил по
крупным созревающим плодам, которые заблестели в редкой листве, как только я
зажег спичку.
Я мигом наломал с одного этого дерева пучок веток и, чтобы не
возвращаться обратно по темному саду, решил перелезть через забор и пройти к
нашим по дороге. Забор виднелся уже совсем близко. Из-за темных конюшен
через весь сад доносились ко мне сюда голоса курсантов, вспыхивали отблески
костра. Подойдя к забору, я увидел, что он не такой уж низенький, каким
казался издали. Положив наверх пучок веток, я с трудом вскарабкался на
забор. Сразу показалось, что земля очень далеко внизу, но иного выхода не
было, и я с шумом прыгнул в придорожный бурьян.
И не успел я выпрямиться, как из-под куста, черневшего вблизи дороги,
испуганный моим падением, точно из засады, выскочил человек в белом, с
винтовкой в руке, и сразу же бросился опрометью в поле, к стогам.
Он мигом исчез в кукурузе, только слышно было, как звонко затрещали
стебли под его быстрыми шагами.
Что было сил я помчался по дороге в другую сторону, к своим.
Задыхаясь, я влетел во двор совхоза и, протягивая Полевому пучок веток,
рассказал про белого человека.
- Не почудилось? - недоверчиво спросил Полевой.
- Да нет же. И с винтовкой, - обиделся я.
- Бес его знает, кто он! - задумчиво сказал Полевой. - Может, это
бандюга какой нас выслеживает? - И распорядился: - Товарищ Шведов, товарищ
Бажура! Возьмите винтовки - и туда. Живо. Прощупайте огород. А ты, дед, -
сказал Полевой сторожу, - прогуляйся с ними тоже, чтоб случайно на проволоку
не напоролись.
Когда курсанты ушли, наступило молчание. Чудилось - вот-вот грохнет
там, возле стогов, тревожный выстрел и все помчатся на подмогу. Но время
шло, далеко за садом, возможно, на другой стороне Днестра, в Бессарабии,
лаяли собаки, пламя костра освещало насторожившихся курсантов, коренастого
Полевого.
Его сухощавое лицо теперь казалось смуглым, козырек буденовки был
наравне с густыми бровями. Полевой в упор смотрел на закипающую в котле
воду, но видно было, что весь он превратился в слух и силится уловить каждый
шорох там, за садом.
Вода в чугунном котле закипела. Большие ключи поднялись со дна, и сразу
развеялся пар над котлом.
- Ну ладно, хлопцы! - сказал Полевой. - Помолчали - и хватит. Видно,
разведка наша ничего не обнаружила. А вот чай мы сейчас смастерим знатный. -
С этими словами Полевой стряхнул со сливовых веточек росу и бросил их в
кипящую воду вместе с таблетками сахарина.
Прутики варились в котле долго. Уже вернулись из разведки, никого не
найдя, курсанты со сторожем. Уже были разгружены все подводы и снаряжение
сложено тут же, на траву, а Полевой все поглядывал на кипящую воду, изредка
помешивая ее ложкой. Наконец он скомандовал:
- Кушать подано! Давайте ложку и подходите за чаем.
Он сам разлил в алюминиевые кружки чай и, когда все расселись вокруг
котла, одну за другой вылил две поварешки кипятку в костер.
Сидя на траве под звездным небом, мы все пили из кружек очень горячий и
горьковатый, пахнущий осенним садом чай. Мы закусывали его ржаным хлебом.
Каким вкусным показался мне этот чай! Я выпил его целых две кружки, обжег
себе губы, рот и кончил чаевничать последним.
- Разобрать винтовки! - послышался в стороне голос Полевого.
Курсанты пошли за винтовками. Я сидел на траве и видел, как они
получали у Полевого патроны, оружие.
- Кто еще не брал винтовку? - строго спросил Полевой.
- Все брали, - ответил кто-то.
- Какой все, когда одна винтовка лишняя? - сказал Полевой. - Может,
ушел кто?
- Все здесь, - твердо ответил Шведов.
- Манджура! - выкрикнул Полевой.
- Я тут!
- Брал винтовку?
- А разве можно?
- Да ты что думаешь - мы тебя в городки взяли сюда играть? - сказал
Полевой. - "Можно, можно"! - И, подойдя ближе, протягивая винтовку, сказал:
- Держи! И не баловаться. А будешь баловаться - в комсомол не примем.
Когда ближе к полуночи, выставив у вещей в помощь сторожу часовых,
курсанты и я направились к сеновалу спать, в руках у меня была настоящая
тяжелая трехлинейная винтовка с пристегнутым к стволу пахучим кожаным
ремнем. Держа винтовку наперевес в одной руке, а другой прижимая постель, я
пошел следом за курсантами по сену. Они забрались повыше под навес, и я не
хотел отстать. Поминутно проваливаясь в сухом сене, я карабкался все выше и
выше к балкам, под темную крышу, очень довольный тем, что мне выдали
винтовку. Радостно было услышать слова Полевого о комсомоле.
Значит, отец сохранил тайну моего преступления и ничего не рассказал
курсантам о ложках.
Расстилая одеяла и простыни, курсанты устраивались на ночлег, и вся эта
высокая многопудовая куча сена колыхалась под нами. Было очень мягко, тепло
и уютно под крышей.
- Только не курить, ребята, смотрите! - приказал Полевой из темноты.
Я расположился вблизи Полевого. Придерживая винтовку, чтобы она
случайно не соскользнула вниз под сеновал, я постлал простыню, разделся, лег
на нее, и, зажав между ногами винтовку, закутался в легкое пикейное одеяло.
Несколько минут я полежал не шевелясь, с открытыми глазами, прислушиваясь к
отдаленному говору часовых да ржанию лошадей в конюшне. Потом, чувствуя, что
засыпаю, продел руку под винтовочный ремень и так, прижимая к телу
скользкую, холодную винтовку, заснул. Спал я крепко, но к утру один другого
страшнее пошли кошмары. Я почувствовал, что на меня наваливается тяжелый
груз, даже дышать стало трудно, я хотел отбиться и ушибся. Открыв глаза, я
не мог сперва сообразить, где нахожусь. Вокруг было сено. Винтовка лежала у
меня на груди, а сам я находился в какой-то норе под заваленной сеном старой
бричкой. Должно быть, во сне я ворочался и постепенно, завернутый с головой
в одеяло, съехал на самое дно сеновала и нырнул в пустоту, под бричку. Рядом
слышались чьи-то голоса, смех. Быстро свернув одеяло и простыню, волоча их
за собой и разрывая одной рукой проход, я выбрался наружу, в лопухи, жмурясь
от яркого утреннего солнца.
- Вот и зверь последний - пожалуйста! - сказал Полевой, показывая на
меня курсантам.
Я и в самом деле, наверное, походил на зверя: сонный, с растрепанными
волосами, в нижнем белье да еще с винтовкой в руках.
Курсанты стояли возле сеновала уже одетые, причесанные. Они
подсмеивались надо мной. Лужи воды да пятна мыльной пены белели позади, в
траве. Видно, курсанты давно умылись.
Заметив мое смущение, Полевой сказал:
- Ну ладно, забирай свои манатки да пойдем с нами жилье искать. Пошли,
товарищи! - обратился он к курсантам. - Времени остается мало - глядишь, и
на работу позовут.
Я наскоро свернул простыню и одеяло в один тючок, натянул брюки и
рубашку и, взяв за ремень винтовку, пустился догонять курсантов. Вместе с
Полевым они уже подходили к высокому двухэтажному дому под железной крышей,
что стоял на краю усадьбы, вдали от конюшни и амбаров. Дом этот окружали
заросшие высоким бурьяном клумбы, окна в доме были выбиты, а по его стенам и
ржавым водосточным трубам вился дикий виноград.
Меня приставили подручным к тому самому курсанту, что выставил меня в
городе с комсомольского собрания. До полудня вдвоем с ним мы подвозили к
молотилке пшеницу. Выглядел этот курсант совсем молодо - низенький,
худощавый, с гладкой смуглой кожей. Курсант оказался старше меня только на
три года, но первое время держался как взрослый и разговаривал со мной
свысока.
Когда мы приехали на поле, он похвастался, что мигом забросает подводу
снопами.
- Поспевай укладывать, - важно сказал он и взял вилы.
Однако уже после седьмого снопа вилы в его руках задрожали, кое-как он
протянул мне тугой сноп и, утирая пот со лба, буркнул:
- Тяжелые, собаки! Перекурим это дело.
Пока он свертывал цигарку и закуривал, я спрыгнул на землю, подхватил
блестящие вилы и с размаху вогнал их в пышный верхний сноп, прикрывающий
соседнюю, еще не початую копну.
Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим
скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать
курсанту, что я сильнее его. "Ты остался на закрытом собрании, у тебя
широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот
смотри!" - думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За
шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в
соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на
подводу целую копну - пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны
осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под
землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как
ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту.
- Ты, я вижу, лихой работник, - сказал он, вставая. - Не зря тебя ко
мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи
я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю.
Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их
увесистой жердью, называемой "рубелем", и, забравшись наверх, не спеша,
чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на
пыльную дорогу, я осторожно спросил:
- А как вас зовут?
- Во-первых, ты мне не "выкай". Я тебе не барон и не князь, - сказал
курсант важно. - А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь
имею! - Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило
ветром.
- Ты... что - беспризорник?
- Чего вдруг? - спросил Коломеец удивленно.
- Ну, а где же... ты голодал? Родных у тебя нет?
- Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве
религиозных убеждений, - ответил Коломеец небрежно и загадочно.
Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал
правду. И тут я решил, что мой новый знакомый - поповский сын. Словно
угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал:
- Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой -
самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице
машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И
никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как
пост - мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной
неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной
такой - с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и
жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне
ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из
комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень
солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и
плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь - за
какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб
комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении
религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор
хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает
по сцене и все кричит: бога нет, религия - буржуйские сказки, а человек на
самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а
меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой - пусто. Все в церковь
пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу - иконы
так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые.
Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, - святые,
святые, а сразу на дно пошли. Бросил - и страшно стало. Ну, теперь, думаю,
крышка - погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как
вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: "Тато,
вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это
буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму.
Пока". Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском
клубе, голодал здорово, такой пост мне был - лучше не вспоминать. Ну, а
погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу.
- Товарищ Коломеец...
- Можешь называть меня Никитой.
- Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь?
- В футбол? Ну вот глупости! - Коломеец пожал плечами. - В футбол одни
сопливые играют, стану я с ними пачкаться!
- Какие сопливые? - едва не закричал я. - А Полевой, а Марущак? Даже
Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают.
- Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я
считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его
книжицы?
- Нет.
- Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте
охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков,
потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из
библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а