Страница:
«ножницы»,он уже оспаривает меня слева: от ортодоксальной религии; оспаривает опять-таки мною волимый символизм на базе критической философии.
Мне приходится отбиваться и справа, и слева, и спереди, и с тыла; это ? бой за действительную точку пересечения моего мировоззрительного многогранника; так я подыскиваю бронировку этого центра, символа в лозунгах: 1) многорядности знаний, 2) ограничения познанием знаний, 3) переложения и сочетания формул знаний друг в друга для построения эмблем смысловых фигур, 4) преодоления отвлеченного познания в мудрость символизма на этом пути.
Теза, внесение которой в символизм принадлежит мне (в 1904 году), вынашивалась в 1900 ? 1902 годах, в бытность мою студентом: символизм плюс критицизм;и никогда: символизм минус критицизм.
Сам символизм в своих поступательных движениях акритичен, потому что он мудр, а мудрость ? гиперкритична; но в действиях отражения нападения с тылу символизм превращает самую философию критицизма в меч, падающий на догматику, откуда бы она ни шла (от материализма или от теологизма).
Мне теперь ясно ? до ужаса: я был ? один, как перст, а один ? в поле не воин; но я тешил себя социальной фикцией, будто бы есть какие-то друзья, которые меня тут именно понимают; меня тут именноне хотели понять: ни Владимиров, ни С. М. Соловьев, не говоря о товарищах по курсу; и не понимали впоследствии: Мережковские, Блок, Брюсов и Вячеслав Иванов; отсюда ? постоянная тема себя сниженияименно в этом пункте и добровольный ракурс пространственных, так сказать, представлений о символизме в плоскостных проекциях ? таких-то для Брюсова, таких-то для Блока; иногда этот вынужденный подгиб себя под других, от нежелания другими выпрямить во весь рост проблему, переживался как нечто изнуряющее до крайности; и почти ? унизительное; отсюда этот тон мой ко многим с «извините пожалуйcтa»и с «так сказать, согласен»;он ? от нежелания обидеть человека указанием на его мировоззрительную плоскость и от надежды постепенно, бережно и нежно раскрыть ему глаза; так начинал я возиться с людьми; впоследствии всего сказывалось, что «извините пожалуйста»принималось за чистую монету; какой-нибудь очередной «друг»,попутчик в отрезке пути, на этом тоне моего бережного отношения к его ограниченности строил тон ничем не оправдываемого превосходства и «потрепательства по плечу»,что поздней приводило к естественной консеквенции; нога того или иного «друга»,снисходительно легшая на мое плечо, скидывалась резким движением; и наши отношения вступали в очередную фазу моего якобы «бунта». Но бунта ? не было. Бунт основной ? в том, что самоуверенное трактование меня в искажающей меня «личной»проекции подходило к границе допустимости, после которой «минимализм»мой на почве бережности к другому сменялся толчком «максимализма»,скидывающим каблук «друга»с моего плеча. Бывали отношения, которые кончались внезапно по закону пословицы: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол».
4
5
Мне приходится отбиваться и справа, и слева, и спереди, и с тыла; это ? бой за действительную точку пересечения моего мировоззрительного многогранника; так я подыскиваю бронировку этого центра, символа в лозунгах: 1) многорядности знаний, 2) ограничения познанием знаний, 3) переложения и сочетания формул знаний друг в друга для построения эмблем смысловых фигур, 4) преодоления отвлеченного познания в мудрость символизма на этом пути.
Теза, внесение которой в символизм принадлежит мне (в 1904 году), вынашивалась в 1900 ? 1902 годах, в бытность мою студентом: символизм плюс критицизм;и никогда: символизм минус критицизм.
Сам символизм в своих поступательных движениях акритичен, потому что он мудр, а мудрость ? гиперкритична; но в действиях отражения нападения с тылу символизм превращает самую философию критицизма в меч, падающий на догматику, откуда бы она ни шла (от материализма или от теологизма).
Мне теперь ясно ? до ужаса: я был ? один, как перст, а один ? в поле не воин; но я тешил себя социальной фикцией, будто бы есть какие-то друзья, которые меня тут именно понимают; меня тут именноне хотели понять: ни Владимиров, ни С. М. Соловьев, не говоря о товарищах по курсу; и не понимали впоследствии: Мережковские, Блок, Брюсов и Вячеслав Иванов; отсюда ? постоянная тема себя сниженияименно в этом пункте и добровольный ракурс пространственных, так сказать, представлений о символизме в плоскостных проекциях ? таких-то для Брюсова, таких-то для Блока; иногда этот вынужденный подгиб себя под других, от нежелания другими выпрямить во весь рост проблему, переживался как нечто изнуряющее до крайности; и почти ? унизительное; отсюда этот тон мой ко многим с «извините пожалуйcтa»и с «так сказать, согласен»;он ? от нежелания обидеть человека указанием на его мировоззрительную плоскость и от надежды постепенно, бережно и нежно раскрыть ему глаза; так начинал я возиться с людьми; впоследствии всего сказывалось, что «извините пожалуйста»принималось за чистую монету; какой-нибудь очередной «друг»,попутчик в отрезке пути, на этом тоне моего бережного отношения к его ограниченности строил тон ничем не оправдываемого превосходства и «потрепательства по плечу»,что поздней приводило к естественной консеквенции; нога того или иного «друга»,снисходительно легшая на мое плечо, скидывалась резким движением; и наши отношения вступали в очередную фазу моего якобы «бунта». Но бунта ? не было. Бунт основной ? в том, что самоуверенное трактование меня в искажающей меня «личной»проекции подходило к границе допустимости, после которой «минимализм»мой на почве бережности к другому сменялся толчком «максимализма»,скидывающим каблук «друга»с моего плеча. Бывали отношения, которые кончались внезапно по закону пословицы: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол».
4
В 1900 году я менее всего заинтересован «маленькими» для меня делами
«скорпионовской»группы поэтов; Брюсов мне нравится после третьей книги стихов, но я его считаю более всего декадентом, а не символистом. Мне не до
«Скорпиона», когда Дарвин, Ницше, Соловьев, Ибсен и подымающиеся Мережковский и Розанов стоят на моем пути; надо во всем разобраться, поставить штампы
«наше», «не наше», «по дороге», «не по дороге»; умирает Владимир Соловьев; падает задание конкретно разобрать рельеф его мысли в рельефе моей проблемы; я чувствую и на своих плечах, так сказать, наследство философа, тем более что
«Боря Бугаев»после личного объяснения с покойным
«уважаем»в соловьевской квартире, где он кипит и волнуется за какое-то
«мы»строимой им в воображении группы; новая задача: переплавить философию Соловьева в путь жизни
«я»,в конкретный символизм и этим преодолеть отвлеченные начала его мысли в действительно положительные начала творческой культуры по линии
зари,указанной им в стихах (проблема Софии, как индивидуума и как группы-коммуны церкви, разумеется, не в догматическом аспекте), и по линии уяснения реального кризиса, им указанного в
«Трех разговорах»; и во-вторых: вскрыть антиномию Соловьев ? Ницше в точке преодоления; линии преодоления: конкретизация идей Соловьева или ? в раскрытии их в
«я»; обратно: раскрытие
«я»у Ницше в
«мы»соборного символизма; все это ? подчеркиваю я Соловьевым; я подчеркиваю: Мережковский в принципе многое видит в проблеме; тут я делаюсь «подозрителен»: Соловьева трогать нельзя; и чужда задача: забронировать проблему моего символизма естественнонаучною базою; это ? забота моя о
«бронированном кулаке»,необходимом для завтрашнего выступления против наивного позитивизма: бронированными физикой Вундтом и Гефдингом бить по Спенсеру; здесь пробив брешь, ввести в брешь лозунги критического символизма, чтобы тяжелой артиллерией, избивая догматы, открыть дорогу гиперкритическим, творческим действиям новой культуры:
«тeургии»; веяния этой культуры с 1901 года становятся и лично мной переживаемым опытом, преисполняющим надеждой.
Об этой надежде не раз писал, называя ее «эпохой зари»(1901 ? 1902 годы).
Я смутно переживаю духовный мир в имагинациях, подаваемых мне самой действительностью (а не в субъекциях художественной грезы); в этом ? оригинальность моих художественных попыток того времени; декаденты ? переживают грезу, часто деформируемую в бред; мы, символисты, имеем корень имагинаций ? в символах времени, которые учимся так или иначе читать; в своеродности чтения, в знании источника «письмян»(не сон оне) ? своего рода эсотеризм некоторых моих сверстников, будущих попутчиков в символизме; начинается эпоха встреч с людьми и удивительное узнание, что наше субъективнейшее ? обобществимо, и в этом обобществлении начало жаргона, состоящего в мимике по-новому произносимых слов ( «символы не говорят, а кивают»); словами кивали друг другу мы, минуя наши личины-личности: от индивидуума ? к индивидууму; индивидуальное ? необложимо в общеезначение слова; общие слова ? пусты; и тем не менее ? иные субъекции обобществимы в необщем смысле: обобществимы в коммуне.
Так начинается тот именно Символизм в специфически интимно-социальном смысле, о котором, как об зсотеризме, сказал Александр Блок в 1910 году; этого оттенка узнаний не было у французских «школьных»символистов; и его не было у «скорпионов». В 1901 году вырабатывается особый ритм восприятий, который дает возможность в ближайших годинах по-особому встретиться, «коммунально»встретиться: мне и С. М. Соловьеву с Блоком и с матерью Блока; Петровскому с Соловьевыми; мне с Метнером и т. д.
Люди ? различны; мировоззрения ? различны; исходные пути ? разные; а горизонт предстоящего общ<его> в индивидуальнейшем; индивидуальнейшее и есть итог преодоления расщепа меж субъективным и объективным в третье;третье, индивидуально строимое из симптомов времени, ? как будто общее достояние всех нас, выращивающих новую культуру.
Это ? не мировоззрительный лозунг, а опытное узнание того времени; так, как Блок пишет о весне 1901 года, могли бы написать разные люди до этой весны и по-разному переживавшие время; и после ? разошедшиеся.
Подчеркивая опытный моментузнания о том, что индивидуальный опыт обобществим в символизме; и в основе его лежала уверенность, что символизм ? путь; не объясняю здесь этого факта, но ставлю на вид: факт был.
В коммунизме переживаний ? заря, весна, соборность символизма; в позднейшем распаде его ? его крах.
Этим обусловлена и ретушь к моим лозунгам того времени (ретушь на «опыт»); критический меч и естественнонаучное забрало символизма ? тактика: походка его вступления во внешний мир: Кант, Шопенгауэр, Оствальд, «Монадология» отца; но сквозь забрало должны подавать знак глазанамеком на внутренний мир опыта, таящийся под бронею; умело построенный «намек»? подмиг чаяний; отсюда в «Симфонии»моей названы люди опыта «подмигивающими». Почему «подмиг»?Да потому, что ? «символы не говорят: они молча кивают» (Ницше); но «кивают»о действительно переживаемом, о творимом, о третьем, о царстве «символа». Идеология шлема и бронировки ? опять-таки понятна не всем: многие и тут, в опыте, ломятся в будто бы открытую дверь прямого провода, стараясь зигзаг угла треугольника превратить в линию от первого(внутреннего) ко второму(внешнему); и, так ломясь, ставят вопросы: «Конец мира или ? бесконечность прогресса». На мое «что есть мир»и «что есть конец», возвращающее к проблеме символизма и к базе критицизма, как бы отвечает мне: «Это ? у вас неувязка от трусости высказать исповедание и т. д.». Таков в близком будущем мой разговор с Блоком (в 1903 году, в письмах) и таковы мои отношения с Мережковскими (1902 ? 1906 года).
Люди ломились в будто бы открытую дверь, которая была лишь плоскостью зеркала; перспективы будто бы за дверью открытых пространств, ? отражения иной сферы, поворот к которой я волил; и моя философия нудилась в вычислении угла поворота; а это вычисление виделось ? распылением; но судьба рвущихся слишком поспешно «связать руки»и «отлететь в лазурь»(стихи Блока к «Аргонавтам») ? удар лбом в зеркало; для Блока шишка этого удара ? «Балаганчик»(с самоосмеянием); для Мережковских ? уход в плоскость газетного листа; для Петровского ? удар о православие в эпоху 1905 года.
Я знал, что будут ударывне усвоения проблемы символизма, мной нудимой; я еще в «Симфонии»поставил на очередь удар во фразе-лозунге: «Ждали Утешителя, а надвигался Мститель». «Мститель»? разбитие лба о плоскость стены: символизм минус критицизм.
И когда впоследствии начался хаос расшибания лбов и ругань по адресу вчера волимого, я тактически отступил по всему фронту символизма: от теургии, коммуны, эсотерии, опытана новые позиции: Канта и символизма как «школы».
И тут ? не понимали меня (эпоха 1906 ? 1909 годов).
Идеология идеологией, а опыт опытом ? вот мое «мотто»;критицизм ? грань между ними; опыт? незакрепим в догму; он выражаем в текучей символизации умело поставленных намеков; идеология ? временная гипотеза: надстройка над бытием опыта; а учение о приемах надстраивания и приемах символизировать ? критический гнозис символизма как теории.
Так намечаются для меня три сферы символизма: сфера Символа, символизма как теории и символизации как приема. Сфера Символа ? подоплека самой эсотерики символизма: учения о центре соединения всех соединений; и этот центр для меня Христос; эсотерика символизма в раскрытии по-новому Христа и Софии в человеке (вот о чем мимика моих «Симфоний»); сфера теории ? сфера конкретного мировоззрения, овладевшего принципом построения смысловых эмблем познания и знаний; сфера символизации ? сфера овладения стилями творчеств в искусстве; в подчинении этой сферы символизма и в подчинении символизма самой сфере Символа изживался во мне принцип тройственности, лежащий в основе пути символизма.
Этот ритм тройственности мне слышим в эпоху написания «Симфоний» (в 1901 году); но никто не понимает меня ? хотя бы в совмещении нот величайшего оптимизма ( «много радостей осталось для людей») с острой сатиричностью против прямолобого перения в «мистику»и в «секту». Через год, когда вышла «Симфония», даже приемлющие ее художественно не видят меня; Рачинский и Эллис восхищаются «Симфонией»; Рачинский ? тем, что она якобы говорит «да»традиции; Эллис ? тем, что «Симфония» написана вдребезги разбитой душой; оба не видят проблемы критицизма, зигзага и поворотного угла, переносящего «чаяния»в иную сферу; я же в предисловии подчеркиваю три смысла«Симфонии». Идейно-символический ее лозунг: близится «новое»; сатирический лозунг: «не лупите к новой культуре по прямому проводу догматов и мистики: расшибете лбы»; реалистический лозунг: материал для «Симфонии» ? имеется; это быт ощущений нового слоя людей; этот быт отрицался; его ? не видели; я же имел глаза и зарисовывал факты: повальная мода на религиозно-философские вопросы началась только через 3-4 года по написании «Симфонии»; я видел эту «моду» уже в 1900 ? 1901 годах.
С 1901 года до 1905 года меня озабочивает конкретнейшая проблема: раз факт переклички в опыте символистов установлен, этим установлена возможность укрепления и роста этого опыта в ассоциации, внутренней коммуне, долженствующей вынашивать самый быт жизни, основанный на связи в Символе; многообразие символизаций ? так сказать, обстановка быта коммуны символистов; проблема коллективизма из умопостигаемой становится реально осуществимой; она ? трудна, нова, но не безнадежна; и Блок ? откликается: «Вместе свяжем руки». «Вместе связать»? связать в Символе: кругом символизаций, опыта, т. е. связаться религиозно.
Об этом я говорю главным образом в символизациях: образами и афоризмами; но афоризмы и образы строятся мною неспроста: они ? намеки на сферу Символа, внутренне приоткрытой действительности; этим они отличны от откровенной фантастики символистов-субъективистов (для меня все еще ? декадентов) и от догматики схем Мережковского, в котором я вижу борьбу догматизма с символизмом. В «Симфонии» я имею замысел: отразить «нечто»в искусстве; и задание удалось. Но я волю большего: чтобы «нечто»отразилось и в быте жизни; коммуна должна защитить ростки жизни от мороза старой культуры. И тут начинается тема, отчаянная для меня: непонимание меня людьми.
Непонимание, страдание, крах ? все это сопровождает меня на пространстве 25 лет.
Того, чего я волил в 1901 ? 1904 годах, не понимали: С. М. Соловьев (от перерождения в нем языка символов в схемы догм), Рачинский (от «традиций»), Брюсов (от хаотизма и логической нечеткости), Эллис (от понимания символизма как параллелизма: теория соответствий), Петровский (от полемически заостренной проблемы церкви и монашества), Блок (от мистицизма и философской неграмотности), Вячеслав Иванов (от синкретизма) и т. д. Более близок в музыкальной интерпретации моей темы Э. К. Метнер в 1902 году (а уже в 1907 году уши его зарастают «культурою»,понимаемой ветхо).
В этот период я волю: жить мне с людьми и строить с ними коммуну исканий, лабораторию опытов новой жизни… в Символе, или «третьем», возникающем среди нас как ведущий импульс; тут-то и начинается миф об «Арго»,подбирающем аргонавтов к далекому плаванию; в «Арго»я мыслил сидящим «Орфея»? знак Христа: под маской культуры (для первых христиан ? знак Рыбы).
И у меня впечатление, что в сезоне 1903 ? 1904 годов милые друзья-аргонавты ту Рыбу… «съели»: так, как я описал в стихотворении лета 1903 года:
Я переживаю: надлом ? непомерный, усталость ? смертельную; и у меня вырывается вскрик: стихотворение «Безумец»(последнее цикла «Золото в лазури»).
Вскоре в Москву приезжает Блок; и я прямо, так сказать, рухнул ему в руки, с моим горем о… непонятости. Следующее стихотворение, открывающее «Пепел», написано вскоре после отъезда Блока; в нем рифмуется: «камер»и «замер»; «я»в моих усилиях и чаяниях замер средь камер сумасшедшего дома.
Коммуна, волимая с 1901 года, переродилась во мне в сумасшедший дом; я убегаю из Москвы в Нижний Новгород; позднее строчки «Пепла»отразили это бегство: «Я бросил грохочущий город»; этот город недавно еще виделся городом Солнца: утопией о коммуне.
В Нижнем я оправляюсь несколько от ряда ударов, нанесенных моим утопиям о мистерии, многострунности в органически развертываемой новой общественности, к которой должен причалить «Арго»символизма.
Возвращаюсь из Нижнего, опустив забрало: лозунг «теургия»спрятан в карман; из кармана вынут лозунг: «Кант».
В Москве же явившийся впервые Вячеслав Иванов плавает в стихии кружков, все примиряет, все объясняет в тысячегранном, но пустом приятии своего синкретизма; ему ? верят: это вот ? символист настоящий; я ? устарел, сморщился в переплете из… Канта.
Через два года я написал, вспоминая весну 1904 года: «Многим из нас принадлежит незавидная участь превратить грезы о мистерии в козловак».
Я чуть не сошел с ума от узнания, что опыт, соединивший нас в попытке конкретизировать его, разбит; а меня упрекали в неверности; иные аргонавты хотели слащаво длить аргонавтизм; его не было для меня в опытномузнании, что нет общей опытной базы в Московском коллективе; я имел опыт другого рода: выстраданное знание о том, как перерождается социальный ритм в общественном коллективе, если его преждевременно опустить из духовной сферы в сферу душевности, где он ? вихрь хаоса и астральная духота.
Об этой надежде не раз писал, называя ее «эпохой зари»(1901 ? 1902 годы).
Я смутно переживаю духовный мир в имагинациях, подаваемых мне самой действительностью (а не в субъекциях художественной грезы); в этом ? оригинальность моих художественных попыток того времени; декаденты ? переживают грезу, часто деформируемую в бред; мы, символисты, имеем корень имагинаций ? в символах времени, которые учимся так или иначе читать; в своеродности чтения, в знании источника «письмян»(не сон оне) ? своего рода эсотеризм некоторых моих сверстников, будущих попутчиков в символизме; начинается эпоха встреч с людьми и удивительное узнание, что наше субъективнейшее ? обобществимо, и в этом обобществлении начало жаргона, состоящего в мимике по-новому произносимых слов ( «символы не говорят, а кивают»); словами кивали друг другу мы, минуя наши личины-личности: от индивидуума ? к индивидууму; индивидуальное ? необложимо в общеезначение слова; общие слова ? пусты; и тем не менее ? иные субъекции обобществимы в необщем смысле: обобществимы в коммуне.
Так начинается тот именно Символизм в специфически интимно-социальном смысле, о котором, как об зсотеризме, сказал Александр Блок в 1910 году; этого оттенка узнаний не было у французских «школьных»символистов; и его не было у «скорпионов». В 1901 году вырабатывается особый ритм восприятий, который дает возможность в ближайших годинах по-особому встретиться, «коммунально»встретиться: мне и С. М. Соловьеву с Блоком и с матерью Блока; Петровскому с Соловьевыми; мне с Метнером и т. д.
Люди ? различны; мировоззрения ? различны; исходные пути ? разные; а горизонт предстоящего общ<его> в индивидуальнейшем; индивидуальнейшее и есть итог преодоления расщепа меж субъективным и объективным в третье;третье, индивидуально строимое из симптомов времени, ? как будто общее достояние всех нас, выращивающих новую культуру.
Это ? не мировоззрительный лозунг, а опытное узнание того времени; так, как Блок пишет о весне 1901 года, могли бы написать разные люди до этой весны и по-разному переживавшие время; и после ? разошедшиеся.
Подчеркивая опытный моментузнания о том, что индивидуальный опыт обобществим в символизме; и в основе его лежала уверенность, что символизм ? путь; не объясняю здесь этого факта, но ставлю на вид: факт был.
В коммунизме переживаний ? заря, весна, соборность символизма; в позднейшем распаде его ? его крах.
Этим обусловлена и ретушь к моим лозунгам того времени (ретушь на «опыт»); критический меч и естественнонаучное забрало символизма ? тактика: походка его вступления во внешний мир: Кант, Шопенгауэр, Оствальд, «Монадология» отца; но сквозь забрало должны подавать знак глазанамеком на внутренний мир опыта, таящийся под бронею; умело построенный «намек»? подмиг чаяний; отсюда в «Симфонии»моей названы люди опыта «подмигивающими». Почему «подмиг»?Да потому, что ? «символы не говорят: они молча кивают» (Ницше); но «кивают»о действительно переживаемом, о творимом, о третьем, о царстве «символа». Идеология шлема и бронировки ? опять-таки понятна не всем: многие и тут, в опыте, ломятся в будто бы открытую дверь прямого провода, стараясь зигзаг угла треугольника превратить в линию от первого(внутреннего) ко второму(внешнему); и, так ломясь, ставят вопросы: «Конец мира или ? бесконечность прогресса». На мое «что есть мир»и «что есть конец», возвращающее к проблеме символизма и к базе критицизма, как бы отвечает мне: «Это ? у вас неувязка от трусости высказать исповедание и т. д.». Таков в близком будущем мой разговор с Блоком (в 1903 году, в письмах) и таковы мои отношения с Мережковскими (1902 ? 1906 года).
Люди ломились в будто бы открытую дверь, которая была лишь плоскостью зеркала; перспективы будто бы за дверью открытых пространств, ? отражения иной сферы, поворот к которой я волил; и моя философия нудилась в вычислении угла поворота; а это вычисление виделось ? распылением; но судьба рвущихся слишком поспешно «связать руки»и «отлететь в лазурь»(стихи Блока к «Аргонавтам») ? удар лбом в зеркало; для Блока шишка этого удара ? «Балаганчик»(с самоосмеянием); для Мережковских ? уход в плоскость газетного листа; для Петровского ? удар о православие в эпоху 1905 года.
Я знал, что будут ударывне усвоения проблемы символизма, мной нудимой; я еще в «Симфонии»поставил на очередь удар во фразе-лозунге: «Ждали Утешителя, а надвигался Мститель». «Мститель»? разбитие лба о плоскость стены: символизм минус критицизм.
И когда впоследствии начался хаос расшибания лбов и ругань по адресу вчера волимого, я тактически отступил по всему фронту символизма: от теургии, коммуны, эсотерии, опытана новые позиции: Канта и символизма как «школы».
И тут ? не понимали меня (эпоха 1906 ? 1909 годов).
Идеология идеологией, а опыт опытом ? вот мое «мотто»;критицизм ? грань между ними; опыт? незакрепим в догму; он выражаем в текучей символизации умело поставленных намеков; идеология ? временная гипотеза: надстройка над бытием опыта; а учение о приемах надстраивания и приемах символизировать ? критический гнозис символизма как теории.
Так намечаются для меня три сферы символизма: сфера Символа, символизма как теории и символизации как приема. Сфера Символа ? подоплека самой эсотерики символизма: учения о центре соединения всех соединений; и этот центр для меня Христос; эсотерика символизма в раскрытии по-новому Христа и Софии в человеке (вот о чем мимика моих «Симфоний»); сфера теории ? сфера конкретного мировоззрения, овладевшего принципом построения смысловых эмблем познания и знаний; сфера символизации ? сфера овладения стилями творчеств в искусстве; в подчинении этой сферы символизма и в подчинении символизма самой сфере Символа изживался во мне принцип тройственности, лежащий в основе пути символизма.
Этот ритм тройственности мне слышим в эпоху написания «Симфоний» (в 1901 году); но никто не понимает меня ? хотя бы в совмещении нот величайшего оптимизма ( «много радостей осталось для людей») с острой сатиричностью против прямолобого перения в «мистику»и в «секту». Через год, когда вышла «Симфония», даже приемлющие ее художественно не видят меня; Рачинский и Эллис восхищаются «Симфонией»; Рачинский ? тем, что она якобы говорит «да»традиции; Эллис ? тем, что «Симфония» написана вдребезги разбитой душой; оба не видят проблемы критицизма, зигзага и поворотного угла, переносящего «чаяния»в иную сферу; я же в предисловии подчеркиваю три смысла«Симфонии». Идейно-символический ее лозунг: близится «новое»; сатирический лозунг: «не лупите к новой культуре по прямому проводу догматов и мистики: расшибете лбы»; реалистический лозунг: материал для «Симфонии» ? имеется; это быт ощущений нового слоя людей; этот быт отрицался; его ? не видели; я же имел глаза и зарисовывал факты: повальная мода на религиозно-философские вопросы началась только через 3-4 года по написании «Симфонии»; я видел эту «моду» уже в 1900 ? 1901 годах.
С 1901 года до 1905 года меня озабочивает конкретнейшая проблема: раз факт переклички в опыте символистов установлен, этим установлена возможность укрепления и роста этого опыта в ассоциации, внутренней коммуне, долженствующей вынашивать самый быт жизни, основанный на связи в Символе; многообразие символизаций ? так сказать, обстановка быта коммуны символистов; проблема коллективизма из умопостигаемой становится реально осуществимой; она ? трудна, нова, но не безнадежна; и Блок ? откликается: «Вместе свяжем руки». «Вместе связать»? связать в Символе: кругом символизаций, опыта, т. е. связаться религиозно.
Об этом я говорю главным образом в символизациях: образами и афоризмами; но афоризмы и образы строятся мною неспроста: они ? намеки на сферу Символа, внутренне приоткрытой действительности; этим они отличны от откровенной фантастики символистов-субъективистов (для меня все еще ? декадентов) и от догматики схем Мережковского, в котором я вижу борьбу догматизма с символизмом. В «Симфонии» я имею замысел: отразить «нечто»в искусстве; и задание удалось. Но я волю большего: чтобы «нечто»отразилось и в быте жизни; коммуна должна защитить ростки жизни от мороза старой культуры. И тут начинается тема, отчаянная для меня: непонимание меня людьми.
Непонимание, страдание, крах ? все это сопровождает меня на пространстве 25 лет.
Того, чего я волил в 1901 ? 1904 годах, не понимали: С. М. Соловьев (от перерождения в нем языка символов в схемы догм), Рачинский (от «традиций»), Брюсов (от хаотизма и логической нечеткости), Эллис (от понимания символизма как параллелизма: теория соответствий), Петровский (от полемически заостренной проблемы церкви и монашества), Блок (от мистицизма и философской неграмотности), Вячеслав Иванов (от синкретизма) и т. д. Более близок в музыкальной интерпретации моей темы Э. К. Метнер в 1902 году (а уже в 1907 году уши его зарастают «культурою»,понимаемой ветхо).
В этот период я волю: жить мне с людьми и строить с ними коммуну исканий, лабораторию опытов новой жизни… в Символе, или «третьем», возникающем среди нас как ведущий импульс; тут-то и начинается миф об «Арго»,подбирающем аргонавтов к далекому плаванию; в «Арго»я мыслил сидящим «Орфея»? знак Христа: под маской культуры (для первых христиан ? знак Рыбы).
И у меня впечатление, что в сезоне 1903 ? 1904 годов милые друзья-аргонавты ту Рыбу… «съели»: так, как я описал в стихотворении лета 1903 года:
Летом 1903 года пишу: «Наш Арго… готовясь лететь, золотыми крылами забил». А зимой (1903 ? 1904 года) пишу рассказ об аргонавтах, где полет их есть уже полет в пустоту смерти (рассказ ? «Иронический»); между летом 1903-го и весной 1904-го ? рост долго таимого узнавания, что аргонавтическое «свяжем руки»есть лишь ? кричанье «за круглым столом», ведущее к безобразию распыления проблем конкретного символизма в его соборной фазе (коммуне) от незнания социального ритма и непонимания моих усилий этот ритм поддержать: моя триада (сферы ? Символа ? Символизма ? Символизации) разорвана: «треугольник»распался в дурные бесконечности линий (чувственности ? у одних, догматики ? у других, пустого синкретизма ? у третьих).
Поданный друзьям солнечный шар был… съеден.
Растерзанные, солнечные части
Сосут дрожаще жадными губами…
Подите прочь!.. и т. д.
Я переживаю: надлом ? непомерный, усталость ? смертельную; и у меня вырывается вскрик: стихотворение «Безумец»(последнее цикла «Золото в лазури»).
Не меня, личности, Бориса Николаевича, ? а моего «я», индивидуального, в его усилиях выявить «не я, а Христос во мне, в нас». Но и это стихотворение понято лишь в линии «истеризма»и чудовищно сектантского хлыстовства (я знаю, что некоторые декадентские дамы так именно его поняли!).
Неужели меня
Никогда не узнают?
Вскоре в Москву приезжает Блок; и я прямо, так сказать, рухнул ему в руки, с моим горем о… непонятости. Следующее стихотворение, открывающее «Пепел», написано вскоре после отъезда Блока; в нем рифмуется: «камер»и «замер»; «я»в моих усилиях и чаяниях замер средь камер сумасшедшего дома.
Коммуна, волимая с 1901 года, переродилась во мне в сумасшедший дом; я убегаю из Москвы в Нижний Новгород; позднее строчки «Пепла»отразили это бегство: «Я бросил грохочущий город»; этот город недавно еще виделся городом Солнца: утопией о коммуне.
В Нижнем я оправляюсь несколько от ряда ударов, нанесенных моим утопиям о мистерии, многострунности в органически развертываемой новой общественности, к которой должен причалить «Арго»символизма.
Возвращаюсь из Нижнего, опустив забрало: лозунг «теургия»спрятан в карман; из кармана вынут лозунг: «Кант».
В Москве же явившийся впервые Вячеслав Иванов плавает в стихии кружков, все примиряет, все объясняет в тысячегранном, но пустом приятии своего синкретизма; ему ? верят: это вот ? символист настоящий; я ? устарел, сморщился в переплете из… Канта.
Через два года я написал, вспоминая весну 1904 года: «Многим из нас принадлежит незавидная участь превратить грезы о мистерии в козловак».
Я чуть не сошел с ума от узнания, что опыт, соединивший нас в попытке конкретизировать его, разбит; а меня упрекали в неверности; иные аргонавты хотели слащаво длить аргонавтизм; его не было для меня в опытномузнании, что нет общей опытной базы в Московском коллективе; я имел опыт другого рода: выстраданное знание о том, как перерождается социальный ритм в общественном коллективе, если его преждевременно опустить из духовной сферы в сферу душевности, где он ? вихрь хаоса и астральная духота.
5
После разгрома чаяний еду в деревню: еще раз перепроверить свои теоретические позиции, а с осени 1904 года поступаю на филологический факультет, имея намерение специализироваться в философии; осенью же работаю над предметами методологии; в университете прилежно изучаю Канта и Риля; и от них рикошетом ударяюсь в Риккерта; сам же пользуюсь указаниями когенианца Б. А. Фохта; выясняется мне необходимость отстаивать от символизма линию: Шопенгауэр ? Вундт; философия культуры на гносеологической базе Фрейбургской школы и коррективы к философии этой ? мой новый подход к теории символизма.
Но основная мировоззрительная тенденция ? та же: вскрыть полифоничность, многосоставность и найти ритм диалектики течения метода в методе; в контрапункте течений увидеть тему в вариациях; тема без вариаций ? абстрактный монизм; вариации без темы, их пересекающей, ? параллельные линии методов; в наивной статье о «Научном догматизме» эта тема дана в простом общем виде: «Выработке порядка соотношений, различно преломляющих грани познания, должен быть посвящен труд философа»; далее: «Может существовать бесконечное количество мировоззрений» (1904 года); это ? девиз лекций Штейнера 1914 года, выдвинутый за десять лет до того, как он был дан в Берлине; в 1909 году «Эмблематика смысла»в согласии со всем мной написанным пытается дать схему контрапункта в переложении и сочетании мировоззрений; принцип контрапункта ? критицизм, соединенный с гносисом символизма; в опять-таки слабой статье 1904 года «Критицизм и символизм»этот лозунг дан «Критицизм устанавливает перспективу в ступенях сознания»(1904 года); эти ступени: формализм (от рассудка), метаф. догматизм, критицизм, символизм; в статье того же года «О границах психологии»выдвинута проблема дуализма, преодолеваемая в третье. Я в одном разрезе плюро-монист, в другом ду-монист, потому что теория символизма есть плюр-дуо-монизм, где сфера плюрализма ? сфера научных эмблем и символизаций; сфера дуализма есть сфера самой теории символизма, рассматривающей проблему дуальности познаний и творчеств; сфера же конкретного монизма, переживаемого целостно, ? сфера Символа; здесь, в третьей сфере, «открывается возможность искать эсотерический смысл тex или иных внешне очерченных истин»(1904 г., «Окно в будущее»); внешне очерченный, но глубокий смысл имеет для меня энергетический принцип; и в статье «Принцип формы в эстетике»я даю эстетику в эмблемах энергетизма, а в статье «Маски»подставляю под энергетику эмблему Диониса в согласии с основным принципом, мне отчетливым: множественность символизаций; в статье 1903 года, слабо написанной, попытка набросать 7 картин мироощущений, поставленных как смена образов (в статье «Священные цвета»), а в статье «Смысл искусства»попытка дедуцировать 8 приемов строить символы, могущих лечь в основу разных художественных школ, ибо символизм ? не теория школы, а теория переложения и сочетания школ в энного рода символизациях, подчиненных ритму Символа ? Логоса.
Всюду ? та же тенденция: к раскрытию эмблематизма познания: Гегель, Фихте и Шеллинг, по-моему, «вместо того, чтобы понять символизм… метафизики… всяческий символизм… выводили из метифизики» («Символизм»); но ведь то же утверждала неведомая мне тогда методология Штейнера, ставя на вид, что Гегелева метаморфоза идей и Гетева точная фантазия пересекомы в третьем: в имагинации; это третье и было моей сферою символизма.
Двадцатилетием ранее меня писал Штейнер (во втором томе своих комментариев к Гете): «Гете различает три метода… Первый есть метод… эмпиризма… Рационализм образует следующую ступень… Ту и другую считает односторонностью Гете… Оба пути суть для Гете лишь проходные пункты…»
Но этого ж и я волил: гносеологический рационализм Когэна, в который разрешалась проблема Канта, преодолевает эмпирический плюрализм; и здесь, в преодолении догматик плюрализма, «мы… символисты ? считаем себя… законными детьми великого кенигсбергского философа», ? писал я в 1904 году («Символизм и критицизм»); но рационализм преодолеваем в высшую ступень, по Штейнеру, и я утверждал ? то же преодоление: «Символизм, рожденный критицизмом… становится жизненным методом, одинаково отличаясь и от догматического эмпиризма, и oт отвлеченного критицизма, преодолением того и другого»(1904 год, «Символизм и критицизм»).
Через десять лет, встретясь с методологией Штейнера, я узнал в ней свои юношеские усилия выволочить символизм из критицизма, но и не отдать его эмпиризму, выставив в тыле повернутые на эмпиризм жерла орудий Кантовой критики. Почему же так не внимали мне иные из друзей аргонавтов, ставшие, как и я, антропософами, в моих доантропософских усилиях высказать нечто антропософское? Да потому, что они не понимали меня как… символиста; не понимали же оттого, что не желали понять: вкусовое отвращение к слову «символ»сыграло-таки свою роль; у меня же были веские мотивы не заменить «синтетизм»символизмом; синтетизм в теоретическом вскрытии есть рационализм; и ? только.
А я, как и Штейнер, волил конкретного преодоления всяческого рационализма, но ? знал, что преодоление это вне символизма всегда ? падение: в ту или иную догматику от эмпиризма.
У меня были веские идеологические причины бороться за слово, столь не нравившееся… друзьям (от религии или только «эстетики»).
Куда только меня не тащили от слова-лозунга: тащили в религию, в мистику, в снобизм, в когенианство; а я ? отбивался; декадентам (эстетам-эмпирикам) я казался рационалистом в своем символизме; философы именно за стадию рационализма и предлагали местечко в неокантианском «бюро», но ? с непременным условием: отказаться от символизма; религиозники от «традиции»соглашались безоговорочно окропить приходской водицею сферу Символа, ценой отказа от Канта и от науки.
Так сферы триады моей беспросветно растаскивались по лагерям, бравшим меня всегда в одной трети: то ? только в символизации, то ? в религии, то ? только в философии; диалектика соотношения, пересечения и течения сфер была всем чужда; плюро-дуо-монизм отрицали: монисты, дуалисты и плюраллсты.
Оттого-то никто не увидел подлинного символизма в «символисте»:в Андрее Белом.
Таково было мое самочувствие в Москве: в эпоху 1904 года, когда я ради повинности появлялся в Астровском кружке преть в аргонавтическом разглагольствовании; и оттуда шел выть по-волчьи с волками по службе: со «скорпионами»или «грифами».
Эсотерика, интимное, чаяния, мечты о коммуне ? их перенес я: их искал осуществить с другими людьми.
В этот период независимо от личных разочарований я погружен в раздумья о том, что есть коллектив в обществе и в общине; я много читаю по социологии (Каутский, Маркс, Меринг, Зомбарт, Штаммлер, Кропоткин, Эльцбахер и ряд других книг); к 1905 году мне уже отчетливо ясно, что «общество» ? понятие двусмысленное, что его судьба между все расплющивающей государственностью и между невскрытым конкретно никак ритмом коммуны (общины); возвращения к первобытной коммуне не может иметь места, а принцип коммуны грядущей, в которую мы упираемся, если волим соборности, ? не вскрыт никак; всякое общество без развития в нем коммунальной жизни перерождается в государство, не тем только, что оно берется на учет и под контроль, а тем, что оно, всасывая в себя начала государственности, развивает внутри себя 1) аритмию противоречивых стремлений, 2) гнуснейшие формы насилий под флагом руководительства одним или немногими, превращающими общественный ритм в плетку; тирания и хаос, механизируемый уставом, всегда давящим индивидуальность членов, ? две формы дегенерации общества; общественный коллективизм под давлением извне (городовым) и внутри тираном и уставом для меня ? фикция, преодолеваемая лишь свержением всех форм власти (догмата ли, тактики ли, устава ли); преодоление власти ритмом развития делает меня анархистом как индивидуалиста; но, будучи символистом, я самую индивидуальность рассматриваю как лишь соединение многих обличий личности; мой индивидуум ? коллектив; и коллектив всякой коммуны, органически сплетенный из членов и тканей, есть индивидуум. Социальность в смысле индивидуалистического коммунизма есть нераскрытое понятие целого; я ее называл
Но основная мировоззрительная тенденция ? та же: вскрыть полифоничность, многосоставность и найти ритм диалектики течения метода в методе; в контрапункте течений увидеть тему в вариациях; тема без вариаций ? абстрактный монизм; вариации без темы, их пересекающей, ? параллельные линии методов; в наивной статье о «Научном догматизме» эта тема дана в простом общем виде: «Выработке порядка соотношений, различно преломляющих грани познания, должен быть посвящен труд философа»; далее: «Может существовать бесконечное количество мировоззрений» (1904 года); это ? девиз лекций Штейнера 1914 года, выдвинутый за десять лет до того, как он был дан в Берлине; в 1909 году «Эмблематика смысла»в согласии со всем мной написанным пытается дать схему контрапункта в переложении и сочетании мировоззрений; принцип контрапункта ? критицизм, соединенный с гносисом символизма; в опять-таки слабой статье 1904 года «Критицизм и символизм»этот лозунг дан «Критицизм устанавливает перспективу в ступенях сознания»(1904 года); эти ступени: формализм (от рассудка), метаф. догматизм, критицизм, символизм; в статье того же года «О границах психологии»выдвинута проблема дуализма, преодолеваемая в третье. Я в одном разрезе плюро-монист, в другом ду-монист, потому что теория символизма есть плюр-дуо-монизм, где сфера плюрализма ? сфера научных эмблем и символизаций; сфера дуализма есть сфера самой теории символизма, рассматривающей проблему дуальности познаний и творчеств; сфера же конкретного монизма, переживаемого целостно, ? сфера Символа; здесь, в третьей сфере, «открывается возможность искать эсотерический смысл тex или иных внешне очерченных истин»(1904 г., «Окно в будущее»); внешне очерченный, но глубокий смысл имеет для меня энергетический принцип; и в статье «Принцип формы в эстетике»я даю эстетику в эмблемах энергетизма, а в статье «Маски»подставляю под энергетику эмблему Диониса в согласии с основным принципом, мне отчетливым: множественность символизаций; в статье 1903 года, слабо написанной, попытка набросать 7 картин мироощущений, поставленных как смена образов (в статье «Священные цвета»), а в статье «Смысл искусства»попытка дедуцировать 8 приемов строить символы, могущих лечь в основу разных художественных школ, ибо символизм ? не теория школы, а теория переложения и сочетания школ в энного рода символизациях, подчиненных ритму Символа ? Логоса.
Всюду ? та же тенденция: к раскрытию эмблематизма познания: Гегель, Фихте и Шеллинг, по-моему, «вместо того, чтобы понять символизм… метафизики… всяческий символизм… выводили из метифизики» («Символизм»); но ведь то же утверждала неведомая мне тогда методология Штейнера, ставя на вид, что Гегелева метаморфоза идей и Гетева точная фантазия пересекомы в третьем: в имагинации; это третье и было моей сферою символизма.
Двадцатилетием ранее меня писал Штейнер (во втором томе своих комментариев к Гете): «Гете различает три метода… Первый есть метод… эмпиризма… Рационализм образует следующую ступень… Ту и другую считает односторонностью Гете… Оба пути суть для Гете лишь проходные пункты…»
Но этого ж и я волил: гносеологический рационализм Когэна, в который разрешалась проблема Канта, преодолевает эмпирический плюрализм; и здесь, в преодолении догматик плюрализма, «мы… символисты ? считаем себя… законными детьми великого кенигсбергского философа», ? писал я в 1904 году («Символизм и критицизм»); но рационализм преодолеваем в высшую ступень, по Штейнеру, и я утверждал ? то же преодоление: «Символизм, рожденный критицизмом… становится жизненным методом, одинаково отличаясь и от догматического эмпиризма, и oт отвлеченного критицизма, преодолением того и другого»(1904 год, «Символизм и критицизм»).
Через десять лет, встретясь с методологией Штейнера, я узнал в ней свои юношеские усилия выволочить символизм из критицизма, но и не отдать его эмпиризму, выставив в тыле повернутые на эмпиризм жерла орудий Кантовой критики. Почему же так не внимали мне иные из друзей аргонавтов, ставшие, как и я, антропософами, в моих доантропософских усилиях высказать нечто антропософское? Да потому, что они не понимали меня как… символиста; не понимали же оттого, что не желали понять: вкусовое отвращение к слову «символ»сыграло-таки свою роль; у меня же были веские мотивы не заменить «синтетизм»символизмом; синтетизм в теоретическом вскрытии есть рационализм; и ? только.
А я, как и Штейнер, волил конкретного преодоления всяческого рационализма, но ? знал, что преодоление это вне символизма всегда ? падение: в ту или иную догматику от эмпиризма.
У меня были веские идеологические причины бороться за слово, столь не нравившееся… друзьям (от религии или только «эстетики»).
Куда только меня не тащили от слова-лозунга: тащили в религию, в мистику, в снобизм, в когенианство; а я ? отбивался; декадентам (эстетам-эмпирикам) я казался рационалистом в своем символизме; философы именно за стадию рационализма и предлагали местечко в неокантианском «бюро», но ? с непременным условием: отказаться от символизма; религиозники от «традиции»соглашались безоговорочно окропить приходской водицею сферу Символа, ценой отказа от Канта и от науки.
Так сферы триады моей беспросветно растаскивались по лагерям, бравшим меня всегда в одной трети: то ? только в символизации, то ? в религии, то ? только в философии; диалектика соотношения, пересечения и течения сфер была всем чужда; плюро-дуо-монизм отрицали: монисты, дуалисты и плюраллсты.
Оттого-то никто не увидел подлинного символизма в «символисте»:в Андрее Белом.
Таково было мое самочувствие в Москве: в эпоху 1904 года, когда я ради повинности появлялся в Астровском кружке преть в аргонавтическом разглагольствовании; и оттуда шел выть по-волчьи с волками по службе: со «скорпионами»или «грифами».
Эсотерика, интимное, чаяния, мечты о коммуне ? их перенес я: их искал осуществить с другими людьми.
В этот период независимо от личных разочарований я погружен в раздумья о том, что есть коллектив в обществе и в общине; я много читаю по социологии (Каутский, Маркс, Меринг, Зомбарт, Штаммлер, Кропоткин, Эльцбахер и ряд других книг); к 1905 году мне уже отчетливо ясно, что «общество» ? понятие двусмысленное, что его судьба между все расплющивающей государственностью и между невскрытым конкретно никак ритмом коммуны (общины); возвращения к первобытной коммуне не может иметь места, а принцип коммуны грядущей, в которую мы упираемся, если волим соборности, ? не вскрыт никак; всякое общество без развития в нем коммунальной жизни перерождается в государство, не тем только, что оно берется на учет и под контроль, а тем, что оно, всасывая в себя начала государственности, развивает внутри себя 1) аритмию противоречивых стремлений, 2) гнуснейшие формы насилий под флагом руководительства одним или немногими, превращающими общественный ритм в плетку; тирания и хаос, механизируемый уставом, всегда давящим индивидуальность членов, ? две формы дегенерации общества; общественный коллективизм под давлением извне (городовым) и внутри тираном и уставом для меня ? фикция, преодолеваемая лишь свержением всех форм власти (догмата ли, тактики ли, устава ли); преодоление власти ритмом развития делает меня анархистом как индивидуалиста; но, будучи символистом, я самую индивидуальность рассматриваю как лишь соединение многих обличий личности; мой индивидуум ? коллектив; и коллектив всякой коммуны, органически сплетенный из членов и тканей, есть индивидуум. Социальность в смысле индивидуалистического коммунизма есть нераскрытое понятие целого; я ее называл