Бенцони Жюльетта. Аврора

   – И здесь до сих пор нет врача? – гневно воскликнула девушка. – Значит, отправьте за ним полдюжины слуг, пусть приведут его силой, если понадобится. Нельзя оставлять ее без помощи в таком состоянии!
   – Святая правда! Я уже здесь! – раздался голос вбегающего врача, путающегося от спешки в фалдах своей одежды. – Вы уж на меня не сердитесь, фрау графиня, просто жена бургомистра, так же, как и вы, вознамерилась рожать. Я только что принял у нее роды. Она не без труда произвела на свет мальчика, крупноватого для ее хрупкого сложения. Ну, а здесь у нас что? – Он бросил на стул сюртук и закатал рукава рубашки.
   – Боюсь, как бы она не потеряла плод! – со страхом высказала предположение Аврора, занявшая место Луизы. – Время рожать еще не наступило, но…
   – Если младенцу не меньше семи месяцев, он может выжить. Пустите-ка меня к ней, графиня, а сами отдайте необходимые распоряжения. Да, чуть не забыл: где ее муж?
   – В Гамбурге, на днях возвращается.
   – Шлите за ним гонца! Пускай поторопится, мало ли что? А вы ступайте, переоденьтесь, ваша одежда в пыли!
   Аврора, выставленная за дверь, ненадолго привалилась к косяку, стараясь унять сердцебиение. Сердце колотилось как бешеное, с того момента, как она переступила порог спальни сестры. То, что у Амалии Вильгельмины начались преждевременные роды, грозящие страшным исходом, стало для нее последним ударом судьбы, которая и так, похоже, ополчилась на семейство Кенигсмарков не на шутку. Неизвестно еще, какие новости привез Гильдебрандт. Их она боялась не меньше, чем исхода родов.
   Прежде чем войти в укромную комнатушку, куда она любила удаляться, чтобы помечтать в одиночестве, подумать и записать свои мысли, и где сейчас ее ждал молодой секретарь, Аврора заглянула в гардеробную. Ульрика, разбиравшая вещи, оглянулась на нее и заявила:
   – Ну и вид у вас!
   – Представь, есть от чего! В соседней комнате меня дожидается секретарь Филиппа с какими-то недобрыми вестями, а тут еще Амалия вот-вот потеряет свое дитя, а то и сама, не дай бог, отправится на тот свет…
   – Не она первая рожает, такова женская доля. Ну, да ничего, она крепкая. Снимайте-ка эту грязную одежду! Ступайте, освежитесь, а я тем временем приготовлю вам новое платье, – сказала Ульрика непререкаемым тоном, в котором слышалась нежность. – Потом я позабочусь, чтобы вам принесли поесть. Сейчас вам необходимы силы.
   – И про Гильдебрандта не забудь. Не знаю, обращали ли на него здесь внимание с момента его приезда…
   Спустя несколько минут она вошла к нему. Секретарь смирно ждал ее на скамеечке у камина, держа на коленях туго перетянутый бечевкой пакет, весь покрытый печатями. При появлении Авроры он вскочил, не выпуская пакета из рук. Она, естественно, указала на него:
   – Что это?
   Гильдебрандт протянул пакет ей.
   – Через два дня после исчезновения моего господина фрейлейн фон Кнезебек – я стремился с ней встретиться, но безуспешно – прислала мне это. Пакет принес мальчишка, пряча его под рубахой. Сначала я решил, что он немой, но я пообещал ему талер, и у него вдруг развязался язык. Не представляю, как ей удалось переправить мне это: на следующий день я узнал, что она томится в одиночной камере…
   С сильным волнением девушка прочла надпись на пакете: «Графине Авроре фон Кенигсмарк, хранить в запечатанном виде вплоть до востребования наследной принцессой. В отсутствие оного сжечь, не читая, содержимое». На синих восковых печатях красовался герб Софии Доротеи.
   Аврора, не стесняясь слез, инстинктивно прижала пакет к груди и даже поцеловала его: ведь в нем могли быть только любовные письма Филиппа!
   – Вы послали мне свою короткую записку, когда получили это?
   – Да. Я бросился в дом моего господина и отпер сундуки, где он держал свои бумаги. Но там кто-то побывал до меня: я застал невероятный беспорядок. Сколько я ни рылся, ничего компрометирующего не нашел и уже сел писать вам, как вдруг увидел во дворе людей и узнал в них слуг госпожи фон Платен. Задерживаться там было опасно. Я чиркнул несколько словечек, запечатал записку в конверт и сбежал через подвал. Почтовый курьер проездом из Гамбурга увез мое письмецо в его первозданном виде. Потом я вернулся в дом господина графа, где застал еще более непотребный кавардак. Вспомнил про пакет с письмами госпожи фон Платен, лежавший раньше в шкафу, но его там уже не было. Как и в первый раз, ничего из вещей моего господина не было украдено. Я вам их переправлю, но их так много, что я позволю себе заняться этим позже: важнее всего было вручить вам как можно скорее вот это…
   Появление слуги с серебряным подносом заставило Гильдебрандта умолкнуть. Это был обещанный ужин. Графиня велела оставить все на столе, взявшись сама разложить еду по тарелкам: письма принцессы лежали на столике, и она собиралась их спрятать, когда останется одна.
   Не вняв возражениям молодого человека, Аврора принудила его разделить с ней трапезу; впрочем, оказавшись за столом, молодой человек принялся за еду с невероятным аппетитом, до того он набегался и изголодался. Сама Аврора есть не хотела, поэтому она очень скоро отодвинула свою тарелку и погрузилась в раздумья. Когда Гильдебрандт покончил с десертом, она обратилась к нему с вопросом:
   – Говорите, в первый раз вы не нашли там ничего компрометирующего? Значит ли это, что все наиболее важное – я имею в виду письма принцессы, которые мой брат берег как драгоценность, – было изъято раньше?
   Гильдебрандт зарделся, закашлялся и отхлебнул от смущения пива.
   – Не знаю, где господин граф их прятал, но есть основания опасаться, что их нашли до меня. Обыск, похоже, был очень тщательным…
   – Хотите туда вернуться?
   – Обязан. Когда фрейлейн графиня уезжала, у господина графа уже было огромное количество личных вещей и одежды. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, сколько всего там скопилось теперь! Я насчитал примерно двести кафтанов и мундиров, сорок семь шуб, семьдесят одну саблю, двести часов и невесть сколько королевских орденов, часто в очень дорогом исполнении. Ордена и часы – его главные драгоценности. Фрейлейн знает, как господин граф презирал украшения: он считал их женской блажью. Я постараюсь, чтобы все это перешло к вам, как только будет продан дом.
   Его последние слова вызвали у Авроры приступ гнева.
   – Разве он уже мертв? Похоже, это больше ни у кого не вызывает сомнений, даже у вас!
   Молодой секретарь состроил несчастную мину.
   – Хотелось бы мне думать, что он жив, но… Трудно представить простую отлучку, вызывающую столько слухов, да и беглец ничего с собой не захватил, даже сорочки! К тому же все кони остались в конюшне…
   – Кто же за ними ухаживает, раз все слуги разбежались?
   – Гвардейские офицеры, из чего следует…
   – …что его нет в живых? – крикнула Аврора. – Нет, я отказываюсь в это верить! Говорите, он не захватил с собой даже сорочки? Что ж, когда за человеком приходят, чтобы волочь его в тюрьму, то редко предоставляют ему время на сборы…
   – Вы считаете, что его похитили и держат в тюрьме?
   – Почему бы и нет? – Аврора черпала сейчас уверенность в собственных речах. – Почему обязательно смерть? Даже если его застали с принцессой, я не могу представить, чтобы курфюрст Эрнст Август приказал убить прямо у него на глазах самого графа Кенигсмарка! Да, человек он пренеприятный, но умеет сдерживать свою злобу, к тому же ему слишком дорого все, что имеет отношение к его армии. А мой брат был в ней командиром…
   – Уже нет. Уезжая в Дрезден, он знал, что его возвращение нежелательно и что вернется он уже разжалованным.
   – А мне он писал, что должен возвратиться в Ганновер ради Софии Доротеи…
   – Возвратившись, он ее не нашел.
   – Где же она была?
   – В Целле, у родителей. Она вернулась в Херренхаузен через неделю после его прибытия туда.
   – Он наверняка знал об этом. Почему же он не помчался туда, к ней? Им бы никто не помешал. К тому же саксонский курфюрст присвоил ему звание генерал-майора и, без сомнения, взял бы его под свое крыло. Чего ради было опять приезжать в Ганновер?
   – Причина была: он собирался выставить на продажу дом и подготовиться к переезду.
   – А нельзя было сразу сказать мне об этом? – возмутилась Аврора. – Гильдебрандт, друг мой, из вас приходится буквально вытягивать слова! Ничего постыдного в таком возвращении не было: человек имеет право заниматься своими делами. Может, поведаете, что произошло в тот вечер, когда он ушел и больше не вернулся? Вы написали, что на часах было десять. Ведь вы еще не возвращались к себе домой. Он не говорил вам, куда отправляется?
   – Пожалуй, нет, не говорил, но догадаться было нетрудно. Под вечер он получил послание, написанное карандашом, без подписи. Прочтя его, он смял бумагу, порвал ее и выбросил в корзину. После этого он больше не произнес ни слова. Я видел, что он встревожен. После его ухода я вынул из корзины клочки. Вот что я сумел прочесть: «…моя госпожа жаждет с вами увидеться. Она обожгла руку и не может писать сама…»
   – Послание фрейлейн фон Кнезебек?
   – Без всякого сомнения. Получив его, мой дорогой хозяин просиял. Перед уходом он бросил мне: «Хвала Господу, скоро мы покончим со всей этой комедией!» Это были его последние слова.
   – Еще один вопрос – и можете отправляться отдыхать: он виделся с «этой Платен»?
   – Понятия не имею. Во всяком случае, не при дворе: туда он не являлся. Разве что прямо у нее, в Монплезире. Скорее всего, так оно и было: я дважды видел слугу госпожи графини.
   – Спасибо, Гильдебрандт!..
   К концу дня, в час, когда крестьяне покидали поле, Амалия Вильгельмина произвела на свет дитя, чье слабенькое дыхание прервалось уже спустя несколько мгновений. Это была девочка – сбылась надежда роженицы, матери двух мальчиков! Бедняжку так изнурили долгие часы схваток, что она, отмучившись и еще не зная, что младенец не выжил, забылась глубоким сном. Аврора, простившись с Гильдебрандтом, бросилась к сестре и больше от нее не отходила: крепко держала за скрюченную от боли руку и все время вытирала пот на страдальчески-сморщенном лбу. Борьба за жизнь роженицы была трудной, и понять, что в ней одержана победа, девушка смогла только тогда, когда доктор, моя руки над подставленным горничной тазиком, заявил, что графиня поправится, как и после прежних родов.
   – Но больше фрау фон Левенгаупт не стоит пытаться стать матерью, – добавил он.
   – Лучше предупредить об этом ее мужа, доктор Корнелиус, – пробормотала Аврора.
   – Почему? Разве ему мало двух сыновей?
   – Я бы с вами согласилась, но…
   Девице было нелегко разобраться в таких вещах, тем более произнести свои сомнения вслух. Ее зять, человек набожный, не видел в телесном соитии иной цели, кроме продолжения рода. Из редких и стыдливых откровений сестры – кстати, всегда согласной с мужем, – Аврора заключила, что ее Фридрих не признавал в любовном акте никакой сдержанности. «Плодитесь и размножайтесь!» – заповедовал Господь, и Левенгаупт намеревался во исполнение этой заповеди произвести на свет вместе с супругой многочисленное потомство. Если теперь ему придется приближаться к жене только ради удовольствия, то, быть может, он вообще перестанет к ней подходить…
   – Как будто он этим удовольствуется… – смущенно произнесла она, не смея поднять на медика глаза, но тот все понял.
   – Вот оно что! – Он вздохнул. – Я поговорю и с ним, и с самой фрау фон Левенгаупт. Дело в том, что женщина владеет кое-какими приемами, чтобы… В общем, сами узнаете, когда выйдете замуж, – закончил он, сообразив вдруг, что его собеседница невинна.
   Конец разговору положило появление во дворе двух всадников: самого Фридриха Левенгаупта и его адъютанта. Врач, подошедший к окну одновременно с девушкой, сказал:
   – Как вовремя! Я смогу с ним поговорить! То изнурение, в котором находится его жена, послужит наилучшим объяснением.
   Увы, супруг Амалии почти не слушал мольбы доктора Корнелиуса, вызвав у того бессильное возмущение. Обняв жену, он заверил ее, что в следующий раз она наверняка родит девочку, потом взял под руку свояченицу и потянул ее в библиотеку.
   – Что такое несет Гильдебрандт? Неужели Кенигсмарк исчез?
   – Хотелось бы мне, чтобы это было неправдой! Я только что из Ганновера. Вечером первого июля там исчез его след. Его дом дважды обыскивали, а принцессу Софию Доротею держат взаперти в ее покоях в Херренхаузене. Ее камеристка Кнезебек арестована.
   Левенгаупт неприязненно скривил свой маленький рот. Он был невысокий, сухенький, с редкими волосами, костлявый, с узким, как лезвие ножа, лицом, вечно бледный и красневший разве что от гнева. Он всегда помнил об осанке и думал исключительно об армии – настоящий прусский офицер, даром что швед! Когда сестра вышла за него замуж, Аврора, тогда еще девчонка, не могла взять в толк, что та в нем нашла, почему глупо улыбается и опускает глаза, стоит ему на нее взглянуть. Кое-какие достоинства у него, конечно, были: доблестный солдат, честный малый; но речи его были так же чопорны, как и он сам, поэтому, на взгляд Авроры, старшая сестра обрекла себя на верную гибель от скуки. Однако Аврора, похоже, ошиблась: вместо того чтобы томиться, влюбленная Амалия умудрилась уподобиться своему супругу. Ее приверженность семейным узам от этого не пострадала, однако она напустила на себя сословную спесь и с надменностью и прилежанием стала проявлять религиозное рвение, что было для Агатенбурга внове.
   Речи Левенгаупта и теперь были точным отражением его натуры:
   – Те, кто нарушает Божьи законы и предается внебрачным связям, должны приготовиться к каре…
   Сейчас Аврора была меньше всего настроена терпеть ханжеские нравоучения.
   – Это все, что вы способны сказать? Филипп либо мертв, либо заживо погребен в смрадной темнице, а вы довольствуетесь тем, что находите в этом руку Всевышнего? А я-то думала, вы ему не только зять, но и друг!
   – Я друг солдата, а не распутника!
   – Какая тонкая разница! – засмеялась она. – Да у вас не душа, а затхлый комод! Какой по счету ящик отведен у вас для жены? Вам говорят, что она чуть не умерла и, скорее всего, не выдержит следующих родов, а вы толкуете ей все то же: что в следующий раз наверняка родится желанная дочь! Вы глухой или притворяетесь?
   Ярость девушки пробила даже толстые латы самоуверенного Левенгаупта. Он удивленно приподнял бровь.
   – Разве ко мне обращались с таким предостережением?
   – Хотите, чтобы доктор Корнелиус напугал вас еще раз? Что ж, посоветую ему пропеть для вас те же слова на мотив реквиема.
   – Где ваше чувство меры, дражайшая сестра?
   – С вами его кто угодно лишится! Все, я ухожу. Мне необходим отдых, ибо на рассвете мне снова в путь…
   – Куда на этот раз, позвольте узнать?
   – В Целле, к герцогине Элеоноре.
   Левенгаупт фыркнул, что у него было равносильно взрыву неумеренного веселья.
   – Похоже, у вас в голове просто каша. Несетесь в Целле, едва вернувшись из Ганновера, хотя два города разделяют считаные мили: через Целле можно было проехать по пути сюда.
   – Мне все это отлично известно, и голова у меня светлая! Но дело в том, что, вернувшись сюда, я узнала кое-какие подробности, принуждающие меня снова проделать большую часть этого пути. Вы удовлетворены?
   – Ничуть! Вы кое-что упустили: вашей сестре плохо. Разве долг не диктует вам окружить ее заботой?
   – А вам? Кажется, она ваша жена? Худшее позади, теперь ей нужно восстанавливать силы. Нежность – вот что ей необходимо больше всего. И прежде всего с вашей стороны. Я говорю это на тот случай, если от вашего внимания ускользнуло, что она вас любит.
   Аврора уже была готова хлопнуть дверью, но, взявшись за ручку, спохватилась.
   – Кстати, вы ведь по-прежнему состоите на службе у князя-курфюрста Саксонии?
   – Состою, но сейчас нахожусь в отпуске по причине недавнего ранения.
   – Ну, так доведите до сведения Фридриха Августа, что ганноверцы позволили себе наглость похитить человека, которому он недавно присвоил звание генерал-майора! К тому же похищенный генерал – его друг, так что это невозможно обойти молчанием, не так ли?
   Сказано это было уже приказным тоном. Левенгаупт отшатнулся, поджал губы, но, овладев собой, согласился.
   – Вы правы, я отошлю ему донесение. Как только моя дорогая супруга окрепнет, мы вернемся в Дрезден.
   Теперь она удостоила его улыбки.
   – Так-то лучше! Помните: пока не нашелся Филипп, вы – единственный мужчина в семье. Не забывайте о долге!

Глава III
Луч надежды

   Элеонора, герцогиня Целльская, провела бессонную ночь. Уже не первую – это превращалось в неприятную традицию. Судя по большому зеркалу на ее туалетном столике, ее внешность от этого ничуть не выигрывала. В то утро собственное отражение ее попросту ужаснуло.
   До самого последнего времени мать Софии Доротеи в свои пятьдесят пять лет могла испытывать законную гордость за ту красоту, которой она была обязана далекому родному Пуату – причудливому краю, населенному феями: кровь тамошних уроженок обладала воистину волшебными свойствами. Две из них завоевали любовь могущественнейшего из королей, не постеснявшегося назвать себя «королем-солнцем»: это были Атенаис де Монтеспан, уже впавшая в немилость, а теперь – Франсуаза де Ментенон, владычица сказочного Версаля, о которой шептались, что она настояла на морганатическом браке. Этим она походила на Элеонору, хотя ее собственный брак был в конце концов признан высшей инстанцией, благодаря чему она утвердилась на троне Целле. А сейчас она в ужасе вглядывалась в собственное лицо с усталыми глазами и горько опущенными уголками рта и ловила себя на чувстве разочарования. Поможет ли усиленная забота о себе возвращению того блеска, который она умудрялась сохранять вплоть до последнего приезда дочери?
   София Доротея наведалась домой в конце мая в плачевном состоянии: вся в синяках, с забинтованным запястьем, лишившись целого клока чудесных золотисто-каштановых волос… Сопровождала ее лишь одна фрейлейн Кнезебек. Карета была без гербов, без лакеев, с одним лишь кучером. Войдя в дом, дочь ринулась в комнату матери и с рыданиями упала ей в объятия. С ней случился настоящий нервный припадок, который едва удалось унять. Кроме того, трясло в лихорадке, поэтому герцогиня, отложив объяснения, приказала отнести дочь в ее прежнюю девичью комнату и вызвала придворного медика. Только когда бедняжка забылась сном под влиянием успокоительного, Элеонора обратилась к Кнезебек – тоже Элеоноре, своей крестнице.
   Та поведала, как поутру принцессу, завтракавшую в постели, швырнул на пол разгневанный супруг. Он драл ее за волосы, молотил кулаками, пинал ногами…
   – Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен…
   – Но почему?!
   – Из-за графа Кенигсмарка, давно связанного с моей госпожой, как известно Вашему высочеству, узами… нежной дружбы. Тот сейчас в Дрездене по случаю праздника восшествия на престол нового курфюрста Саксонии: говорят, выпив лишнего на пиру, он наговорил дурных слов о графине Платен, об ее увядших прелестях и тщетных стараниях их оживить…
   – Кто же об этом не знает? Но это должно задевать свекра моей дочери, а не ее супруга…
   – Несомненно, но граф Филипп этим не ограничился и стал насмехаться над фрейлейн Мелюзиной фон Шуленбург, которая… чей…
   – Не ищите околичностей. Она любовница моего зятя, не так ли?
   – Ей кто-то донес на графа и принцессу, и она побежала жаловаться принцу Георгу. О дальнейшем Ваше высочество может судить по результату. Госпожа приказала мне найти карету, ибо больше ни минуты не могла оставаться во дворце, где с ней так обращаются и куда она не намерена больше возвращаться!
   – Кажется, мой зять впервые позволил себе…
   – Пустить в ход кулаки? Нет, Ваше высочество, напротив, это происходит все чаще, стоит Его высочеству выпить лишнего…
   – И эти люди еще мнят себя цивилизованными! – не сдержалась герцогиня, от волнения кружившая по комнате. – Объедаются, напиваются, предаются блуду с любовницами там, где их застает похоть! Вот их излюбленное занятие. Бедная доченька! Она правильно поступила, что примчалась сюда, вот только… Не знаю, что скажет ее отец…
   Она боялась, как бы Георг Вильгельм не прогневался на дочь, не впал в ярость, что было так ему свойственно. Но на сей раз она ошиблась: обошлось легким неудовольствием.
   – Сколько шуму из-за семейной ссоры! Софии Доротее следовало бы знать, что между супругами такое случается.
   – Не припомню, чтобы вы поднимали на меня руку!
   – Потому что вы этого не заслужили. О нашей дочери и о молодом Кенигсмарке ходят слухи, которые могут быть не по душе ее мужу…
   – Слухи, только слухи! При том, что муж нашей дочери даже не думает прятать свою любовницу, которую предпочитает жене и которая только что от него родила!
   – Пусть так, но поверь, дорогая, лучше будет Софии Доротее вернуться в лоно супружества.
   – Не знаю, сможет ли она это сделать. Она так плоха, что я вызвала нашего врача. У нее сильный жар. Остается молиться, чтобы она поправилась! Вам необходимо высказать недовольство Эрнсту Августу. Как-никак, вы с ним братья!
   – Да, но… Вам известно, насколько меня беспокоят происки датчан, не перестающих угрожать нашим северным землям. Я просил Эрнста Августа о подкреплении, за которое он по-родственному не станет брать с нас платы. – Говоря это, герцог выглядел таким расстроенным, что Элеонора не удержалась от смеха.
   – Это вас рассмешило? – проворчал он.
   – Рассмешило бы при менее драматических обстоятельствах. Извольте полюбоваться, что сделала эта скотина с нашей дочерью!
   Даже без врача нельзя было не согласиться, что дело плохо: на превратившемся в один огромный кровоподтек лице красовались следы безжалостных ударов. Бедняжка бредила и в бреду произносила настолько изобличительные слова, что Элеонора решила ухаживать за ней вместе с Кнезебек и со старой служанкой, знавшей Софию Доротею с младенчества, не прибегая больше ни к чьей помощи. Трем женщинам потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в силе той страсти, которую их пациентка испытывала к своему возлюбленному.
   Пока герцог готовился к непростым переговорам с братом, безутешная Элеонора дни и ночи напролет прислушивалась к биению сердца своего дитя. Когда жар наконец спал и опасность миновала, она поняла, что возвращение в Ганновер может представлять опасность для жизни Софии Доротеи. Та, еще слабая, призналась матери в своем желании получить развод и услышала в ответ о ее готовности помочь. Влияние на мужа должно было позволить герцогине добиться этой цели. Главное было обойтись без участия министра Бернсторфа, того самого, кто устроил комедию с поддельными письмами, разлучившими влюбленных. Но тот напомнил герцогу о суровой государственной необходимости: как можно разводиться с принцем, которого, возможно, ждет английский трон? Целльский правящий дом могла ожидать ослепительная слава!
   Что на это скажешь? У Элеоноры доводов не нашлось: ведь и ей нравилась мысль, что потомки ее предков из Пуату смогут претендовать на престол Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов! Ее дочь была уже не пятнадцатилетней девочкой, а зрелой женщиной, матерью, обязанной учитывать будущее собственных сына и дочери. Вырваться из путаницы герцогств, княжеств и курфюршеств, составлявших тогда Священную Римскую империю германской нации, и надеть одну из самых желанных европейских корон – таким шансом никак нельзя было пренебрегать! Тем более что ганноверцы, признавая, что Георг Людвиг поступил по-скотски, сами делали первые шаги к примирению и звали несчастную женщину воротиться в лоно семьи.
   Потом последовали стычки Софии Доротеи с отцом – из тех, что надолго остаются в памяти. Пока она считала своей союзницей мать, у нее еще были силы сопротивляться, но стоило ей понять, что она осталась одна, последовала капитуляция. Правда, не без смелой выходки: в Херренхаузене ей приготовили пышный прием, но она запретила кучеру останавливаться там и, не оборачиваясь, проследовала мимо мужа и его родителей во дворец на Лайне. Это было даже хуже, чем дерзость: вызов, пощечина, чуть ли не публичный разрыв!
   С тех пор Элеонора не получала от дочери вестей. Можно было подумать, что карета с Софией Доротеей, выехав за стены Целле, провалилась в другое измерение, откуда не доносилось даже эха. По горестному лицу в зеркале стекла слеза. Она небрежно смахнула ее, потом уселась на постель, борясь с искушением снова завалиться и уже не просыпаться до скончания века.
   Эта кровать, к которой вели три покрытые ковром ступени, символизировала саму герцогиню и ее положение. Огромная, под алым шелковым балдахином с золотой бахромой, поддерживаемой золочеными ангелочками, она подавляла, внушала даже не почтение, а трепет. Мелочный этикет княжества требовал, чтобы допущенные в эту спальню женщины не приветствовали тех, кто на ней возлежит, – так же повелось в Версале. Элеонора не переставала грезить о Версале, хотя никогда его не видела: все предметы обстановки в ее покоях и в большинстве гостиных были французскими, готическая громоздкость уступила здесь место пышным творениям Андре-Шарля Буля и его собратьев.
   Благодаря ей герцогство Целле превратилось в небольшое подобие Франции, зажатое между Голландией и прусским Бранденбургом, чем она очень гордилась. В свою маленькую тевтонскую столицу на песчаном берегу Аллера Элеонора вдохнула новую жизнь, превратив замковые рвы в сады и построив театр, где «герцог с такой радостью сновал между ложами и из фойе в зал, что забывал о самом спектакле». На карнавалы, которые здесь устраивали, приезжали парижские танцоры в великолепных одеждах. Не проходило дня, чтобы из Франции не доставляли какую-нибудь новинку, начиная от разодетых кукол, которых по весне возили по дворам Северной Европы, знакомя местных модниц и модников с последними столичными штучками. Муж Элеоноры обожал все эти новшества и даже согласился на изменение дворцового протокола: о времени трапезы теперь перестали объявлять звуками горна в одно и то же время, как в казарме. С некоторых пор эту обязанность возложили на королевского дворецкого, который заодно, пользуясь помощью пажа, вразумлял новичков, что за столом нельзя сквернословить, швырять друг другу в лицо кости и хлеб, не говоря о таких снарядах, как полные тарелки. Он просил гостей не напиваться до такого состояния, что их бесчувственные тела приходилось уносить с глаз долой в портшезах… Утонченнее стала и кухня. Отошли в прошлое извечная капуста и жирная дичь, уступившие место истинным произведениям поварского искусства, вызывавшим у герцога законную гордость. Наконец Элеонора оказывала покровительство беглым французским гугенотам, особенно из Ониса и Сентонжа, гарантируя им места на государственной службе или армейские чины. У нее были все основания почивать на лаврах, хотя и скучала она порой по очаровательным пейзажам своего родного Пуату…