Бенцони Жюльетта. Страсти по Марии

   – Ты не веришь мне? – еле слышно спросила Мария.
   – Нет, потому что слишком хорошо тебя знаю! Тебе было известно, что Карл Лоренский влюблен в тебя. И захотелось узнать, сможет ли он приласкать тебя так, как нравится тебе. Ну так скажи же мне, прекрасная моя распутница, хорошо ли тебе было с ним? Лучше, чем со мной?
   Он вскрикнул от боли и отпустил подбородок Марии, чтобы ухватить ее за руки и оседлать ее сверху, но она приподняла голову и впилась ему в губы, да так, что он вынужден был ослабить объятия. Скользнув из постели словно змея, она метнулась к его перевязи и выхватила кинжал.
   – Как ты осмелился меня обозвать? Шлюхой? Я не ослышалась? Если я одна из них, то кто же в таком случае ты? Я по крайней мере никогда не стала бы спать с женщиной, а ты, мне об этом рассказывали, в прежние времена ради чинов, званий и денег миловался со старым королем. Я не пряталась от любви мужчин и не скрывала свою жажду любви, но никогда не требовала платы!
   – Нет? А твое замужество? Де Шеврез, едва не разделивший с тобой немилость, это ты как назовешь?
   – Он был моим любовником. В том, что он женился на мне, нет ничего предосудительного.
   – Неужели? Ты забываешь, что Элен дю Латц, бывшая твоя наперсница или служанка, могла мне кое о чем и рассказать. Ты с этим олухом вела себя как продажная девка!
   – Ты повторяешься!
   Охваченная яростью и забыв про всякую осторожность, она бросилась на него, не выпустив клинка из рук. Он увернулся от удара, и какое-то время они боролись, переплетаясь обнаженными телами. Исступление, охватившее молодую женщину, удвоило ее силы, но ей явно недоставало роста. Генрих опрокинул ее подножкой, всей тяжестью тела припечатал к ковру и без особого труда обезоружил, несмотря на все ее попытки освободиться. Словно рассвирепевшая кошка, она продолжала шипеть ему в лицо проклятия, он лишь хохотал в ответ. Он все смеялся и смеялся, вопли Марии становились реже и реже, затем и вовсе сменились на ритмичные вздохи в такт его движениям, которым не противилась и она, все еще продолжая плакать от ярости и гнева. И, сделав паузу, Холланд нежно расцеловал ее мокрое от слез лицо!
   – Мария, – прошептал он, – прости меня. Мы оба сошли с ума, особенно я, но это потому, что я люблю тебя. Не могу я больше лишь надеяться и желать, не могу я без тебя. Любовь моя! Я так исстрадался по тебе!
   Она улыбнулась и привстала, чтобы обвить руками шею Генриха:
   – Что ж, нужно утолить твой ужасный голод и доделать то, что ты начал…
   Когда наконец они насытились друг другом, через зеленые бархатные занавески было видно бледное солнце. Свет его отрезвил Марию.
   – Боже мой, на дворе уж ясный день! Тебе нужно уезжать, тебя здесь никто не должен видеть. Вчера я распорядилась, чтобы меня не беспокоили и дали как следует выспаться, но та же Анна непременно полюбопытствует, отчего же это я не нуждаюсь в ее помощи. Так что к делу! Каким образом ты оказался здесь?
   – Когда мне стало известно о твоем возвращении во Францию, я вспомнил об одном из друзей, живущем в усадьбе неподалеку от этих мест. Твой супруг в свите короля, случай для встречи с тобой более чем удачный. Я не смог устоять и приехал покрутиться вокруг твоего дома. Мне повезло, я встретил славного Перана. Он доложил, что тебя нет, сгоряча я наговорил ему кучу всяких нелестных слов, и он, капитулируя, предложил подождать тебя. Вот я и прождал тебя почти всю ночь. Где же была ты, да еще в таком наряде? – добавил он, указывая на брошенную в кресло накидку.
   – В одном из монастырей в предместье Сен-Жак, встречалась с королевой. Она и прислала мне эту одежду. А кто это твой посланный самим провидением друг?
   – Луи де Монмор. Мы с ним знакомы с того самого времени, когда я был здесь с поручением относительно брака моего короля и вашей принцессы.
   Настороженный взгляд Марии просветлел.
   – Хозяин замка Мэнкур? Это же в двух шагах отсюда! Где твоя лошадь?
   – Тут же всего лишь пол-лье, я пришел пешком, так же и уйду…
   – Только не спеши, у нас было так мало времени! А почему бы тебе не остаться? Я вернусь в замок, никто ничего не заподозрит, Перан принесет тебе обед, а я приду, как только стемнеет. Можешь запереться. Тебя ни в коем случае не должны заметить. А Перан или я, мы постучим в окошко, вот так…
   И она стукнула по стеклу пять раз, трижды с короткими и дважды с длинными интервалами.
   Предложение Холланду показалось приемлемым. К тому же сидевшая в постели с распущенными волосами, наполовину скрывавшими ее наготу, и смотревшая на него глазами серны, полными любви, Мария была так хороша, что ему захотелось подольше насладиться этим счастьем. – Не слишком ли это неосторожно? А если сюда решит заглянуть кто-нибудь из детей или любопытных слуг?
   – Сын мой с гувернером уехал в Люинь, его подданные должны видеть Людовика хотя бы несколько раз в году. Старшие мои дочери в аббатстве де Жуар, а младшие на такую прогулку не отважатся. Так что опасаться нечего, а ночью…
   Вообразив себе ожидавшую их усладу, Генрих прикрыл глаза, и по телу его пробежала дрожь. Он привлек Марию к себе.
   – До этого еще целая вечность, – прошептал он ей прямо в губы. – Прошу задаток.
   – Не слишком ли это неосторожно? – напомнила она ему со смехом.
   – Любить тебя и осторожничать, однако…
   Он не договорил и с новой силой ринулся в любовную страсть, насыщаясь и желая Марию все больше и больше, ведь в любовных сражениях и утехах ей не было равных.
   Марии пришлось вырваться из его объятий: неподалеку послышались голоса – Анна о чем-то беседовала с лесничим. Мария поспешно поднялась, оделась, еще раз поцеловала возлюбленного и посоветовала тщательно запереть за нею дверь.
   – Не забудь, три коротких и два длинных. Что собираешься делать?
   Он улыбнулся ей лукаво, словно подросток, кем, в общем-то, и оставался:
   – Восстановлю силы и высплюсь, чтобы следующей ночью вновь все растратить на тебя, прелесть моя. Знаю, ты можешь воскресить из мертвых, но и мне не простишь малейшую слабость!
   Вступая в цветущее сияние наступившего утра, Мария потянулась, будто едва проснувшись, и направилась навстречу Анне, которая действительно пришла узнать, что же произошло.
   – Я провела чудесную ночь, – искренне сказала Мария в ответ. – А теперь умираю с голоду. Идем быстрее!
   – Что за прихоть отправиться спать вон ведь куда, имея при этом такую прекрасную спальню, – ворчала старая бретонка.
   – Ну да, только здесь часто бывает шумно, чего не случается на острове. Ты не представляешь, как мне тут хорошо. Несмотря на то что тебе это не нравится, сегодня вечером я обязательно вернусь сюда!
   Сказано это было так, что Анна поняла тщетность своих советов, что было бы пустой тратой времени и могло закончиться разве что раздражением хозяйки.
   – Очередная блажь… Что ж, слушаюсь и повинуюсь!
   И была немало удивлена, когда герцогиня после застолья и наставлений кучеру вместо прогулки по светящемуся насквозь саду с приметами приближающейся весны отправилась спать. Для хорошо выспавшегося человека это было более чем странно, но она постаралась никому не показать свое недоумение.
   Эрмина де Ленонкур размышляла о том же самом. Имея « глаза помоложе, да и вообще будучи девицей наблюдательной, она про себя отметила и темные круги под глазами герцогини, и светящуюся в них радость, почти блаженство, прекрасное ее настроение. Должно быть, там, у себя в домике, она смогла реализовать свои самые блистательные фантазии! Подталкиваемая любопытством, Эрмина решила наведаться туда сразу же после обеда, когда все в замке отправятся отдыхать.
   Ссылаясь на молодость, она смогла избежать послеобеденной сиесты, незаметно выскользнула и прогулочным шагом направилась в сторону пруда, прошлась по его берегам. Все здесь было и вправду восхитительно безмятежно, домик возле водной глади в обрамлении ольшаника и берез представлялся чудесной сказкой. Эрмина приблизилась: к нему, крадучись на цыпочках, чтобы не скрипнула ни одна из досок моста. В этом ей помог ее малый вес.
   Она попыталась проникнуть внутрь, но двери оказались закрытыми. Она обошла дом вокруг, пытаясь через окно разглядеть что-нибудь внутри. Неожиданный звук заставил ее застыть на месте. Вне всякого сомнения, она услышала мужской храп. Вот так новость! Довольная собой, она с улыбкой продолжила поиск какого-нибудь окна, но вынуждена была спрятаться за стволом дерева, увидав идущего по мостику с корзиной в руках Перана. Когда тот исчез из поля зрения и до нее донесся стук в дверь, она приблизилась, желая разузнать побольше и не в силах противиться собственному любопытству.
   Кучер постучал громко, по-особому, храп стих, и Эрмина услышала, как отворилась дверь, затем мужской незнакомый, чуть сипловатый голос, какой бывает спросонья, спросил, кто пришел.
   – Это я, Перан. Принес еду вашей светлости, милорд. Боюсь, разбудил вас.
   – Неважно, я умираю с голоду. Благодарю тебя, дружище!
   На том беседа и оборвалась. Бретонец пошел назад уже без корзины, а дверь затворилась, не дав Эрмине возможность рассмотреть лицо незнакомца. Тот, судя по всему, был англичанином. Кто это был, Эрмина, новенькая здесь, знать не могла, но догадывалась, что он из очень близких друзей герцогини. Не приходилось сомневаться и в том, что он ее любовник: объяснением тому служила ее усталость и круги под глазами. Молодая девушка не могла не знать о любвеобильности кузины, о чем в Лорене ходили упорные слухи, но они не смущали ее. Это было даже забавно: жизнь бок о бок с мадам де Шеврез не грозила Эрмине каждодневными молитвами, богоугодными делами, чопорными светскими раутами и домашними хлопотами. Все, что теперь требовалось, размышляла она, возвращаясь в замок, так это завоевать доверие госпожи, стать самой надежной ее наперсницей. Не ради выгоды, нет, но ради пикантности собственной жизни, недостававшей ей с тех самых пор, как пришлось согласиться гнить вместе с этими набожными куклами, занятыми ее обучением. И, приняв такое решение, Эрмина вознамерилась проследить за всем, что будет делать и говорить Мария, и следующей ночью вернуться сюда…
   Вторая половина дня казалась бесконечной, и с трудом проснувшаяся Мария никак не могла ни на чем сосредоточиться. Чтобы как-то убить время, она долго и с наслаждением принимала ароматическую ванну, после чего отдала себя в руки Анны, а та так же долго и тщательно расчесывала и приглаживала ей волосы, но укладывать не стала, оставив их свободно ниспадающими на плечи, так, чтобы волосы могли отдохнуть, подхваченные лентой того же голубого цвета, что и глаза Марии. Эрмина усердствовала над ногтями рук и ног, полируя их так, словно лишь от этого зависела благосклонность Марии.
   Проведя какое-то время с дочерьми, герцогиня слегка отужинала, в неглиже: на ней была лишь прозрачная ночная сорочка под халатом белого бархата с вышитыми серебром листьями по краю, после чего сослалась на усталость, укуталась в просторное манто черного меха и, пожелав домашней прислуге спокойной ночи, проследовала в сопровождении двух слуг с факелами до мостика. Впрочем, она могла обойтись и без их помощи: ночь была прохладна, но светла, на небе ни облачка, ни луны, лишь россыпь звезд, но нужно было соблюсти видимость приличий.
   Мария была счастлива этим вечером, счастлива как никогда прежде. Возможные сомнения в любви Генриха унесло ветром проявленных им мук ревности. На пути обладания друг другом у них не было ни преград, ни недомолвок, ни малейшей опасности, и тело ее в предвкушении дивного наслаждения пело от нетерпения… Переступив порог, она увидела, что ее нетерпение услышано. Генрих отворил ей дверь, он был обнажен по пояс. Без единого слова он привлек к себе Марию и завладел ее губами так, что она чуть было не лишилась чувств. Ноги ее подкашивались, когда он подвел ее к огню и стал медленно раздевать, покрывая поцелуями то, что обнажал, и от этого желание обоих достигло пароксизма. Только после этого он отнес ее на кровать.
   Им принадлежала вся ночь, а любили друг друга словно впервые, как если бы не могли насытиться друг другом. И когда они, умиротворенные, лежали молча рядом, Мария вдруг заплакала.
   – Отчего эти слезы? Я больше не в состоянии сделать тебя счастливой? – спросил обеспокоенно Генрих.
   – О нет! Напротив! Я и не надеялась на такое счастье, но ведь ты скоро уедешь, и как тогда мне жить без тебя? Вот я и плачу…
   Он рассмеялся, склонился над ней и слизнул одну слезинку:
   – Ты не сможешь жить без меня! Я – тем более, поэтому я здесь. Завтра мы уедем вместе.
   – Уедем вместе? – воскликнула взволнованная Мария.
   Но вспышка радости быстро угасла, Мария нежно прикрыла ладонью губы возлюбленного:
   – Уехать с тобой в Англию? Ты же знаешь, что это невозможно, – произнесла она дрожащим голосом. – У тебя там жена, дети, будет оглушительный скандал.
   – Несомненно, но неужели мы не сможем со всем этим справиться?
   – О чем ты говоришь?
   – Недавно я возглавил благотворительную кампанию и могу взять тебя с собой за моря. Мы уедем в Америку!
   – Значит, ты впал в немилость?
   – О нет! Я капитан Харвича и Ландгард Пойнта, констебль Виндзора, канцлер университета Кембриджа и управляющий дома Ее Величества королевы, которая, надеюсь, мне симпатизирует. Благодаря ей у меня есть земли в Новом Свете и боеспособный флот, только что перевооруженный моим братом Уорвиком, так что я могу надеяться на успех в дальних землях. Я хочу отправиться туда и заняться делами сам.
   Ошеломленная Мария пыталась что-нибудь понять. То, что ее возлюбленный собирался оставить лондонскую роскошь ради некой авантюры в другой части света, вызвало у нее изумление:
   – Расположение королевы понятно, но каковы ваши отношения с королем?
   Холланд резко поднялся, прошел к камину, присел на корточки, чтобы поправить огонь кочергой и добавить поленьев. Мария поняла, что невольно задела чувствительную струну.
   – Ответь мне, Генрих, твои отношения с королем испорчены?
   – Сам король так не считает, но можно сказать и так, поскольку я его теперь ненавижу!
   Сердце Марии тревожно забилось.
   – Он же твой друг!
   – Может быть, только я больше не являюсь его другом! Пойми же, Мария! Потеря острова Ре и Ла-Рошели, требование протестантов Франции вернуть им их земли, а может быть, и смерть Бекингэма – во всем есть его вина!
   – Как можешь ты говорить подобные вещи?
   – Это правда! Я требовал отправить на выручку наш флот, но у нас на то не хватило денег! Мы не переставали заявлять, Бекингэм и я, что нам необходимо одеть, накормить солдат, выплатить им жалованье. Нам твердили, что мы должны продолжать войну на те средства, которыми располагали на тот момент, давая понять, что в казне нет денег. – Так и могло быть, – рискнула вмешаться Мария, дабы как-то успокоить Генриха, но только еще больше раззадорила его.
   Повернувшись к ней с горящими глазами, Холланд рыкнул:
   – Ну конечно, только я тогда же и узнал, отчего это у Карла нет денег! Знаешь, почему? А потому, что он не удержался и купил фантастическую коллекцию картин, собранных герцогом Мантуи и прославившуюся на всю Европу. Ради своей прихоти, одолеваемый гордыней, он, видите ли, стал обладателем «Двенадцати цезарей» Тициана, «Святого семейства» Рафаэля и не знаю скольких еще полотен Караваджо, Корреджо, Андреа дель Сарто и прочих, а нас оставил подыхать от скуки в Плимуте и дожидаться неизвестно чего. Мы, конечно же, невзирая ни на что, выступили теми силами, какими располагали, а результаты тебе известны… Если бы Бекингэм и я не задержались так надолго в Портсмуте, он наверняка избежал бы кинжала Фелтона. Меня не убили, но высказали порицание за излишнюю задержку. А это уж слишком!
   – Тебя же и укорили? Это же несправедливо!
   – Хуже того, это преступно! Если бы не королева Генриетта-Мария, я мог бы лишиться головы…
   – Ну и как она? – поинтересовалась Мария. Холланд посмотрел на нее с таким негодованием, что ей на минуту показалось, что он вот-вот взорвется.
   – Я рассказываю тебе о только что пережитой драме, ты же любезно интересуешься новостями о королеве, словно на придворном рауте.
   Мария немедленно перешла в нападение.
   – Боже мой, Генрих! Ты же сказал мне, что она спасла тебя! Значит, нужно беспокоиться и о ней! Начало ее замужества вряд ли можно назвать счастливым!
   – Конечно, но теперь у нее все складывается хорошо. Карл внимателен и нежен с ней. Что действительно странно, так это слухи о том, будто бы с установившимся в королевском семействе благополучием каким-то образом связана и гибель Бекингэма.
   – Будь справедлив! Королева страдала потому, что в ухо королю дула дудочка нашего друга.
   – Быть может, но беда в том, что паписты день за днем укрепляются, а я против. Они – настоящая заноза для Англии.
   – И ты осмеливаешься любить одну из них?
   Гнев Холланда внезапно стих. Он рассмеялся, склонился над своей повелительницей и глянул в ее глаза.
   – Нет у тебя другой религии, кроме любви, милая моя язычница, и надеюсь, что никогда ты от нее не отречешься. Потому-то и готов я всех оставить, все бросить, лишь бы обладать тобой, и потому же хочу увезти тебя. Жизнь наша наполнится приключениями и страстью. Я создам королевство, а королевой в нем будешь ты. Я покрою тебя редкими мехами и золотом Америки. Тамошние дикие народы падут ниц перед тобою, мы будем свободны, а ты будешь только моей, навсегда. Только моей, Мария!
   Последние слова он прошептал, касаясь ее губ, и вновь овладел ею с тем граничащим с насилием неистовством, которое так ей нравилось. Она позволила унести себя этой бушующей страсти, однако разум ее не захлестнуло, как в прошлый раз. Он оставался трезвым, почти холодным. Даже в момент высшего наслаждения, заставившего ее вскрикнуть… Ее накрыло волной совершенного удовлетворения, но, когда та отступила, Мария почувствовала необъяснимую грусть.
   Генрих же старался запечатлеть в памяти каждое движение ее прекрасного тела, совершенно ему подвластного. Уверившись в себе, он отстранился и прошептал:
   – Мне лучше уйти сейчас же, сердце мое, нужно все подготовить к нашему отъезду. Следующей ночью я вернусь за тобой…
   Ответ прозвучал как из глубин ее естества:
   – Нет!
   Наступила оглушающая тишина, длившаяся, правда, недолго. Думая, что ослышался, Генрих переспросил:
   – Ты действительно сказала «нет»?
   Предвосхищая новый виток схватки, Мария выскользнула из постели, где пристрастие к любовным утехам и чувствительная кожа ставили ее в зависимое положение, подобрала и набросила на себя халат, не осмеливаясь посмотреть на возлюбленного. Тот не пошевелился, но переспросил глухим голосом:
   – Ну же, Мария, ответь мне! Ты отказываешься ехать со мной?
   Она ответила не сразу. Медленно подошла к камину и наклонилась поправить поленья, что позволило ей спрятать от него свое лицо.
   – Да, Генрих, я отказываюсь. Я не могу уехать с тобой. Не теперь.
   – Почему не теперь? Ты у себя дома, но при этом словно в тюрьме. Я не понимаю, что удерживает тебя здесь?
   Голос его звенел металлом. Мария встала и устроилась в кресле, не отводя от пламени своих прекрасных глаз и потирая озябшие руки.
   – Слова, только что произнесенные мною, тебя, безусловно, удивили, но для меня это вопрос чести.
   – Ты права, – заметил он с сарказмом. – Я действительно удивлен – тебе несвойственно вспоминать о чести…
   – Не нужно путать: ты о теле, а я о душе. О ней, ты это знаешь, я не очень-то пекусь. Только мой муж сейчас сопровождает короля на поля сражений и рассчитывает по возвращении увидеть меня здесь, он черпает в этом свои силы. Я осталась здесь хозяйкой, здесь мои дети. Наконец, есть еще и королева! У нас, как ты знаешь, очень тесные отношения, очень доверительные. Я ей нужна.
   – Ты, кажется, забываешь, что и мне ты нужна. Мне об этом иногда хочется кричать! – с горечью выкрикнул Холланд. – Без тебя я не уеду! Лишь ты одна можешь вдохнуть в меня смелость ввязаться в новую авантюру, увлекательную, но, безусловно, опасную. Ты вдохновительница, ты та, в ком я нуждаюсь.
   Он говорил и одновременно натягивал на себя одежду. Мария пожирала его глазами, едва сдерживая жгучее желание вновь ощутить его страсть. Она едва смогла справиться с собой.
   – Ты сказал, что хотел бы создать для меня новое королевство? – произнесла она бесстрастным тоном, удивившим даже ее саму.
   – Я действительно сказал это: королевство для тебя и меня.
   – Но не для Англии? Ты же англичанин, Генрих, и ты не заставишь поверить меня, что на твоем гербе не будет герба твоей родины, а значит, и твоего короля. Он, конечно же, назначит тебя местным князьком, вышлет тебе твою супругу вместе с твоими детьми. И кем же тогда стану я? Твоей сожительницей?
   – Не пытайся казаться более наивной, чем ты есть на самом деле. У нас возможен и развод, ты это хорошо знаешь, и я, не задумываясь, расстанусь с прошлым.
   – Развод есть в твоей стране, но не у нас. Меня с Клодом может разлучить лишь смерть…
   – Не думал я, что ты так привязана к нему! – зло ухмыльнулся Генрих.
   – Да, я привязана к нему, но не более…
   – Его страсть к военным забавам когда-нибудь сделает из тебя вдову. И тебе нужно лишь спокойно дождаться этого часа рядом со мной. Я одарю тебя такой любовью, что время пролетит совсем незаметно.
   В пылу страсти он преклонил перед нею колени, заключил в объятия, прильнул к губам:
   – Хватит бороться с нами обоими, любовь моя! Позволь мне увезти тебя на край света!
   Как было ему объяснить, что именно этот-то край света ее и страшит. Что, будучи просвещенной лучше многих других, она хорошо знала из записок людей, бывавших на бескрайних землях Северной Америки, насколько тяжела там жизнь, порой она бывает суровой, а то и скудной до нищеты. И представить себя в подобных условиях она не могла. Перед ней вставали картины: вот она в каком-то деревянном доме, в полном одиночестве и неведении ждет его возвращения после военных стычек, она лишена привычного комфорта и постепенно стареет подле своего единственного мужчины, которого рано или поздно годы все равно отберут у нее, хотя для нее он и был мужчиной ее жизни. Она понимала это сердцем. И мысль о разлуке с ним была невыносима. От одного его поцелуя у нее подкашивались ноги, а внутри все начинало гореть. Она попыталась отдалить расставание:
   – А подождать тебе нельзя? Не могу же я бросить все вот так сразу, тот же дом, детей. Мне нужно время, чтобы все обдумать…
   – У меня его нет, даже для тебя. Поскольку все подготовлено и любая задержка, а уж тем более длительная, может стать для меня опасной! Так что либо теперь, либо никогда!
   – Но это же невозможно! Нет у женщины права в несколько часов бросить то, что создавалось всю жизнь. Такой бесповоротный отъезд, к нему готовятся…
   – Не делала ли ты это дважды, когда в твою дверь внезапно стучалась обрушивавшаяся на тебя немилость? Ты что же, не отступалась?
   – Да, но с твердым намерением вернуться, к тому же у меня всегда было достаточно времени на сборы багажа и слуг, которые отправлялись со мной. Постарайся это понять, Генрих!
   Он вскинул голову:
   – Понять что? Что ты не хочешь растерять свое благополучие, что ты не способна отказаться от удобств, как это называется у нас? Даже тогда, когда к тебе пришла самая прекрасная любовь на свете, для тебя гораздо важнее туалеты, слуги, удобства и бог знает что еще! Нелегкая, пусть и увлекательная, жизнь в колонии пугает вас, герцогиня де Шеврез?
   Насмешливость и высокомерие, сквозящие в его голосе, хлестнули по самолюбию Марии, подняли в ней гнев:
   – Почему бы и нет? Ты требуешь от меня отказа от всего. От всего! Семьи, положения, привязанностей, состояния, чести – всего того, чего не лишаешься ты, потому что мужчине, отправившемуся на поиски приключений, будут прощены любые его шалости. Но только не его спутнице! Если ты любишь меня так, как о том заявляешь, отправляйся созидать королевство, которое ты обещал преподнести мне в дар, и потом уж зови меня!
   – А почему бы не дождаться и дворца, поскольку без него обойтись ты не можешь?
   – Не замечала я, чтобы ты ютился в лачуге или чтобы роскошь тяготила тебя.
   – Но для меня она не является необходимостью. Мы, представители новой религии, не похожи на вас, католиков, мы не страшимся жизни в стесненных условиях, поскольку это угодно Богу. Святое Писание учит нас…
   – О, только не это! – взмолилась Мария. – Не будешь же ты сейчас читать мне проповедь? Останься последовательным перед собой: только что ты предлагал мне золото и все сокровища земли, а теперь пытаешься сделать из меня пуританку?
   – Этого я не прошу. Хватило бы и обычной добродетели…
   – ..которой мне недостает, но вряд ли это для тебя является новостью. Я такая, как есть, и только такой нужно меня принимать. Я люблю тебя, Генрих, как не любила никого. Жить с тобой – мое самое сокровенное желание, но, повторяю, мне нужно время.
   – Сколько?
   – Откуда мне знать? По меньшей мере до возвращения моего мужа, чтобы не выглядеть в глазах многих предательницей. Нужно урегулировать мои дела…
   – Сколько?
   – Три или четыре месяца…
   Генрих подошел к ней вплотную, оперся о подлокотники кресла, в котором она сидела, и твердо сказал:
   – Даю тебе десять дней! Ни дня больше! Пятнадцатого числа сего месяца «Пенмаррик», мой корабль, покинет Гринвич с вечерним отливом. Если ты будешь там, я стану счастливее и сильнее самого Бога. Если тебя там не будет, ты не увидишь меня больше никогда.
   Он склонился ниже, прильнул к губам молодой женщины долгим поцелуем, после чего набросил на плечи накидку и, перед тем как надеть головной убор, обмахнул ковер черными перьями своей шляпы:
   – До встречи, мадам! Или, в противном случае, прощайте!
   Порыв холодного воздуха – и он растворился в ночи…
   После его ухода Мария словно окаменела. Долго еще сидела она в кресле неподвижная, едва живая. Холланд исчез словно призрак, и напрасно молодая женщина пыталась уловить звук его шагов. Ее взгляд был прикован к перевернутой вверх дном постели, сохранившей следы их тел и запах любви. Марии казалось, что только что ее жизнь остановилась и сама она уже никогда не сможет двигаться и останется навсегда здесь, парализованная и раздавленная, потому что он – тот, ушедший, унес с собой все ее силы, все чувства и желания. Ей хотелось броситься за ним, но она не могла и пошевельнуться.
   И вдруг внезапно что-то внутри ее словно переломилось, из груди вырвался стон, к глазам подступили слезы, которые уже нельзя было сдержать. Она попыталась привстать, но силы оставили ее, и она всем телом рухнула на ковер. Уткнувшись в пол лицом, она разразилась такими рыданиями, которые, исторгаясь из горла, словно вырывали и ее сердце. То отчаяние, что испытывала теперь Мария, было подобно ужасу падения в пропасть, у которой не было дна. И она лишилась чувств, и никто об этом не знал, и в домик на острове вернулась тишина…
   Эрмина, уже давно прилипшая к окну с неплотно за-дернутыми шторами, а потому имевшая возможность наблюдать за происходящим с самого начала, проскользнула в дверь павильона и устремилась внутрь, уверенная, что на этот раз кузина нуждается в ее помощи: та была настолько бледна и неподвижна, что на какое-то время Эрмине показалось, будто Мария мертва. Она поискала вокруг, чем бы можно было привести ее в чувство. Флакона с нашатырем не нашлось, что и неудивительно. Происходившее, чему стала свидетелем молодая особа, ошеломляло и зачаровывало, вызывало у девушки почти обморочное состояние, только совсем иного свойства.
   Взгляд Эрмины упал на графины венецианского стекла, стоявшие у подножия кровати. Их было три, и она все их поочередно обнюхала. В одном – насколько она запомнила, им пользовались любовники, – похоже, еще оставалось испанское вино, во втором была вода, третий вызвал у нее гримасу удовлетворения, поскольку она признала в нем вкус сливовой водки, к которой Мария была неравнодушна в Лорене. После чего девушка отыскала салфетку,