– Но теперь нам придется посетить крепость, ведь именно туда мы должны доставить нашего случайного спутника?
   – Именно это меня и тревожит! Ладно, – добавил он со вздохом, – будем надеяться, что там проявят любопытства меньше, чем в Ришранке… кстати, это неумеренное любопытство меня крайне смутило!
   Их путь продолжался по живописным землям Прованса, которые Оливье вновь открывал с радостью, удвоенной от удовольствия, с каким он знакомил с ними своего любимого брата. Он был счастлив, что тому, кажется, Прованс понравился. Во время вечернего привала все расположились на берегу реки Эг, в небольшой бухточке, заросшей ивой и ольхой. В этом уютном местечке было очень приятно отдохнуть после знойных пустошей: сержант Анисе, чей талант рыбака спутники давно оценили, вновь продемонстрировал свои способности, добавив несколько форелей, которые были испечены на плоских камнях, к ветчине, сыру и хлебцам – дарам великодушного брата Антонена. Как и предполагал д’Ольнэ, юный Юон де Ман изголодался и с жадностью проглотил свою долю, отчего на его бледных щеках появилось некое подобие румянца. Возможно, он был признателен за обращение, которого, несомненно, не ожидал, но ничем этого не показал – за все время путешествия он произнес всего несколько обычных вежливых фраз. На ночлег он устроился рядом с Оливье, который привязал его к своему поясу. Молодой тамплиер спал, как сурок, после произнесенных хором молитв.
   Шесть дней прошли без всяких происшествий: они поднимались с холма на холм, продираясь сквозь густую растительность и пересекая внезапно возникающие пустоши, где земля отливала яркими цветами – от охры до красного; их взорам открывались уже пересохшие поля с выступающими скалами над редкими речушками, пейзаж пленительный и суровый почти до дикости. Порой им встречались угнездившиеся в скалах деревенские домишки или невзрачная колоколенка какого-нибудь аббатства. Наконец, пройдя без труда по старому римскому мосту через шумные волны Дюранса, они сделали привал на другом берегу, примерно в одном лье от так называемого «Замка тамплиеров», чьи мощные стены выделялись на фоне безоблачного неба. Никто не удивился этой остановке, поскольку Куртене заранее объявил, что перед въездом в замок нужно остановиться и счистить дорожную пыль, накопившуюся за столько дней пути, чтобы более достойно сопровождать останки покойного брата, порученные их заботам. Все обычные действия были совершены, и Эрве заступил на первую вахту.
   Исчезновение пленника они заметили на рассвете. Веревка, соединявшая его с тем, кто его сторожил, была очень ловко перерезана, и он ухитрился – только дьяволу известно, каким образом! – убежать бесшумно, как кошка, даже не звякнув цепочкой, соединявшей его запястья. Эрве д’Ольнэ, несший вахту у костра, разожженного между двумя камнями из сушняка, ничего не услышал, ничего не увидел, потому что беглец сумел проскользнуть в тени, где спали Оливье и сержант, с такой ловкостью, что ни один камень не скрипнул под его ногами.
   – Змееныш! – вознегодовал Эрве. – Почему он это сделал? Разве мы с ним плохо обращались?
   – Надо полагать, что монастырь пугал его куда больше, чем мы думали, – предположил Анисе. – А мы уже недалеко…
   Оливье только кивнул в знак согласия. Он размышлял. Когда прошли первое удивление и злость, сходная с горькими чувствами д’Ольнэ, он решил, что им не нужно преследовать Юона де Мана, хотя по уставу это делать полагалось. Но они прежде всего должны выполнить свою миссию, которую командор Ришранка позволил себе осложнить, навязав им спутника и вынудив отклониться – пусть даже и не сильно! – от пути, выбранного для них братом Клеманом.
   – Предоставим Господу наказать его за грехи! – заключил он. – С цепью на руках он далеко не уйдет. А мы двинемся дальше, не вступая в пределы Греу.
   – А куда мы теперь направимся? – спросил Эрве. – Пора нам это выяснить.
   Оливье приподнял кольчугу, которую не снимал после Восточного леса – разве только для мимолетных омовений. Вынув из-за пазухи сложенное и запечатанное письмо, он разломал сургуч. Прочтя всего несколько слов, юноша настолько изумился, что его брови поползли вверх. Он тут же передал письмо Эрве, который с неменьшим удивлением увидел следующие строки: «Конечная цель – замок твоих родителей. Отца твоего предупредили. Снимите плащи тамплиеров и наденьте одежду с вашим гербом. Да хранит вас Господь».
   – Валькроз! – прошептал Оливье. – Мы едем в Валькроз! Но почему? Для моих родных это тяжкая обязанность.
   – Вспомни, что сказал нам брат Клеман, давая это поручение: Храму грозит серьезная опасность, и нужно переместить самое ценное имущество в надежное место. Наверное, он считал, что в родовом замке ценности будут в большей безопасности, чем в рыцарских домах. Однако я, хотя и не знаком пока с твоим жилищем, сомневаюсь, что он прав: разве можно еще где-то так же надежно сохранить Ковчег, как в той крипте, скрытой под прудом Восточного леса?
   На красивом лице Оливье возникла столь редкая для него улыбка, которая делала его похожим на ребенка и придавала необыкновенное очарование суровым чертам его облика.
   – Сразу видно, что ты не видел Валькроза! Помимо того, что наш дом не принадлежит Храму и не может быть подвергнут обыску, под ним находится удивительная сеть подземелий – некоторые из них образовали подземные воды, другие соорудили наши предки. Есть такие, которые соединяют две известные часовни: Сен-Трофим и Сен-Тирс. А некоторые так далеко уходят в горы, что их никогда не изучали из соображений безопасности. Но одно из них ведет к подземному озеру, которое я видел только один раз, зато брат Клеман знает его очень хорошо. Когда он был простым командором Триганса, они часто ходили туда с моим отцом. Матушка однажды очень испугалась: они не возвращались более пятидесяти часов…
   Эрве, слушая его, явно воспрянул духом, а на добром лице сержанта расцвела улыбка.
   – Нам еще далеко? – спросил он.
   – Примерно пять дней пути, потому что дорога станет труднее, и надо будет беречь лошадей… Зато погода стоит хорошая, – добавил Оливье, окинув взглядом небо, накрывшее весь край своим ярко-синим плащом, – так что, с помощью Божьей, мы доберемся до Валькроза без больших трудностей.
   – Поехали! Не будем терять времени понапрасну… Но сначала сменим одежду!
   Как и предсказал Оливье, которого явно радовало возвращение в родные края, дороги в этом великолепном, но суровом краю оказались довольно трудными: пустынные плато сменялись сосновыми лесами, подъемы и спуски часто приходилось преодолевать пешком, чтобы направлять лошадей, но виды открывались изумительные – легендарная красота Прованса достигала здесь высшего блеска.
   В конце пятого дня они вступили на дорогу, которая поднималась вдоль потока изумрудного цвета прямо к замку. Завидев его, Эрве д’Ольнэ присвистнул от восхищения, а Оливье внезапно застонал: на главной башне трепетал баронский вымпел, окаймленный черной полоской.
   – Боже мой! – выдохнул он, поспешно перекрестившись. – Случилось какое-то несчастье! Отец…
   Понятно, что он подумал прежде всего об отце, поскольку тот был старше матери. Но, увидев, как он идет навстречу им, одетый в черное, опираясь на посох и сгорбив плечи от горя, Оливье понял, что его ждет столь же тяжкая утрата – возможно, даже более тяжкая. Быстро спешившись, он подбежал к отцу и обнял его.
   – Да… – прошептал Рено. – Ее больше нет! Твоя дорогая мать ушла от нас вчера… и я люблю ее так же, как прежде…
   Голос его прервался от слез, и Оливье, с трудом сдерживая рыдания, почувствовал, как он обвисает в руках отца. Он понял всю силу его горя. Они начали подниматься к замку, крепко обняв друг друга.

Глава II
Утрата

   Она покоилась в главном зале на парадной постели, затянутой зеленым шелком – ее любимый цвет! – под балдахином с гербом Валькроза, к которому на левом поле присоединялись гербы семей Синь и Куртене. Все стены зала, благодаря вкусу и богатству барона Адемара, ее первого супруга, были занавешены большими коврами из неаполитанского шелка, изображавшими сцены охоты. В громадном камине, находившемся у подножья катафалка, набожные местные женщины сложили охапки из желтого, как солнце, дрока, голубых иссопов и зеленого можжевельника. Она лежала в золотом свете свечей из белого воска, поставленных в высокие бронзовые канделябры. Белым было и совсем простое, чуть ли не монашеское платье из тонкого сукна, на которое были выпущены густые рыжие косы, слегка посеребренные седыми прядями и переплетенные тонкими золотыми лентами. Головную вуаль продолжал нагрудник, и лицо ее было словно затянуто в золотой круг, усеянный изумрудами. Вуаль, привезенная ей из Константинополя супругом, притягивала свет и искрилась. Два охранника со сверкающими гизармами[24] стояли у входа в зал, деликатно выстраивая длинную цепочку из тех, кто пришел воздать последний долг хозяйке замка – некоторые пришли сюда издалека. Но больше всего было женщин из замка – фрейлин и даже служанок: одетые в черное, они стояли вокруг покойной полукругом, в слезах, и их печальные голоса вторили молитве в честь Девы Марии, которую читал капеллан. Онорина, ближе всех расположившаяся к капеллану, с ног до головы укутанная в черную бумазейную одежду, казалось, почти лишилась чувств.
   Люди слегка расступились с перешептыванием, в котором слышалась радость: ведь сеньор вернулся в сопровождении сына, чье имя слетало со всех уст, но уходить никто не пожелал, потому что горе хозяев было и их горем.
   Высвободившись из рук отца, Оливье приблизился к погребальному ложу и посмотрел сквозь слезы, туманившие его глаза, которые он раздраженно смахнул тыльной стороной ладони, на свою мать. Он подумал, что она слишком красива для смерти. Вечный сон будто вернул ей молодость. Ее овал лица, на котором кожа словно бы натянулась, был безупречен. И хотя длинный нос, всегда приводивший ее в отчаяние, был заметен, как никогда, но выражал он изумительную гордость, великолепное достоинство. На сомкнутых губах застыло подобие улыбки, как будто за длинными, слегка морщинистыми веками ее прекрасные глаза, зеленые, как бурные воды Вердона, видели нечто приятное ей.
   Сын Санси упал на колени и, прислонившись лбом к зеленой ткани, позволил своему горю вырваться наружу. Он рыдал безудержно, взахлеб: это была его мать, он обожал ее, но сделал несчастной, выбрав дорогу Храма вместо того, чтобы жениться, жить подле нее и подарить ей внуков, которых она так желала…
   Рено застыл. Потрясенный неистовым горем сына, которого прежде считал скорее равнодушным, принимая его сдержанность за безучастие, он понимал, что ему следует побороть свою муку, чтобы помочь этому тридцатипятилетнему мужчине, в ком всегда будет видеть, невзирая ни на что, свое дитя.
   Захлебываясь слезами, Оливье спросил:
   – Как это случилось? Какая-то болезнь?
   Рено обнял сына за плечи.
   – Нет, – мягко сказал он. – Падение. Она узнала, что старуха Симеона из Ла Кадьера, которую называли колдуньей, умирает от столь отвратной болезни, что никто не желал подходить к ней. Взяв сумку со снадобьями и флакон со святой водой, она воспользовалась тем, что я уехал в Ругон, чтобы отвезти туда отца Ансельма в надежде, как она говорила, «спасти хотя бы ее душу, если не тело, принеся некоторое облегчение мукам».
   – Как это похоже на нее! – прошептал Оливье.
   – Да. Она отправилась в деревню с Барбеттой, которая не позволила ей подниматься одной, но у старухи Симеоны осталось достаточно сил, чтобы прогнать их, осыпая руганью и даже тумаками. Они обратились в бегство. Вот тогда твоя матушка оступилась и покатилась вниз по склону до ручья, а там напоролась на острый камень поясницей. Ее принесли в замок умирающей…
   Последнее слово Рено произносил уже дрогнувшим голосом. Не оборачиваясь, Оливье зло спросил:
   – А старуха? Все еще живет?
   – Люди из деревни поднялись к ней ночью. Они убили ее, а лачугу сожгли…
   Покачав головой, Оливье встал. Глаза его, уже сухие, были устремлены на мать. В день своего вступления в Храм он обязан был дать клятву «не целовать более женщин, будь то дочь, мать или сестра», но все его существо отторгало мысль, что он навсегда расстанется с ней, не обняв в последний раз. Господь, позволивший ему увидеть ее вновь, не откажет в Своем прощении! Наклонившись, он нежно прикоснулся губами ко лбу, к ужасно холодной щеке и к прекрасным рукам, державшим на груди распятие. Потом, резко отвернувшись, он ринулся в часовню и рухнул во весь рост на плиты, сложив руки крестом. Только молитва могла помочь ему преодолеть бурю, опустошавшую душу…
   Несколько часов спустя Эрве обнаружил его в той же позе. Никогда бы он не подумал, что настанет день, когда Куртене сможет вызвать жалость: это чувство совсем не вязалось с его образом, да и непоколебимая гордость Оливье не допускала подобного. Надо полагать, это был тяжкий удар. Но Эрве позавидовал другу, ведь его мать умерла давным-давно, подарив ему жизнь. А Оливье познал бесконечные часы наслаждения и счастливой жизни. Однако следовало прервать бесконечные страдания скорбящего Оливье.
   Эрве прочитал короткую молитву, потом, склонившись над распростертым телом Оливье, схватил его за плечо железной рукой и вынудил приподняться.
   – Хватит рыдать! – грубо сказал он. – Ты должен взять себя в руки: нам нужно многое сделать!
   Оливье как будто не услышал его:
   – Это была моя мать, Эрве! Я так любил ее!
   – Почему «любил»? Ты ее больше не любишь?
   – Что ты! Я люблю ее больше, чем когда-либо…
   – И эта любовь тебя не покинет! Тебе повезло!
   – Возможно, ибо именно любовь к матери уберегала меня от влечения к женщинам и будет уберегать впредь. Мать была единственной женщиной, которую я любил.
   – Ты забыл о Богоматери, о Марии, королеве Храма, которому ты посвятил жизнь. Мария смягчит твои муки, и ты станешь больше думать об отце!
   – Ты прав! Он теперь остается один… и с тем грузом, что мы привезли ему… да простит меня Господь! Я забыл, зачем мы приехали сюда! Где повозка?
   – В сарае, где вы держите овечью шерсть. Он на три четверти пуст и хорошо запирается ключом, который дал мне барон Рено. Естественно, до похорон мы ничем заниматься не будем. Здесь соберется слишком много народу…
   Настала ночь – одна из тех прекрасных весенних ночей, которые в Провансе предвещают знойные ночи лета. Те, кто пришел в замок днем, разошлись по домам. Замок закрылся. Оливье решил провести ночь у тела матери, надеясь, что отец согласится немного поесть и отдохнуть.
   – Я уверен, что вы не спали с того момента, как узнали о несчастье, – сказал он. – Вы устали, и вам не следует переутомляться. Завтра будет тяжелый день!
   Рено согласился разделить с ними ужин, который накрыли в огромной кухне, как в те дни, когда происходила охота. Они уселись возле камина, где жарился баран, а в пузатом котелке томилось птичье рагу, благоухавшее местными травами. Это были владения Барбетты, жены Максимена. Она царила здесь над войском горшков.
   Барбетта была очень рада, что Рено пришел ужинать, хотя и понимала, что это не из-за кухни, которая ей самой казалась неотразимой, а ради счастья посидеть за одним столом с сыном. Истинная милость Неба, что тот вернулся как раз вовремя, чтобы поддержать своего отца в час испытания! У Барбетты мелькнул лучик надежды, когда она увидела его одежду с фамильным гербом, а не с этим красным крестом Храма – глубоко ненавистным ей с того момента, как «малыш» решил вступить в Орден. Мыслимо ли, чтобы единственное дитя столь благородной семьи обрекало свой род на угасание, своих родителей – на горесть вечной разлуки с ним, на невозможность прижать к груди внуков, а целое поместье – на то, чтобы увеличить собой громадные богатства и имущество Ордена! Такие мысли терзали могучую Барбетту, и на какое-то мгновение она поверила, что добрая Богородица и известные ей святые, которые часто слышали от нее жалобы на подобное положение дел, вняли ее просьбам. Увы, это продлилось недолго! Когда Оливье зашел поздороваться с ней, она хотела обнять его и поцеловать, как делала всегда до его отъезда, но он мягко отстранил ее:
   – Ты же знаешь, Барбетта, что тамплиер не имеет права целовать женщину!
   – Тамплиер, да, конечно, я знаю… но ведь к вам это теперь не относится, потому что вы приехали без вашего большого белого плаща с красным крестом?
   – Да нет же, относится в полной мере! По серьезным причинам, которые я не имею права тебе объяснять, мне пришлось снять свой плащ, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания…
   – Ах, так?
   От разочарования Барбетта не смогла сдержать своей горечи:
   – Чем они лучше, чем мы, эти гордые господа в белах плащах, коли ради них вы забросили семью, дом, земли и все, что подарено вам по доброте Божьей?
   – Ничем, ведь я вас покинул только ради Господа. Чтобы служить Ему на полях сражений!
   – Да ведь не будет больше сражений, потому что Святая земля потеряна! Чему теперь вы будете служить?
   – Очень многому. Вот тебе пример: эти прекрасные церкви и соборы, построенные почти повсюду, – ведь это Храм своими деньгами оплачивает работы мастеров-каменщиков и подмастерьев, которые учатся у них искусству творить.
   – Вы собираетесь стать каменщиком… или плотником? – недоверчиво спросила она.
   – Ты сама понимаешь, что нет… Но некоторых из них я знаю и восхищаюсь их мастерством.
   – Вы с ними знакомы? Как это?
   – Мой отец, когда был конюшим монсеньора д’Артуа, был другом Пьера де Монтрея, строившего Святую часовню для короля Людовика, в его дворце. Теперь он уже мертв, но я знаю его сына и внуков.
   Барбетта сдаваться не желала.
   – Как вам будет угодно! Но зачем вам жить в Париже? Ведь здесь полно командорств! По крайней мере мы бы вас хоть иногда видели!
   – Не беспокойся, я вернусь! С братом Клеманом, когда тот поедет в Прованс… если он по-прежнему оставит меня при себе! Мне там тоже неуютно. Будто их солнце… светит не так, как наше.
   Хотя барон Рено согласился разделить ужин с сыном и братом Эрве, которого он знал давно, ибо тот был сыном его старого друга Гильена д’Ольнэ, он категорически отказался удалиться в спальню передохнуть, чтобы у тела покойной остались бдеть только Оливье со своим товарищем.
   – Ты не можешь помешать мне провести с моей возлюбленной супругой ее последнюю ночь на земле! – заявил он. – Завтра я уже не увижу это лицо, не притронусь к этой руке…
   Спорить было бесполезно. Единственное, чего добился Оливье, – чтобы тот согласился встать за кафедру, поставленную в изголовье погребального ложа, но Рено выкинул оттуда все подушки как слишком располагающие ко сну. И он стоял там, прямой, как жесткая спинка стула, зажав в руках четки, повернув голову с седыми волосами, которые еще более подчеркивали его «сарацинский» цвет лица, к неподвижному профилю, озаренному, словно нимбом, мерцающим отсветом свечей…
   На рассвете тело Санси положили в белый дубовый гроб, вытесанный для нее, и перенесли, не закрывая крышки, в часовню, где вскоре должна была собраться вся окрестная знать, а в зале для слуг был уже накрыт поминальный обед. Оливье показалось, что за столом собралась толпа призраков, одетых в черное, и он не смог различить никого. Не увидел он и лица прекрасной Агнессы де Барьоль, хотя мать когда-то думала, что он в нее влюблен. В глубине души Оливье понимал, что она сумела растревожить его душу, он и сам полагал, будто влюбился, но все это было так мимолетно, так недолговечно, что он не испытал ни тени сожалений. Предоставив своему супругу Жану д’Эспаррону принимать участие в обряде, она не подошла к Оливье, хотя не спускала с него глаз в течение всей службы: ее особенно впечатлило воинское облачение, заметное под длинным белоснежным плащом, красиво лежавшим на широких плечах… И если у кого и были сожаления, то лишь у нее, отяжелевшей после постоянных беременностей и родов, тогда как тамплиер представал перед ее опечаленным взором, словно дивный рыцарь в ореоле, сотканном из далеких земель и яростных сражений… К сожалению, ее собственный муж, большой любитель пирушек и прочих трапез, уже обзавелся солидным брюшком.
   К концу молчаливой трапезы, где не было ни жонглеров, ни менестрелей, и которая длилась очень долго, потому что слишком много оказалось тех, кто желал воздать последние почести усопшей, Оливье смог убедиться, каким безграничным уважением и любовью пользовалась его мать. С приближением вечера небо затянулось тучами, погода угрожала близким ненастьем, и все, кто жил неподалеку, заторопились домой. Для гостей, приехавших издалека, барон велел приготовить спальни. Необычайная прелесть здешней природы повернулась обратной стороной: когда гремели грозы, опасность была равна красотам. Агнесса и Жан д’Эспаррон были из числа тех, кто остался в Валькрозе.
   По правде говоря, они могли бы и вернуться домой, поскольку дорога, ведущая в их поместье, была не такой уж опасной, но в тот момент, когда барон д’Эспаррон распоряжался сборами, Агнесса почувствовала недомогание, едва не упав в обморок. Понятно, что ее тут же перенесли в одну из спален для дам: всем этим занялась Онорина, немного оправившаяся от горя. Возможно, этому способствовал знаменитый ликер монахов из Тороне. Она даже несколько злоупотребила чудодейственным напитком, что никоим образом не отразилось на присущем ей достоинстве.
   Присутствие в эту ночь, которую Оливье хотел бы посвятить безмолвию и отдыху, гостей в замке крайне не понравилось тамплиеру. Он знал, что д’Эспаррон – не тот человек, который рано ложится спать, значит, придется составить ему компанию, что будет для отца, истерзанного горем, дополнительным испытанием. Тем более что другие сеньоры, также оставшиеся в Валькрозе, охотно поддержат д’Эспаррона. Поэтому Оливье отвел его в сторонку и сказал:
   – Могу ли я попросить вас не вынуждать моего отца проводить вечер с вами? Его возраст и горе, которое он испытывает, делают это невозможным. Ему следует отдохнуть.
   Д’Эспаррон, в сущности, был неплохим малым – лишь бы ему самому было хорошо, большего он и не просил.
   – Упаси бог! – заверил он с улыбкой, разрезавшей надвое его широкое лицо. – Я отнюдь не собираюсь докучать ему. Сам я не засну, если лягу рано. Моя супруга всегда на это жалуется. С вашего разрешения, я посижу немного перед этим прекрасным огнем… И с удовольствием поиграю в шахматы! Может быть, вы составите мне компанию? Когда-то вы были очень сильным противником…
   – Спасибо за память, но тамплиер не должен играть! Муж вашей сестры Беранже де Баррем тоже остался у нас. Вы могли бы сыграть с ним.
   – Почему бы и нет? Правда, я все равно буду сожалеть: он играет хуже вас…
   Равнодушно отмахнувшись, Оливье распрощался с ним и направился к Рено, отдававшему распоряжения Максимену.
   – Пойдемте! – сказал он отцу. – Я провожу вас в спальню.
   – А как же гости?
   – Все улажено. Только скажите Максимену и Барбетте, чтобы вина хватило на весь вечер, и идите отдыхать. Вам это просто необходимо!
   Действительно, на старом лице барона, все еще красивом, несмотря на шрам, уродовавший щеку, угадывались все признаки бесконечной усталости.
   – Ты думаешь?
   – О, я в этом уверен! Я побуду с вами. Мы поговорим о ней.
   – Ты хороший сын! – произнес растроганный Рено, взяв предложенную ему руку. – Я очень рад… Спальня теперь кажется мне ужасно пустой! Ты останешься на ночь?
   – Нет, отец! Нам с братом Эрве нужно прочесть все положенные молитвы. Мы решили удалиться в сарай с овечьей шерстью, чтобы никого не беспокоить и…
   – И охранять ваш драгоценный груз? Естественно, ведь в доме столько народу. Некоторые уже интересовались твоим неожиданным приездом, ведь тамплиеры покидают свои монастыри только по приказу, а ты приехал из Парижа!
   – Вы все всегда прекрасно понимаете!
   Чуть позже он присоединился к Эрве, сторожившему ложный гроб. Сержант Анисе разложил солому и одеяла на всех троих. Им тоже надо было хорошенько отдохнуть, потому что следующей ночью предстояла важная работа: в замке уже не останется чужаков, и Ковчег будет отнесен в новый тайник. Д’Ольнэ и сержант легли, но Оливье почувствовал, что спать не сможет, несмотря на накопившуюся усталость, и, старясь не потревожить друзей, уже храпевших во всю мочь, вышел во двор.
   Он направился в часовню. Он знал, что ее никогда не запирают и лампу для хора не задувают ни днем ни ночью. Он хотел еще немного помолиться возле матери. Это был способ приблизиться к ней; в детстве он всегда прижимался к матери, когда ему становилось грустно. Этим вечером он очень в ней нуждался, и, хотя горе немного притупилось, он ощущал какое-то невыразимое чувство недомогания, словно жизнь стала тягостной. Он вновь вспоминал слова Барбетты. Она сказала: «Не будет больше сражений, раз нет больше Святой земли. Чему же вы будете служить?» Нынешним вечером он сам задавался этим вопросом. Конечно, Великий магистр Жак де Моле, который, без сомнения, не вернется на Кипр, постоянно выражает надежду на новый крестовый поход, но никто не желает его слушать. В особенности король Филипп, целиком сосредоточенный на нуждах своего королевства, обедневшего после двух столь же разорительных, сколь бессмысленных крестовых походов Людовика Святого, второй из которых окончился чумой в Тунисе, его смертью и смертью наследника, Жана Тристана. Бесстрастный монарх больше думал о бесконечных налетах богатой Фландрии, которую удалось обуздать при Монс-ан-Пюэль, но надолго ли? В любом случае, это было делом короля, а не Храма! Англия при суровом Эдуарде I вела себя спокойно, да и Храм, управлявший финансами европейских королей, владел там большим имуществом. И что же оставалось тому, кто желал сражаться во имя Господа? Попросить перевода в командерию Арагона или Кастилии, короли которых тщетно пытались прогнать в Африку мусульманских воинов альмохадских халифов? Но это было такой малостью для того, кто мечтал отвоевать Иерусалим и идти по следам Божьим.