Тонино Бенаквиста
Малавита

   MALAVITA
   by Tonino Benacquista
   Copyright © Editions GALLIMARD, Paris, 2004
 
   © А. Беляк, перевод, 2013
   © ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013
   Издательство АЗБУКА®
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
   Благодарю
   Николаса Пиледжи и Геральда Шура. Не говоря о Жан-Юге и Фабрисе

 

1

   Они заняли дом среди ночи.
   Другая семья увидела бы в этом начало чего-то нового. Рассвет, с которого начнется вереница новых рассветов. Новая жизнь в новом городе. Редкий момент, который никак нельзя прожить в темноте.
   А вот семейство Блейков вселилось в дом тайком, стараясь не привлекать к себе внимания. Магги, мать, вошла в дом первой, на всякий случай громко стуча каблуками по крыльцу, чтобы прогнать крыс, если те были, прошла все комнаты насквозь и остановилась в погребе, который показался ей чистым и идеально влажным для того, чтобы там дозревал круг пармезана и стояли ящики кьянти. Фредерик, отец семейства, исходно недолюбливавший грызунов, предоставил жене свободу действий и обошел дом с карманным фонариком, потом вышел на веранду, где кучей были свалены ржавая садовая мебель, вздувшийся теннисный стол и прочие неразличимые во тьме предметы.
   Старшая, семнадцатилетняя дочь, по имени Бэль, поднялась по лестнице и направилась к комнате, которая станет ее спальней, – правильному квадрату, выходящему окнами на юг, с видом на клен и на грядку чудом уцелевших белых гвоздик – они россыпью звезд угадывались в темноте. Она развернула кровать к северной стенке, переставила тумбочку и с удовольствием представила себе, как развесит по стенам афиши, прошедшие сквозь время и границы. От одного присутствия Бэль комната стала вибрировать. Отныне здесь она будет спать, учить уроки, отрабатывать жесты и походку, дуться, мечтать, смеяться, иногда плакать – типичный распорядок ее дня с начала отрочества. Уоррен, младше ее на три года, занял смежную комнату, даже толком не осмотрев ее: для него мало что значили пропорции или вид из окна, – единственно принимались в расчет наличие электророзеток и выделенной телефонной линии. Меньше чем через неделю виртуозное владение компьютерным экраном позволит ему забыть про французскую провинцию, и даже про Европу, и даст ему иллюзию того, что он снова на родине, по ту сторону Атлантики, откуда он приехал и куда когда-нибудь вернется.
   Особняк постройки 1900 года из кирпича и нормандского камня отличался от других шахматным узором, идущим вдоль фасада, и резным синим карнизом вдоль крыши, над юго-западным углом которой возвышалось нечто вроде минарета. Завитки кованого железа входной решетки выгодно обрамляли дом, издали напоминавший маленький затейливый дворец. Но в этот ночной час Блейкам было плевать на эстетику, их заботил исключительно комфорт. При всем своем шарме старый камень выдавал возраст здания, да и что могло бы сравниться с ультрасовременным чудом, которым был их прежний дом – в Ньюарке, штат Нью-Джерси, Соединенные Штаты Америки.
   Все четверо сошлись в салоне, где без единого слова сняли чехлы, покрывавшие глубокие кресла, диван, низкий столик и разные мелкие, пока еще пустые комоды и шкафчики. Камин из красно-черного кирпича, достаточно широкий, чтобы зажарить в нем овцу, украшала резная доска с гербом, на котором два помещика сражались с вепрем. Фред сгреб с каминной полки процессию деревянных статуэток и отправил их прямиком в очаг. Всякий предмет, который он считал ненужным, вызывал у него желание немедленно его уничтожить.
   – Эти кретины опять забыли привезти телевизор, – сказал Уоррен.
   – Обещали завтра, – ответила мать.
   – Точно завтра или как в прошлый раз? – спросил Фредерик, озабоченный так же, как и его сын.
   – Послушайте, вы, нечего смотреть на меня косо каждый раз, когда в этом доме не хватает какого-нибудь предмета. Обращайтесь напрямую к ним.
   – Телевизор – это не предмет, мама, это то, что связывает нас с миром, с реальным миром, далеким от этого гнилого сарая в крысиной дыре, полной деревенских засранцев, которые будут маячить у нас под носом, может быть, долгие годы. Телевизор – это жизнь, моя жизнь, это мы, это моя страна.
   Магги и Фредерик, внезапно почувствовав вину, не нашли что ответить и не стали придираться к словесным шероховатостям. Они признавали за Уорреном право на ностальгию. Ему едва исполнилось восемь, когда жизнь заставила их покинуть Соединенные Штаты, и он переживал отъезд тяжелее любого из них. Чтобы сменить тему, Бэль спросила, как называется город.
   – Шолон-на-Авре, Нормандия! – ответил Фред, старательно убирая акцент. – Представьте, сколько американцев что-то слышали про Нормандию и не знают, в каком, черт побери, конце света ее поместить.
   – За исключением того, что наши парни высадились здесь в тысяча девятьсот сорок четвертом, Нормандия знаменита чем?
   – Камамбером, – наугад брякнул отец.
   – Камамбер был и в Кань-сюр-Мер, плюс солнце и море, – ответила Бэль.
   – И в Париже он был, а то был Париж, – подхватил Уоррен.
   У всех остались хорошие воспоминания о приезде в столицу шестью годами раньше. Затем обстоятельства вынудили их перебраться на Лазурный Берег, где они прожили четыре года и где судьба нанесла новый удар, загнав их в Шолонна-Авре, в провинции Эр.
   Они расстались и пошли осматривать комнаты, в которые еще не заходили. Фред остановился в кухне, обследовал пустой холодильник, открыл несколько шкафчиков, положил ладонь на стеклокерамическую плиту. Удовлетворившись размерами столешницы – ему требовалась огромная поверхность, если он вдруг решал заняться изготовлением томатного соуса, – он провел рукой по деревянным полкам, по керамической мойке, по плетеным высоким табуретам, схватил несколько ножей, попробовал на ногте, как они заточены. Первый контакт у него всегда шел через осязание. Так он знакомился с домом, так он знакомился с женщиной.
   В туалетной комнате Бэль покрасовалась перед великолепным, чуть потускневшим от времени зеркалом в старинной раме красного дерева, с добавлением в виде матового абажура розочкой, откуда торчала голая лампочка. Отныне это отражение станет ее самым верным другом. Магги в это же время настежь распахнула окна спальни, достала из упаковки простыни, стащила сложенные на шкафу одеяла, придирчиво обнюхала их, сочла чистыми и расстелила на кроватях. Один Уоррен ходил из комнаты в комнату и спрашивал:
   – Собаку никто не видел?
   Названная Фредом Малавитой, пепельно-серая австралийская гончая присоединилась к Блейкам в момент их приезда во Францию. Подарок на новоселье, игрушка, призванная задобрить детей и отвлечь от утраты родины, – вот три причины, заставившие Магги взять в дом эту тонкошерстую псину с ушками торчком. В силу своей поразительной неприметности и скрытности собака прижилась у них без малейшего труда. Она никогда не лаяла, ела скромно, чаще всего по ночам, и бо́льшую часть времени спала, обычно в подвале или котельной. Раз в день ее принимали за мертвую, а в остальное время думали, что она потерялась. Малавита жила по-кошачьи и никто и ни в чем не мог ее упрекнуть. Уоррен в конце концов, как и предполагал, обнаружил ее в подвале, между готовым к подключению бойлером и новенькой стиральной машиной. Псина, как и все остальные, нашла себе место – и уснула первой.
* * *
   Жизнь на французский манер ничего не изменила в ритуале завтрака. Фред вставал рано, смотрел, как дети, набив брюхо, уходят, благословлял их, при необходимости выдавал прибавку карманных денег или ценный жизненный совет, а потом со спокойной совестью возвращался в постель, как только чада исчезали за порогом. За свои почти пятьдесят лет Фред Блейк ни разу не испытал потребности начать день до полудня и мог по пальцам одной руки сосчитать те дни, когда его вынуждали отступить от правила. Хуже всех был день похорон Джимми, его товарища по оружию в самом начале карьеры, к которому никто не посмел бы проявить неуважение, даже посмертно. Этот болван не нашел ничего лучше, чем велеть похоронить себя в двух часах езды от Ньюарка, с тем чтобы церемония назначалась на десять утра: мучительный день от начала до конца.
   – Ни сухих завтраков, ни тостов, ни арахисового масла, – сказала Магги, – вам придется довольствоваться тем, что я принесла сегодня утром из булочной на углу: оладьями с яблоками. Я пойду за продуктами днем, а пока избавьте меня от рекламаций.
   – Все прекрасно, мам, – сказала Бэль.
   С брезгливым видом Уоррен схватил оладью.
   – Кто-нибудь может мне объяснить, почему французы со своей хваленой кухней не сумели изобрести донатс? А ведь, казалось бы, ничего сложного, та же оладина с дыркой посредине.
   Полусонный, но уже с тоской ожидающий новый день, Фред спросил, сильно ли влияет дырка на вкус.
   – Они теперь готовят куки, – сказала Бэль. – Я пробовала, выходит неплохо.
   – Ты называешь это куки?
   – Я приготовлю в воскресенье и донатсы, и куки, – сказала Магги, чтобы все отвязались.
   – А известно, где находится школа? – спросил Фред, как бы интересуясь организацией ежедневной жизни, которая всегда как-то шла помимо него.
   – Я дала им карту.
   – Отвези их.
   – Да мы сами найдем, мам, – сказал Уоррен, – без карты найдем даже быстрее. У нас как радар в голове: стоит оказаться на любой улице мира с ранцем за спиной, и тут же изнутри какой-то голос предупреждает: «Не ходи туда, там школа», – и ты видишь все больше и больше фигурок с ранцами на плечах, которые идут туда же, куда и ты, и все исчезают в какой-то темной пасти. Это закон физики.
   – Если б ты на занятиях был таким активным, – заметила Магги.
   Это был сигнал к отходу. Все поцеловались, условились встретиться к вечеру: новый день мог начинаться. Каждый, по различным причинам, воздержался и не задал тысячу вопросов, готовых сорваться с губ, принял ситуацию так, как будто в ней еще было подобие логики.
   Магги и Фред остались одни во внезапно опустевшей кухне.
   – А ты что будешь делать днем? – спросил он первым.
   – Ничего особенного. Похожу по городу, посмотрю на все, на что можно посмотреть, запомню, где какие магазины. Вернусь к семи с покупками. А ты?
   – Ну, я…
   За этим «Ну, я…» она услышала молчаливый стон, фразы, которые она знала наизусть, так что ему и не надо было их произносить: Ну, я весь день буду ломать голову над тем, какого черта мы здесь делаем, а потом буду притворяться, как обычно, только вот кем притворяться, вот в чем проблема.
   – Попытайся не шляться весь день в халате.
   – Из-за соседей?
   – Нет, просто для порядка.
   – Я и так в порядке, Магги, просто немного не в фазе, мне всегда надо больше, чем тебе, времени, чтоб устроиться.
   – А что мы говорим, если наткнемся на кого-нибудь из соседей?
   – Не знаю, пока – улыбаемся, у нас есть еще пара дней… Придумаем…
   – Квинтильяни особенно настаивал на том, чтоб мы не упоминали про Кань, надо говорить, что мы из Ментона, я детям несколько раз повторила.
   – Как будто без него, дурака, не догадались бы.
   Чтобы избежать скучной дискуссии, Магги пошла наверх одеваться, Фред убрал со стола, для очистки совести. В окно он увидел сад при дневном свете, ухоженную лужайку, на которую упали несколько кленовых листьев, зеленую металлическую скамейку, дорожку, посыпанную гравием, сарайчик, в котором виднелся заброшенный гриль. Он вдруг вспомнил о своем ночном визите на веранду и о той странной, скорее приятной атмосфере, которую он там почувствовал. Он должен был снова увидеть ее при свете, отложив все дела. Да к тому же все его дела давно кончились.
   Стоял март, день обещал быть мягким и теплым. Магги на минуту задумалась, прежде чем выбрать соответствующий наряд для первого выхода в город. Брюнетка с очень темными волосами, с матовой кожей, с черными глазами, она чаще всего носила одежду коричнево-охристых тонов, она выбрала бежевые брюки типа легинсов, серый пуссер с длинными рукавами, крупной вязки свитер из хлопка. Она спустилась по лестнице с небольшим рюкзачком на плече, минуту поискала глазами мужа, крикнула: «До вечера!» – и, не получив ответа, покинула дом.
   Фред вошел на веранду, теперь залитую солнцем, и узнал тонкий запах мха и сухого дерева: куча дров, оставленная бывшими съемщиками. Занавески застекленной стены расчерчивали комнату полосами света, – Фред увидел в этом словно божественную пулеметную очередь и, шутки ради, подставил под нее свое тело. Закрытая от стихий, но открытая в сад, комната по площади была никак не меньше сорока метров. Он направился в угол, где были сложены какие-то вещи, и предпринял попытку разобрать эту груду старья, чтобы выиграть еще больше пространства и света. Он открыл двойную застекленную дверь и выкинул прямо на гравиевую дорожку забытые сувениры неизвестной семьи: допотопный телевизор, посуду и кастрюли, захватанные телефонные справочники, велосипедную раму без колес и кучу других предметов, которым, по справедливости, место было на свалке. Фред с удовольствием избавлялся от этого скарба и что-то выкрикивал каждый раз, когда очередная штуковина отправлялась с глаз долой. Под конец он схватил за ручку небольшой футляр из серо-зеленого пластика и приготовился швырнуть его в воздух жестом дискобола. Но внезапно, заинтересовавшись содержимым футляра, он поставил его на стол для пинг-понга, как мог, вскрыл два заржавевших замка и поднял крышку.
   Черный металл. Перламутровые клавиши. Европейская раскладка. Автоматическая возвратная каретка. У машины было имя: «Бразер-900», модель 1964 года.
   Впервые за всю свою жизнь Фредерик Блейк держал в руках пишущую машинку. Он прикинул ее на вес, как делал с собственными детьми в момент рождения. Он повернул ее вокруг оси и осмотрел контуры, углы, внешнюю механику, одновременно дивно старомодную и редкостно сложную, полную рычажков, пружинок и мудреных сочленений. Он провел пальцем по выступам молоточков rtуu, с улыбкой различил их на ощупь, потом всей ладонью погладил металлическую раму. Коснувшись катушки, он попытался раскрутить ленту, потом уткнулся в нее носом, чтобы почувствовать запах чернил, которого не обнаружил. Он стукнул по клавише n, потом по многим другим, все быстрее и быстрее, пока молоточки не сцепились друг с другом. Он в возбуждении растащил их, потом наугад поставил пальцы на десять клавиш и, стоя в розовом свете, заливавшем веранду, в распахнутом халате, закрыв глаза, почувствовал, как его охватывает какое-то новое чувство.
* * *
   Чтобы не растеряться на школьном дворе под взглядами тысячи глаз, с интересом следивших за их появлением, Бэль и Уоррен стали болтать по-английски, форсируя ньюаркский акцент. Французский язык давно уже не представлял для них трудностей: по прошествии шести лет они говорили на нем гораздо лучше родителей и замещали некоторые механизмы родного языка типично французскими оборотами. Однако в исключительных обстоятельствах, вроде теперешнего утра, им требовалось вернуть себе интимность речи, по-своему уравновесить историю своей жизни, не забывая, откуда они родом. Они явились ровно в восемь в кабинет госпожи Арно, завуча лицея-коллежа имени Жюля Валлеса, которая попросила их подождать минутку во дворе, прежде чем она представит каждого своему классному руководителю. Бэль и Уоррен появились в школе в конце третьей четверти, когда судьба учеников уже определена. Последняя четверть послужит для подготовки к следующему году, Бэль ждали выпускные экзамены, Уоррену до них оставалось еще два года. Несмотря на все потрясения в жизни Блейков, Бэль не отставала от своих сверстников с первых лет учебы в Ньюаркской академической школе имени Монтгомери. Ей открылось, причем с самого юного возраста, что тело и дух должны обогащать друг друга, обмениваться энергией, работать синхронно. На уроках она интересовалась всем, не обходила вниманием ни один предмет, и ни один учитель в мире, даже ее родители не могли бы вообразить ее основную мотивацию: расти и хорошеть. Со своей стороны, маленький Уоррен, которому тогда было восемь, выучил французский язык, как запоминают мелодию, не задумываясь, почти помимо воли. Однако психологические осложнения, возникшие из-за отъезда на чужбину, привели к тому, что он просидел два года в одном классе и вынужден был посещать детских психологов, от которых скрыли истинные причины высылки из Штатов. Сегодня он чувствовал себя вполне сносно, но при малейшей возможности с удовольствием напоминал родителям, что он этой ссылки ничем не заслужил. Как все дети, к которым жизнь предъявляет слишком большие требования, Уоррен рос быстрее других и уже установил для себя несколько жизненных принципов, от которых, похоже, отступать не собирался. В этих убеждениях, которые он хранил как бесценное наследие своей касты, проступали ритуалы другой эпохи, сочетавшей понятие чести и деловой расчет.
   Девочки из класса Бэль, с любопытством разглядывая новичков, подошли поближе – познакомиться. Пришел господин Манжен, учитель истории и географии, и несколько церемонно поприветствовал мадемуазель Бэль Блейк. Она оставила брата, пожелав ему удачи жестом, непонятным для того, кто не родился к югу от Манхэттена. Вернулась госпожа Арно и сообщила Уоррену, что до девяти часов у него уроков нет, и попросила до этого времени подождать в общем зале. Он предпочел рыскать по школе, чтобы сориентироваться и определить границы своей тюрьмы. Он вошел в главное здание лицея – круглый корпус в форме початка, прозванный учениками «кукурузой», в центре которого располагался холл, по идее проектировщиков – место сбора учеников старших классов, которым разрешалось курить, шляться вне общего зала, заигрывать с девочками (или парнями), развешивать плакаты и организовывать общие собрания: тренировка для взрослой жизни. Уоррен оказался там один, наедине с автоматом горячих напитков и большим панно, которое призывало общими усилиями отметить 21 июня традиционный праздник школы. Он походил по коридорам, наугад открыл несколько дверей, обошел старшие классы, вышел в спортивный зал, где тренировалась команда по баскетболу, и некоторое время смотрел, как они играют, как всегда недоумевая, как французы могут быть такими некоординированными. А ведь одним из его прекраснейших последних воспоминаний об Америке был матч «Чикаго Булс» и нью-йоркских «никсов», когда он собственными глазами видел, как живой Майкл Джордан, человек-легенда, летает от корзины к корзине. Вот уж точно повод тосковать по родной земле всю оставшуюся жизнь.
   Он очнулся оттого, что ему на плечо легла чья-то рука. Это был не дежурный воспитатель и не учитель, которому поручили вернуть его на положенное место, – рука принадлежала ученику на голову выше Уоррена, его сопровождали двое подручных, одетых не по размеру, так что одежда висела на них, как на вешалках. Уоррен унаследовал телосложение отца, типичного маленького брюнета, он обладал и соответствующими скупыми жестами, природной экономией движений. Торжественная серьезность угадывалась в его пристальном, почти неподвижном взгляде, возможно взгляде созерцателя, для которого реакция – не первый ответ на действие. Собственная сестра уверяла его, что в зрелом возрасте он будет красив, седоват, не похож на других, но прежде такую внешность надо еще заработать.
   – Ты, что ли, американец?
   Как будто отгоняя муху, Уоррен скинул руку того, в ком он сразу угадал заводилу. Двое остальных стояли, как секунданты, и с опаской ждали продолжения. Несмотря на свой юный возраст, Уоррен прекрасно знал эту интонацию, не вполне уверенный приказ, чтобы, если удастся, захватить власть или по крайней мере прощупать границы. Худший из всех видов нападения, самый подлый – нападение трусов. Когда прошел момент неожиданности, Американец задумался над ответом. Впрочем, вопрос сам по себе ничего не значил, и не важно, что хотела от него эта троица: они появились не случайно. Почему я? – спросил он себя. Почему именно его сцапали, едва он появился? Почему меньше чем за полчаса именно он навлек на себя зачатки кретинской угрозы, которая, поощряемая его молчанием, вскоре приобретет более конкретный вид? Он знал ответ, и этот ответ был способен заставить его распроститься с детством.
   – Что вам от меня надо?
   – Ты американец. Богатенький.
   – Кончайте нести бред и выкладывайте, в чем ваш бизнес.
   – Твои родители кем работают?
   – Какое твое собачье дело? Ну, что вы там накумекали? Рэкет? Мелкими порциями или разовый куш? Вас сколько – три, шесть, двадцать?
   Во что вкладываете?
   – ?
   – Организации – ноль. Так я и знал.
   Ни один из троих не понял ни малейшего слова, а также откуда у него взялась такая уверенность. Заводила почувствовал себя оскорбленным, оглянулся по сторонам, затащил Уоррена в закуток пустого коридора, который вел вниз, в столовую, и толкнул его так сильно, что тот растянулся на низком пристенке.
   – Будешь знать как издеваться, новенький.
   И все трое совместными усилиями стали учить его молчать, молотя коленками по ребрам, а кулаками куда попало, но целясь в лицо. Один в конце концов сел ему верхом на грудь, обшарил карманы и обнаружил там десятку. Уоррен, багровый, с трудом дышащий Уоррен услышал, что от него требуют и завтра принести ту же сумму как право посещения лицея имени Жюля Валлеса. Сдерживая слезы, он пообещал, что не забудет.
   Уоррен не забывал никогда.
* * *
   Жемчужина в оправе из лесов, Шолон-на-Авре представляет собой бывшее средневековое укрепление. Город достиг расцвета к концу Столетней войны, в начале XVI века, и в настоящее время насчитывает семь тысяч жителей. Его фахверковые дома, особняки XVIII века, пересечение улочек и каналов превращают Шолон-на-Авре в замечательно сохранившийся архитектурный ансамбль.
   Магги открыла карманный словарик на слове «фахверк» и составила себе точное представление о том, что оно означает, пройдя по улице Гюстава Роже: большинство домов, с арматурой видимых снаружи балок, не напоминали ничего, что она видела раньше. В поисках дороги к центру городка – Шолон в плане представлял собой пятиугольник, ограниченный четырьмя бульварами и шоссе, – Магги миновала несколько улиц, проложенных полностью по одному плану: она сумела оценить открывшуюся перспективу. Заглядывая одним глазом в путеводитель, она без особого труда оказалась на площади Либерасьон, в самом сердце Шолона, на паперти, не соразмерной скромным улочкам. Два ресторана, несколько кафе, одна булочная, Синдикат местных инициатив, Дом печати и несколько типичных зданий ограничивали по краям огромную прямоугольную площадь, которая в нерыночные дни использовалась как парковка. Закупив местную прессу, Магги устроилась на террасе кафе «Гран Френель» и заказала себе большой двойной эспрессо. Она на мгновенье прикрыла глаза и вздохнула, готовясь насладиться таким редким моментом одиночества. Если по шкале ценностей первое место она отводила времени, проведенному с семьей, то сразу за ним шло время, проведенное без семьи. Держа в одной руке чашку, она пролистала «Шолонскую депешу» и «Нормандский зов», издаваемый в департаменте Эр, – еще один способ познакомиться с новым местом проживания. На первой странице «Депеши» красовалась фотография шестидесятилетнего жителя Шолона, бывшего чемпиона региона по бегу на среднюю дистанцию, который только что стал участником чемпионата мира для сениоров в Австралии. Заинтересовавшись героем снимка, Магги прочитала статью целиком и поняла главное: человек, которого увлечение заставляло бегать всю жизнь, дождался воплощения своей мечты – в самом конце дистанции. В юности Кристиан Мунье едва дотягивал до уровня среднего бегуна. В пенсионном возрасте он стал чемпионом международного уровня и участвовал в соревнованиях на другом конце планеты. Магги спросила себя, что подарила ему жизнь: возможность улучшить свой результат или просто шанс под занавес отличиться? Она улыбнулась этой мысли и перевернула страницу. Дальше шли мелкие происшествия, перечень местных дрязг, в том числе нападение на авторемонтную мастерскую, несколько краж в соседнем жилищном комплексе, пара семейных сцен, не стоящих выеденного яйца, и несколько бредовых выходок. Магги не всегда понимала детали и недоумевала, отчего редакторы всегда дают лучшее место в газете всей этой грустной и банальной ежедневной суете. Она колебалась между несколькими вариантами ответа: происходящие по соседству сцены насилия чрезвычайно интересуют читателя, который обожает возмущаться или пугать себя. Или по-другому: читателю приятно думать, что его городок вовсе не цитадель скуки, что в нем происходит столько же всего, сколько в других местах. Или вот еще: сельский житель с каждым днем все более осознает, что испытывает все неудобства столичного города, не имея возможности воспользоваться его преимуществами. Была у нее и последняя гипотеза, самая грустная, – вечный припев: нет ничего увлекательней чужого несчастья.
   В Ньюарке она никогда не читала прессы, ни местной, ни национальной. У нее не хватало духу даже просто открыть газету: она слишком боялась того, что могло броситься ей в глаза, натолкнуться на знакомое лицо, прочесть знакомые фамилии. Охваченная воспоминаниями о прежней жизни, она судорожно перелистала газеты, задержалась на прогнозе погоды и на анонсе ближайших мероприятий в округе – ярмарки, распродажи, небольшая выставка живописи в парадном зале мэрии – и одним махом допила свою воду. Постепенно ее охватывало чувство подавленности, усиленное колоссальной тенью, которая по мере продвижения солнца ложилась на площадь. Это была тень собора Святой Цецилии, описанного как жемчужина нормандской готики. Магги сначала нарочно не замечала его, а потом обернулась и встретилась с ним лицом к лицу.