Бэнк Мелисса. Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

   И тем не менее я попыталась это сделать. Мне не хватало слов, чтобы выразить свои ощущения, воссоздать солнечный свет, проникающий сквозь кроны старых деревьев, и ночной туман, который стлался по камням мостовой, и я качала перечислять в уме все, что могла вспомнить: концерт джазовой музыки, который мы слушали на пристани, демонстрацию немых фильмов в церкви, китобойный музей, куда мы заглядывали в пасмурные дни. Однако, уже начав говорить, я сообразила, что прошлым летом, которое мы там провели, мы ничего этого не делали. И мне стало невыразимо грустно при мысли о том, что это никогда больше не повторится — ни в Нантакете, ни где бы то ни было.
   — Что с тобой? — спросил отец, и его голос был так нежен, что мне захотелось плакать, и я тут же разрыдалась. Он протянул мне свой носовой платок, пропахший трубочным табаком, который он носил в кисете в боковом кармане. — Что с тобой? — повторил он.
   Я призналась, что скучаю по тем временам, когда мы наблюдали за звездами из обсерватории Марии Митчел и ловили рыбу в пруду.
   Когда я упомянула об уроках плавания на детском пляже, он улыбнулся, потому что в моем голосе прозвучала безысходная грусть.
   Чтобы поощрить меня за примерное поведение, отец в конце каждого лета водил меня — вернее, нас обоих — обедать в ресторан. Он полюбопытствовал, помню ли я наш первый обед «У Винсента», и я кивнула. Я хорошо запомнила, что он велел взять с собой табель (я была лучшей ученицей в классе) и показать его официанту.
   Я вернула отцу носовой платок.
   Потом он спросил:
   — Хочешь пойти со мной на ланч?
   И мы пошли.

* * *

   Через несколько дней после отъезда Джулии я обнаружила на столике для почты посылку, которую она прислала маме. Там была открытка: акварельный рисунок, изображающий парусную шлюпку. Хотя письмо начиналось словами «Милая Луиза», я прочитала его, чтобы узнать, нет ли там чего о Генри или обо мне. Но она писала только о том, каким удовольствием для нее было знакомство с нами, как ей понравилось ходить под парусом, и загорать на пляже, и так далее. Вплоть до постскриптума, который гласил: «Вложение — для Джейн».
   Это был пакет, в котором — судя по размеру — свитер, о каком я мечтала, не поместился бы. И все же подарок Джулии привел меня в восторг. Она прислала мне книгу «Великий Гэтсби»^[3], написав на форзаце: «Это, кажется, тебе рано читать».

* * *

   Я узнала, что Джулия и Генри расстались, но думала, что они, быть может, еще сойдутся, как и ее родители. Я надеялась, что она приедет к нам вместе с Генри, и это будет приятным сюрпризом. По такому случаю я выбрала самый лучший свой рисунок, чтобы ей показать.
   Но Генри приехал один. Он побрился. Где прежде росла борода, кожа была светлой. В остальном лицо не изменилось, и все-таки мне привыкнуть к его новому облику было трудно. Никто из нас и словом не упомянул о Джулии.
   Я вернулась в спальню и посмотрела на свой рисунок уже критическим взглядом, как будто одно то, что она не приехала, свидетельствовало о его низком качестве. Рисунок был такой же, как и все остальные, — просто изображение группы людей. Я решила, что не смогу иллюстрировать книги для детей, за исключением тех, где описывались бы люди, слоняющиеся без дела.

* * *

   На пляже было жарко. Наступило бабье лето. Генри сообщил мне, что начал писать роман.
   — Наверное, Джулия могла бы тебе помочь, — сказала я. — Она редактирует книги для детей.
   Я заметила, как обидели его мои слова, и поспешила извиниться, но при этом дала понять, что Джулия мне нравится и я хочу узнать, почему они порвали отношения.
   Генри помолчал, потом рассказал мне о празднестве в Саутгемптоне. Тот дом — по его словам — был огромен и стоял прямо на берегу. Гостей собралось не меньше сотни, а то и целых две, для вечеринки был нанят джаз-оркестр.
   Джулия вроде бы просила его надеть черный костюм, но он об этом то ли забыл, то ли решил, что и так сойдет. В общем, пришлось срочно брать костюм напрокат. Генри изобразил, как отец Джулии говорит: «Единственное, что надо уметь трубачам, — это владеть трубой». Кажется, ее отец произвел на Генри неблагоприятное впечатление.
   Генри подробно описал взятый напрокат костюм: рукава оказались слишком коротки, и в целом он был мешковат, но все его убеждали, как этот костюм прекрасно на нем сидит. Остальные мужчины были в смокингах.
   Все много пили, он тоже. Джулия то и дело представляла его каким-то людям, но Генри не запоминал их имена, а они не выказывали желания с ним разговаривать. Он пытался отпускать шутки — например, о причинах своих частых переходов из одного колледжа в другой, но никто не смеялся. Когда Джулия пригласила его на танец, он сказал, что под джаз, кажется, не танцуют. Но он просто не умел танцевать.
   Там было много знакомых Джулии, которых она давно не видела. Все они хотели поговорить с ней. И потанцевать. Она была нарасхват.
   Генри направился к бару и постоял там немного, пока не заметил, что путается под ногами у желающих дозаправиться. Он выбрался из толпы и стал наблюдать за происходящим. И вдруг поймал себя на том, что пьян. Одет в плохо пошитый костюм с чужого плеча и находится в совершенно незнакомом обществе. К тому же в полном одиночестве.
   Иногда я испытывала на вечеринках это состояние. Хуже всего, когда понимаешь, что оказался в одиночестве. Как будто не достоин того, чтобы с тобой разговаривали. Я сообразила, что ему-то было вдвойне тяжело оттого, что это происходило на глазах у Джулии.
   Однако я почувствовала, что во всем случившемся Генри склонен обвинять ее, хотя и не говорил этого прямо.
   Я видела, как ему тяжело было все это рассказывать, и попыталась быть с ним поласковей. Придав своему голосу нежность, я сказала:
   — Просто неудачная вечеринка.
   Генри ничего не ответил. Я чуть было не выпалила: «Ты не любишь ее?..», но вспомнила слова Джулии: «Он никогда не говорил, что любит меня» — и произнесла вместо этого:
   — А я-то думала, что она и вправду тебе нравится.
   — Так оно и есть, — отозвался он. — Джулия великолепна.
   — Мне она понравилась, — сказала я.
   Генри кивнул, затем промолвил:
   — У нас слишком большая разница в возрасте.
   Это прозвучало так, словно он не одобрял свой выбор.

* * *

   За обедом Генри быстро обгладывал кукурузные початки и рассказывал нам много интересного о Нью-Йорке. Как-то он гулял с танцовщицей со Среднего Запада, с которой случилась забавная история. Когда она впервые приехала в Нью-Йорк и шла по площади Вашингтона, к ней то и дело подходили незнакомые люди и советовали расслабить суставы, на что она отвечала словами искренней благодарности. Только позже она узнала, что это были торговцы наркотой, которые таким образом предлагали сигареты с марихуаной^[4].
   После обеда Генри стоял с отцом на крыльце и рассказывал о подготовительных курсах, которые он посещал, и о том, какие оценки, полученные в других колледжах, ему зачтут. Он выразил твердое желание учиться в Колумбийском университете, на что отец сказал: «Отлично!»
   Мы с мамой убирали со стола, и она улыбнулась, услышав это. Ее радовало, что мы все вместе, для нее это был праздник. И когда она спросила: «Что-то было не так?», в ее голосе мне послышались нотки упрека.

* * *

   Ночью, оказавшись наедине с пустыми койками, я долго не могла заснуть. Я встала, вышла из дома и, как была, в ночной рубашке пошла на пристань. Я уже прочитала «Гэтсби» и теперь глядела на лагуну, ожидая увидеть зеленый свет. Но ни в одном из доков света не было. Только в каком-то окне я разглядела огонек — да и то голубой экран телевизора.
   Я задумалась над тем, что рассказал мне Генри. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, так настойчиво пытался понять его. Я всегда была на его стороне, о чем бы ни шла речь. Как и наши родители. От него, как от приятеля Джулии, ожидали на той вечеринке большего. Повсюду от него ожидали большего. Я не знала, что произошло между ним и Джулией. Меня пугала мысль, что мой брат потерпел фиаско в любви. Я и сама не понимала, как тут следовало поступить.

ПЛАВУЧИЙ ДОМ

   Если вы настаиваете на продолжении игры, к которой по прошествии значительного времени не обнаружите естественной способности, это явится для вас катастрофой, раздражающей всех, кроме наиболее снисходительных соперников.

Эми Вандербилът. Книга об этикете. Правила хорошего тона

   Утро нашего отлета. Джейми ставит кофе для нас обоих на ночной столик и снова забирается ко мне в постель. Сегодня мы должны отправиться в Сент-Круа — в гости к бывшей подруге Джейми и ее новому мужу. Я поднимаюсь без особого энтузиазма и говорю:
   — Меня почему-то начинает пугать эта поездка.
   Он смотрит на меня в недоумении.
   Я пытаюсь сообразить, как бы это сформулировать.
   — Я не знаю этих людей.
   Он отвечает:
   — Ты ведь будешь со мной.
   У Джейми красивый голос — глубокий и звучный, — и он на секунду заставляет меня умолкнуть. Потом я говорю:
   — Как-то не очень удобно проводить каникулы с дружком твоей бывшей пассии.
   Он уверяет меня, что воспринимает Беллу совершенно по-другому, — они просто старинные друзья.
   Я спрашиваю:
   — И как же выглядит твоя старинная подруга Белла?
   Он смеется и притягивает меня, чтобы поцеловать.
   — Это был колледж, — с важностью говорит он, как будто речь идет об университете.
   Пока он принимает душ, я наблюдаю за ним через океаны — самые светлые места занавески, на которой изображена карта мира.
   Выйдя оттуда, он говорит:
   — Положись на меня.

* * *

   Весь путь от Нью-Йорка до Сан-Хуана Джейми спит. Я снимаю с него бейсбольную кепку и касаюсь его волос, забранных за уши и слегка вьющихся. На нем белая футболка, старые джинсы и тапочки. Он длинный и худощавый, одни только ноги — как у жеребенка.
   Джейми — мой первый настоящий бой-френд.
   Мы вместе уже три месяца.
   Для меня это началось с той ночи, когда он сказал, что не может спать с женщиной, которую не любит.
   — По своей природе я моногамен, — пояснил он.
   Я ответила:
   — Я тоже.

* * *

   Мы приземляемся в Сент-Круа и, выйдя из самолета, топаем в крошечный аэропорт. Я замечаю мужчину с плакатом, на котором написано: «Джейн и Джеймс». Я соображаю: за нами прислали машину. А Джейми смеется и говорит:
   — Вот и они!
   Белла — ослепительная красотка: большие черные глаза, длинные черные волосы, смуглая кожа.
   Мужчина, которого я приняла за шофера, оказался Ивом, мужем Беллы, и когда мы потерлись щеками, в памяти всплыло: «Бабушка, какие у тебя мягкие губы!»
   Белла берет меня за руки, словно долго ждала этой встречи, и восклицает:
   — Джейни!
   Меня называли так в детстве, и меня настолько трогает теплота ее тона, что я говорю:
   — Беллочка!
   Я понадеялась, что нас никто не слышал, но, ведя нас к своему джипу, Ив шепчет: «Белла в своем репертуаре».
   Путь к дому — сплошные зигзаги. Джейми наклоняется вперед — между передними сиденьями, — чтобы поговорить с Беллой.
   Когда мы сворачиваем на подъездной путь, она выскакивает из джипа, чтобы отпереть ворота. Однако перед этим машет рукой, показывая надпись на стене: «Плавучий дом». Джейми сжимает мне ладонь. Я пытаюсь пошутить, что знаю только семейные дома, но джип уже проскакивает в стиснутый стенами двор.
   Дом вытянут в длину и залит солнечным светом, полы покрыты белыми керамическими плитками, из каждого окна видно иссиня-зеленое Карибское море.
   Белла показывает нам вид, открывающийся из окна нашей комнаты. Ее речь представляет собой дикую смесь самых разных акцентов.
   — Мой отчим — ахитектр, — говорит она. — Окна сделаны по его дизайну, чтобы мы чувствовали воду. Дом прохладный.
   Ее гласные и согласные совершенно не разобрать, и любая попытка понять ее равносильна ловле рыбы в зарослях клевера или поискам козлов в океане.
   Ив предлагает нам выпить рома или чего мы пожелаем и выносит на веранду поднос. Внизу двор — длинный и крутой, до самой пристани окаймленный цветущими деревьями.
   Белла отводит Джейми в сторонку.
   — Александра передает тебе сердечный привет, — говорит она.
   Пока Ив расспрашивает меня о том, как мы долетели, о снеге, о браслете, который я ношу, я краем уха прислушиваюсь к разговору Беллы с Джейми о близких друзьях, о которых он никогда не упоминал и которые рассеяны по всему свету. Мне приходит в голову, что все мои друзья живут всего в трех штатах.
   — Мы поплаваем? — спрашивает Джейми.
   — Конечно, — отвечает она.
   — Пойдем побултыхаемся, — говорит мне Джейми тоном одиннадцатилетнего мальчишки, что мне в нем и нравится.
   Мы облачаемся в купальники — кожа у обоих бледная — и сходим в воду. Чем глубже я погружаюсь, тем сильнее чувствую, что все будет хорошо, прекрасно, великолепно, удивительно. Вода бирюзовая и нежная, и мы с Джейми снова прежние. Подняв глаза, я вижу Ива и Беллу, которые, опершись о перила веранды, держатся за руки. Они машут нам, и это напоминает эпизод киносъемки. Когда я говорю об этом Джейми, он отвечает, что я начиталась латиноамериканских романов и нахожусь под влиянием магического реализма.
   — Я вовсе не это имею в виду, — говорю я.
   — А что же?
   — Что-то в духе фотореализма.
   — Живопись, — говорит он.
   Я имею в виду лишь то, что кажется, будто они позируют, но продолжаю красочно расписывать лужайку, ведущую к веранде, витки колонн, подобные мазкам на полотне, — и в этом нет ничего обидного для его друзей.

* * *

   На обед у нас пойманные в здешних водах омары, которых мы поедаем, усевшись на веранде. Белла и Ив почти все время разговаривают друг с другом по-французски. Джейми постепенно втягивается в разговор, как бы ненароком вставляя французские фразы, а когда Ив замечает: «Да ты прекрасно говоришь», речь его начинает литься с поразительной легкостью.
   Последний раз я говорила по-французски в восьмом классе, когда познакомилась с зажиточной французской семьей, которая снимала квартиру на четвертом этаже дома возле железнодорожной станции. Помню, что иногда они пользовались лифтом, но чаще поднимались к себе пешком.
   — На Рождество мы гостили у родителей Ива, — говорит Белла по-английски, коснувшись щеки Ива тыльной стороной ладони. — Чудесные люди.
   Потом поворачивается ко мне:
   — Как тебе омары?
   — Чудесные, — отвечаю я и только после этого осознаю, что передразниваю ее. Это моя дурная привычка: я подобна тем животным, которые, чтобы выжить, подражают хищникам.

* * *

   В постели Джейми спрашивает:
   — Ну, что скажешь о Белле?
   Внутренний голос подсказывает мне: она восхитительна! И я принимаю подсказку.
   Он улыбается.
   — Так и знал, что она тебе понравится.
   Я добавляю:
   — Я уже встречалась кое с кем из манекенов.
   — Милая, — говорит он и напоминает мне, что они с Беллой — хорошие друзья и потому я не должна быть слишком пристрастной.
   Здесь, в темноте, я могу вымолвить:
   — Ты прав, извини.
   Но в этот момент до меня доносятся звуки, которые обычно издает спящий человек.

* * *

   Мы едем через холмы по берегу океана. Я сижу впереди с Ивом и разглядываю животных, которые то и дело перебегают дорогу. Похожи на крыс, но с пушистыми хвостами. Ив объясняет, что это мангусты. Они были завезены сюда в начале века из Индии, чтобы бороться со змеями. И они боролись. А нынче… Он отпускает руль и жестом предлагает мне завершить рассказ. Я произношу:
   — А нынче весь остров кишит мангустами.
   Он улыбается и говорит, что мальчишки ловят их и продают — по пятьдесят центов за хвост.
   Когда дорога заканчивается, мы останавливаемся. Теперь я вижу, как здесь сухо и пустынно; то, что я принимала за деревья, на самом деле — кактусы. Ив приготовил ланч на свежем воздухе. Я совсем разомлела от жары и выпитого пива и просыпаюсь, когда Ив начинает натирать мне спину лосьоном.
   — Сгоришь, — говорит он.
   Джейми в воде. Я встаю, чтобы подойти к нему, но тут рядом с ним выныривает Белла, и до меня доносятся раскаты их веселого смеха.

* * *

   После душа мы переодеваемся к обеду.
   — Знаешь, — обращаюсь я к Джейми, — пожалуй, я тоже буду говорить по-французски.
   — У тебя получится, — отвечает он, — если постараешься.
   — Приношу свои извинения, если что-то будет не так.
   — Это напоминает Шекспира. В какой-то момент он тебя захватывает, и дальше все идет как по маслу.
   За обедом я стараюсь, чтобы меня захватила стихия французской речи.
   Белла говорит, я перевожу:
   — Джеймс, ты глупый мальчишка. Тебе хочется потрогать мои груди, разве не так?

* * *

   Проснувшись, я обнаруживаю, что Джейми исчез.
   Небо затянуто свинцовыми тучами.
   На веранде Ив, увидев меня, встает и предлагает чашку кофе.
   Я спрашиваю, где Джейми.
   — Наверное, пошли с Беллой на прогулку, — отвечает Ив.
   Я отправляюсь поплавать. Затем принимаю душ. Потом читаю.
   — Денек неважнецкий, — говорит Ив и предлагает съездить с ним в город.
   Я наблюдаю, как Ив правит машиной. У него симпатичные морщинки возле глаз. Я понимаю, как он мягок, как неподдельно женственен, словно мальчик, воспитанный старшими сестрами.
   Ив спрашивает о моей работе в издательстве. Я рассказываю, что я помощник редактора, а фактически секретарша, но мне дают читать самотек.
   Он говорит, что написал роман.
   Я спрашиваю, о чем этот роман.
   — Я назвал его «Искусство человечности, или Человеческое сердце».
   Я плохо слышу из-за ветра, но он смотрит на меня так, словно мы понимаем друг друга, и я согласно киваю.
   В Кристианстеде Ив ведет меня дворами старой крепости, которые тянутся вдоль доков. Его ступни при ходьбе развернуты в стороны, как у Марселя Марсо.
   Он заводит меня в большой беспошлинный магазин, где торгуют парфюмерией, фарфором, хрусталем и часами. Там он опрыскивает меня духами, нюхает еще до того, как я сама принюхалась, заключает:
   — Тонкий, мускусный, чистый…
   Когда на моих запястьях, а потом уже и на обеих ладонях не остается ни одного не использованного места, он выбирает один флакон и покупает его для меня.
   Тем временем начинается дождь. Ив обнимает меня одной рукой, и мы опять направляемся в сторону пристани — в ресторан.
   Белокурая официантка-южанка спрашивает его:
   — Где ты пропадал?
   — Отдыхал, — отвечает он.
   Когда мы уходим из ресторана, Ив задерживается и о чем-то с ней разговаривает.

* * *

   Мы возвращаемся домой. Белла вопросительно смотрит на Ива. Он говорит:
   — У нас был ланч в городе.