Страница:
– А, так вы тоже здесь, Гийом? Тем лучше! А то я хотел попросить доктора послать за вами. Вы слышали о том, что сегодня произошло?
– Да. Мы как раз собирались сейчас проучить этих подлецов так, как они того заслуживают.
– Проучить? Этого недостаточно: старая Жанна Арель только что умерла, да и Матильда Дюбуа сейчас почти при смерти!.. Их надо судить, иначе – они не имеют права жить! Вы согласны?
– Вы собираетесь убить три десятка человек? Это многовато, пожалуй! – заметил Аннеброн.
– Нет, не всех. Только зачинщиков. Их трое. И среди них ваш кузен, Гийом… Вы все еще согласны?
– Абсолютно! Единственное, о чем я жалею, что там нет еще и кузины…
Раздался приглушенный смех, и один из них, кажется пекарь, сказал:
– И не мечтай об этом, Гийом! Она сейчас слишком далеко отсюда. Постарайся забыть о ней на время…
В самом деле, вот уже несколько месяцев, как Адель Амель покинула эти места. Не слишком желая столкнуться нос к носу с воскресшим Тремэном, она решила скрыться. Ей удалось убедить представителя Ле Карпантье взять ее с собой в Париж, где она обещала смотреть за его домом, выполнять услуги горничной и изредка согревать его по ночам. Адель сама толком еще не знала, что ей удастся предпринять, но ее брат-близнец многозначительно давал понять, задирая нос при этом, что она вот-вот сделается важной персоной в Париже… По всей вероятности, действительно недоступная в своем далеком убежище, которое ей удалось найти, она не оставила своим недругам другого выбора, кроме как забыть о себе, хотя бы на некоторое время…
– Как только вы будете готовы, так и пойдем! – сказал Кантэн.
– Мне кажется, мы уже готовы!
– Вы одеты как добропорядочные буржуа. Так не годится. Снимите ваши шляпы, надвиньте фригийские колпаки на самые брови и поднимите повыше воротники, – таким образом, вас трудно будет узнать…
В самом деле, группа рыбаков, вырисовывающаяся на фоне темного леса, была почти неразличима. Ни один светлый взгляд, ни одна улыбка не освещали ни одно лицо. Гийом понял, что говорящий и есть их предводитель.
– Через минуту мы к вам присоединимся…
– Не хотите быть нашим командиром?
– Вы же лучше стреляете, Мишель! Ваш отец мог бы гордиться вами!
Несколько минут спустя темная процессия, состоящая из теней, закутанных в плащи, покинула Сен-Васт и двинулась в направлении Круа-де-Сэр, недавно переименованном в «Зеленую устрицу». Кабак был расположен на окраине порта и напоминал своими маленькими, плохо освещенными окошечками, вкрапленными в стену, расплющенную огромной соломенной крышей, встревоженное животное, выскочившее из темноты и застывшее на линии у обрыва скал, поддерживающих Лонг Рив. Нигде в округе не было видно ни единого огонька, если не считать далекого света в Огю и Татиу, а также фонарей на башне Гатвиль. Ни единого шороха не слышалось в этой мрачной зимней ночи, только привычный и потому незаметный шум прибоя.
Постепенно приближаясь к кабачку, они мало-помалу начинали различать грубый смех, обрывки непристойных песен. Интонация голосов давала основание предполагать, что их обладатели уже достаточно много выпили.
По знаку Мишеля Кантэна один их братьев Криспенов, кузнец, подкрался и заглянул внутрь. Он быстро вернулся и тихо сообщил:
– Половина уже спит! Да и остальные уже в таком состоянии, что не смогут причинить нам вреда…
Действительно, все произошло очень быстро. Выбив дверь, люди в черном без труда захватили компанию пьяниц. Кабатчик был тоже пьян. Рухнув на табурет рядом с камином, он жарил на огне рыбу и, казалось, совершенно не замечал того, что происходило у него за спиной. Один Адриан, опомнившись, начал выть, но чья-то сильная рука заставила его заткнуться…
– Если ты знаешь хоть одну молитву,– сказал Тремэн, – то сейчас самое время ее вспомнить™
Амеля и двоих его приспешников, Ромуса и Ахилла, вытолкнули за дверь после того, как остальные из их банды, порядком избитые, остались лежать на полу. Их крепко связали и заткнули рты кляпом, несмотря на их мольбы о прощении. Затем Мишель Кантэн повернулся к Гийому.
– Спасибо за руку помощи, друг! Но теперь я хотел бы, чтобы вы ушли.
– Почему?
– Боюсь, что в вас еще может проснуться жалость, а никто из нас не намерен церемониться с этими… Это наше правосудие. Оно должно свершиться!
– Он прав, – согласился Пьер Аннеброн. – Это уже не наше дело… Мои руки предназначены для того, чтобы лечить людей, да и твои тоже не должны быть запачканы кровью, которая так близка к твоей…
Впрочем, кровь так и не была пролита.
Когда заря обагрила море и старые сторожевые башни Сен-Васта, женщины, вышедшие собирать устриц, нашли недалеко от церкви три трупа, которые лежали на мокром песке. Повернув к дороге, женщины, крича от страха, припустились бежать со всех ног. Однако никаких следов насильственной смерти на телах обнаружено не было, и только в их открытых глазах застыл ужас. Кляпы из водорослей затыкали им рот; горло было перетянуто длинными и скользкими лентами коричневых ламинарий, толстыми, как веревки, и похожими на щупальца спрута…
Убитых с поспешностью похоронили, и никто не осмелился предложить позвать для молитвы священника, даже «конституционного». Шепотом все говорили о Божьей каре и воскрешали в памяти древние легенды о морских чудовищах и привидениях-убийцах. Опять вспомнилась старая история о сэрском монахе! Что касается тех, кто был заодно с Амелем и его приспешниками и содействовал преступлению, то они покинули местность не под звук фанфар, а тайно, унося с собой жуткое воспоминание о черных демонах, вышедших из ада и затем растворившихся в ночной темноте…
После этого события жители долгое время опасались начала репрессий в Валони. Но напрасно: Бюто все-таки был очень хитер и не решился преследовать за то, что по сути представляло собой народную месть. Он не стал связываться с этими людьми, которые привыкли противостоять смертоносным и суровым морским ветрам, тем более что в глубине души он даже не огорчился, так как был рад избавиться от Адриана Амеля, который стал ему неудобен. А найти другого шпиона ему не составило труда…
За два дня до Нового года Гийом отправился за мадемуазель Леусуа, чтобы уговорить ее переселиться в Тринадцать Ветров, вопреки ее сопротивлению.
– Вы обязательно вернетесь к себе, как только ваши волосы немного отрастут, – объявил он ей. – А до этого поживете у нас под присмотром!
– За кого ты меня принимаешь? За Самсона?
Гийом подарил ей улыбку фавна, которая ей нравилась больше всего:
– Он вполне мог бы быть вашим родственником, но не будем говорить об этом сейчас! Главное то, что вы отомщены!
– Ты так думаешь? А моя бедная старенькая церковь? Ее обесчестили, опозорили, надругались над ней. Кто отомстит за нее? Ведь мои седины того не стоят!
– Они достойны носить корону! А что касается священных чаш, ради которых Жанна Арель поплатилась жизнью, они находятся у мадам Бод, куда я сам их отнес. У нее скрывается монах из Монтебурга, а уж он-то точно знает, что с ними надо делать…
Новый год прошел не так уныло, как опасались вначале. Доктор Аннеброн и Сидони Пуэншеваль, а также Роза де Варанвиль и мадам де Шантелу заехали в Тринадцать Ветров к завтраку. Это был не то чтобы праздник, но просто минуты мира, покоя и задушевной дружеской теплоты, в который смех и игры детей внесли нотку радостного веселья. Хотя мысли об Агнес посещали каждого, никто не решился о ней заговорить. Гийом не раздумывал много о своих чувствах к ней, но он испытывал некое облегчение, заметив, что и дети не слишком страдают по поводу ее отсутствия. Каждый вечер стоя на коленях возле своих кроваток, они молились за нее, а их отец всегда волновался, когда вслушивался в детские голоса, просившие Бога «защитить мамочку, уехавшую на войну!».
Конечно, это Элизабет подыскала такие слова, возможно, ухватив обрывки каких-нибудь разговоров. Гийом не стал выводить ее из заблуждения, потому что усмотрел в этом частицу правды. К тому же ничего плохого не было в том, что в глазах детей Агнес была чуть ли не героиня.
Разумеется, как-то раз неизбежный вопрос был задан:
– А почему вы тоже не на войне, папа?
Никакой язвительности в голосе не было. Просто недоумение, проистекающее из детской логики: битва – разве это не мужское занятие?
– Потому что твоя мама защищает идею, которую я не разделяю, и потому что я не согласен с ней в этом. С другой стороны, эта война идет сейчас повсюду, и каждый ведет ее на своем месте. Я охраняю дом и всех вас. И потом, ты предпочла бы разве, чтобы я уехал?
– Нет! О, нет!
С криком, который был больше похож на рыдания, Элизабет бросилась к отцу, и он поднял ее, чтобы крепче прижать к своей груди.
– Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь уезжали, папочка! Больше никогда… никогда! Но все-таки я хотела бы знать, а мамочка когда-нибудь вернется?
– Вот это вопрос! Но я очень на это надеюсь!..
В этой твердо выраженной уверенности, безусловно, была, святая неправда! В глубине души Гийом вовсе не был так уверен, что он желает ее возвращения, в связи с чем возникло бы много проблем. По крайней мере в ближайшем будущем. Но что еще можно ответить на этот вопрошающий детский взгляд?..
В последние январские дни 1794 года полуостров почти постоянно был окутан густым, теплым туманом, словно, прикрыв таким образом землю, море и небо заключили союз, с тем чтобы оградить его от остальной части страны, охваченной эпидемией кровавого безумия. Туман был такой плотный, что отыскать дорогу было очень непросто, даже если хорошо ее знаешь.
Тем не менее упряжка, ехавшая по направлению в Ла Пернель, продвигалась вперед с удивительной уверенностью, как будто ведомая невидимой рукой через болота, поля, леса, через ручьи, реки и горы. Решиться на далекое путешествие в ту эпоху было сродни подвигу, так как в пути любое незнакомое лицо порождало у местных людей подозрительность и недоверие. Правду сказать, упряжка с виду была неказиста: старая коляска с потрепанным кожаным козырьком, который в некоторых местах был разорван и запачкан грязью; впряженная в коляску лошадь, с виду – деревенский тяжеловоз, и в самом деле была першеронской породы, и под ее грубой наружностью скрывалась необычайная сила.
Один из пассажиров, мужчина уже в летах, носил очки в железной оправе, на нем были большая круглая шляпа и темный коричневый плащ из драпа. Он не спеша правил лошадью. Тем, кто его останавливал, мужчина представлялся доктором, который следует из очень далеких мест, чтобы отвезти домой ребенка, серьезно заболевшего на ферме, где он работал. Тот, кто решался осмотреть коляску, в самом деле видел в глубине ее свернувшуюся на скамейке щуплую фигурку с золотистыми кудряшками, укрытую толстым одеялом по самый нос, на очень бледном лице которой проступали красные пятна. Слишком назойливым и любопытным проверяющим доктор доверительно сообщал, что болезнь заразна. После этого никто больше не приставал с лишними расспросами. Тем более что мужчина по первому требованию предъявлял документ, составленный на засаленной грязной бумаге, но зато с многочисленными подписями и печатями. Его пропускали быстро и без лишних проволочек, особенно в провинции, где не так уж много было тех, кто сумел бы прочитать этот загадочный документ.
Поэтому, когда наконец экипаж вынырнул из тумана невдалеке от конюшен Тринадцати Ветров, он был настолько похож на коляску-призрак из какой-нибудь старинной бретонской легенды или скандинавского сказания, что Дагэ сперва остановился в нерешительности, прежде чем отважиться к ней подойти (он даже перекрестился на всякий случай), но потом быстро опомнился, когда так называемый доктор снял очки, сдвинул на затылок шляпу и, вздохнув с огромным облегчением, сказал:
– Уф! Ну, наконец-то мы прибыли!.. Приветствую вас, Проспер Дагэ! Дома ли ваш хозяин?
– Месье бальи! – вскричал обескураженный конюх.– Неужели это вы приехали в таком экипаже?
– Да, это в самом деле я! Сейчас, сам понимаешь, не время для роскошных карет! Из самого Парижа я еду в таком виде! Ну так, месье Тремэн дома?
– Конечно, месье бальи! Я побегу предупредить его, а вы, если вас не затруднит, подъезжайте в коляске прямо к крыльцу. Потом я сам отвезу ее, а лошадь отведу на конюшню.
Он побежал скорее звонить в колокол, подвешенный под крышей конюшни и со стороны напоминавший фонарь, – раздался веселый звон, который, согласно принятому ранее условному знаку, соответствовал известию о дружественном визите. Тем временем Сэн-Совер подъехал к крыльцу и остановился как раз в тот момент, когда из дома вышел Тремэн. Вылезая из коляски, Сэн-Совер скорчился от боли, так как с трудом смог разогнуть свои затекшие ноги.
– О-хо-хо! Решительно, я совсем не гожусь для подобного транспорта. Если не считать палубы корабля, я бы с гораздо большим удовольствием предпочел бы путешествовать верхом на лошади! Какой долгий путь мы проделали! Но, слава Богу, теперь все позади…
– Как я счастлив снова вас видеть! – обрадовался Гийом.
Он спустился вниз, и двое мужчин крепко обнялись.
– Вы сказали «мы»? – заметил Гийом – Вы употребляете множественное число по отношению к себе как к «величеству»?
– Я употребляю множественное число по всем правилам грамматики. Впрочем, «величество» в данном случае тоже имеет право прозвучать…
В это время, ребенок, проспавший всю дорогу в глубине коляски, освободился от одеял и выглянул из коляски. Его белокурая головка в ореоле длинных спутанных волос и с красными пятнами на бледном лице показалась над сиденьем кучера.
– Мы наконец приехали, месье? – спросил он нежным, словно бы простуженным голосом. – Я так устал…
Он посмотрел на двоих мужчин и попытался выбраться из коляски. Нельзя сказать, что это ему удалось легко, так как мешала одежда крестьянки, в которую он был одет. Его вид был настолько необычен, что Гийом открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не успел: выйдя из дома через дверь на кухне, к ним подбежала Элизабет. Она остановилась как вкопанная, и ребенок при виде ее покраснел. Резким движением он сорвал с себя юбку и платок, которые были надеты сверху на его черный костюм, и, скомкав, сердито бросил их на землю. Элизабет медленно подошла ближе. Ее милое личико, окруженное темно-русыми локонами, выражало радостное удивление, словно приехавший был давним ее другом, приезда которого ожидали уже давно…
– Я… Меня зовут Луи-Шарль, – сказал он. – И я не девчонка!
– Не стоило об этом и говорить. Вы совсем не похожи на девочку… даже в этом… платье! Только вы замерзли. Пойдемте со мной на кухню, там можно согреться…
Она протянула ему свою маленькую ручку, и он не колеблясь подал ей свою:
– Конечно, пойдемте. Сейчас в самом деле не жарко. А как вас зовут?
– Элизабет!.. А что с вами случилось? Вы не больны? Эти пятна…
– О! Ничего особенного, – сказал он и стал быстренько тереть щеки рукавом.– Я думаю, это краска для рисования…
Даже не посмотрев в сторону двоих мужчин, которые молча и с удивлением наблюдали за ними и не попытались их остановить, дети направились к боковому входу в дом через кухню, беседуя по дороге с вежливой почтительностью двух знатных господ благородного происхождения. Только перед тем как завернуть за угол, Луи обернулся, чтобы поприветствовать хозяина дома в очень изысканных выражениях:
– Соблаговолите простить меня! Я приветствую вас, месье Тремэн! Счастлив был с вами познакомиться…
Затем он вновь взял за руку свою милую даму, и они продолжили путь.
Гийом первый вышел из состояния оцепенения, которое было вызвано этой небольшой сценой, только что разыгравшейся перед его глазами:
– Ради всех святых, скажите мне, пожалуйста, кто этот молодой человек? И чем вы с ним занимаетесь?
– Кто он такой? Вы только что слышали сами. Его зовут Луи-Шарль. Вернее, его так зовут потому, что трудно подыскать ему сейчас более подходящее имя. Что касается того, чем мы с ним занимаемся – и он, и я, – то скажем так: мы просим вас защитить и приютить нас хотя бы на некоторое время…
– Защитить? Вас преследуют?
– Его – нет, и меня – пока нет, но это не так важно. То, что действительно существенно, это – он, его безопасность, его защита. Поймете ли вы, наконец, если я добавлю, что он должен находиться здесь, как у себя дома, и даже более, чем вы сами, и что называть его «монсеньор» – это малость по сравнению со всем остальным, что нужно для него делать? В другие времена, разумеется!
– Что вы говорите?
Внезапное озарение пронзило сознание Гийома, и он почувствовал, что бледнеет:
– Этот ребенок… он не?..
– Да! Он – король!.. Луи XVII, милостью Божией король. Франции и Наварры, еще недавно дофин и герцог Нормандский. Тот самый, которого его презренные охранники называли в тюрьме в Тампле Луи Капет, откуда нам удалось его вырвать две недели тому назад…
Последние слова, наполненные почтительным смирением, бальи прошептал, почти нагнувшись к уху Гийома, и тот ощутил их вес и значение, увидев за ними не только прошедшие века, но и эшафот. Затем вспомнил он две детские фигурки, которые шли, взявшись за руки с обычной для детей непосредственностью, позволявшей им вот так запросто сходиться друг с другом, не затрудняя себя лишними вопросами о причинах их внезапной привязанности друг к другу. То, что вместе с этим мальчиком в дом могла прийти опасность, было уже не важно с того момента, как Элизабет приняла его как друга. А он, Гийом, доверял своей интуиции.
Поскольку он хранил молчание, бальи забеспокоился. Неужели придется прямо с порога возвращаться на дорогу?– Вы молчите? Что я должен думать? Может быть, вы ищете повод отказать нам в своем гостеприимстве?
– Мне кажется, что вы уже у нас в гостях, – пожав плечами, с улыбкой ответил Тремэн. – Кстати, нам следует последовать за ними. Хоть в этих местах ветер и не болтлив, но все же есть места более надежные для того, чтобы обсуждать серьезные дела. К тому же, я думаю, вам есть о чем рассказать. В библиотеке горит огонь в камине, а я прикажу, чтобы нам принесли что-нибудь поесть…
– По крайней мере это не отказ. На последнем этапе мы ехали всю ночь напролет, а ночь эта была длинная.
Проспер Дагэ был готов уже отвезти коляску и отвести лошадь на конюшню. С понимающим видом он потрепал своей широкой ладонью спутанную гриву усталой кобылы:
– У вас прекрасная лошадь, месье бальи, но ей нужен долгий отдых и хороший уход! Можем ли мы рассчитывать, что вы проведете у нас какое-то время?
Вопросительный взгляд бальи обратился к Гийому, который понял его и ответил конюху:
– Конечно, Дагэ! Месье де Сэн-Совер очень устал после таких долгих и тягостных дней. Он нуждается в покое и отдыхе…
– Но особенно мой маленький Луи нуждается в этом! Это мой племянник, Дагэ. Он только что лишился почти всех своих родных. Может быть, я – единственный, кто остался у него, за исключением его родственников в Англии. Я надеюсь отвезти его туда, как только он немного придет в себя…
– Бедный ребенок! Но ему будет хорошо у нас, месье бальи. Вы правильно сделали, что привезли его сюда…
Он взял под уздцы лошадь и повел ее в конюшню, а двое мужчин поднялись по ступенькам крыльца и вошли в вестибюль.
– Вы бы могли сказать ему правду, – произнес Тремэн. – Как, впрочем, и всем остальным в этом доме. Я за них ручаюсь! Огромное несчастье, постигшее его, только больше привяжет их к нему. Не забывайте, что они – коренные нормандцы, как и вы, и я, и перед тем, как стать их королем, этот ребенок все-таки в первую очередь – их герцог!
– Я ни минуты не сомневался в этом. И тем не менее я хотел бы избежать того, чтобы вокруг него было слишком много реверансов и создалась чопорная атмосфера. Я бы хотел, чтобы он был здесь просто как мальчик среди других людей, во всяком случае – пока мы будем находиться в вашем доме. Да к тому же так будет лучше для вас: кто знает, какой поток ветра может подхватить и донести обо всем до злонамеренных ушей и тем самым привести к тому, что вы все потеряете. Поэтому, что бы вы не сказали, он – всего лишь мой племянник Луи из Хай-Ричмонда. Я бы хотел, чтобы он также сменил и имя, но, кажется, он сам к этому не расположен, да и потом, почему бы и нет в конце концов?
Потантен, в свою очередь, также радостно приветствовал приехавших, не стараясь скрывать своих чувств:
– Вы так надолго пропали, месье бальи! Мы начали думать, что вы нас позабыли. Бог его знает почему, на этот дом любит вас принимать!..
– Да и я люблю сюда приезжать, Потантен, очень люблю…
– Месье, ваш племянник как раз сейчас кушает на кухне. Он не захотел ждать, чтобы и вам принесли прибор, как полагается. Он и наша малышка Элизабет уплетают за обе щеки хлеб, мед и молоко…
– В этом возрасте каждые два часа можно умирать от голода. Впрочем, как и в моем! Потантен, нет ли у вас чего-нибудь поесть?
– Мадам Белек как раз все приготовила. Я принесу сейчас в библиотеку…
Потантен повернулся с неожиданной легкостью, что всегда с ним бывало, когда он испытывал задушевную радость. Но прежде чем испариться, он обернулся у самой двери и тихо, даже как-то застенчиво спросил:
– А не знаете ли вы случайно что-нибудь о мадам Агнес? Мы все здесь в курсе того, что она собиралась содействовать вам в благородном деле, которому вы преданы…
Имя молодой женщины прозвучало как выстрел, затем наступило длительное молчание. Охваченный угрызениями совести, Гийом внезапно смутился и почувствовал, что краснеет: он так обрадовался и удивился неожиданному приезду бальи, да еще вместе с королевским сыном, что совершенно забыл о той, которая, как и он, носит то же имя.
– Этот вопрос я должен был задать сам, – признался он извиняющимся тоном. – Но не знаю, почему…
– Я вас умоляю, – прервал его Сэн-Совер, лицо которого за мгновение постарело сразу на несколько лет. – С тех пор как я только приехал к вам, я ожидал этого вопроса, зная, что мне придется на него отвечать… Но нужно, наконец, решиться: мадам Тремэн изъявила желание выполнить до конца ту задачу, которую поставила перед собой. Я сделал все, чтобы уговорить ее вернуться домой, Гийом. Поверьте мне, я не жалел слов, но я был просто шокирован ее несгибаемой волей и непреклонностью…
– Я знаю эти ее качества так же хорошо, как и вы теперь! Так что же с ней случилось?
– Ее арестовали спустя менее часа после нашего отъезда из Тампля. Она искала и ждала Габриэля, который не пришел на указанное место встречи. Ей удалось убедить меня, что он что-то недопонял, и она осталась его ждать у меня на квартире. Передав того, о ком я вам рассказывал, в надежные руки, я тоже вернулся к себе, чтобы и ее увезти домой. Но едва я пришел, как увидел, что ее уводят секционеры, мне самому едва удалось избежать ареста, я спрятался за дверью. Ее увезли в Сент-Пелажи 6 и заключили под стражу. Я больше ничего не мог предпринять: дело, которое мне было доверено, не терпело отлагательств, и я должен был уехать. Впрочем, я надеюсь, что наши друзья, оставшиеся в Париже, смогут ей помочь… Мой Бог! Это ужасно!
Он еле держался на ногах, было совершенно очевидно, что он почти падает от усталости. С состраданием Гийом взял его под руку и подвел к креслу у камина.
– Я уверен, что вам не в чем себя упрекнуть. Теперь вам нужен отдых. Потантен, принеси нам поесть. А потом приготовь комнаты…
– Уже сделано… Мальчик тоже очень устал: Белина уложит его в постель, как только он поест…
Был поздний вечер, и почти все уже легли спать, за исключением Потантена, который помогал Клеманс убираться на кухне. Гийом открыл свой дневник с намерением описать в нем, следуя своей привычке, события прошедшего дня. Он достал перо, окунул его в чернила, но не решался прикоснуться им к бумаге. Он долго сидел так, склонившись над чистым листом, подперев рукой подбородок, держа перо на весу. Потом он отложил перо в сторону, собрал и закрыл свой дорожный письменный прибор, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. В каких выражениях можно рассказать о том, что ему довелось услышать конфиденциально от месье бальи? Его рассказ был таким выразительным, но очень опасно доверять его бумаге, так как нельзя исключать возможность того, что дом будет захвачен и разграблен людьми Бюто или Ле Карпантье, которые после Шербурга могли бы взяться и за Котантен? Тем более что замеченный ими приезд бальи и его «племянника» мог подтолкнуть их принять опасное решение. Лучше будет отложить на более позднее время и записи, и разговоры: если тайна станет известна, это может причинить заговорщикам немало вреда, потому что в таком случае им придется заметать следы и, возможно, даже уехать вместе с маленьким королем, совсем еще ребенком, куда-нибудь в Вандею или лагерь де Шаретта. Возможно, будет необходимо и потом хранить эту тайну в течение нескольких лет, так как самые грозные враги юного короля, как правило, не любят явно себя обнаруживать. В то же время странная история его побега доказывает, что хотя этот план и был осуществлен горсткой верных и преданных ему сторонников, но организация и руководство им осуществлялись рукой некоторых облеченных властью людей, находившихся на виду у всех, порой даже теми, кого невозможно было и заподозрить, например Эбером – едким редактором «Пер Дюшес», революционным рупором, без конца оскорбляющим и призывающим к пролитию крови.
– Да. Мы как раз собирались сейчас проучить этих подлецов так, как они того заслуживают.
– Проучить? Этого недостаточно: старая Жанна Арель только что умерла, да и Матильда Дюбуа сейчас почти при смерти!.. Их надо судить, иначе – они не имеют права жить! Вы согласны?
– Вы собираетесь убить три десятка человек? Это многовато, пожалуй! – заметил Аннеброн.
– Нет, не всех. Только зачинщиков. Их трое. И среди них ваш кузен, Гийом… Вы все еще согласны?
– Абсолютно! Единственное, о чем я жалею, что там нет еще и кузины…
Раздался приглушенный смех, и один из них, кажется пекарь, сказал:
– И не мечтай об этом, Гийом! Она сейчас слишком далеко отсюда. Постарайся забыть о ней на время…
В самом деле, вот уже несколько месяцев, как Адель Амель покинула эти места. Не слишком желая столкнуться нос к носу с воскресшим Тремэном, она решила скрыться. Ей удалось убедить представителя Ле Карпантье взять ее с собой в Париж, где она обещала смотреть за его домом, выполнять услуги горничной и изредка согревать его по ночам. Адель сама толком еще не знала, что ей удастся предпринять, но ее брат-близнец многозначительно давал понять, задирая нос при этом, что она вот-вот сделается важной персоной в Париже… По всей вероятности, действительно недоступная в своем далеком убежище, которое ей удалось найти, она не оставила своим недругам другого выбора, кроме как забыть о себе, хотя бы на некоторое время…
– Как только вы будете готовы, так и пойдем! – сказал Кантэн.
– Мне кажется, мы уже готовы!
– Вы одеты как добропорядочные буржуа. Так не годится. Снимите ваши шляпы, надвиньте фригийские колпаки на самые брови и поднимите повыше воротники, – таким образом, вас трудно будет узнать…
В самом деле, группа рыбаков, вырисовывающаяся на фоне темного леса, была почти неразличима. Ни один светлый взгляд, ни одна улыбка не освещали ни одно лицо. Гийом понял, что говорящий и есть их предводитель.
– Через минуту мы к вам присоединимся…
– Не хотите быть нашим командиром?
– Вы же лучше стреляете, Мишель! Ваш отец мог бы гордиться вами!
Несколько минут спустя темная процессия, состоящая из теней, закутанных в плащи, покинула Сен-Васт и двинулась в направлении Круа-де-Сэр, недавно переименованном в «Зеленую устрицу». Кабак был расположен на окраине порта и напоминал своими маленькими, плохо освещенными окошечками, вкрапленными в стену, расплющенную огромной соломенной крышей, встревоженное животное, выскочившее из темноты и застывшее на линии у обрыва скал, поддерживающих Лонг Рив. Нигде в округе не было видно ни единого огонька, если не считать далекого света в Огю и Татиу, а также фонарей на башне Гатвиль. Ни единого шороха не слышалось в этой мрачной зимней ночи, только привычный и потому незаметный шум прибоя.
Постепенно приближаясь к кабачку, они мало-помалу начинали различать грубый смех, обрывки непристойных песен. Интонация голосов давала основание предполагать, что их обладатели уже достаточно много выпили.
По знаку Мишеля Кантэна один их братьев Криспенов, кузнец, подкрался и заглянул внутрь. Он быстро вернулся и тихо сообщил:
– Половина уже спит! Да и остальные уже в таком состоянии, что не смогут причинить нам вреда…
Действительно, все произошло очень быстро. Выбив дверь, люди в черном без труда захватили компанию пьяниц. Кабатчик был тоже пьян. Рухнув на табурет рядом с камином, он жарил на огне рыбу и, казалось, совершенно не замечал того, что происходило у него за спиной. Один Адриан, опомнившись, начал выть, но чья-то сильная рука заставила его заткнуться…
– Если ты знаешь хоть одну молитву,– сказал Тремэн, – то сейчас самое время ее вспомнить™
Амеля и двоих его приспешников, Ромуса и Ахилла, вытолкнули за дверь после того, как остальные из их банды, порядком избитые, остались лежать на полу. Их крепко связали и заткнули рты кляпом, несмотря на их мольбы о прощении. Затем Мишель Кантэн повернулся к Гийому.
– Спасибо за руку помощи, друг! Но теперь я хотел бы, чтобы вы ушли.
– Почему?
– Боюсь, что в вас еще может проснуться жалость, а никто из нас не намерен церемониться с этими… Это наше правосудие. Оно должно свершиться!
– Он прав, – согласился Пьер Аннеброн. – Это уже не наше дело… Мои руки предназначены для того, чтобы лечить людей, да и твои тоже не должны быть запачканы кровью, которая так близка к твоей…
Впрочем, кровь так и не была пролита.
Когда заря обагрила море и старые сторожевые башни Сен-Васта, женщины, вышедшие собирать устриц, нашли недалеко от церкви три трупа, которые лежали на мокром песке. Повернув к дороге, женщины, крича от страха, припустились бежать со всех ног. Однако никаких следов насильственной смерти на телах обнаружено не было, и только в их открытых глазах застыл ужас. Кляпы из водорослей затыкали им рот; горло было перетянуто длинными и скользкими лентами коричневых ламинарий, толстыми, как веревки, и похожими на щупальца спрута…
Убитых с поспешностью похоронили, и никто не осмелился предложить позвать для молитвы священника, даже «конституционного». Шепотом все говорили о Божьей каре и воскрешали в памяти древние легенды о морских чудовищах и привидениях-убийцах. Опять вспомнилась старая история о сэрском монахе! Что касается тех, кто был заодно с Амелем и его приспешниками и содействовал преступлению, то они покинули местность не под звук фанфар, а тайно, унося с собой жуткое воспоминание о черных демонах, вышедших из ада и затем растворившихся в ночной темноте…
После этого события жители долгое время опасались начала репрессий в Валони. Но напрасно: Бюто все-таки был очень хитер и не решился преследовать за то, что по сути представляло собой народную месть. Он не стал связываться с этими людьми, которые привыкли противостоять смертоносным и суровым морским ветрам, тем более что в глубине души он даже не огорчился, так как был рад избавиться от Адриана Амеля, который стал ему неудобен. А найти другого шпиона ему не составило труда…
За два дня до Нового года Гийом отправился за мадемуазель Леусуа, чтобы уговорить ее переселиться в Тринадцать Ветров, вопреки ее сопротивлению.
– Вы обязательно вернетесь к себе, как только ваши волосы немного отрастут, – объявил он ей. – А до этого поживете у нас под присмотром!
– За кого ты меня принимаешь? За Самсона?
Гийом подарил ей улыбку фавна, которая ей нравилась больше всего:
– Он вполне мог бы быть вашим родственником, но не будем говорить об этом сейчас! Главное то, что вы отомщены!
– Ты так думаешь? А моя бедная старенькая церковь? Ее обесчестили, опозорили, надругались над ней. Кто отомстит за нее? Ведь мои седины того не стоят!
– Они достойны носить корону! А что касается священных чаш, ради которых Жанна Арель поплатилась жизнью, они находятся у мадам Бод, куда я сам их отнес. У нее скрывается монах из Монтебурга, а уж он-то точно знает, что с ними надо делать…
Новый год прошел не так уныло, как опасались вначале. Доктор Аннеброн и Сидони Пуэншеваль, а также Роза де Варанвиль и мадам де Шантелу заехали в Тринадцать Ветров к завтраку. Это был не то чтобы праздник, но просто минуты мира, покоя и задушевной дружеской теплоты, в который смех и игры детей внесли нотку радостного веселья. Хотя мысли об Агнес посещали каждого, никто не решился о ней заговорить. Гийом не раздумывал много о своих чувствах к ней, но он испытывал некое облегчение, заметив, что и дети не слишком страдают по поводу ее отсутствия. Каждый вечер стоя на коленях возле своих кроваток, они молились за нее, а их отец всегда волновался, когда вслушивался в детские голоса, просившие Бога «защитить мамочку, уехавшую на войну!».
Конечно, это Элизабет подыскала такие слова, возможно, ухватив обрывки каких-нибудь разговоров. Гийом не стал выводить ее из заблуждения, потому что усмотрел в этом частицу правды. К тому же ничего плохого не было в том, что в глазах детей Агнес была чуть ли не героиня.
Разумеется, как-то раз неизбежный вопрос был задан:
– А почему вы тоже не на войне, папа?
Никакой язвительности в голосе не было. Просто недоумение, проистекающее из детской логики: битва – разве это не мужское занятие?
– Потому что твоя мама защищает идею, которую я не разделяю, и потому что я не согласен с ней в этом. С другой стороны, эта война идет сейчас повсюду, и каждый ведет ее на своем месте. Я охраняю дом и всех вас. И потом, ты предпочла бы разве, чтобы я уехал?
– Нет! О, нет!
С криком, который был больше похож на рыдания, Элизабет бросилась к отцу, и он поднял ее, чтобы крепче прижать к своей груди.
– Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь уезжали, папочка! Больше никогда… никогда! Но все-таки я хотела бы знать, а мамочка когда-нибудь вернется?
– Вот это вопрос! Но я очень на это надеюсь!..
В этой твердо выраженной уверенности, безусловно, была, святая неправда! В глубине души Гийом вовсе не был так уверен, что он желает ее возвращения, в связи с чем возникло бы много проблем. По крайней мере в ближайшем будущем. Но что еще можно ответить на этот вопрошающий детский взгляд?..
В последние январские дни 1794 года полуостров почти постоянно был окутан густым, теплым туманом, словно, прикрыв таким образом землю, море и небо заключили союз, с тем чтобы оградить его от остальной части страны, охваченной эпидемией кровавого безумия. Туман был такой плотный, что отыскать дорогу было очень непросто, даже если хорошо ее знаешь.
Тем не менее упряжка, ехавшая по направлению в Ла Пернель, продвигалась вперед с удивительной уверенностью, как будто ведомая невидимой рукой через болота, поля, леса, через ручьи, реки и горы. Решиться на далекое путешествие в ту эпоху было сродни подвигу, так как в пути любое незнакомое лицо порождало у местных людей подозрительность и недоверие. Правду сказать, упряжка с виду была неказиста: старая коляска с потрепанным кожаным козырьком, который в некоторых местах был разорван и запачкан грязью; впряженная в коляску лошадь, с виду – деревенский тяжеловоз, и в самом деле была першеронской породы, и под ее грубой наружностью скрывалась необычайная сила.
Один из пассажиров, мужчина уже в летах, носил очки в железной оправе, на нем были большая круглая шляпа и темный коричневый плащ из драпа. Он не спеша правил лошадью. Тем, кто его останавливал, мужчина представлялся доктором, который следует из очень далеких мест, чтобы отвезти домой ребенка, серьезно заболевшего на ферме, где он работал. Тот, кто решался осмотреть коляску, в самом деле видел в глубине ее свернувшуюся на скамейке щуплую фигурку с золотистыми кудряшками, укрытую толстым одеялом по самый нос, на очень бледном лице которой проступали красные пятна. Слишком назойливым и любопытным проверяющим доктор доверительно сообщал, что болезнь заразна. После этого никто больше не приставал с лишними расспросами. Тем более что мужчина по первому требованию предъявлял документ, составленный на засаленной грязной бумаге, но зато с многочисленными подписями и печатями. Его пропускали быстро и без лишних проволочек, особенно в провинции, где не так уж много было тех, кто сумел бы прочитать этот загадочный документ.
Поэтому, когда наконец экипаж вынырнул из тумана невдалеке от конюшен Тринадцати Ветров, он был настолько похож на коляску-призрак из какой-нибудь старинной бретонской легенды или скандинавского сказания, что Дагэ сперва остановился в нерешительности, прежде чем отважиться к ней подойти (он даже перекрестился на всякий случай), но потом быстро опомнился, когда так называемый доктор снял очки, сдвинул на затылок шляпу и, вздохнув с огромным облегчением, сказал:
– Уф! Ну, наконец-то мы прибыли!.. Приветствую вас, Проспер Дагэ! Дома ли ваш хозяин?
– Месье бальи! – вскричал обескураженный конюх.– Неужели это вы приехали в таком экипаже?
– Да, это в самом деле я! Сейчас, сам понимаешь, не время для роскошных карет! Из самого Парижа я еду в таком виде! Ну так, месье Тремэн дома?
– Конечно, месье бальи! Я побегу предупредить его, а вы, если вас не затруднит, подъезжайте в коляске прямо к крыльцу. Потом я сам отвезу ее, а лошадь отведу на конюшню.
Он побежал скорее звонить в колокол, подвешенный под крышей конюшни и со стороны напоминавший фонарь, – раздался веселый звон, который, согласно принятому ранее условному знаку, соответствовал известию о дружественном визите. Тем временем Сэн-Совер подъехал к крыльцу и остановился как раз в тот момент, когда из дома вышел Тремэн. Вылезая из коляски, Сэн-Совер скорчился от боли, так как с трудом смог разогнуть свои затекшие ноги.
– О-хо-хо! Решительно, я совсем не гожусь для подобного транспорта. Если не считать палубы корабля, я бы с гораздо большим удовольствием предпочел бы путешествовать верхом на лошади! Какой долгий путь мы проделали! Но, слава Богу, теперь все позади…
– Как я счастлив снова вас видеть! – обрадовался Гийом.
Он спустился вниз, и двое мужчин крепко обнялись.
– Вы сказали «мы»? – заметил Гийом – Вы употребляете множественное число по отношению к себе как к «величеству»?
– Я употребляю множественное число по всем правилам грамматики. Впрочем, «величество» в данном случае тоже имеет право прозвучать…
В это время, ребенок, проспавший всю дорогу в глубине коляски, освободился от одеял и выглянул из коляски. Его белокурая головка в ореоле длинных спутанных волос и с красными пятнами на бледном лице показалась над сиденьем кучера.
– Мы наконец приехали, месье? – спросил он нежным, словно бы простуженным голосом. – Я так устал…
Он посмотрел на двоих мужчин и попытался выбраться из коляски. Нельзя сказать, что это ему удалось легко, так как мешала одежда крестьянки, в которую он был одет. Его вид был настолько необычен, что Гийом открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не успел: выйдя из дома через дверь на кухне, к ним подбежала Элизабет. Она остановилась как вкопанная, и ребенок при виде ее покраснел. Резким движением он сорвал с себя юбку и платок, которые были надеты сверху на его черный костюм, и, скомкав, сердито бросил их на землю. Элизабет медленно подошла ближе. Ее милое личико, окруженное темно-русыми локонами, выражало радостное удивление, словно приехавший был давним ее другом, приезда которого ожидали уже давно…
– Я… Меня зовут Луи-Шарль, – сказал он. – И я не девчонка!
– Не стоило об этом и говорить. Вы совсем не похожи на девочку… даже в этом… платье! Только вы замерзли. Пойдемте со мной на кухню, там можно согреться…
Она протянула ему свою маленькую ручку, и он не колеблясь подал ей свою:
– Конечно, пойдемте. Сейчас в самом деле не жарко. А как вас зовут?
– Элизабет!.. А что с вами случилось? Вы не больны? Эти пятна…
– О! Ничего особенного, – сказал он и стал быстренько тереть щеки рукавом.– Я думаю, это краска для рисования…
Даже не посмотрев в сторону двоих мужчин, которые молча и с удивлением наблюдали за ними и не попытались их остановить, дети направились к боковому входу в дом через кухню, беседуя по дороге с вежливой почтительностью двух знатных господ благородного происхождения. Только перед тем как завернуть за угол, Луи обернулся, чтобы поприветствовать хозяина дома в очень изысканных выражениях:
– Соблаговолите простить меня! Я приветствую вас, месье Тремэн! Счастлив был с вами познакомиться…
Затем он вновь взял за руку свою милую даму, и они продолжили путь.
Гийом первый вышел из состояния оцепенения, которое было вызвано этой небольшой сценой, только что разыгравшейся перед его глазами:
– Ради всех святых, скажите мне, пожалуйста, кто этот молодой человек? И чем вы с ним занимаетесь?
– Кто он такой? Вы только что слышали сами. Его зовут Луи-Шарль. Вернее, его так зовут потому, что трудно подыскать ему сейчас более подходящее имя. Что касается того, чем мы с ним занимаемся – и он, и я, – то скажем так: мы просим вас защитить и приютить нас хотя бы на некоторое время…
– Защитить? Вас преследуют?
– Его – нет, и меня – пока нет, но это не так важно. То, что действительно существенно, это – он, его безопасность, его защита. Поймете ли вы, наконец, если я добавлю, что он должен находиться здесь, как у себя дома, и даже более, чем вы сами, и что называть его «монсеньор» – это малость по сравнению со всем остальным, что нужно для него делать? В другие времена, разумеется!
– Что вы говорите?
Внезапное озарение пронзило сознание Гийома, и он почувствовал, что бледнеет:
– Этот ребенок… он не?..
– Да! Он – король!.. Луи XVII, милостью Божией король. Франции и Наварры, еще недавно дофин и герцог Нормандский. Тот самый, которого его презренные охранники называли в тюрьме в Тампле Луи Капет, откуда нам удалось его вырвать две недели тому назад…
Последние слова, наполненные почтительным смирением, бальи прошептал, почти нагнувшись к уху Гийома, и тот ощутил их вес и значение, увидев за ними не только прошедшие века, но и эшафот. Затем вспомнил он две детские фигурки, которые шли, взявшись за руки с обычной для детей непосредственностью, позволявшей им вот так запросто сходиться друг с другом, не затрудняя себя лишними вопросами о причинах их внезапной привязанности друг к другу. То, что вместе с этим мальчиком в дом могла прийти опасность, было уже не важно с того момента, как Элизабет приняла его как друга. А он, Гийом, доверял своей интуиции.
Поскольку он хранил молчание, бальи забеспокоился. Неужели придется прямо с порога возвращаться на дорогу?– Вы молчите? Что я должен думать? Может быть, вы ищете повод отказать нам в своем гостеприимстве?
– Мне кажется, что вы уже у нас в гостях, – пожав плечами, с улыбкой ответил Тремэн. – Кстати, нам следует последовать за ними. Хоть в этих местах ветер и не болтлив, но все же есть места более надежные для того, чтобы обсуждать серьезные дела. К тому же, я думаю, вам есть о чем рассказать. В библиотеке горит огонь в камине, а я прикажу, чтобы нам принесли что-нибудь поесть…
– По крайней мере это не отказ. На последнем этапе мы ехали всю ночь напролет, а ночь эта была длинная.
Проспер Дагэ был готов уже отвезти коляску и отвести лошадь на конюшню. С понимающим видом он потрепал своей широкой ладонью спутанную гриву усталой кобылы:
– У вас прекрасная лошадь, месье бальи, но ей нужен долгий отдых и хороший уход! Можем ли мы рассчитывать, что вы проведете у нас какое-то время?
Вопросительный взгляд бальи обратился к Гийому, который понял его и ответил конюху:
– Конечно, Дагэ! Месье де Сэн-Совер очень устал после таких долгих и тягостных дней. Он нуждается в покое и отдыхе…
– Но особенно мой маленький Луи нуждается в этом! Это мой племянник, Дагэ. Он только что лишился почти всех своих родных. Может быть, я – единственный, кто остался у него, за исключением его родственников в Англии. Я надеюсь отвезти его туда, как только он немного придет в себя…
– Бедный ребенок! Но ему будет хорошо у нас, месье бальи. Вы правильно сделали, что привезли его сюда…
Он взял под уздцы лошадь и повел ее в конюшню, а двое мужчин поднялись по ступенькам крыльца и вошли в вестибюль.
– Вы бы могли сказать ему правду, – произнес Тремэн. – Как, впрочем, и всем остальным в этом доме. Я за них ручаюсь! Огромное несчастье, постигшее его, только больше привяжет их к нему. Не забывайте, что они – коренные нормандцы, как и вы, и я, и перед тем, как стать их королем, этот ребенок все-таки в первую очередь – их герцог!
– Я ни минуты не сомневался в этом. И тем не менее я хотел бы избежать того, чтобы вокруг него было слишком много реверансов и создалась чопорная атмосфера. Я бы хотел, чтобы он был здесь просто как мальчик среди других людей, во всяком случае – пока мы будем находиться в вашем доме. Да к тому же так будет лучше для вас: кто знает, какой поток ветра может подхватить и донести обо всем до злонамеренных ушей и тем самым привести к тому, что вы все потеряете. Поэтому, что бы вы не сказали, он – всего лишь мой племянник Луи из Хай-Ричмонда. Я бы хотел, чтобы он также сменил и имя, но, кажется, он сам к этому не расположен, да и потом, почему бы и нет в конце концов?
Потантен, в свою очередь, также радостно приветствовал приехавших, не стараясь скрывать своих чувств:
– Вы так надолго пропали, месье бальи! Мы начали думать, что вы нас позабыли. Бог его знает почему, на этот дом любит вас принимать!..
– Да и я люблю сюда приезжать, Потантен, очень люблю…
– Месье, ваш племянник как раз сейчас кушает на кухне. Он не захотел ждать, чтобы и вам принесли прибор, как полагается. Он и наша малышка Элизабет уплетают за обе щеки хлеб, мед и молоко…
– В этом возрасте каждые два часа можно умирать от голода. Впрочем, как и в моем! Потантен, нет ли у вас чего-нибудь поесть?
– Мадам Белек как раз все приготовила. Я принесу сейчас в библиотеку…
Потантен повернулся с неожиданной легкостью, что всегда с ним бывало, когда он испытывал задушевную радость. Но прежде чем испариться, он обернулся у самой двери и тихо, даже как-то застенчиво спросил:
– А не знаете ли вы случайно что-нибудь о мадам Агнес? Мы все здесь в курсе того, что она собиралась содействовать вам в благородном деле, которому вы преданы…
Имя молодой женщины прозвучало как выстрел, затем наступило длительное молчание. Охваченный угрызениями совести, Гийом внезапно смутился и почувствовал, что краснеет: он так обрадовался и удивился неожиданному приезду бальи, да еще вместе с королевским сыном, что совершенно забыл о той, которая, как и он, носит то же имя.
– Этот вопрос я должен был задать сам, – признался он извиняющимся тоном. – Но не знаю, почему…
– Я вас умоляю, – прервал его Сэн-Совер, лицо которого за мгновение постарело сразу на несколько лет. – С тех пор как я только приехал к вам, я ожидал этого вопроса, зная, что мне придется на него отвечать… Но нужно, наконец, решиться: мадам Тремэн изъявила желание выполнить до конца ту задачу, которую поставила перед собой. Я сделал все, чтобы уговорить ее вернуться домой, Гийом. Поверьте мне, я не жалел слов, но я был просто шокирован ее несгибаемой волей и непреклонностью…
– Я знаю эти ее качества так же хорошо, как и вы теперь! Так что же с ней случилось?
– Ее арестовали спустя менее часа после нашего отъезда из Тампля. Она искала и ждала Габриэля, который не пришел на указанное место встречи. Ей удалось убедить меня, что он что-то недопонял, и она осталась его ждать у меня на квартире. Передав того, о ком я вам рассказывал, в надежные руки, я тоже вернулся к себе, чтобы и ее увезти домой. Но едва я пришел, как увидел, что ее уводят секционеры, мне самому едва удалось избежать ареста, я спрятался за дверью. Ее увезли в Сент-Пелажи 6 и заключили под стражу. Я больше ничего не мог предпринять: дело, которое мне было доверено, не терпело отлагательств, и я должен был уехать. Впрочем, я надеюсь, что наши друзья, оставшиеся в Париже, смогут ей помочь… Мой Бог! Это ужасно!
Он еле держался на ногах, было совершенно очевидно, что он почти падает от усталости. С состраданием Гийом взял его под руку и подвел к креслу у камина.
– Я уверен, что вам не в чем себя упрекнуть. Теперь вам нужен отдых. Потантен, принеси нам поесть. А потом приготовь комнаты…
– Уже сделано… Мальчик тоже очень устал: Белина уложит его в постель, как только он поест…
Был поздний вечер, и почти все уже легли спать, за исключением Потантена, который помогал Клеманс убираться на кухне. Гийом открыл свой дневник с намерением описать в нем, следуя своей привычке, события прошедшего дня. Он достал перо, окунул его в чернила, но не решался прикоснуться им к бумаге. Он долго сидел так, склонившись над чистым листом, подперев рукой подбородок, держа перо на весу. Потом он отложил перо в сторону, собрал и закрыл свой дорожный письменный прибор, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. В каких выражениях можно рассказать о том, что ему довелось услышать конфиденциально от месье бальи? Его рассказ был таким выразительным, но очень опасно доверять его бумаге, так как нельзя исключать возможность того, что дом будет захвачен и разграблен людьми Бюто или Ле Карпантье, которые после Шербурга могли бы взяться и за Котантен? Тем более что замеченный ими приезд бальи и его «племянника» мог подтолкнуть их принять опасное решение. Лучше будет отложить на более позднее время и записи, и разговоры: если тайна станет известна, это может причинить заговорщикам немало вреда, потому что в таком случае им придется заметать следы и, возможно, даже уехать вместе с маленьким королем, совсем еще ребенком, куда-нибудь в Вандею или лагерь де Шаретта. Возможно, будет необходимо и потом хранить эту тайну в течение нескольких лет, так как самые грозные враги юного короля, как правило, не любят явно себя обнаруживать. В то же время странная история его побега доказывает, что хотя этот план и был осуществлен горсткой верных и преданных ему сторонников, но организация и руководство им осуществлялись рукой некоторых облеченных властью людей, находившихся на виду у всех, порой даже теми, кого невозможно было и заподозрить, например Эбером – едким редактором «Пер Дюшес», революционным рупором, без конца оскорбляющим и призывающим к пролитию крови.