– Мне необычайно повезло, Джеб, – отозвалась я. – У автомобиля миссис Тэлман села шина как раз там, где я играла с ребятами. Если бы не это везение, я бы, наверное, так и осталась прозябать на западе Шотландии. Мне сейчас тридцать восемь лет. К этому времени я бы уже произвела на свет троих-четверых детишек, весила бы фунтов на двадцать-тридцать больше, выглядела лет на десять старше, выкуривала по две пачки сигарет в день и ела бы слишком много сладкого и жареного. При удачном стечении обстоятельств мой муж не давал бы воли рукам, а дети не пристрастились к наркотикам. Может, я бы окончила среднюю школу, может, нет. Оставался еще призрачный шанс поступить в университет: тогда бы все сложилось иначе. Я бы стала учительницей, или социальным работником, или мелкой чиновницей – эти профессии востребованы обществом, но не позволяют жить так, как я привыкла. По-любому, вначале мне просто повезло.
   – Нет. Нельзя знать наверняка. Это все «если бы да кабы», – упорствовал Дессу. – В вас говорит британская чопорность, нелепая привычка к самоуничижению. Я знавал Лиз Тэлман; она рассказывала, как нашла девчушку, которая продавала леденцы с пятидесяти-процентной наценкой. Хотите сказать, этот опыт прошел бы для вас впустую?
   – Возможно, я бы поняла, что околпачивать людей совсем несложно, и зареклась делать это впредь. Возможно, в конце концов устроилась бы на работу в службу защиты прав потребителей или...
   – Напрасно упорствуете, Тэлман. Скорее всего, вы извлекли бы совсем другой урок: что делать деньги совсем несложно, надо только проявить инициативу и предприимчивость, чтобы подняться над своей средой. Вы бы этого все равно добились, с Лиз Тэлман или без нее. Именно это я и хочу сказать, черт побери. Люди, которые заслуживают лучшей участи, выбьются из нужды, наплюют на любые препоны, хоть в Шотландии, хоть в Гондурасе, хоть в Лос-Анджелесе – не важно где.
   – Нет, выбьются не те, кто заслуживает лучшей участи. Как можно сбрасывать со счетов огромное большинство, которое так и остается жить в трущобах, в гетто, в бараках, в приютах? Разве они не любят своих родных, друзей, ближних, разве у них отсутствует чувство локтя? Выбьются из нужды, скорее всего, самые эгоистичные, самые беспощадные. Те, кто наживается на других.
   – Вот именно! – ответил Дессу. – Предприниматели!
   – Иначе говоря, торговцы наркотиками.
   – Так это тоже эволюция! Умные продают, дураки употребляют. Это жестоко, но так уж устроено государство с его дурацкими законами.
   – О чем мы вообще говорим, Джеб? Никто и не спорит, что общество состоит из разных людей. Всегда будут и те, кто покоряется своей доле, и те, кто готов на все, лишь бы подняться; мы имеем широкий спектр моделей поведения, на одном конце которого конформизм – люди просто хотят тихо жить, чтобы их не трогали, чтобы им не мешали растить детей, беседовать о спорте, планировать отпуск и, может быть, мечтать о выигрыше в лотерею; а на другом конце – бунтарство. Среди бунтарей кое-кто все же дорожит родными и близкими, старается сделать так, чтобы лучше жилось им всем. Но многие думают только о себе, они не остановятся ни перед чем ради материальной выгоды, они пойдут на ложь, воровство и убийство. У меня возникает один-единственный вопрос: кого считать «достойным лучшей участи».
   – Короче, вы считаете, что всплывает дерьмо, а я – что сливки. Спрашивается, у кого из нас подход оптимистичный, а у кого пораженческий.
   – Первый – у меня, второй – у вас, мистер Дессу.
   Дессу откинулся назад.
   – Ну-ка поясните, Тэлман.
   – Наверное, всплывают и сливки, и дерьмо, в зависимости от обстоятельств. Впрочем, аналогии – это не доказательство. Выбранное вами сравнение уже показывает, на чьей вы стороне. Однако моя точка зрения более оптимистична, так как предполагает, что возможность продвинуться в обществе есть у всех, а не только у самых жестоких и амбициозных. Ваши взгляды я считаю пораженческими, потому что вы просто ставите крест на девяти из десяти представителей низших слоев общества и говорите, что им никто и ничто не поможет, если они не пойдут по головам.
   – Это эволюция, Тэлман. Кто-то набивает себе шишки. Кто-то голодает, кто-то преуспевает. Некоторые прилагают усилия, но им ничего не дается, а кому-то все дается без усилий, но это – исключения, а вообще, кто не совершает усилий, тот не заслуживает успеха. Борьба нужна. Должно быть соревнование. Должны быть победители и побежденные. Нельзя просто так всех уравнять; коммунисты думали, что можно-и где они теперь?
   – Но возможна же справедливость. Дессу оглушительно расхохотался.
   – Тэлман! Поверить не могу, что приходится вам это объяснять, но в жизни нет справедливости!
   – Это не так. В мире нет справедливости, во вселенной нет справедливости. Физика, химия и математика – в них тоже нет справедливости. Но нет и несправедливости, если уж на то пошло. Справедливость – это некое представление, а представления рождаются только у мыслящих субъектов. То есть у таких, как мы. У нас есть представления о добре и зле. Мы изобрели правосудие, чтобы отделять хорошее от плохого. Мы вырабатываем нравственные критерии. Мы создаем правила своего бытия и называем их законами – и все для того, чтобы сделать жизнь справедливее. Конечно, многое зависит от того, кто именно создает законы и кто от них выигрывает, но все же...
   – Тэлман, людьми движет эгоизм. А не справедливость.
   – И вы после этого меня считаете пессимисткой, Джеб? – улыбнулась я.
   – Я реалист.
   – По-моему, – сказала я, – многие люди, достигшие успеха, на самом деле не так бесчеловечны, как кажется. Они в глубине души знают, что низы общества безвинно страдают. Те, кому повезло, просто не хотят себе в этом признаваться, не хотят мириться с мыслью, что они точно такие же, как и те, кому не повезло, и более того, они боятся даже на минуту себе представить, что, родись они в другой социальной среде, они бы там и прозябали в забвении и лишениях, чтобы умереть безвременной смертью. С другой стороны, думать, что преуспели они только в силу своего жестокого честолюбия, им тоже не хочется. Поэтому для очистки совести они внушают себе, будто бедняки живут в трущобах только потому, что в силу каких-то неведомых обстоятельств этого заслуживают, а если бы приложили побольше усилий, могли бы оттуда вырваться. Это, конечно, чушь, но психологически успокаивает и дает ощущение собственного превосходства.
   – Вы что, Тэлман, обвиняете меня в самообмане? – Мне показалось, он удивился, но не обиделся. Во всяком случае, я надеялась, что дело обстоит именно так.
   – Трудно сказать, Джеб. Я пока не успела определить, что у вас на уме. Может, вы просто завзятый спорщик, а втайне со мной согласны.
   Дессу рассмеялся. Он хлопнул рукой по столу и оглядел остальных. Некоторые из тех, кто сидел ближе к нам, следили за ходом нашего разговора. Зато среди менее привилегированных слоев общества, на другом конце стола, где рекой лилось пиво, никому до нас и дела не было: люди наслаждались жизнью.
   После ужина Дессу, заправившись изысканным вином и бренди, переговорил с механиками, которые сидели за дальним концом стола. К мам, то есть ко мне, Дуайту и Истилу, он вернулся, сияя от удовольствия и потирая руки.
   – Устройство готово! – объявил он. – Экран на месте. Желаете пострелять?
   – Еще бы, – отозвался Истил, осушив свой бокал.
   – Это надо видеть, – сказал Дуайт. – Кейт... ты должна поехать с нами.
   – Должна?
   – Йоо-хо! – провозгласил Дессу, повернулся и вышел из комнаты.
   – Йоо-хо? – спросила я Дуайта, но тот лишь пожал плечами.
   Всего нас набралось человек двенадцать. Мы поехали в автокинотеатр на трех легких внедорожниках. Ночь была ясной, и Дессу (он сел за руль одного из них, сменив смокинг на ватник) не стал включать фары и не велел включать их другим водителям. Сам он ехал впереди, мчась по дороге, освещаемой только луной и звездами, распугивая зайцев и обсуждая с остальными по рации направление ветра.
   Мы остановились у темной громады проекционной. Пока Дессу ругал всех последними словами за то, что никто не сообразил захватить фонарик, я включила свой собственный, достав его из кармана.
   – Молодец, Тэлман, – похвалил Дессу. – Всегда так хорошо подготовлены?
   – Ну, обычно ношу с собой огонек. Дессу ответил усмешкой.
   – У меня есть приятели, Тэлман, которые бы сказали, что это не огонек. Это – фонарик; огонек – то, на чем жарят негров.
   – Серьезно? Ваши приятели на самом деле подонки-расисты, или им просто нравится эпатировать публику?
   Дессу рассмеялся, отпирая дверь проекционной.
   После ночной поездки свет, который зажгли в помещении, показался очень ярким. Пощелкав тумблерами, включили еще вентиляторы, обогреватели и два больших 35-миллиметровых проектора, которые через амбразуры в стене посылали изображение на экран, теперь водруженный на место.
   Сначала я не заметила ничего подозрительного: это было довольно технологичное помещение, хотя и на допотопный лад, с открытой проводкой, трубами, стеллажами для коробок с фильмами вдоль стен и огромным количеством здоровенных рубильников и толстых кабелей. У каждого из двух громоздких проекторов суетились по двое механиков, надевая бобины на валики и протягивая пленки вдоль рычажков и направляющих. Тут я увидела то, что стояло между проекторами. И не могла отвести глаз.
   – Что за ч-ч-ч?..
   – «Эрликон», крупнокалиберный двадцатимиллиметровый пулемет, – гордо объявил Дессу. – Станковый. Ну, разве не красавец?
   Дуайт, который стоял рядом со мной, держа в руке наполовину опустошенный бокал вина, только хмыкнул.
   И вправду, там, где мог бы находиться третий проектор, стоял очень серьезный пулемет. Его рифленая станина была привинчена к бетонному полу; сзади у него были две обитые войлоком скобы, в которые, видимо, нужно было упираться плечами; сверху – большой, почти круглый барабан с зарядами. Угольно-черный металл поблескивал в электрическом свете. Длинный ствол высовывался в бойницу, жерло исчезало в ночи: оно было нацелено на далекий гигантский экран.
   Справа от пулемета загудел проектор. Кто-то раздавал пиво, кто-то еще – затычки для ушей.
   На первой пленке оказались эпизоды воздушного боя времен Второй мировой войны. Черно-белая пленка, похоже, сохранила документальные кадры. Дессу встал к пулемету и, переведя дух, открыл огонь.
   Даже несмотря на то, что в ушах у меня были затычки, а дуло орудия находилось за пределами помещения, грохот меня оглушил. Дессу шевелил губами и безумно скалился, издавая, как я думаю, очередные «йоо-хо», но его голос полностью тонул в канонаде. Хотя над тарахтящим орудием работала вытяжка, забиравшая большую часть дыма, проекционная очень скоро провоняла кордитом и наполнилась сероватым дымом. Бесформенный мешок, свисавший из-под магазина, дрожал и раскачивался, словно в нем метались перепуганные кошки.
   Все столпились вокруг амбразур и смотрели на экран. Я слегка потеснила Дуайта, который не преминул обхватить меня за талию. Наклонившись ко мне, он прокричал:
   – Усраться можно, а?
   Слева от меня стена проекционной будки освещалась чередой запинающихся вспышек. Трассирующие пули, прорезая темную бездну автостоянки, устремлялись к белому небу воюющей Европы, где пикировали и кувыркались «мустанги» и «мессершмиты», а «летающие крепости» в боевом порядке рвались сквозь облака. Ветра почти не было, и в лучах прожектора клубился дым. Потом пушка умолкла.
   На минуту воцарилась тишина, которая сменилась одобрительными возгласами, аплодисментами и свистом. Сияющий Дессу отошел от лафета, растирая плечи; его лицо блестело от пота. Приняв поздравления, он пожал руку Истилу и кое-кому из механиков. Его жена, надевшая толстую куртку поверх облегающего серебристого платья, приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать мужа.
   Как только пулемет перезарядили, вытряхнули мешок с гильзами и сменили пленку, к орудию встал Истил.
   По всей видимости, нас ожидала историческая последовательность событий: теперь на экране бушевала война в Корее, мелькали «сейбры» и МИГи. Пулемет тарахтел в ритме учащенного сердцебиения. Я смотрела на экран. На нем стали появляться дырочки с рваными краями.
   – Вы у нас впервые, Тэлман, – сказал Дессу, когда Истил закончил. – Хотите пострелять?
   Я посмотрела на него, пытаясь определить, чего от меня ждут: согласия или отказа.
   – Очень любезно с вашей стороны, – ответила я. В первый проектор вставляли новую катушку. – Наверное, мы уже дошли до Вьетнама?
   Дессу отрицательно покачал своей круглой головой.
   – Там воздушных боев не густо. Мы сразу перейдем к арабо-израильскому конфликту.
   Мне преподали очень краткий урок стрельбы из пулемета. В основном наука сводилась к тому, что надо крепко держаться, не закрывать глаза и что есть силы давить вот на этот рычаг. У орудия был довольно примитивный прицел, похожий на мишень для игры в дартс, сжатую до размеров ладони. От пулемета пахло маслом и дымом, да к тому же веяло жаром, как от радиатора. Я уперлась плечами в обитые войлоком скобы и почему-то вспомнила упоры для ног на гинекологическом кресле. Должна признаться, во рту у меня пересохло.
   На экране замелькал обратный отсчет: 5 + 4 + + 3 +2 + 1 +; маленькие стрелки, идущие назад, отмеряли оставшиеся секунды. Потом мы оказались над песками Синайского полуострова, снятого в цвете, а небо заполонили МИГи. Я сощурила глаз, прицелилась и нажала на рычаг. «Эрликон» вздрогнул и толкнул меня так, что пальцы чуть не сорвались с рычага. Трассирующие пули бросились в атаку на экран и исчезли за ним в кромешной тьме.
   Я попыталась прицелиться в самолет, который мелькал прямо передо мной, но это оказалось непросто. Все же, подумалось мне, если снаряды проходят сквозь экран, а не рушат опорную конструкцию, это уже неплохо. «Эрликон» отгремел и умолк. Сначала я решила, что его заклинило, но потом сообразила, что истратила весь боезапас.
   Пошатываясь, я спустилась с лафета: в ушах звенело, руки отваливались, плечи болели, все туловище ныло.
   Дессу быстро схватил меня за локоть.
   – Эй-эй-эй, Тэлман, все в порядке?
   – Отлично, – рассмеялась я. – Полный кайф.
   – Во-во.
   В финале экран уже был продырявлен в центре. Еще трое по очереди подходили к пулемету; и Дуайт, и миссис Дессу отказались. Потом Дессу опять вышел на огневой рубеж, застрекотал проектор, и прежде чем снова разразилась пальба, зрители, толпившиеся у амбразур, разразились и восторженными, и негодующими криками.
   На экране возникла физиономия Саддама Хусейна, непроницаемая, мрачная, с застывшим выражением. Из «эрликона» в нее полетели 20-миллиметровые пули.
   На этой короткой пленке Хусейн выступал в разных ипостасях: он проводил военный совет, шагал вдоль ликующей толпы, инспектировал войска и так далее. Потом в сотне футов над пустой стоянкой опять замаячило его лицо.
   Дессу метил прямо в глаза, пока серебристая ткань экрана не превратилась в клочья, которые, свесившись вниз, трепыхались в воздухе: темная сторона – серебристая, темная – серебристая. Широкий лоб, мясистый нос, густые усы были продырявлены. В конце концов, простреливая полосу между воротом и кадыком, Дессу, должно быть, задел какую-то часть конструкции – посыпались искры, и две очереди внезапно срикошетили в ночное небо ярко-красной римской пятеркой. Пушка опять замолчала; исполинское лицо, никак не исчезающее с экрана, теперь лизали язычки пламени; лоскуты ткани скручивались и падали, а иные взлетали ввысь, подхваченные потоком воздуха.
   Опять раздались шумные возгласы и смех. Дессу выглядел как мальчишка, которого заперли в кондитерской. Он кивнул, отер пот со лба и стал принимать рукопожатия и похлопывания по спине, абсолютно довольный собой.
   В дальнем конце стоянки пламя обрамляло разодранный, зыбкий портрет-исполин.
   Когда компания вернулась на виллу, было уже далеко заполночь, и мы с Дессу расположились у него в кабинете, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Все стены здесь были увешаны мечами, пистолетами и винтовками, начищенными до блеска и помещенными в хромированные рамы. Пахло смазочным маслом и сигарным дымом.
   Дессу затянулся, откинулся на спинку огромного кожаного кресла, отчего оно скрипнуло, и забросил ноги на широкий письменный стол.
   – Тэлман, вы себя когда-нибудь причисляли к социалистам? Похоже на то.
   – Очень недолго, в студенческие годы. Неужели заметно? – Я попробовала кофе, единственное, чего я хотела. Все еще слишком горячий.
   – Ага. Знаете себе цену?
   – Приблизительно.
   – Наверно, можете себе позволить быть социалисткой.
   – Наверно, могу.
   Дессу пожевал сигару, не сводя с меня глаз.
   – Коллективистка, да, Тэлман?
   – Пожалуй, да. Мы все входим в какой-нибудь коллектив. Все мы – часть общества. Да.
   – А ваш коллектив – это мы?
   – «Бизнес»? – переспросила я. Он утвердительно кивнул. – Да, именно так.
   – Вы нам преданы?
   – Думаю, я это уже не раз доказывала.
   – В знак памяти миссис Тэлман?
   – Не только. Это сентиментальная причина, если угодно. Но есть и другие.
   – Например?
   – Я восхищаюсь тем, за что выступает «Бизнес», его...
   – А за что, по-вашему, он выступает? – быстро спросил он.
   Я набрала в легкие побольше воздуха.
   – За разум. За рациональность. За прогресс. За уважение к науке, за веру в технологии, веру в людей, в их ум, в конце концов. А не за веру в Бога, или мессию, или монарха. Или в знамя.
   – Так-так. Ладно. Извините, Тэлман, я перебил. Продолжайте.
   – Я восхищаюсь его успехами, его долговечностью. Горжусь принадлежностью к нему.
   – Даже несмотря на то, что мы злобные угнетатели-капиталисты?
   Я рассмеялась.
   – Разумеется, мы капиталисты, но я бы ограничилась этим определением.
   – Многие из молодых сотрудников – от Шестого до Четвертого уровня – посчитали бы ваши слова об инициативе, напористости, успехе и так далее чем-то близким к ереси, близким к предательству.
   – Но у нас же не монастырь и не государство. Пока. Так что ни ересью, ни предательством это быть не может, правда?
   Дессу изучал кончик своей сигары.
   – Насколько вы горды принадлежностью к «Бизнесу», Тэлман?
   – Разве есть международные единицы измерения гордости?
   – Что для вас важнее: наше общее благо или ваши личные интересы?
   Я опять попробовала кофе. Все еще слишком горячо.
   – Джеб, вы что, просите меня отказаться от каких-то взглядов?
   Он прищелкнул языком.
   – Нет, пытаюсь выяснить, что для вас значит «Бизнес».
   – Это же не один человек, а множество. Некоторые мне нравятся, некоторые – нет. Что касается «Бизнеса» как корпорации, я уже сказала, что не чужда корпоративной гордости.
   – Вы на все готовы ради него?
   – Конечно нет. А вы?
   – Нет. Стало быть, каждый из нас, как я понимаю, работает только на себя, верно?
   – Да, но каждый полагается на поддержку и сотрудничество всех остальных, которые помогают нам достичь личных целей. В этом и состоит смысл социальных групп. Как вы думаете?
   – Итак, чего бы вы не стали делать ради «Бизнеса»?
   – Ну, знаете, обычный набор: убивать, пытать, калечить, вот такие вещи.
   Дессу кивнул.
   – Это само собой разумеется. А как насчет жертвенности? Ради чего вы могли бы чем-то пожертвовать, если не ради «Бизнеса»?
   – Не знаю. Может, ради других людей. Все зависит от конкретных обстоятельств.
   Дессу скорчил гримасу и уставился в потолок, как будто ему внезапно наскучил этот разговор.
   – Ну да, конечно, все всегда зависит от конкретных обстоятельств.
   Я проснулась. Темно – хоть глаз выколи. Что за черт, где я? Без одеяла зябко. Кровать... незнакомая. Послышалось звяканье, словно чем-то бросили в стекло. Я втянула носом воздух, отчего-то испугавшись. Пахнет, не как у меня дома, в Лондоне, не так, как в... Глазго, не так, как в Блискрэге... ах, вот оно что, я в гостях у Дессу. Большая Дуга. Я в Небраске. Домик на каменистом берегу. Снова раздался тот же звук.
   В поисках выключателя ощутила под рукой обезьянку-нэцке. Включила свет, чересчур яркий. Вгляделась в зашторенные окна. Меня мучила слабость, голова болела, не то чтобы слишком сильно, но как бы давая понять: накануне я выпила лишнего. Звяканье повторилось. Я уставилась на телефон, стоящий на втором ночном столике.
   – Кейт! – раздался приглушенный зов. Я застегнула верхнюю пуговицу пижамы, подошла к окну и раздвинула шторы. Передо мной возникло бледное лицо Дуайта. Я открыла окно. Снаружи повеяло холодом.
   – Дуайт, что ты тут делаешь?
   На нем была теплая куртка, но похоже, он успел продрогнуть.
   – Можно войти?
   – Нет.
   – Но здесь же холодно.
   – Нечего было выходить из дому.
   – Я хотел с тобой поговорить.
   – А по телефону нельзя?
   – Нет. В том-то и прелесть моего убежища. В нем нет телефона. Можно писать.
   – Что – письма? – в замешательстве переспросила я.
   Теперь и он пришел в замешательство.
   – Почему письма? Нет, концепции записывать и всякую такую лажу, никто не отвлекает.
   – Понятно. А мобильник?
   – Я его отключаю.
   – Но ведь... ладно, не важно.
   – Пожалуйста, впусти меня.
   – Нет. Какое у тебя дело?
   – Здесь невозможно говорить! Я сейчас околею!
   – Я тоже, поэтому выкладывай быстрее.
   – Ох, Кейт...
   – Дуайт, я весь вечер выслушивала разглагольствования твоего дяди. Если у тебя действительно есть ко мне дело, я была бы очень благодарна, если бы ты изложил его как можно более сжато, чтобы я могла снова лечь в постель. Я очень устала.
   Это его явно задело.
   – Я хотел спросить... не хочешь ли ты прийти на премьеру моей пьесы на Бродвее. – Он почесал голову.
   – Твоей пьесы?
   – Ага, – усмехнулся он. – Наконец-то мое имя будет стоять на афишах. Называется «Лучшая мишень». Это нечто! Тебе понравится.
   – Когда премьера?
   – В следующий понедельник.
   – Я постараюсь.
   – Придешь? Обещаешь?
   – Нет, обещать не могу, но постараюсь.
   – Ладно, – он помедлил. Меня уже знобило.
   – Дуайт, у тебя все?
   – Ну... да. Вроде бы. Я покачала головой.
   – Ладно. Спокойной ночи.
   – М-м-м. Ладно, – донеслось до меня. Он стал разворачиваться. Я хотела закрыть окно. Тут он обернулся:
   – Эй, погоди, Кейт.
   – Что еще?
   – Ты... э-э-э... ну, типа, не хочешь, как бы это сказать, ну, провести эту ночь вместе? Что скажешь?
   Я вытаращила глаза. У меня на языке вертелось множество вариантов ответа, но в конце концов я просто сказала:
   – Нет, Дуайт.
   – Послушай, Кейт, нам с тобой будет так клево!
   – Это вряд ли.
   – Будет! Я тобой обалденно впечатлился!
   – Дуайт, так нельзя сказать, а если даже можно, все равно не стоит.
   – Но, Кейт, я считаю тебя очень привлекательной, то есть я никогда еще не западал на женщин твоего возраста!
   – Спокойной ночи, Дуайт.
   – Кейт, не прогоняй меня! Дай войти. Я не буду ничего требовать, не буду на тебя давить, не думай.
   – Нет. Иди домой.
   – Да ведь!..
   – Нет.
   Видно было, как его плечи поникли под объемистой курткой. Облачко пара у него изо рта обреченно поплыло вниз. Потом он опять поднял голову.
   – Но хоть на премьеру-то придешь?
   – Если смогу.
   – Что тебе стоит, скажи «приду».
   – Не обещаю. Иди домой. У меня ноги синеют.
   – Я могу их согреть.
   – Спасибо, не надо.
   – Но ты постараешься прийти?
   – Да.
   – Ты это говоришь, чтобы от меня отделаться?
   – Нет.
   – А ты согласишься прийти в качестве моей гостьи, моей девушки?
   – Только если ты не найдешь себе ровесницу. А теперь спокойной ночи.
   – Отлично!
   Дуайт повернулся, чтобы уйти, и включил фонарик. Я стала закрывать окно. Он в очередной раз обернулся:
   – Ты серьезно считаешь, что моя идея насчет спасательной шлюпки в Каабе никуда не годится?
   – Идея сама по себе неплоха, только чревата летальным исходом.
   Он покачал головой, уходя в ночь:
   – Облом, черт!
   У меня действительно окоченели ноги, и руки, кстати, тоже. Я набрала в ванну немного теплой воды и, закатав пижамные штаны, села на ее край, чтобы отогреть руки-ноги и восстановить в них кровообращение. Потом вытерлась, вернулась в постель и заснула как убитая.

Глава 6

   Ночью шел снег, и утром, когда я раздвинула шторы, снегопад еще продолжался, смягчая пейзаж, добавляя ему выразительности и молчаливого спокойствия. Некоторое время я смотрела, как падают снежинки, потом приняла душ и оделась. Когда я сушила волосы, раздался телефонный звонок.
   – Тэлман?
   – Доброе утро, Джеб.
   – Завтракать будете?
   – Не откажусь.
   – О'кей, через двадцать минут.
   – В вашем доме, я правильно понимаю?
   – Ага, на вилле.
   – Ясно. Как мне туда попасть?
   – Вроде в гараже был грузовик.
   – Понятно.
   Действительно, в гараже стоял большой «шевроле-блейзер». Я забралась на водительское место, завела движок с пол-оборота и покатила по снежным просторам. Дверь гаража закрылась автоматически. Грузовик был оснащен автопилотом, рацией и телефоном, но дорогу я и сама смутно помнила – ошиблась поворотом всего пару раз.
   В плане еды на вилле по-прежнему царил мексиканский стиль. Я сидела вместе со всеми в большой шумной кухне и ковыряла свой «уэвос ранчерос», омлет по-крестьянски, а Дуайт, пристроившись рядом со мной, бахвалился многочисленными связями в Голливуде, распинался о своей пьесе на Бродвее и в целом вел себя так, словно метил на роль самого любимого племянника.