Бэнкс Йен. Бизнес

   – Что за цинизм! Да у меня и нет психоаналитика.
   – Вот-вот.
   – Что значит – «вот-вот»?
   – Это доказывает, что он тебе остро необходим.
   – Как ты сказала? Если у меня нет психоаналитика, это доказывает, что он мне остро необходим?
   – Именно так.
   – Ты ненормальная.
   – Ага, но у меня-то хотя бы есть психоаналитик.
   Над всем этим плавно скользили силуэты раскинувших крылья хищных бородачей, которые всегда ловят ветер, полосующий, словно лезвием, оледенелые вершины.
   – Мистер Хейзлтон?
   – Да, Катрин?
   – Мне тут пришла в голову забавная мысль.
   – Забавная? В каком смысле забавная? Я думал, ты звонишь насчет Фредди...
   – Мистер Хейзлтон, принц только что сделал мне предложение. Вы, наверно, ждете... А что с Фредди?
   – Разве тебе не сообщили? Ах ты боже мой. Он попал в аварию. Его увезли в это... как теперь говорится?.. в реанимационное отделение. Катрин, сожалею, что именно на мою долю выпало тебя известить, но врачи, похоже, считают, что ему осталось совсем немного. Он хочет тебя видеть. Хотя не знаю, к тому времени, как ты доберешься...
   Тут у меня в памяти всплыл, точнее, забрезжил анекдот, который как-то рассказал мне дядя Фредди – что-то в таком духе: один чудак был страстным охотником, метко стрелял из двустволки, то тетерева добудет, то фазана, но на старости лет повредился умом и решил, что он – шомпол, который застрял в стволе. Короче, под конец его жена спрашивает: «Доктор, скажите, вы его вытащите?» От этого анекдота дядя Фредди был в полном восторге; до сих пор помню, как он оглушительно гоготал, хлопая себя по коленям, сгибался от смеха и не мог перевести дыхание.
   – Передайте им, я скоро буду.

Глава 10

   Вечером и ночью я изводилась, не находя себе места, – то звонила по телефону, то отправляла сообщения по электронной почте, то делала попытки уснуть, понимая, что это без толку. Сувиндер был потрясен известием о дяде Фредди. Он договорился, чтобы рейс «Твин-Оттера» перенесли на следующий день; самолет должен был вылететь из Дакки рано утром и обернуться как можно скорее. К счастью, прогноз погоды оказался благоприятным. «Лир», принадлежащий Томми Чолонгаи, оказался недоступен, но днем в Силигури меня должен был ожидать один из «гольфстримов», имеющихся в собственности компании.
   В тот вечер у принца был намечен запоздалый визит к матери. Большую часть времени я провела в своей комнате, разговаривая по телефону; приставленная ко мне говорливая, тепло укутанная горничная, госпожа Пелумбу, принесла ужин, но я к нему почти не притронулась.
   Дозвонившись до городской больницы Лидса, куда увезли дядю Фредди, я после длительных переговоров сумела доказать, что на проводе – родственница, та самая «Кейт», которую все время просил вызвать пострадавший. Он действительно лежал в реанимации, Хейзлтон не ошибся. Дорожно-транспортное происшествие на трассе А64, два дня назад, во время проливного дождя. Еще четверо пострадавших, двое уже выписаны, жизнь двух других вне опасности. Медики не говорили прямо, насколько тяжело состояние их пациента, но дали понять, что рекомендуют приехать как можно скорее. Я набрала номер Блискрэга. Трубку взяла мисс Хеггис.
   – Как он, мисс X.?
   – Я... Они... Он... Вы...
   Мисс X. изъяснялась почти исключительно местоимениями – на другое у нее не осталось сил. Те немногие осмысленные фразы, которые удалось из нее вытянуть, подтверждали, что дядя Фредди совсем плох, хотя, в сущности, терзать ее было ни к чему: уже одно то, что она до такой степени взволнована и выбита из колеи – она, которая всегда служила образцом безупречной собранности, – ясно показывало, что надежды почти не осталось (кстати, ее волнение навело меня на мысль, не было ли у них с дядей Фредди... ладно, это к делу не относится).
   Привет с Горизонта Потерянных Событий, Стивен.
   Катрин, я слышал насчет Фредди Ферриндональда. Ты успеешь вернуться, чтобы его повидать? Чем могу быть полезен?
   Вылетаю завтра, если погода позволит. Расскажи, что говорят в фирме. Какие-нибудь подробности известны?
   Так и знал, что ты спросишь; навел кое-какие справки. Вечером он выехал куда-то в сторону побережья – не иначе как в Скарборо. Дорога была скользкая, он не вписался в поворот и врезался во встречную машину. Все бы обошлось, но в его допотопной колымаге не было ремней безопасности; он, судя по всему, вылетел через ветровое стекло и застрял в ветвях то ли дерева, то ли кустарника. Множественные черепно-мозговые травмы и повреждения внутренних органов. Его хотели отвезти в одну из наших больниц-утром в ближайшем аэропорту уже ждал санитарный самолет «Суисс Эйр», – но травмы не позволили: он нетранспортабелен. Катрин, я тебе очень сочувствую, но говорят, его шансы даже не пятьдесят на пятьдесят. Все время зовет тебя. По-моему, мисс X. близка к помешательству, и не только потому, что он ее не зовет. По всей видимости, там бдит другая женщина; та самая, к которой он мчался в Скарборо.
   Значит, у дяди Ф. была дама сердца. Что ж, этого следовало ожидать. Ладно, спасибо за информацию. Его опекает кто-нибудь из наших, с кем можно связаться?
   Да, некая Марион Крэстон, Пятый уровень, из «ГСМ». Она дежурит у его постели. Или где-то поблизости. На случай, если он захочет изменить завещание, так я понимаю, а может, просто как представитель компании.
   («Галлентайн Сидан-Мюэль» – Лондон, Женева, Нью-Йорк, Токио – адвокатское бюро. Полностью принадлежит нам.)
   Вот спасибо. Как ей позвонить?
   Набрав номер больницы в Лидсе, я попросила соединить меня с Марион Крэстон. От ее юридических разглагольствований толку было немного. В общем и целом, она подтвердила то, что мне сообщили ранее. Линия работала без помех, и я слышала, как она щелкает «мышью» и стучит по клавиатуре, рассеянно отвечая на мои вопросы. Это было достаточно неприятно.
   Я повесила трубку и хотела уже звонить в управление, чтобы ее заменили кем-нибудь более подходящим, но тут же подумала, что просто вымещаю свою досаду. Мне и самой доводилось так поступать (впрочем, не с теми, кто стоит выше меня, – руководству я неизменно выказывала должное уважение). Но какого черта? Надо же понимать человеческие чувства.
   – А, это опять ты? Решила попросить телефон моего психоаналитика?
   – Нет, я не за этим. Послушай, у меня беда. Я рассказала Люс, что случилось с дядей Ф.
   – У них машины без ремней безопасности? Господи прости. Туманище, видно, был будьте-нате, а, хозяйка?
   – Прекрати, сделай одолжение. Старик одной ногой в могиле, а ты паясничаешь.
   – Пардон, больше не буду.
   – Машина у него коллекционная. Была. Потому и без ремней.
   – Ладно, я уже повинилась. Не выпускай шипы, британская роза. Скажи, почему старик требует тебя к себе? Разве вы с ним так уж близки?
   – Еще бы. Можно сказать, он мне как отец.
   – Нечего сказать, отец: за высоким забором, с молчаливым уговором, виски на крыльце и ухмылка на лице. Не тот ли это старикашка, что тебя оглаживал?
   – Это у вас в Силиконовой Долине модное словцо? Или ты, в тщетной попытке изобразить британский говор, путаешь «оглаживал» и «поглаживал»?
   – Отвечай, когда спрашивают.
   – Не надоело? Это мой дядя Фредди, который может любя похлопать меня пониже спины. Точка. Он добрый старикан и, похоже, сейчас лежит при смерти за шесть тысяч миль отсюда, но мне придется ждать битых десять часов, пока можно будет к нему вылететь; я, как дура, позвонила тебе, надеясь встретить хоть толику сочувствия, однако вместо этого...
   – Ладно! Ладно! Раз ты говоришь, что он – не растлитель...
   – Боже, опять ты за свое? Я сейчас трубку повешу.
   – Не смей! Иначе я тебя саму повешу! Алло! Алло!
   В моих снах, во мраке холодной ночи, дул резкий восточный ветер. Миу, слуга-китаец, как две капли воды похожий на Колина Уокера, начальника охраны Хейзлтона, открыл окно с восточной стороны, и королева-мать стала жаловаться на сквозняки, после чего ее ложе с одного боку занавесили пологом.
   Позже, когда королева уснула, Миу ненадолго вышел на террасу, а затем прокрался обратно в опочивальню и распахнул стеклянные двери с западной стороны; королева заворочалась и забормотала, но не проснулась, и тогда, на глазах у Джоша Левитсена и маленькой фрейлины, Миу/Уокер распахнул все восточные окна и двери, чтобы впустить ветер.
   Полог раздулся гигантским парусом; он натянулся, подобно лиловому спинакеру, да так, что стойки и карнизы балдахина стали гнуться и скрипеть. Королева-мать, еще не вполне очнувшись ото сна, разомкнула веки как раз в тот миг, когда ложе стронулось с места. Исполинские статуи в блестящих доспехах смотрели сверху вниз; стружки облезлой позолоты злорадно перешептывались на сквозняке, гулявшем в опочивальне; толстощекая луна сверкала в безоблачном ночном небе, освещая космос и отражаясь в завитках позолоты, которые колыхались, становились все длиннее, отрывались и летали по темной комнате, как причудливый серпантин.
   Ложе покатилось по рельсам. Миу/Уокер счел, что оно едет слишком медленно, и, упершись в его раму с восточной стороны своими могучими ручищами, придал ему ускорение. В окружении золотисто-голубоватых завитков ложе устремилось в ночь. Королева-мать завопила, колеса докатились до того места, где кончались рельсы, но не нашли стопора. Ложе загрохотало по камням, высекая искры; балдахин, шнуры, драпировки и полог развевались и хлопали на ветру. Скорость росла, колеса скрежетали, королева-мать визжала, ложе ударилось о стену террасы, протаранило кладку и устремилось наружу, в черную бездну.
   Каким-то чудом Миу/Уокер ухватил ложе за самый край, но не удержал и поплыл следом, а дядя Фредди, привязанный ремнями, трубками и проводами, с криком обрушился в ночь. Я проснулась в холодном поту. Посмотрела на часы. Прошло каких-то двадцать минут. Уж лучше лежать без сна и предаваться мрачным мыслям.
   Дядя Фредди. Сувиндер. Стивен. Жена Стивена.
   С гнетущим, пренеприятнейшим чувством вины я осознала: как хорошо, когда нужно действовать, а не принимать решение. Мне вспомнилось, с каким ощущением я школьницей в одиночку возвращалась из Италии, получив известие о смерти матери. Слез не было: я словно окаменела, попала в непроницаемый кокон и даже, как могло показаться, обрела способность заглушать чужие голоса. Помню только рокот реактивных двигателей и белый след, который тянулся над Альпами, над проплывающей далеко внизу землей.
   У меня заложило уши; я почти оглохла. Стюардессы были вежливы и предупредительны, но, наверно, решили, что я слабоумная и просто не понимаю с первого раза. Я и впрямь не различала их слов. У меня звенело в ушах от рокота двигателей и от давления на барабанные перепонки. Из-за этого я и погрузилась в кокон, который не пропускал другие звуки.
   В те годы пассажиры самолета были отрезаны от мира – не то что в наши дни. Сейчас можно, не вставая с места, позвонить по телефону, а тогда, поднявшись в воздух, человек отгораживал себя от всех и вся. Пассажиров, занявших свои места, никто не мог потревожить, если не принимать в расчет ничтожно малую вероятность того, что кто-то дозвонится до авиадиспетчеров и вытребует, чтобы его соединили с пилотской кабиной. Время перелета было полностью в твоем распоряжении, свободное от обязанностей, которые возникают только на земной тверди, не связанное с делами – словно специально предназначенное для размышлений над жизнью и ее сложностями.
   Только тогда меня как громом поразила мысль: а ведь именно из-за этого я полюбила летать, в самолетах мне всегда было комфортно, хорошо спалось. Черт побери, неужели это все началось на борту рейса Рим -Глазго, когда мне заложило уши, когда на меня снизошло какое-то бессловесное осознание, что я навсегда отрываюсь от матери, когда я стала задумываться над тем, что меня ждет впереди? Страха не было – во всяком случае, меня не пугало, что родной отец может отсудить себе родительские права, что важный отрезок жизни остался в прошлом; меня неотвязно преследовал лишь один вопрос: что же дальше? Мне казалось, весь мир, который включал и меня, отныне будет другим.
   Итак, я сидела без сна, погрузившись в эти размышления; гадала, суждено ли дяде Фредди остаться в живых, и если нет – успеем ли мы свидеться, и по какой причине (если таковая имелась) он призвал к себе именно меня; я раздумывала, не дать ли добро Хейзлтону, чтобы тот открыл глаза Стивену на шашни его жены; не возненавидит ли меня, вопреки своим заверениям, принц – за то, что я его отвергла; не подстроил ли все это «Бизнес», чтобы крепко-накрепко привязать к нам Тулан; нет ли других способов добиться того же результата; стоит ли игра свеч; как воспримет народ Тулана уготованную ему судьбу – как наказание или как благо?
   И вот еще что: действительно ли мои самолетные ощущения возникли в тот роковой день, не слишком ли это поверхностное объяснение, не произрастают ли они из витков кокона, который я сооружала вокруг себя всю свою жизнь, из ступеней карьеры, из деловых связей, положительных отзывов, иерархических уровней, должностных окладов и премий за прозорливость, из разноцветных кредитных карточек, из классов обслуживания, из процентных ставок, даже из круга знакомств и любовных связей, который я сплетала год за годом, но не для того, чтобы отгородиться от мира, ибо мир – это люди, а лишь для того, чтобы отгородиться от самой себя?
   Уже на рассвете, перед последним коротким погружением в сон, я успела подумать еще вот над чем: такая зацикленность на воздушном транспорте и на возможности подремать в самолетном кресле свидетельствует о страшной усталости и недосыпе, отчего я и засыпаю во время авиаперелетов – если не в «Твин-Оттере», то уж в «Гольфстриме» обязательно.
   Потом, когда мне показалось, что вот-вот придет настоящий сон, внезапно зазвонил будильник, настало время вставать и, невзирая на ломоту во всем теле, разбитость и головокружение – обычные последствия бессонной ночи – тащиться в ванную, едва разлепив веки.
   Стоя под тепловатым душем, я прислушивалась к завываниям ветра в вентиляционных трубах и сама чуть не завыла, когда поняла, что ветер достиг ураганной силы.
   Я облачилась в туланский национальный костюм – красный жакет-ватник и такие же брюки. Полностью собравшись, я вспомнила, что собиралась одеться по-европейски. Но было поздно.
   Мой багаж уже отправили в аэропорт, однако я тщательно обшарила всю комнату, чтобы ничего не забыть. Строго говоря, это лишь дань привычке: я всегда пакую чемоданы очень методично и ничего не забываю.
   Обезьянка-нэцке. Она по-прежнему сидела на ночном столике.
   Как я могла забыть о тебе? – поразилась я. И засунула ее в карман длинного стеганого жакета.
   «Твин-Оттер», я бы сказала, приземлился с шиком. Хотя это выражение не вполне согласовывалось с обстоятельствами. Принц, кутаясь под порывами колючего ледяного ветра, взял в свои ладони мою руку в перчатке. От ветра у меня слезились глаза; я решила, что и с ним происходит то же самое – не может же быть, чтобы он так расчувствовался.
   – Вы сюда вернетесь, Катрин? – спросил Сувиндер.
   – Вернусь, – ответила я.
   По небу неслись свинцовые тучи, разрезаемые горными пиками на длинные полосы. По склонам стелился белый покров. Пилоты выпроваживали немногочисленных побледневших пассажиров, помогали грузчикам и механикам. Провожающих набралось немного. Ветер сметал с гравия пыль и играл ею в воздухе над футбольным полем (оно же – аэродром).
   Одно опоздание тянуло за собой вереницу других: рейс Силигури – Тун задержался из-за лопнувшей шины шасси. Воспользовавшись задержкой, я сходила в магазин за подарками, хотя погода становилась все хуже. Когда нам сообщили, что самолет наконец-то поднялся в воздух, я испытала облегчение, смешанное с ужасом. Мои внутренности отреагировали на оба этих чувства, отчего желудок пришел в полное замешательство.
   – Обещаете?
   – Обещаю.
   – Катрин. Можно поцеловать вас в щеку?
   – Сделайте одолжение.
   Он поцеловал меня в щеку. Я его приобняла. Он кивнул и смутился. Лангтун Хемблу и Б. К. Бусанде отвели глаза и заулыбались. Выход из неловкой ситуации нашелся сам собой: я устремилась навстречу группке ребятишек в островерхих шапочках – они пришли меня проводить. Чтобы их поприветствовать, я опустилась на корточки. Дулсунг среди них не оказалось, зато Граумо, Покум и остальные пожали мне обе руки и погладили щеки своими липкими ладошками. Я попыталась выяснить, почему не пришла Дулсун, а они попытались мне ответить, изображая кручение и что-то вроде рукоделия.
   Я раздала купленные подарки. Граумо получил два – по мере возможностей, я постаралась ему внушить, что один сверток предназначен для Дулсунг, но на его мордашке отразилось лишь удивление, смешанное с подозрительной радостью, – и мальчугана как ветром сдуло. Я подозвала Лангтуна, который приблизился с объемистым пакетом не слишком интересных, но полезных вещиц, таких как карандаши, старательные резинки, блокноты, карманные фонарики. Мы вместе раздали это детишкам, взяв с них слово поделиться с приятелями.
   Когда последние подарки перешли в детские руки, прибежала запыхавшаяся, но сияющая Дулсунг. Она протянула мне маленькую поделку: цветок из проволоки и шелка. Я опять присела на корточки, чтобы наши лица оказались на одном уровне, приняла у нее подарок и тщательно закрепила проволочный стебелек на своем стеганом жакете.
   Оглядевшись вокруг, я поискала глазами Граумо и компанию, но их уже и след простыл. Для Дулсунг у меня не осталось ровным счетом ничего. Я проверила, не завалялся ли какой-нибудь сувенир у меня в карманах. Рука наткнулась на что-то твердое. Обезьянка-нэцке. Это все, что у меня нашлось: маленькая печальная фигурка.
   Я вытащила ее из кармана, на мгновение сжала в пальцах и протянула девочке. Дулсунг кивнула, а потом подставила обе ладошки. Она расцвела улыбкой и потянулась ко мне. Я все еще сидела на корточках; мы обнялись. Талисман, зажатый в правом кулачке, упирался мне в затылок.
   Пришло время расставаться.
   Я улетала так же, как прилетела: в одиночестве, с двумя пилотами. Когда земля осталась внизу (к ней неумолимо тяготел и мой желудок), я оглянулась, чтобы еще раз посмотреть на тех, кого покидала, но теперь, после разворота, за окном иллюминатора можно было увидеть лишь толщу мрачного облака да снежные вихри.
   Перелет оказался просто чудовищным. Мы, конечно, добрались до места назначения, то есть до Силингури, но какой ценой! После такого рейса, когда смертельный страх и смертельная опасность не покидают тебя ни на минуту, остаться собой просто невозможно: когда (если) самолет совершит посадку, по трапу сойдет совершенно другой человек.
   Я лишилась обезьянки-нэцке. Мыслимое ли дело? Ладно, не важно. В тот момент мне казалось, что иначе поступить нельзя. Да и теперь тоже. Ведь я могла просто-напросто забыть ее в спальне – тогда ее все равно не оказалось бы рядом во время полета. Человек суеверный, видимо, рассудил бы, что обезьянка хотела остаться в Тулане. Фрейдисты... ладно, не важно, что сказали бы фрейдисты. Люс как-то меня спросила: «Ты фрейдистка»? А я ответила: вовсе нет, я – ненавредистка.
   В воздухе, мысленно прощаясь с жизнью, я поймала себя на том, что поглаживаю шелковый цветок, закрепленный в петличке. Рука чуть было не отдернулась сама собой, когда в голову стукнуло: эй, нашла себе четки, что ли? Я посмотрела на свою руку, как на посторонний предмет. А потом стала твердить: да нет же, это идет из детства. Это не от суеверия, а просто для спокойствия.
   Не один ли черт? – подумалось мне.
   Конечно, по-настоящему суеверный человек решил бы, что обезьянка знала о неминуемой гибели самолета в горах, но, даже перейдя к новому владельцу, помогла нам сесть на твердую землю.
   Самолет рухнул в очередную воздушную яму, потом будто натолкнулся на незримую стену. Я обеими руками вцепилась в хлипкие подлокотники. Какое уж тут спокойствие, мать твою...
   Дальше – на «Гольфстриме». От Силигури до Лидса -Брэдфорда: запросто, каких-то восемь часов лету; долетели бы и быстрее, если бы не сильный встречный ветер. Мне казалось, мы должны где-нибудь заправиться, но нет. В салоне, обшитом панелями теплого красного дерева, меня ждало большое, удобное кожаное кресло; туалетная комната сверкала позолотой и мрамором; в носовом отсеке работал в высшей степени профессиональный экипаж, а рядом со мной ненавязчиво хлопотала приветливая стюардесса, предлагая холодные и горячие закуски, а также всевозможные напитки, которые на земле сделали бы честь любому элитному ресторану; у меня под рукой были свежие газеты и журналы – включая женские, самые последние, а пульт дистанционного управления открывал доступ ко всем мыслимым и немыслимым телеканалам. Я внимательно ознакомилась с новостями. Да, кстати, за все время перелета нас ни разу не тряхнуло.
   Я сменила туланский наряд на строгий деловой костюм с белой блузкой и надела туфли, в которых не стыдно было зимой войти в палату европейской больницы. Цветок, подарок Дулсунг, перекочевал во внутренний карман. Стоя перед огромным, ярко освещенным зеркалом над мраморной раковиной, я почувствовала, как во мне проснулась алчность, притуплённая муками перелета Тун – Силугури; она твердила: хочу такой же самолет! Я и не подозревала, что взрастила в себе такое ненасытное существо; заглянув ему в любопытные глаза, я только покачала головой: к чему эта ненужная расточительность, позорная кичливость. Однако стоило моей заднице – которой временами доводилось терпеть похлопывания, но ничего более – коснуться мягкого сиденья, как полусферы сознания благополучно примирились и мгновенно погрузились в сон.
   Открыв глаза, уже над Северным морем, я посмотрела вниз, на нефтяные факелы и газовые вышки, а потом заметила, что спинка моего кресла предупредительно опущена, а ноги укутаны кашемировым пледом. До меня доносился приглушенный рев воздушного судна и разрезаемого им воздуха.
   Я зевнула и поднялась с места, чтобы пройти мимо улыбающейся стюардессы – бросив ей на ходу «благодарю вас» – в туалетную комнату, где можно было расчесать волосы и спокойно подкраситься.
   Как ни досадно, в аэропорту Лидса -Брэдфорда произошла небольшая заминка из-за нерасторопности таможенников, но потом шофер быстро домчал меня на арендованном «мерседесе» (с непростительно жестким задним сиденьем) до дверей больницы. На открытом воздухе было странно тяжело дышать. В Силигури я этого не заметила, но сейчас ощутила в полной мере.
   Время было позднее. Как только мы вылетели из Силигури, я через Мэрион Крэстон сообщила врачам о своем скором прибытии, но никто не мог поручиться, что я застану дядю Фредди в живых. Когда я вошла в отделение интенсивной терапии, меня попросили отключить мобильный телефон. Мне дозволили взглянуть туда, где лежал дядя Фредди – сухонький, бледный до желтизны, перебинтованный, спрятанный за нагромождением аппаратуры, проводов и трубок, но тут же приказали тихо выйти, потому что он наконец-то заснул – впервые с момента поступления в больницу. Ему передали, что я уже в пути; возможно, после этого он и сумел уснуть. На меня разом нахлынули нежность, гордость и жалость.
   Ни Мэрион Крэстон, ни загадочной дядиной пассии, вызванной из Скарборо, поблизости не оказалось – они уже отбыли в гостиницу. Я спросила, имеет ли смысл остаться в больнице на ночь. На борту «Гольфстрима» мне удалось отдохнуть и хорошо выспаться, так что перспектива ночного дежурства меня не страшила, но врач сказал, что лучше будет прийти с утра. Как мне показалось, в его голосе появилось чуть больше оптимизма. Выждав с полчаса и убедившись, что дядя Фредди и впрямь крепко спит, я ушла. Мне все еще было неспокойно, я выходила из дверей больницы с чувством обреченности, опасаясь, что он может умереть во сне, так и не перемолвившись со мной ни единым словом.
   Потом на «мерседесе» – в Блискрэг. Мисс Хеггис заплакана, с трудом сдерживается. Дом удручающе пуст. В другое время меня бы заколотил озноб, но после Тулана чувство холода притупилось. В доме тепло, но нестерпимо пусто и одиноко.
   Среди ночи я вскочила: мне приснилось, что я погружаюсь в теплую воду. Где я? В тепле. В теплом помещении. Но не в Туне. Рука потянулась к фонарику, будильнику и обезьянке, но я тут же опомнилась. Это же моя комната в Блискрэге, в графстве Йорк. Дядя Фредди. Я лежала на спине, глядя в темноту, размышляя, к чему был этот сон и не позвонить ли в больницу – вдруг наступил кризис. Но у врачей был номер здешнего телефона: случись что-нибудь серьезное, они бы сообщили мисс Хеггис или мне. Лучше не надоедать им понапрасну. Ему полегчало. Он уснул. Он выкарабкается. Мне захотелось достать обезьянку.
   Между будильником и фонариком ее не было. Как же я забыла: она теперь у Дулсунг, на другом конце света. Оставалось только надеяться, что девчушка не даст ее в обиду. Вообще-то говоря, место между будильником и фонариком не пустовало: его занял маленький самодельный цветок.
   – Кейт, девочка моя.
   – Дядя Фредди. Как ты?
   – Паршиво. Машину разбил – ты, поди, знаешь?
   – Знаю, знаю.
   Во время завтрака раздался телефонный звонок: из больницы сообщили, что дядя Фредди проснулся и хочет меня видеть. Машину должны были подать только через полчаса, и я предложила мисс Хеггис, чтобы мы поехали к нему вместе, на ее стареньком «вольво». Но она только покачала головой: ее никто туда не приглашал.
   Мы отперли гараж-конюшню, и я вывела «ланчию-аурелию». Мисс X. обещала позвонить в транспортное агентство и отменить заказ.