Страница:
– Моня, утешься! Кто нас будет искать в торговых рядах? Там теневой бизнес, сплошные барышники, им лишние проблемы без надобности. Айда!
Ну мы и махнули с места рысью, как и следовало ожидать угодив прямо с головой в непредвиденное обстоятельство. Очень липкое, неопрятное и перемазанное кровью…
– Ух ты, мертвец убёг!
Казалось, я врезался носом в большую мягкую стену и эта стена положила мне на плечо руку, такую тяжёлую, что колени подогнулись. Я поднял взгляд – надо мной высилась огромная туша жирного голого мужика в кожаном фартуке. В руке мясницкий тесак, запах – как от скотобойни, а на одутловатом лице светятся добрые голубые глазки. За красивую личину не прячется, себя не стыдится. А зря, без штанов же…
– Павлуша! – жалобно всхлипнули за моей спиной упыри.
Я по привычке схватился было за саблю, но два пальчика, толщиной с обух топора, легко подняли меня за шиворот на две сажени вверх.
– Хм-м… На вид мертвяк, а пахнет живой кровью, – задумчиво пробормотал гигант, покачивая меня на весу. – Ты чей будешь, человече?
– Наш он, наш! – наперегонки заскулили Моня и Шлёма, подпрыгивая внизу, как два игрушечных зайчика. – Мы его нашли, к самой Хозяйке ведём, отдай казачка, Павлушечка!
– А мне-то в последнее время поставщики одну тухлять несут, – не обращая на их вопли никакого внимания, продолжал изучать меня громила. – На кладбище нароют да и тащат, думают, раз мясная лавка, то всякий лежалый товар волоки. А у меня клиенты солидные, есть кому свежее мясо предложить, огузок, рульку, спинку, грудинку да и кости на суповой набор… Сколь хотите за него, упырче?
Мои знакомцы примолкли, видимо считая в уме.
– Стока не дам, совесть имейте, – даже не дожидаясь их ответа, честно предупредил мясник. – Половину! А то и даром заберу, он ведь сам от вас сбежал да в мои руки попал. Вы упустили, ваши сложности – fortuna caece est![1]
– Dum spiro, spero[2],– неожиданно в тему вспомнил я – хвала французским романам!
– Не может быть… Ты знаешь язык Цицерона и Овидия, казаче?
– Scientia est potentia![3] – гордо процитировал я, смиренно повиснув и не бултыхая ногами.
Мясник уважительно поставил меня на землю:
– Сражён, право слово, сражён. Встретить здесь, в нашем захолустье, хоть кого-то, знающего латынь…
– Поверьте, я удивлён не меньше вашего. – Мне удалось галантно поклониться. – Судя по скромному костюму, вы работник пищевой сферы, но ваши манеры выдают образование и начитанность. С кем имею честь?
– Павлуша энто, – тут же подкатился услужливый Моня, подобострастно косясь на моего собеседника, – мясник здешний, говорят, будто из лекарей бывших, фельдшер али костоправ…
– Патологоанатом, – застенчиво поправил его мужик. – А я кому в свою очередь имею счастье представиться?
– А энто ужо пленник наш, хорунж… – влез было Шлёма, но получил от мясника щелчком по лбу и сел. Да-а, ещё бы, таким пальцем словить – это ж прямое сотрясение! Хотя по маленькому Шлёминому мозгу, в его большой черепной коробке, ещё надо умудриться попасть, он же там перемещается по невнятно загадочной траектории…
– Хорунжий Всевеликого войска Донского Илья Иловайский! – чуть кивнул я, качнув султаном на папахе.
– А Иловайский Василий Дмитриевич тебе случайно не родня?
– Вы знали дядю?!
– Отчего же не знать, хлопче, – улыбнулся мясник, приобнимая меня за плечи и небрежно разворачивая спиной к растерянным упырям. – Даже приятельствовал одно время, покуда сюда не загремел. А ты тут чего забыл? В наши края по доброй воле редко кто забредает… Пойдём, расскажешь.
– Эй, эй! Вы куды?! Эта наш казачок! – в два голоса со слезами взвыли мои недавние провожатые, оставшиеся в ничтожестве. – Не уходи, хорунжий! Мы ж друзья, чё ты так с нами сразу…
– Какие вы ему друзья? А ну пошли вон, лиходеи! Мы тут уж сами, мы как-нибудь без вас уже, с него и одному-то…
Я как-то не сразу уловил, что меня ненавязчиво, но уверенно подталкивают к грязному, засаленному чурбачку с торчащим в нём мясницким топором. Так называемый Павлушечка без какой-либо видимой причины одним властным движением пригнул мою шею.
– Ты тока не дёргайся, не робей, больно не будет. – Здоровяк ласково похлопал меня по спине, как скотину на убое. – И ногами не елозь, не ровён час, подтолкнёшь, и я те ухо поцарапаю, товар уж не сортовой будет. А так и срез аккуратненький, и лезвие чистенькое, и всем меньше хлопот…
– Да вы что… вы как же… говорили, что с дядей моим… дружили! – вырываясь, хрипел я (против лап мясника было мне как воробышку против коршуна).
– А что, хлопче, мы и чаи с ним гоняли, да тока он же меня и обидел зазря, со службы прогнал, да за пустячный проступок – сболтнул ему кто, что я кровь человечью пью. Ну пью, люблю это дело, да и для дёсен полезно. А он меня взашей… нельзя так!
Мясник одной рукой попытался поднять над моей головой тяжёлый топор, но не сумел – оба красавца-упыря повисли на обухе, упираясь и вопя как недорезанные:
– Энто наш хорунжий! Пусти Илюшку, кабаняра обманчивый, зубр сопливистый, удод комнатный! А то мы за себя не отвечаем, мы в гневе страшные, у нас грязь под ногтями, мы ить и заразить можем!
– Да вы чё, упырче, сдурели?
Один небрежный поворот плеча – и оба парня разлетелись в разные стороны. Я изогнулся, пнув злодея пяткой в пах! Вот ей-богу, попал в нужное место и каблуком и шпорой, а без толку… Либо у него там всё твердокаменное, либо он притерпелся, либо… не живой?! Точно, они ведь там все нежить!
– Помолиться хоть можно? – почти смиряясь с неизбежным, прорычал я.
– Лишнее оно, поверь уж, – сочувственно прогудел Павлуша, вновь примериваясь топором. Вот только махнуть им не успел…
– Ага! Вона они где! В мясную лавку без нас казачка запродать порешили! Обманули бабушку! Хватай, народ, кто чё откусить су-ме-э-эт!!! – истерично раздалось на весь переулочек, и нас буквально захлестнула рокочущая толпа воодушевлённой нечисти.
Меня смело волной и покатило по неровной мостовой, закрутив вместе с чурбаком, мясником, бесноватой нищенкой, обоими упырями, бесами, ведьмами, вурдалаками, живыми мертвецами и прочими местными жителями. Кто где как кого хватает, бьёт, держит, ловит – разобрать невозможно, да и не до того, знаете ли, хотя всем интересно, все участвуют, всех понять можно…
– Слава тебе господи наш Иисусе Христе! А не пошли бы вы все к лешему с таким неуёмным гостеприимством, – едва отдышавшись, чинно перекрестился я.
Снизу мне ответил слаженный хор неопределённых проклятий, в массе своей сводившихся к угрозе безвременной смерти от нетрадиционных блудливых домогательств к моему тылу разными непривычными слуху офицера предметами.
– Ща его за ногу… э-э… по-татарски, э-э, поймаю, да, – гордо предложил самый высокий парень с одним рогом на лбу. Каковой я ему и снёс одним ударом сабли чистенько под корень во время его же прыжка! Парнишка страшно обиделся, отошёл в сторону и, присев на корточки в уголке, стал поливать отрубленный рог слезами…
– Ты энто, Шурик, не горюй, – попытался утешить его добрый Моня. – Не хрен было лезть к нашему казачку, он у нас нервный, видать, детство непростое. Сам первым не кидается, но и с поцелуйчиками лучше не надоедать. Вона Шлёма тоже пробовал разок-другой, теперя умный стал, цивильно ухаживать навострился, сразу за талию не жмакает, к нему у хорунжего и отношение соответственное. Учись, пока молодой…
Одумавшись, народец слегка рассосался и, более не слушая никого, сгрудился вокруг памятника. Я лично неприступно сидел меж рогов какого-то знаменитого бесюгана, готовясь к короткой, но яростной битве. Предатель Павлуша смотрел на меня снизу вверх с непередаваемым укором, вроде как я растоптал его лучшие чувства и не оценил возвышенности намерений. Ага, так бы он меня один сожрал, а теперь со всеми делиться…
– Иловайский! – в несколько голосов донеслось снизу, и я почувствовал себя жутко популярным. – Слезай, а? Поговорить надо!
– А вас там сколько?
– Да больше полусотни…
– Ну прям народный хор плесени и тряски! Можете хоровод устроить, – тепло посоветовал я. – А тему припева я подскажу охотно, например, хрен вам огородный, а не меня, добра молодца!
Кое-кто неслабо обиделся. Сбившись по кучкам, местные жители явно начали обсуждать разные нехорошие планы по снятию меня с исторического монумента. Ну что за типы, чего я им сделал, зачем сразу такие крутые наезды? И неужели я виноват лишь в том, что хочется им кушать, а у меня лично ни малейшего желания стать колбасой или пельменями?!
– Говорили ведь тебе, Иловайский, сдавайся нам, мы тихо убьём, и никаких проблем не будет, – устало покачал головой один из моих знакомых упырей. – А ты чё навертел? Скока народу взбаламутил, скока шуму поднял, теперь уж, поди, никак не отвертишься, коли кажный хоть по кусочку, а требует!
– Твои предложения, Моня?
Видимо, он не ожидал моего ответа, считая свою речь просто фигуральным выражением, но вся прочая нечисть разом воспрянула духом, оскалив клыки и навострив уши…
– Значит, особенных мыслей, как меня поделить, нет? Тогда вношу одну разумную мысль – суп! Абсолютно обычный, прозаический суп. В самом большом котле, с луком, картошкой и овощами, по оригинальному донскому рецепту, так, чтоб по тарелочке хватило всем и каждому.
– Да-а!!! – восторженно взревела публика, обнимаясь и подпрыгивая.
– Вот именно, – деловито кивнул я. – А чтоб никто не заподозрил меня в тайных махинациях – вы сами, общим голосованием, распределите, кто идёт за морковкой, кто несёт кастрюльку, кто будет разделывать моё казачье тело, кто шинковать, кто дрова подкладывать, кто варить, кто соль сыпать… Я в ваши решения не вмешиваюсь. Дерзайте!
Моня и Шлёма только ахнули сипло и без сил опустились на мостовую, страдальчески прикрыв головы руками. Эх, дурачьё недоверчивое, я ж станичный мальчик, у нас всё исстари на кругу решается, так что стадную психологию я с детства знаю, погодите минуточку, тут сейчас такое начнётся…
– Сторожить хорунжего я буду! Я бабушка старенькая, много не съем, мне верить можно, у меня всего три зуба-то и осталось…
– А ну клюв замкни, Фроська, карга недобритая! Небось желудок на семерых и жрёшь сырьём, чтоб у тя язык поганый морским узлом к носу прирос да ничем и не отклеился!
Далее имела место короткая драка на две группы плюс ещё одна потасовка из выстоявших за несколько голосов тех, кто воздержался…
– Разделывать уж я буду. У меня и опыт, и инструмент, и лавка своя, и знакомы мы с казачком по-семейному, так ить, человече?
– Обломись те с хрустом! Кто Павлушечке поверит, тот сам с собой без удовольствия… А у нас добровольных мазохистов нет! Кто ещё резать умеет?!
Да кто не умеет! Потому и следующую месиловку из цикла «все на одного» я тоже понаблюдал сверху с искренним удовольствием…
– Братцы, сестрицы, дык мы какой суп-то варить станем? Немаловажный вопрос энто. Более того, момент по сути принципиальнейший! Харчо, щи, рассольник, гороховый, гуляш в хлебе, фляки по-польски, шурпа татарская, бульон с молоком и хрящиками, а?
Толпа посовещалась и с трогательным единодушием перешла от голосования к скучному мордобитию, так что уже через какие-то пятнадцать минут на своих ногах стояли только мои упыри, чудом не принимавшие участия в развлечении. Я спокойненько спрыгнул вниз, поправил ножны, отобрал у отбуцканного колдунишки свою помятую папаху и кивнул:
– Ну так что, айда к Хозяйке! Мне без коня назад никак нельзя…
Моня и Шлёма, не сводя с меня восхищённых глаз, безропотно указали дорогу: прямо, налево, в обход побитого Павлуши, и потом сразу через перекрёсток направо. Дети, ей-богу, дети…
Вот ведь, согласитесь, я ничего такого не делаю, все мои «хитрости» яйца выеденного не стоят, у нас в станице на такое даже двухлетние хлопцы не покупаются, а эта нечисть всё принимает за чистую монету. То ли по жизни недалёкие, то ли Господь так сподобил, чтоб мы их дурили, как младенцев, то ли им самим это нравится, уже и не знаю даже…
Самому интересно, сколько я смогу так развлекаться. Ведь, по правде сказать, страшно тут. Не хочу, чтоб они меня ели, и чтоб убивали ни за что ни про что, тоже не хочу. Обычно казаки гибнут за «Бога, царя и Отечество!», меня и это не особенно прельщает.
Просто не понимаю, какой в этом смысл. Кто и когда сказал, что любимое дело каждого казака – непременно сложить голову?! Да, мы к этому привычные, мы так воспитаны, чтоб в любой момент быть готовыми к смерти, но почему вся Россия убеждена, что нам это так уж безумно нравится?!! А вот не хотим мы умирать! У нас тоже и дом есть, жёны и дети, и сад яблоневый, и собака любимая, и книги на полке…
Но нет! Как царю в башку стукнет, так сразу вставай, казак, пой песню про тихий Дон и марш-марш строевой рысью на турецкие штыки, на прусские пушки, на чеченские шашки… Надоело! А дядюшка Василий Дмитриевич говорит, что меня за такие мысли непременно в Сибирь посадят… И ведь посадят, точно!
Так и живём, от войны к войне, без тишины, любимых глаз, в спокойном равнодушии к непременной героической смерти. Кто поймёт и пожалеет казака? Никто, кроме Господа Всевышнего, да и ему до нас дела особенного нет, у него весь мир в жалобщиках, куда уж и нам туда же…
– Ты об чём призадумался, Иловайский? – заботливо подкатился Моня.
– Да как всегда, о судьбе Родины…
– Ох и надо ж оно тебе?! – искренне удивились упыри. – Ты бы о себе думал, хорунжий! На тя весь город облизывается, сейчас вырвался, а уж от Хозяйки небось так легко не уйдёшь…
В ответ я выхватил из ножен саблю, легко прокрутил её слева направо и ловко бросил в ножны. Красавцы переглянулись, лишний раз по-братски потрепали друг другу кудри и разулыбались:
– А ты свойский парень, казачок! Ежели туго будет – нас зови, скока сможем, твою сторону держать будем! И перед Хозяйкой, и перед остальными, коли наезжать будут, и вообще, раз уж ты тут оказался да нас помиловал и чумчарам не сдал, так и мы по совести отбояримся…
Я улыбнулся в усы и поочерёдно пожал им руки. Не самые плохие ребята, хоть и кровопийцы, но мне и похуже встречались, а эти ещё терпимые…
– Ща в церкву заглянем, свечки задуем и к самóй ненаглядной пожалуем, – предложил Шлёма. – Ну ты-то можешь и у дверей погодить, боишься ежели!
– Ух ты, так у вас тут и церковь есть?
– А ты думал, раз мы под землёй, так совсем уж неверующие… Небось хоть какую-то совесть, а имеем. Значитца, и в храм свой ходим, и службы справляем, детей там обратным знамением крестим, своих с плясками отпеваем, вместе с покойничком вокруг гроба, по воскресеньям в хоре ругаемся. Без религии как же, без неё и нам никуда…
– Заходи. – Шлёма распахнул полуприкрытую дверь. – Да кланяться не забывай, всё ж таки молитвенное место…
– Ага, щас, разбежался. – Мне, как православному казаку, не возбранялось входить в любые храмы, но кланяемся мы только перед нашими святыми.
Внутри всё было обставлено скуповато, но со вкусом. Потолок без росписи, серый, с грязными потёками, вместо икон – выстроенные вдоль стен каменные плиты с выбитыми на них бесовскими идолами. Вместо алтаря – здоровущий пень в три обхвата, а на нём чугунная жаба с рогами!
Ради интереса я закрыл один глаз, снова открыл, закрыл другой. Иллюзия уюта и благолепия была так разительна, светлые иконописные лики казались такими реальными, что у меня защемило сердце. А вдруг весь мир нам вот так же кажется? Вдруг на самом деле весь свет кем-то придуман и нам, людям, суждено вечно блуждать в потёмках сладких иллюзий, навязанных нам чужим разумом…
От огорчения и возмущения я плюнул на ближайшую плиту с бесом. Каменное изображение вздрогнуло и вроде бы довольно хмыкнуло…
– Правильно, Иловайский, – удовлетворённо прошептал за моей спиной Моня. – Так и надо, оказал уважение, мы ить все на них плюём, традиция такая!
Традиция?! Вот ведь влип, угодил нечистой силе, от горя и стыда я автоматически перекрестился. В тот же миг по храму-сараю словно бы пронёсся лёгкий вихрь, раздался удар грома, мимолётно сверкнула молния, и плита с изображением беса раскололась надвое! А вот это уже по-нашему, любо, казаки!
– Хорунжий, мать твою… – тихо охренели упыри, повисая на мне с двух сторон.
– Никаких грубых намёков о маме, – строго предупредил я, даже не делая попытки вырваться, а просто продолжил погромче: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…
Церковь тряхнуло уже по-взрослому! Дощатый пол под ногами заходил ходуном, Моня и Шлёма ударились в крик, а откуда-то из-за алтаря выполз на четвереньках дородный русский батюшка, с рыжей бородой и голубыми глазами, строго грозя мне толстым указательным пальцем:
– Пошто бесчинствуешь, сын мой? Пошто в святом месте безобразишь?!
Ух ты… Я невольно остановился, так у этой погани пархатой ещё и свой священник есть, надо же?! Сильна земля причудами, велик промысел Господний, а отступать некуда, кругом одни упыри. Да, да, и батюшка тоже, я ж его сквозь личину как облупленного вижу! Под благообразной славянской физиономией скрывался тощий тип с горбатым носом и сросшимися бровями, то ли армянской, то ли грузинской внешности, с выдающимися клыками.
– Гамарджоба, батоно! – рискнул я.
– Гамарджоба, кинто! – не задумываясь, откликнулся он и, опомнившись, прикусил язык, да поздно…
– И какими ветрами тебя к нам в Россию занесло, урюк тбилисский?
– Э-э, зачэм так гаваришь, зачэм нехарошими словами ругаешься, – поморщился «русский» батюшка, вставая с колен и переводя неодобрительный взгляд с меня на упырей. – Каво таво притащили, а?! Он мне тут вэсь храм рушит! Всё ламаит, никого нэ уважаит, савсэм мазгов нэт, жизни нэ видал, думает, самый умный, да?!
– Прости, отец Григорий! – вступился Моня, не поднимая глаз. – Казачок наш не со зла, так, от усталости и с голодухи…
– Галодный, да?
Я вдруг подумал о том, что и вправду ел только вчера, позавтракать не успел. А за весь день и полночи даже чашку чая перехватить негде было. Желудок свело в одну минуту.
Батюшка улыбнулся и, шагнув ко мне, заботливо обнял меня за плечи:
– Нэхарашо так, кушать надо. Нэ будешь кушать, какой ты мужчина, что твая женщина скажет? Эй, маладцы, у меня там, за алтарём, мала-мала есть… ну, вино, лаваш, сир козий, зэлень, шашлык-машлык нэмножко, всё неси! Зачэм галодный быть, кушай, дарагой!
Вот, и что я, по-вашему, должен был делать? Рубить их саблей, читать молитвы, стучать себя пяткой в грудь, звеня шпорой, дескать, православный казак ни в жизнь за один стол с нечистью не сядет? А если очень есть хочется?!
– Накрываем, хорунжий! – Моня и Шлёма быстренько убрали с широкого пня бесполезную жабу, расстелили сносную скатёрочку, в четыре руки достали всё, чем был богат грузинский поп, и отец Григорий сам торжественно преподнёс мне рог, наполненный прохладным красным вином.
– Мой дед всэгда гаварил атцу, а атец гаварил мне – видишь галодный человек, сперва накарми! Гость в доме – счастье в доме! Сам патом кушать будешь, того же гостя… Но уже сытого, даволного, висёлого! И тебе вкусно, и ему нэ так абидна, да? Так випьем за то, чтоб всэгда слушать старших и уважать радителей!
Ну не мог я не выпить после такого тоста. Выпил. До дна! Не потому, что у них на Кавказе так принято, а просто иначе не умею.
– Настаящий джигит! – до слёз умилился грузинский вампир. – Будешь маим братом, кто тебя захочет абидеть – мне скажи, я их сам зарэжу!
Дальнейшие полчаса ушли на быстрое поедание остывшей баранины, проверенные временем тосты и нетрезвые клятвы в вечной дружбе. Я ел всё, что давали, не уставал благодарить, но и не забывал, с кем трапезничаю. Благодаря упырям наш поздний ужин кончился быстро, эти тоже мели со стола всё со страшной силой. За вином я бегло рассказал батюшке о своей проблеме…
– Коня у тебя забрала?! Ай, шато дэда, – шумно вспылил экспрессивный священник, лихорадочно ища что-нибудь острое. – Вставай давай! С табой пайду, всё ей скажу, пусть знает, кто она есть! Джигит бэз коня – что питица бэз крыльев! Как в горы ехать, как верхом кататься, как невеста воровать? Савсэм наглая стала, да?!
– Ох, чую, зря мы сюда припёрлися, – скорбно покачал головой Моня. – Нашему батюшке вообще пить нельзя, он ить до тебя в завязке был, а теперь, поди, весь Оборотный город на уши поставит, покуда не успокоится…
– А я бы и вообще не доверял ему, горбоносому, – вслед добавил Шлёма. – Они-то народ дружеский, да покуда их большими деньгами не поманили. А поманят, так и продадут за милую душу!
– Ну ты всех-то под одну гребёнку не чеши…
– Добрый ты, Иловайский, и доверчивый, – покачали головами упыри.
Отец Григорий, к счастью, наших разговоров не слышал; смотавшись куда-то за алтарь, он вернулся, опоясанный двумя кизлярскими шашками, с чеченским ружьём за плечами, с осетинским кинжалом до колен и в длиннокурчавой пастушьей папахе, надвинутой на самые брови. Весь этот арсенал поверх смиренной рясы православного сельского священника смотрелся просто убийственно…
– Ага! Вот он, казачок-то, попался!
Прямо на выходе из храма нас поджидала радикально настроенная толпа нечисти общим числом не менее пятнадцати – двадцати лиц, возглавляемая всё той же неутомимой старушкой. Хотел бы я иметь в её годы такую резвость и подвижничество. Оскаленные клыки, нечищеные когти, безумные глаза, злорадный хохот… но вся эта чёрная волна людоедской ненависти была в один миг остановлена коротким выстрелом поверх голов…
– Э-э, ты чё, бичо? Савсэм стыд потерял, да? Борзеем коллективно? Хорунжий – мой кунак, мамой кылянусь! Кто ему даже одным зубом улыбнётся, тот мой кровник! Всех зарэжу, да?! И прокляну патом, и от церкви отлучу, до кучи на фиг…
Должен признать, что голос грузинского батюшки, поднаторевшего на песнопениях и анафемах, звучал величаво и грозно, как рёв иерихонских труб! Нечисть дружно захлопнула хлебальники, безропотно освобождая нам дорогу. Вид отца Григория с двумя обнажёнными шашками в руках и кинжалом в больших неровных зубах был по-настоящему страшен…
– Да ну его, бешеного, – первой отступила бабка Фрося. – В горах жил, аджикой питался, в друзьях овцы да собаки, образования никакого, вся цивилизация аж в соседнем ауле, там сортир тёплый и книжки с буквами незнакомыми да бумагой мягкою…
– Ай, женщина, малчи, да! – не разжимая зубов, посоветовал вооружённый батюшка, грозно сверкая глазами.
– Молчу. Чего ж не помолчать? И в самом деле, чегой-то я, дура старая, завелась…
Мы слаженной четвёркой шли мимо их нечестивого храма, двигаясь широким шагом наискосок через площадь, по улице вниз к чернеющему впереди высокому мрачному зданию. Видимо, до самой Хозяйки, как догадался я…
– Гостя никаму трогать нэльзя! Са мной сидел, вино пил, хлеб ел, маму уважаит – хароший человек! А патом я к нему в гости приду, он мне скажет: «Садись, батоно Григорий! Мой дом – твой дом, всё бэри, всё кушай, сколько хочешь, падарков забирай, э-э…» Гаварят, у казаков всегда мясо есть – турков стреляют, немцев бьют, крымских татар рубят… Мне на шашлык многа нэ надо, а чачу к столу всегда сваю принесу, да!
Я предпочёл сделать вид, что ничего этого не слышу. С кавказскими законами гостеприимства знаком, разумеется, не понаслышке, но чтоб такое?! Делать мне больше нечего, как ему ответные пиры с человечиной на всю станицу закатывать, чурек нерусский! Но водки налью, святое дело…
– Ну вот мы и дошли вроде. – Мои упыри (жуткое словосочетание!) остановились перед массивными железными воротами. От сердца чуточку отлегло, добрались-таки…
Что странно, иллюзии на дворец Хозяйки наведено не было. Каким глазом ни смотри, всё одно и то же – построено тяжело, крепко, надёжно, без изысков, но на века! Судя по всему, тот, кому принадлежит этот дворец-крепость, может позволить себе наплевать на мнение окружающих и не утруждаться ложными красивостями. Значит, Хозяйка и впрямь особа серьёзная…
– Ты энто, казачок, от ворот отойди-ка, – тоскливо предупредил Шлёма, зябко подёргивая широкими плечами. – Тут нахрапом никак нельзя, погоди, покуда тебя заметят, оценят да в дом пригласят. А ещё лучше поклонись пониже, головы не поднимай, мало ли…
– Слушаюсь! – Я козырно щёлкнул шпорами и изо всех сил приложил ворота сапогом. Ночь на исходе, мне жеребца вернуть надо, за пакетом в штаб метнуться, а они тут китайские церемонии разводят… – А ну открывайте, конокрады, казак пришёл!
Ну мы и махнули с места рысью, как и следовало ожидать угодив прямо с головой в непредвиденное обстоятельство. Очень липкое, неопрятное и перемазанное кровью…
– Ух ты, мертвец убёг!
Казалось, я врезался носом в большую мягкую стену и эта стена положила мне на плечо руку, такую тяжёлую, что колени подогнулись. Я поднял взгляд – надо мной высилась огромная туша жирного голого мужика в кожаном фартуке. В руке мясницкий тесак, запах – как от скотобойни, а на одутловатом лице светятся добрые голубые глазки. За красивую личину не прячется, себя не стыдится. А зря, без штанов же…
– Павлуша! – жалобно всхлипнули за моей спиной упыри.
Я по привычке схватился было за саблю, но два пальчика, толщиной с обух топора, легко подняли меня за шиворот на две сажени вверх.
– Хм-м… На вид мертвяк, а пахнет живой кровью, – задумчиво пробормотал гигант, покачивая меня на весу. – Ты чей будешь, человече?
– Наш он, наш! – наперегонки заскулили Моня и Шлёма, подпрыгивая внизу, как два игрушечных зайчика. – Мы его нашли, к самой Хозяйке ведём, отдай казачка, Павлушечка!
– А мне-то в последнее время поставщики одну тухлять несут, – не обращая на их вопли никакого внимания, продолжал изучать меня громила. – На кладбище нароют да и тащат, думают, раз мясная лавка, то всякий лежалый товар волоки. А у меня клиенты солидные, есть кому свежее мясо предложить, огузок, рульку, спинку, грудинку да и кости на суповой набор… Сколь хотите за него, упырче?
Мои знакомцы примолкли, видимо считая в уме.
– Стока не дам, совесть имейте, – даже не дожидаясь их ответа, честно предупредил мясник. – Половину! А то и даром заберу, он ведь сам от вас сбежал да в мои руки попал. Вы упустили, ваши сложности – fortuna caece est![1]
– Dum spiro, spero[2],– неожиданно в тему вспомнил я – хвала французским романам!
– Не может быть… Ты знаешь язык Цицерона и Овидия, казаче?
– Scientia est potentia![3] – гордо процитировал я, смиренно повиснув и не бултыхая ногами.
Мясник уважительно поставил меня на землю:
– Сражён, право слово, сражён. Встретить здесь, в нашем захолустье, хоть кого-то, знающего латынь…
– Поверьте, я удивлён не меньше вашего. – Мне удалось галантно поклониться. – Судя по скромному костюму, вы работник пищевой сферы, но ваши манеры выдают образование и начитанность. С кем имею честь?
– Павлуша энто, – тут же подкатился услужливый Моня, подобострастно косясь на моего собеседника, – мясник здешний, говорят, будто из лекарей бывших, фельдшер али костоправ…
– Патологоанатом, – застенчиво поправил его мужик. – А я кому в свою очередь имею счастье представиться?
– А энто ужо пленник наш, хорунж… – влез было Шлёма, но получил от мясника щелчком по лбу и сел. Да-а, ещё бы, таким пальцем словить – это ж прямое сотрясение! Хотя по маленькому Шлёминому мозгу, в его большой черепной коробке, ещё надо умудриться попасть, он же там перемещается по невнятно загадочной траектории…
– Хорунжий Всевеликого войска Донского Илья Иловайский! – чуть кивнул я, качнув султаном на папахе.
– А Иловайский Василий Дмитриевич тебе случайно не родня?
– Вы знали дядю?!
– Отчего же не знать, хлопче, – улыбнулся мясник, приобнимая меня за плечи и небрежно разворачивая спиной к растерянным упырям. – Даже приятельствовал одно время, покуда сюда не загремел. А ты тут чего забыл? В наши края по доброй воле редко кто забредает… Пойдём, расскажешь.
– Эй, эй! Вы куды?! Эта наш казачок! – в два голоса со слезами взвыли мои недавние провожатые, оставшиеся в ничтожестве. – Не уходи, хорунжий! Мы ж друзья, чё ты так с нами сразу…
– Какие вы ему друзья? А ну пошли вон, лиходеи! Мы тут уж сами, мы как-нибудь без вас уже, с него и одному-то…
Я как-то не сразу уловил, что меня ненавязчиво, но уверенно подталкивают к грязному, засаленному чурбачку с торчащим в нём мясницким топором. Так называемый Павлушечка без какой-либо видимой причины одним властным движением пригнул мою шею.
– Ты тока не дёргайся, не робей, больно не будет. – Здоровяк ласково похлопал меня по спине, как скотину на убое. – И ногами не елозь, не ровён час, подтолкнёшь, и я те ухо поцарапаю, товар уж не сортовой будет. А так и срез аккуратненький, и лезвие чистенькое, и всем меньше хлопот…
– Да вы что… вы как же… говорили, что с дядей моим… дружили! – вырываясь, хрипел я (против лап мясника было мне как воробышку против коршуна).
– А что, хлопче, мы и чаи с ним гоняли, да тока он же меня и обидел зазря, со службы прогнал, да за пустячный проступок – сболтнул ему кто, что я кровь человечью пью. Ну пью, люблю это дело, да и для дёсен полезно. А он меня взашей… нельзя так!
Мясник одной рукой попытался поднять над моей головой тяжёлый топор, но не сумел – оба красавца-упыря повисли на обухе, упираясь и вопя как недорезанные:
– Энто наш хорунжий! Пусти Илюшку, кабаняра обманчивый, зубр сопливистый, удод комнатный! А то мы за себя не отвечаем, мы в гневе страшные, у нас грязь под ногтями, мы ить и заразить можем!
– Да вы чё, упырче, сдурели?
Один небрежный поворот плеча – и оба парня разлетелись в разные стороны. Я изогнулся, пнув злодея пяткой в пах! Вот ей-богу, попал в нужное место и каблуком и шпорой, а без толку… Либо у него там всё твердокаменное, либо он притерпелся, либо… не живой?! Точно, они ведь там все нежить!
– Помолиться хоть можно? – почти смиряясь с неизбежным, прорычал я.
– Лишнее оно, поверь уж, – сочувственно прогудел Павлуша, вновь примериваясь топором. Вот только махнуть им не успел…
– Ага! Вона они где! В мясную лавку без нас казачка запродать порешили! Обманули бабушку! Хватай, народ, кто чё откусить су-ме-э-эт!!! – истерично раздалось на весь переулочек, и нас буквально захлестнула рокочущая толпа воодушевлённой нечисти.
Меня смело волной и покатило по неровной мостовой, закрутив вместе с чурбаком, мясником, бесноватой нищенкой, обоими упырями, бесами, ведьмами, вурдалаками, живыми мертвецами и прочими местными жителями. Кто где как кого хватает, бьёт, держит, ловит – разобрать невозможно, да и не до того, знаете ли, хотя всем интересно, все участвуют, всех понять можно…
* * *
Я уже мысленно распрощался с жизнью, потому как сожрут непременно, не те, так эти, не сейчас, так в любую минуту. Папаху, естественно, потерял, сабля вроде ещё где-то болталась на одном ремешке, второй оборвали, три пуговицы выдрали с «мясом», а уж сколько раз меня пнули, стукнули и ущипнули за неприличное место, даже приблизительно подсчитать не возьмусь. Но зато, когда весь этот клубок рассыпался, наткнувшись на основание какого-то бронзового монумента, я первым выбрался поверх копошащихся тел и, невзирая на мат и стоны, ловко вскарабкался памятнику прямо на голову! Оттуда уже более-менее спокойно огляделся…– Слава тебе господи наш Иисусе Христе! А не пошли бы вы все к лешему с таким неуёмным гостеприимством, – едва отдышавшись, чинно перекрестился я.
Снизу мне ответил слаженный хор неопределённых проклятий, в массе своей сводившихся к угрозе безвременной смерти от нетрадиционных блудливых домогательств к моему тылу разными непривычными слуху офицера предметами.
– Ща его за ногу… э-э… по-татарски, э-э, поймаю, да, – гордо предложил самый высокий парень с одним рогом на лбу. Каковой я ему и снёс одним ударом сабли чистенько под корень во время его же прыжка! Парнишка страшно обиделся, отошёл в сторону и, присев на корточки в уголке, стал поливать отрубленный рог слезами…
– Ты энто, Шурик, не горюй, – попытался утешить его добрый Моня. – Не хрен было лезть к нашему казачку, он у нас нервный, видать, детство непростое. Сам первым не кидается, но и с поцелуйчиками лучше не надоедать. Вона Шлёма тоже пробовал разок-другой, теперя умный стал, цивильно ухаживать навострился, сразу за талию не жмакает, к нему у хорунжего и отношение соответственное. Учись, пока молодой…
Одумавшись, народец слегка рассосался и, более не слушая никого, сгрудился вокруг памятника. Я лично неприступно сидел меж рогов какого-то знаменитого бесюгана, готовясь к короткой, но яростной битве. Предатель Павлуша смотрел на меня снизу вверх с непередаваемым укором, вроде как я растоптал его лучшие чувства и не оценил возвышенности намерений. Ага, так бы он меня один сожрал, а теперь со всеми делиться…
– Иловайский! – в несколько голосов донеслось снизу, и я почувствовал себя жутко популярным. – Слезай, а? Поговорить надо!
– А вас там сколько?
– Да больше полусотни…
– Ну прям народный хор плесени и тряски! Можете хоровод устроить, – тепло посоветовал я. – А тему припева я подскажу охотно, например, хрен вам огородный, а не меня, добра молодца!
Кое-кто неслабо обиделся. Сбившись по кучкам, местные жители явно начали обсуждать разные нехорошие планы по снятию меня с исторического монумента. Ну что за типы, чего я им сделал, зачем сразу такие крутые наезды? И неужели я виноват лишь в том, что хочется им кушать, а у меня лично ни малейшего желания стать колбасой или пельменями?!
– Говорили ведь тебе, Иловайский, сдавайся нам, мы тихо убьём, и никаких проблем не будет, – устало покачал головой один из моих знакомых упырей. – А ты чё навертел? Скока народу взбаламутил, скока шуму поднял, теперь уж, поди, никак не отвертишься, коли кажный хоть по кусочку, а требует!
– Твои предложения, Моня?
Видимо, он не ожидал моего ответа, считая свою речь просто фигуральным выражением, но вся прочая нечисть разом воспрянула духом, оскалив клыки и навострив уши…
– Значит, особенных мыслей, как меня поделить, нет? Тогда вношу одну разумную мысль – суп! Абсолютно обычный, прозаический суп. В самом большом котле, с луком, картошкой и овощами, по оригинальному донскому рецепту, так, чтоб по тарелочке хватило всем и каждому.
– Да-а!!! – восторженно взревела публика, обнимаясь и подпрыгивая.
– Вот именно, – деловито кивнул я. – А чтоб никто не заподозрил меня в тайных махинациях – вы сами, общим голосованием, распределите, кто идёт за морковкой, кто несёт кастрюльку, кто будет разделывать моё казачье тело, кто шинковать, кто дрова подкладывать, кто варить, кто соль сыпать… Я в ваши решения не вмешиваюсь. Дерзайте!
Моня и Шлёма только ахнули сипло и без сил опустились на мостовую, страдальчески прикрыв головы руками. Эх, дурачьё недоверчивое, я ж станичный мальчик, у нас всё исстари на кругу решается, так что стадную психологию я с детства знаю, погодите минуточку, тут сейчас такое начнётся…
– Сторожить хорунжего я буду! Я бабушка старенькая, много не съем, мне верить можно, у меня всего три зуба-то и осталось…
– А ну клюв замкни, Фроська, карга недобритая! Небось желудок на семерых и жрёшь сырьём, чтоб у тя язык поганый морским узлом к носу прирос да ничем и не отклеился!
Далее имела место короткая драка на две группы плюс ещё одна потасовка из выстоявших за несколько голосов тех, кто воздержался…
– Разделывать уж я буду. У меня и опыт, и инструмент, и лавка своя, и знакомы мы с казачком по-семейному, так ить, человече?
– Обломись те с хрустом! Кто Павлушечке поверит, тот сам с собой без удовольствия… А у нас добровольных мазохистов нет! Кто ещё резать умеет?!
Да кто не умеет! Потому и следующую месиловку из цикла «все на одного» я тоже понаблюдал сверху с искренним удовольствием…
– Братцы, сестрицы, дык мы какой суп-то варить станем? Немаловажный вопрос энто. Более того, момент по сути принципиальнейший! Харчо, щи, рассольник, гороховый, гуляш в хлебе, фляки по-польски, шурпа татарская, бульон с молоком и хрящиками, а?
Толпа посовещалась и с трогательным единодушием перешла от голосования к скучному мордобитию, так что уже через какие-то пятнадцать минут на своих ногах стояли только мои упыри, чудом не принимавшие участия в развлечении. Я спокойненько спрыгнул вниз, поправил ножны, отобрал у отбуцканного колдунишки свою помятую папаху и кивнул:
– Ну так что, айда к Хозяйке! Мне без коня назад никак нельзя…
Моня и Шлёма, не сводя с меня восхищённых глаз, безропотно указали дорогу: прямо, налево, в обход побитого Павлуши, и потом сразу через перекрёсток направо. Дети, ей-богу, дети…
Вот ведь, согласитесь, я ничего такого не делаю, все мои «хитрости» яйца выеденного не стоят, у нас в станице на такое даже двухлетние хлопцы не покупаются, а эта нечисть всё принимает за чистую монету. То ли по жизни недалёкие, то ли Господь так сподобил, чтоб мы их дурили, как младенцев, то ли им самим это нравится, уже и не знаю даже…
Самому интересно, сколько я смогу так развлекаться. Ведь, по правде сказать, страшно тут. Не хочу, чтоб они меня ели, и чтоб убивали ни за что ни про что, тоже не хочу. Обычно казаки гибнут за «Бога, царя и Отечество!», меня и это не особенно прельщает.
Просто не понимаю, какой в этом смысл. Кто и когда сказал, что любимое дело каждого казака – непременно сложить голову?! Да, мы к этому привычные, мы так воспитаны, чтоб в любой момент быть готовыми к смерти, но почему вся Россия убеждена, что нам это так уж безумно нравится?!! А вот не хотим мы умирать! У нас тоже и дом есть, жёны и дети, и сад яблоневый, и собака любимая, и книги на полке…
Но нет! Как царю в башку стукнет, так сразу вставай, казак, пой песню про тихий Дон и марш-марш строевой рысью на турецкие штыки, на прусские пушки, на чеченские шашки… Надоело! А дядюшка Василий Дмитриевич говорит, что меня за такие мысли непременно в Сибирь посадят… И ведь посадят, точно!
Так и живём, от войны к войне, без тишины, любимых глаз, в спокойном равнодушии к непременной героической смерти. Кто поймёт и пожалеет казака? Никто, кроме Господа Всевышнего, да и ему до нас дела особенного нет, у него весь мир в жалобщиках, куда уж и нам туда же…
– Ты об чём призадумался, Иловайский? – заботливо подкатился Моня.
– Да как всегда, о судьбе Родины…
– Ох и надо ж оно тебе?! – искренне удивились упыри. – Ты бы о себе думал, хорунжий! На тя весь город облизывается, сейчас вырвался, а уж от Хозяйки небось так легко не уйдёшь…
В ответ я выхватил из ножен саблю, легко прокрутил её слева направо и ловко бросил в ножны. Красавцы переглянулись, лишний раз по-братски потрепали друг другу кудри и разулыбались:
– А ты свойский парень, казачок! Ежели туго будет – нас зови, скока сможем, твою сторону держать будем! И перед Хозяйкой, и перед остальными, коли наезжать будут, и вообще, раз уж ты тут оказался да нас помиловал и чумчарам не сдал, так и мы по совести отбояримся…
Я улыбнулся в усы и поочерёдно пожал им руки. Не самые плохие ребята, хоть и кровопийцы, но мне и похуже встречались, а эти ещё терпимые…
– Ща в церкву заглянем, свечки задуем и к самóй ненаглядной пожалуем, – предложил Шлёма. – Ну ты-то можешь и у дверей погодить, боишься ежели!
– Ух ты, так у вас тут и церковь есть?
– А ты думал, раз мы под землёй, так совсем уж неверующие… Небось хоть какую-то совесть, а имеем. Значитца, и в храм свой ходим, и службы справляем, детей там обратным знамением крестим, своих с плясками отпеваем, вместе с покойничком вокруг гроба, по воскресеньям в хоре ругаемся. Без религии как же, без неё и нам никуда…
* * *
Упыри едва ли не под ручку сопроводили меня в высокий величественный золотоглавый собор, при волшебном зрении иллюзия на поверку оказалась низеньким каменным сараем с покосившейся крышей и непонятным кованым уродством вместо православного креста. Не мечеть, не церковь католическая, не храм буддийский, как у калмыков, во что же они тогда веруют, а?– Заходи. – Шлёма распахнул полуприкрытую дверь. – Да кланяться не забывай, всё ж таки молитвенное место…
– Ага, щас, разбежался. – Мне, как православному казаку, не возбранялось входить в любые храмы, но кланяемся мы только перед нашими святыми.
Внутри всё было обставлено скуповато, но со вкусом. Потолок без росписи, серый, с грязными потёками, вместо икон – выстроенные вдоль стен каменные плиты с выбитыми на них бесовскими идолами. Вместо алтаря – здоровущий пень в три обхвата, а на нём чугунная жаба с рогами!
Ради интереса я закрыл один глаз, снова открыл, закрыл другой. Иллюзия уюта и благолепия была так разительна, светлые иконописные лики казались такими реальными, что у меня защемило сердце. А вдруг весь мир нам вот так же кажется? Вдруг на самом деле весь свет кем-то придуман и нам, людям, суждено вечно блуждать в потёмках сладких иллюзий, навязанных нам чужим разумом…
От огорчения и возмущения я плюнул на ближайшую плиту с бесом. Каменное изображение вздрогнуло и вроде бы довольно хмыкнуло…
– Правильно, Иловайский, – удовлетворённо прошептал за моей спиной Моня. – Так и надо, оказал уважение, мы ить все на них плюём, традиция такая!
Традиция?! Вот ведь влип, угодил нечистой силе, от горя и стыда я автоматически перекрестился. В тот же миг по храму-сараю словно бы пронёсся лёгкий вихрь, раздался удар грома, мимолётно сверкнула молния, и плита с изображением беса раскололась надвое! А вот это уже по-нашему, любо, казаки!
– Хорунжий, мать твою… – тихо охренели упыри, повисая на мне с двух сторон.
– Никаких грубых намёков о маме, – строго предупредил я, даже не делая попытки вырваться, а просто продолжил погромче: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…
Церковь тряхнуло уже по-взрослому! Дощатый пол под ногами заходил ходуном, Моня и Шлёма ударились в крик, а откуда-то из-за алтаря выполз на четвереньках дородный русский батюшка, с рыжей бородой и голубыми глазами, строго грозя мне толстым указательным пальцем:
– Пошто бесчинствуешь, сын мой? Пошто в святом месте безобразишь?!
Ух ты… Я невольно остановился, так у этой погани пархатой ещё и свой священник есть, надо же?! Сильна земля причудами, велик промысел Господний, а отступать некуда, кругом одни упыри. Да, да, и батюшка тоже, я ж его сквозь личину как облупленного вижу! Под благообразной славянской физиономией скрывался тощий тип с горбатым носом и сросшимися бровями, то ли армянской, то ли грузинской внешности, с выдающимися клыками.
– Гамарджоба, батоно! – рискнул я.
– Гамарджоба, кинто! – не задумываясь, откликнулся он и, опомнившись, прикусил язык, да поздно…
– И какими ветрами тебя к нам в Россию занесло, урюк тбилисский?
– Э-э, зачэм так гаваришь, зачэм нехарошими словами ругаешься, – поморщился «русский» батюшка, вставая с колен и переводя неодобрительный взгляд с меня на упырей. – Каво таво притащили, а?! Он мне тут вэсь храм рушит! Всё ламаит, никого нэ уважаит, савсэм мазгов нэт, жизни нэ видал, думает, самый умный, да?!
– Прости, отец Григорий! – вступился Моня, не поднимая глаз. – Казачок наш не со зла, так, от усталости и с голодухи…
– Галодный, да?
Я вдруг подумал о том, что и вправду ел только вчера, позавтракать не успел. А за весь день и полночи даже чашку чая перехватить негде было. Желудок свело в одну минуту.
Батюшка улыбнулся и, шагнув ко мне, заботливо обнял меня за плечи:
– Нэхарашо так, кушать надо. Нэ будешь кушать, какой ты мужчина, что твая женщина скажет? Эй, маладцы, у меня там, за алтарём, мала-мала есть… ну, вино, лаваш, сир козий, зэлень, шашлык-машлык нэмножко, всё неси! Зачэм галодный быть, кушай, дарагой!
Вот, и что я, по-вашему, должен был делать? Рубить их саблей, читать молитвы, стучать себя пяткой в грудь, звеня шпорой, дескать, православный казак ни в жизнь за один стол с нечистью не сядет? А если очень есть хочется?!
– Накрываем, хорунжий! – Моня и Шлёма быстренько убрали с широкого пня бесполезную жабу, расстелили сносную скатёрочку, в четыре руки достали всё, чем был богат грузинский поп, и отец Григорий сам торжественно преподнёс мне рог, наполненный прохладным красным вином.
– Мой дед всэгда гаварил атцу, а атец гаварил мне – видишь галодный человек, сперва накарми! Гость в доме – счастье в доме! Сам патом кушать будешь, того же гостя… Но уже сытого, даволного, висёлого! И тебе вкусно, и ему нэ так абидна, да? Так випьем за то, чтоб всэгда слушать старших и уважать радителей!
Ну не мог я не выпить после такого тоста. Выпил. До дна! Не потому, что у них на Кавказе так принято, а просто иначе не умею.
– Настаящий джигит! – до слёз умилился грузинский вампир. – Будешь маим братом, кто тебя захочет абидеть – мне скажи, я их сам зарэжу!
Дальнейшие полчаса ушли на быстрое поедание остывшей баранины, проверенные временем тосты и нетрезвые клятвы в вечной дружбе. Я ел всё, что давали, не уставал благодарить, но и не забывал, с кем трапезничаю. Благодаря упырям наш поздний ужин кончился быстро, эти тоже мели со стола всё со страшной силой. За вином я бегло рассказал батюшке о своей проблеме…
– Коня у тебя забрала?! Ай, шато дэда, – шумно вспылил экспрессивный священник, лихорадочно ища что-нибудь острое. – Вставай давай! С табой пайду, всё ей скажу, пусть знает, кто она есть! Джигит бэз коня – что питица бэз крыльев! Как в горы ехать, как верхом кататься, как невеста воровать? Савсэм наглая стала, да?!
– Ох, чую, зря мы сюда припёрлися, – скорбно покачал головой Моня. – Нашему батюшке вообще пить нельзя, он ить до тебя в завязке был, а теперь, поди, весь Оборотный город на уши поставит, покуда не успокоится…
– А я бы и вообще не доверял ему, горбоносому, – вслед добавил Шлёма. – Они-то народ дружеский, да покуда их большими деньгами не поманили. А поманят, так и продадут за милую душу!
– Ну ты всех-то под одну гребёнку не чеши…
– Добрый ты, Иловайский, и доверчивый, – покачали головами упыри.
Отец Григорий, к счастью, наших разговоров не слышал; смотавшись куда-то за алтарь, он вернулся, опоясанный двумя кизлярскими шашками, с чеченским ружьём за плечами, с осетинским кинжалом до колен и в длиннокурчавой пастушьей папахе, надвинутой на самые брови. Весь этот арсенал поверх смиренной рясы православного сельского священника смотрелся просто убийственно…
– Ага! Вот он, казачок-то, попался!
Прямо на выходе из храма нас поджидала радикально настроенная толпа нечисти общим числом не менее пятнадцати – двадцати лиц, возглавляемая всё той же неутомимой старушкой. Хотел бы я иметь в её годы такую резвость и подвижничество. Оскаленные клыки, нечищеные когти, безумные глаза, злорадный хохот… но вся эта чёрная волна людоедской ненависти была в один миг остановлена коротким выстрелом поверх голов…
– Э-э, ты чё, бичо? Савсэм стыд потерял, да? Борзеем коллективно? Хорунжий – мой кунак, мамой кылянусь! Кто ему даже одным зубом улыбнётся, тот мой кровник! Всех зарэжу, да?! И прокляну патом, и от церкви отлучу, до кучи на фиг…
Должен признать, что голос грузинского батюшки, поднаторевшего на песнопениях и анафемах, звучал величаво и грозно, как рёв иерихонских труб! Нечисть дружно захлопнула хлебальники, безропотно освобождая нам дорогу. Вид отца Григория с двумя обнажёнными шашками в руках и кинжалом в больших неровных зубах был по-настоящему страшен…
– Да ну его, бешеного, – первой отступила бабка Фрося. – В горах жил, аджикой питался, в друзьях овцы да собаки, образования никакого, вся цивилизация аж в соседнем ауле, там сортир тёплый и книжки с буквами незнакомыми да бумагой мягкою…
– Ай, женщина, малчи, да! – не разжимая зубов, посоветовал вооружённый батюшка, грозно сверкая глазами.
– Молчу. Чего ж не помолчать? И в самом деле, чегой-то я, дура старая, завелась…
Мы слаженной четвёркой шли мимо их нечестивого храма, двигаясь широким шагом наискосок через площадь, по улице вниз к чернеющему впереди высокому мрачному зданию. Видимо, до самой Хозяйки, как догадался я…
– Гостя никаму трогать нэльзя! Са мной сидел, вино пил, хлеб ел, маму уважаит – хароший человек! А патом я к нему в гости приду, он мне скажет: «Садись, батоно Григорий! Мой дом – твой дом, всё бэри, всё кушай, сколько хочешь, падарков забирай, э-э…» Гаварят, у казаков всегда мясо есть – турков стреляют, немцев бьют, крымских татар рубят… Мне на шашлык многа нэ надо, а чачу к столу всегда сваю принесу, да!
Я предпочёл сделать вид, что ничего этого не слышу. С кавказскими законами гостеприимства знаком, разумеется, не понаслышке, но чтоб такое?! Делать мне больше нечего, как ему ответные пиры с человечиной на всю станицу закатывать, чурек нерусский! Но водки налью, святое дело…
– Ну вот мы и дошли вроде. – Мои упыри (жуткое словосочетание!) остановились перед массивными железными воротами. От сердца чуточку отлегло, добрались-таки…
Что странно, иллюзии на дворец Хозяйки наведено не было. Каким глазом ни смотри, всё одно и то же – построено тяжело, крепко, надёжно, без изысков, но на века! Судя по всему, тот, кому принадлежит этот дворец-крепость, может позволить себе наплевать на мнение окружающих и не утруждаться ложными красивостями. Значит, Хозяйка и впрямь особа серьёзная…
– Ты энто, казачок, от ворот отойди-ка, – тоскливо предупредил Шлёма, зябко подёргивая широкими плечами. – Тут нахрапом никак нельзя, погоди, покуда тебя заметят, оценят да в дом пригласят. А ещё лучше поклонись пониже, головы не поднимай, мало ли…
– Слушаюсь! – Я козырно щёлкнул шпорами и изо всех сил приложил ворота сапогом. Ночь на исходе, мне жеребца вернуть надо, за пакетом в штаб метнуться, а они тут китайские церемонии разводят… – А ну открывайте, конокрады, казак пришёл!