Пьер Бенуа
Забытый

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Пьер Бенуа (1886—1962) — французский писатель, у которого одно из почтенных амплуа в буржуазной литературе — развлекать. Нередко на эту вроде бы незначительную роль выдвигается писатель большого дарования. Детские годы Бенуа провел в Тунисе и Алжире, а также путешествовал по странам Востока, что позволило ему в дальнейшем достаточно ярко описывать события в романах, действие которых происходит не только в странах Европы и Америки, но и в странах Африки, умело используя экзотический материал, местные психологизм и эротику.
   Бенуа с видимым удовольствием выполняет свою развлекательную функцию. Уже успех его первых романов «Кенигсмарк» и «Атлантида» показал ему, в каком направлении двигаться. Им написаны такие увлекательные романы, как «За Дона Карлоса», «Соленое озеро», «Дорога гигантов», «Альберта», «Владетельница ливанского замка», «Прокаженный король». Все они входят в предлагаемое собрание романов этого талантливого писателя.
   Советская литературная критика 20-х годов, когда романы Бенуа первый и последний раз до настоящего времени издавались в России, встретила их в штыки, подчеркивая, что их охотно читают французские мещане. Характерно, что статья о Бенуа в первом томе Литературной энциклопедии, изданном в 1930 году, заканчивается фразой: «…к сожалению, произведения Бенуа в большом количестве проникли и к нам, почти все его романы переведены на русский язык». А на родине писателя почти в это же время, в 1931 году Бенуа избрали членом Французской академии.
   Читателю издаваемого собрания романов Бенуа, наряду с увлекательным чтением, предстоит самостоятельно определить, какая из оценок творчества писателя покажется ему более объективной.
   А. Финкельштейн

 

   В январе 1919 года эскадрон французского кавалерийского стрелкового полка получил приказ переброситься на берега озера Ван, чтобы, совместно с английским отрядом, взять на себя защиту армян, особенно усердно плакавшихся на то, что их режут, истязают, насилуют.
   Когда известие распространилось по эскадрону, я запротестовал самым решительным образом. Мы стояли в то время в Салониках, ожидая отправки во Францию. Эта экспедиция в Армению не обещала ничего хорошего. Я предвидел тяжелый поход, и притом поход не совсем безупречный с точки зрения международного права, так как народы Кавказа, против которых нам пришлось бы выступать, находились в зависимости настолько же от России, как и от Турции. А Франция официально с Россией не воевала. Не стану больше останавливаться на этом вопросе, который неоднократно, и с аналогичной точки зрения, освещался с трибуны Палаты Депутатов.
   В данный момент, повторяю, я протестовал. Я даже сделал попытку поагитировать во втором взводе, в состав которого я входил. Ротмистр, он же полковой адъютант, вызвал меня к себе и дал мне понять, прибегая к выражениям не совсем учтивым, что ефрейтору конных стрелков незачем заниматься политикой, даже иностранной. Он добавил, что, буде я не перестану вмешиваться в то, что меня не касается, он вынужден будет освободить меня от обязанностей квартирьера, которые я временно выполняю вот уже два месяца, к общему удовольствию, смею утверждать. Я сделал налево кругом, не желая рисковать маленькими преимуществами, которыми я пользовался в данное время, во имя принципов, бесспорно мне дорогих, но не настолько, чтоб я готов был принести себя им в жертву.
   Следующие затем восемь дней были исключительно посвящены приготовлениям к отъезду. Погрузить эскадрон кавалерии — Дело не шуточное. Наши скверные фессалийские лошадки ночи напролет бесновались в трюме «Жюльена Фраиссэ», плохенького
   транспорта, который должен был доставить нас в Трапезунд, древний греческий Трапезус. В трюме был настоящий ад. Но зато, как только мы вышли в море, они сразу утихомирились — сущее колдовство! Говорят, ученым это явление известно, и историки, вроде Ксенофона и Лакретеля (младшего), упоминают о нем неоднократно в своих специальных трактатах.
   Последние строки выдают в писавшем человека, получившего некоторое образование. Так оно и есть на самом деле, хотя преувеличивать не следует. Как все те, кто, в противоположности многим ненужным людям не получил при рождении готового состояния, я принужден был покончить с учением в четырнадцать лет, с тем чтобы самому зарабатывать себе хлеб. Ко времени объявления войны я был главным кассиром на фабрике сыромятных кож Лафуркад в По. Фабрика стоит на берегу Гавани Праздношатающиеся, которые с бульвара вдоль берега реки любуются нашими прекрасными Пиренеями, утверждают, что фабрика отравляет воздух ароматами, подобными тем, какие можно обонять в Париже, когда ветер дует со стороны д'Обервилье. В их заявлениях есть доля истины, но может ли это служить основанием, чтобы остановить процветающее предприятие?
   Как видно будет из дальнейшего, мои познания по части счетоводства оказались для меня особенно полезными в тех приключениях, о которых я хочу рассказать; но были у меня познания и другого рода, менее утилитарные. В По есть прекрасное общество, устраивающее собрания, доклады и собеседования. На этих собраниях граждане — любители просвещения — делятся своей образованностью с детьми народа. За четыре года я посетил свыше ста собраний и каждый раз делал заметки, из которых составилось шесть прекрасных объемистых тетрадей в коленкоровых переплетах; я не переставая перечитывал их, пока не выучил наизусть. Да будет мне позволено привести здесь, в разбивку, названия некоторых бесед: «Шопенгауэр и музыка», «Теория разделения власти по Royer-Collard», «Бабеф и революционный коммунизм», «Александрийская философия и ее отношение к промышленности», «Способ орошения в Туа», «Вобан и полиорцетика в XVII веке» и т. д., и т. д. На этом я закончу перечень. Он достаточно показывает — насколько разнообразны сведения, которые мне удалось приобрести, и помогает уяснить — как сильно приходилось мне порой страдать, находясь под командой людей, менее, чем я, просвещенных.
   Не желая оставлять в тени никаких существенных обстоятельств из моей довоенной жизни, я добавлю, что в июне 1914 года обручился со служащей почтовой конторы в Бенежаке. Не получая от меня известий в течение двух лет, она вышла замуж.
   Оба мы были в отношении друг друга безукоризненно корректны.
   Таковы воспоминания, которым я предавался на палубе «Жюльена Фраиссэ», на всех парах уносившего нас к неведомым землям. Опершись о снасти, я смотрел, как лунный свет металлическими бликами играл на темных волнах. В окна салона, отбрасывающие на палубу желтые пятна, я видел группу молодых офицеров за картами. Временами из трюма доносилось ржание. Должно быть, одна из наших фессалийских лошадок видела во сне родную страну.
   Ночь была леденящая. На небе блистали незнакомые созвездия, словно грозди тронутого инеем винограда. Свернувшись в своем углу, на куче скользких канатов, я думал о капризах случая, о своенравности судьбы: четыре с половиной года тому назад в одном юго-словацком городе был убит австрийский эрцгерцог, а из-за этого — главный кассир завода Лафуркад в По, в форме ефрейтора конных стрелков, направляется в данный момент в одну из самых таинственных стран земного шара.
   Английский отряд, совместно с которым нам предстояло действовать, уже прибыл в Трапезунд и, разумеется, расположился в лучшей части города. Обыкновенные рядовые помещались в таких комнатах, какие в отеле Гассион, в По, обошлись бы им не меньше чем в сорок франков в сутки. Я постараюсь в своем рассказе как можно меньше касаться политики, но, право, не могу не заметить, что приятно принадлежать к нации, умеющей так прекрасно устраивать свои дела. Я имею в виду Англию.
   Что касается нас, нас разместили в квартале мусульманском, что имело свои преимущества… с точки зрения поэтичности. Но мало кто из эскадрона — не исключая и начальства — был в состоянии оценить эти преимущества. Было лишь одно заметное удобство: водопои были в двух шагах, и нам не приходилось тратить много времени на уход за своими фессалийскими лошадками. Свободные часы мы проводили, блуждая по темным уличкам города. В нагорной своей части он напоминает По; в низменной — ни малейшего сходства.
   Мы пробыли в Трапезунде около двух недель, пока в одну прекрасную ночь английский отряд не ушел, не предупредивши нас. Эти господа предпочитали путешествовать сами по себе. Мы быстро посвязывали свои мешки, и на следующий день еще не рассвело, как мы уже выступили из города, направляясь навстречу судьбе.
   Я не намерен говорить о различных эпизодах нашего путешествия. К тому же меня настолько поглощали мои обязанности, что я достаточно равнодушно смотрел на все более и более любопытные картины, открывавшиеся нашим взорам. Как во время самых обычных маневров, мне надо было тотчас по прибытии на место стоянки организовывать расквартирование. И начинались бесконечные претензии! Мы не получали больше газет из Франции, — и к лучшему, так как в то время они были переполнены подробностями приема, который население рейнских провинций оказало нашим товарищам — оккупационной армии. К чему — они там? мы — здесь? К чему эта прогулка по ужасной гористой стране?
   Французскому солдату в высокой степени присущ инстинкт равенства. Недаром казармы — единственные общественные здания во Франции, на фронтоне которых не выгравировано это слово. Оно было бы там совершенно излишним.
   Больше месяца провели мы в пути, а смысл нашей экспедиции по-прежнему оставался нам неясен. Кругом все было мирно, и люди, которых мы встречали, в весьма небольшом, впрочем, количестве, спокойно занимались своими несложными делами.
   Наконец, к концу апреля, мы как будто достигли цели наших странствий. Однажды утром мы только что переправились через речку Битлис и собирались подняться к деревне Зэарет, на вершине невысокой горы, как увидели приближавшуюся к нам кучку смертельно перепуганных стариков и детей. Начальник отряда с трудом добился от них объяснений.
   — Итак! — объявил он, повернувшись в седле, — мы у цели! Смелее, молодцы! Эти несчастные сообщили мне, что все население деревни перебито вчера. Только они и уцелели.
   Мы обнажили сабли и пустили лошадей рысью.
   Ужасное зрелище представилось нам в несчастной деревне. Всюду обезглавленные трупы. Люди Востока в жестокости своей проявляют изобретательность и богатство фантазии, о которых во Франции не имеют понятия. Я предпочитаю не останавливаться на подробностях.
   В центре деревни мы спешились. Я ожидал распоряжения о расквартировании. Не скажу, чтобы мне улыбалась мысль размещать своих товарищей по домам, в которых можно было на каждом шагу натолкнуться на останки человеческие.
   Старший офицер подошел ко мне.
   — Пендер, — сказал он мне, — придется-таки как-нибудь устраиваться. Погода портится. Вы не намерены, надеюсь, оставить нас на ночь под открытым небом?
   — Господин офицер, — отвечал я, — было бы, пожалуй, осмотрительнее выждать распоряжений господина начальника.
   — А в самом деле, — заметил другой офицер, — командира что-то не видно. Ох! Проклятое ремесло! Хоть бы мне кто-нибудь объяснил, что мы делаем в этой стране…
   В это время появился начальник отряда. Видно было, что он настроен прескверно. Не скупясь на удары ногой в мягкие части тела, он толкал перед собой препротивного старикашку в шапке в виде сахарной головы. Одного из убийц, должно быть.
   — Произошла ошибка, — сказал он. — На коней! Мы уходим! Эй, вы там, — кто это вам велел расседлать лошадей?
   — Командир, — переспросил старший офицер, сделавший распоряжение, — мы, значит, не остаемся здесь? А кто же защитит этих несчастных? Кто накажет убийц?
   — Повторяю вам, — произошла ошибка, — завопил командир, вне себя от гнева. — Я только что сделал расследование. Убитые — турки, убийцы — армяне. А наш приказ говорит о защите убиваемых армян от убийц — турок. Должны же и они быть где-нибудь. Мы обязаны их разыскать! Все на коней, и пошевеливайтесь !
   Маленькие дети и старые турки в ужасе подняли плач и крики, увидев, что мы уходим.
   Понурив головы, выехали мы из Зэарета.
   — А хуже всего то, — прошептал едущий рядом со мной стрелок Сироден, — что все это даже не зачтется на чин.
 
   Два месяца колесили мы вдоль и поперек по этой проклятой стране. И всюду повторялось одно и то же. Попадаем мы в деревню, все жители которой перерезаны. Наводим справки, и всегда: палачи — армяне, жертвы — турки. Понять ничего невозможно!
   — Господин командир, — заговаривали два-три раза офицеры, — уверены ли вы, что приказ…
   — Я умею читать, смею думать, — отвечал тот обиженным тоном.
   Тем не менее в тот вечер, придя к нему за распоряжениями, я застал его перечитывающим приказы. И сам я, осторожности ради, проглядел их. Сомнения быть не могло: речь шла именно о турках — убийцах и жертвах — армянах. Следовательно? Положительно, тайна была необъяснима.
   Офицер второго взвода, с довольно вредным направлением ума, посмеивался, говоря, что пославшие нас, очевидно, не очень-то осведомлены. Полковник пригрозил ему арестом.
   Как бы то ни было, неопределенность положения начинала деморализовывать солдат. Они роптали. Даже ординарцы обменивались скептическими замечаниями. Я горжусь тем, что не поддался тогда общему настроению.
   — Правительство, — говорил я, — послало нас сюда. Правительство имеет свои основания. Когда-нибудь они выяснятся для нас. Будем искать.
   Мы искали. Всюду и всегда — то же самое. В какую бы деревню мы ни вступили, по всем улицам — трупы убитых турок. Армянские нотабли выходили к нам навстречу и обращались к нам с цветистыми речами, — все они очень красноречивы. «Благородные солдаты прекрасной Франции, — говорили они, — будьте всегда, всегда защитниками слабых и угнетенных». После чего они старались сбыть нам на память об их стране какие-нибудь местные изделия, по ценам «вне конкуренции».
   Искали мы неутомимо, и случилось то, что должно было случиться: мы совсем перестали встречать и турок, и армян — мы заблудились.
   Никогда не забуду тот вечер, когда, в единственной комнате маленького глинобитного домика, начальник наш, развернув карту, убедился, что на ней не обозначены те горные тропинки по которым мы блуждали последние два дня. Не обозначено и озеро с покинутой жителями деревушкой на берегу, в которое мы остановились. При лунном освещении, в грозном хаосе скал она полна была тайны.
   Офицеры переглянулись.
   — Мы слишком уклонились к западу, — сказал один ш них.
   — К югу, — возразил другой.
   — К северу, — ввернул третий.
   — Довольно, — остановил их командир.
   На мгновение водворилось тяжелое молчание.
   — Знаете ли, — начал снова командир, — я предпочел бы чтобы здесь было пошумней. Зловещее место.
   — Не так громко, если разрешите, командир, — сказал старый ротмистр. — Не надо, чтобы люди догадались. Пойду, расставлю часовых, а завтра видно будет.
   Всю ночь я глаз не сомкнул. Луна медленно обходила озеро Потом сразу исчезла за скалами. Воцарился полнейший мрак И все та же тишина, тишина! Который час? Может быть, нет еще и двенадцати. Ох! Теперь в Париже другие Стрелковые ефрейторы в квартале военного училища выходят из кино и направляются в прекрасные кафе, блестяще освещенные, поиграв в манилью на крытых красным бархатом столах.
   — Ефрейтор Пендер!
   Я вскочил на ноги. День давно начался. Передо мною стоял офицер моего взвода.
   — Ступайте! Начальник требует вас к себе.
   — Слушаюсь, господин офицер.
   Я последовал за ним. Стрелки, должно быть, чуяли недоброе. Они совещались между собой, встревоженные. Наши фессалийские лошадки беспокойно топтались и дергали привязи. Даже их удивляло, что мы все еще не снимаемся с места.
   Идя вслед за офицером, я пристально смотрел вокруг. Тени ночи не увеличили размеров окружающих нас гор. Напротив того, при дневном свете они казались еще величественней. Мы были на дне своего рода воронки. Я искал глазами дорогу, по которой мы добрались сюда, и не находил ее.
   — Войдите, Пендер.
   Я очутился в комнате, — употребляя привычный термин, — командира. Там собрались все офицеры, а также вахмистр, корсиканец Альдобрандини, и ефрейтор — мулат Виржилиус.
   — Ефрейтор Пендер, — сказал начальник, — подойдите ближе.
   Он предложил мне папироску. Такое вступление не могло не заставить меня насторожиться.
   — Вы, — продолжал он, — один из самых умных унтер-офицеров эскадрона.
   У меня мелькнула мысль сказать ему, что я не унтер-офицер, потому что только исполняю обязанности квартирьера. Но он добавил:
   — Один из самых умных и самых образованных. Можно ли было возражать? Я промолчал.
   — Наши вчерашние опасения подтвердились. Мы заблудились. Не надолго, должно быть, но пока заблудились. Немыслимо весь эскадрон направить по пути, который может оказаться неверным. Нам придется подождать здесь, пока разведчики не найдут дороги, которая помогла бы нам с минимальной затратой сил выбраться из этой каменной дыры. Младший офицер Одуэн исследует путь на восток, по которому нам, вероятно, и придется идти, хотя это будет возвращением вспять. Я предпочел бы другой, если бы это оказалось возможным. Ефрейтор Виржилиус поэтому произведет разведку к югу, вахмистр Альдобрандини — к западу. Вы, ефрейтор Пендер, должны направиться на север. Все ли поняли?
   Ни за что на свете я не согласился бы признаться, что не понял. К счастью, вахмистр Альдобрандини решился запросить Дополнительных инструкций.
   — Мы поедем в одиночку, господин начальник? — спросил он, с тем ужасным акцентом, который вызывал ироническую веселость в стрелках-парижанах.
   — Возьмите каждый по одному стрелку. Скоро, должно быть, вам преградят путь скалы. Вы оставите тогда лошадь на попечении солдата и отправитесь на розыски пешком.
   — На какое расстояние должны мы произвести обследование? — спросил ротмистр Одуэн.
   — Точно определить трудно, так как я не знаю, в какие условия местности попадет каждый из вас. Во всяком случае, не отсутствуйте дольше двух дней. Излишне добавлять, что мы будем ждать, сколько понадобится. Но, в общих интересах, старайтесь не заблудиться.
   — Когда мы должны выехать, господин начальник?
   — Чем раньше, тем лучше. Наметьте сейчас же стрелков которых вы возьмете с собой.
   Что касается меня, я выбрал кавалериста 1-го класса по имени Собион, родом из Байонны. Час спустя мы выехали из лагеря и направились к северу, узким ущельем между горами, настолько высокими и так близко подходящими друг к другу, что далеко вверху виднелась только узкая ленточка бледно-голубого неба.
 
   — Собион! — крикнул я, — скорей, скорей сюда!
   Он немного отстал, сойдя с лошади, чтобы что-то поправил в седле. На мой зов он прибежал, ведя лошадь на поводу.
   — Посмотри-ка.
   Радостное восклицание…
   Ущелье, которым мы ехали вот уже двадцать четыре часа, остановившись за это время только один раз на час или два, чтобы немного отдохнуть, — вдруг расширилось. Как ручеек впадает в реку, так узкая горная дорожка вливалась в прекрасную дорогу, вьющуюся по склону горы.
   Дорога была обсажена большими кудрявыми вербами, и мы с изумлением убедились, что проложена она человеком. И поддерживается, очевидно, в прекрасном состоянии, лучше многих дорог во Франции.
   — Вернемся в лагерь, — предложил Собион.
   — Погоди, погоди, — отвечал я; я не мог отказать себе в удовольствии пустить мою кобылу Микет галопом по этому прекрасному шоссе. — До чего красиво! Посмотрим, далеко ли идет эта дорога!
   Похоже было на то, что очень далеко.
   — Собион, смотри.
   — Столб, обозначающий километры, — сказал он, останавливаясь перед прямоугольным камнем с высеченными на нем какими-то знаками.
   — Пожалуй, не километры, Собион. Не следует забывать, что метрическая система принята не во всех странах. Есть страны высококультурные, как Англия, например, которые не признают ее. Проедем дальше — нет ли второго столба, — заметив точно по часам, когда отъедем от первого.
   Через семь минут мы подъехали ко второму столбу, точно такому же, как первый.
   — Еще семь минут, Собион, и если мы попадем на третий столб, значит мы в стране, где умеют поддерживать в порядке дороги и мосты.
   Так и случилось. Семь минут спустя мы подъехали к третьему столбу. Собион захлопал в ладоши.
   — Хорошая все-таки вещь образованность… — сказал он.
   — Тут, — говорю я, — дело не столько в образованности, Собион, как в умении рассуждать правильно. Вот если бы я мог прочесть, что написано на этих камнях, — тогда это была бы образованность.
   Я попытался, но вынужден был сознаться в своем невежестве.
   — Все равно, — сказал Собион, — ты здорово на высоте положения.
   Не стану скрывать, что его похвалы подхлестывали и возбуждали меня не меньше, чем свежий ветерок, с утра поднявшийся в горах.
   — Как же нам теперь быть? — спросил Собион.
   — Дело ясное, — отвечаю я. — Мы могли бы вместе вернуться в лагерь. Но у меня другой план. Ты вернешься один и расскажешь господину начальнику то, что видел: прекрасную дорогу с мостиками и километровыми столбами, не хуже дороги из Ларуна в О'Бон. Я же останусь здесь. Ты понимаешь — не без того, чтобы на этом шоссе бывали проезжие. Любопытно узнать, что за народ? Видишь там, наверху, хижину, вроде пастушьей? Я расположусь в ней с Микет и в ожидании вас займусь своими денежными счетами, которые я запустил за последние восемь дней.
   Сказано — сделано. Собион уехал. Довольно ленивый по натуре, он, наверное, не прочь был бы остаться. Но я заметил, что в то же время он заранее предвкушал удовольствие, какое получит при виде восторга наших товарищей, когда эскадрон выедет на прекрасно содержимую дорогу. Я и в самом деле ни минуты не сомневался, что предпочтение будет отдано нашему маршруту.
   Было около двенадцати часов, когда я остался один. Я рассчитал, что Собион попадет в лагерь на другой день, часов в шесть утра. Эскадрон передвигается медленней, чем отдельный кавалерист, — нельзя было поэтому надеяться, чтобы наш эскадрон прибыл к месту, где я его ожидаю, раньше вечера второго дня.
   Держа Микет под уздцы, я взобрался с ней к маленькой хижине. В ней никого не было. Я удобно расположился там, а стреноженная Микет тотчас увлеклась сочной, аппетитной травой, покрывавшей площадку. Было холодно, но терпимо. Дым от моей трубки ровным синим столбиком поднимался в чистом горном воздухе.
   Я провел прелестный день. Если бы я мог приготовить себе одно-другое горячее кушанье, я был бы на верху блаженства. Но у меня было с собой только одно огниво, а путешественникам, утверждающим, что с его помощью можно зажигать сухие сучья, — доверять не следует. Я пробовал не раз, — и всегда безуспешно.
   Под вечер, чтобы порассеяться, я прошел в роскошный кедровый лес, начинающийся у самой дороги. Ни одной птицы, или, может быть, они уже улеглись. Царила тишина, хватающая за душу. Внезапно раздался легкий металлический звон. Я нагнулся, поднял предмет, на который споткнулся, и с удивлением констатировал, что это коробка из-под сардин, английского происхождения. Это открытие, вместо того чтобы успокоить меня, привело, напротив, в смущение. Мрак быстро надвигался. Я поспешил вернуться в хижину.
   Спал я не просыпаясь. А когда утром раскрыл глаза, солнце поднялось уже высоко. Я вышел из хижины, чтобы совершить омовение в небольшом ручейке, мелодично журчавшем в нескольких шагах. Микет еще дремала в хижине. Я не взял ее с собой. И слава богу!
   Ручей протекал по склону горы, между хижиной и шоссе, в расстоянии ста метров примерно от последнего. Только я освежился прекрасной прозрачной водой, как до слуха моего явственно донесся стук лошадиных копыт. Эскадрон! Ах, милые друзья! Как они поспешили! Я бегом пустился вниз по склону, им навстречу. В утренней дымке я различал уже на дороге большую группу всадников.
   Я был почти у самой дороги, как вдруг сразу остановился и только-только успел притаиться за большим камнем…
   По дороге ехали не мои товарищи.
   Это не были мои товарищи, это были… были люди, каки я никогда не видал, или, вернее, каких не мог рассчитывать встретить в подобном месте.
   В 1911 году, когда принадлежавшая мне облигация города Сан-Себастьяна вышла в тираж и мне выплатили тысячу франков, — я употребил эти деньги на поездку в Париж и в столице попал на спектакль в театре Шателэ. Давали «Михаила Строгова». Не стану передавать содержания всем известного произведения. Напомню только, что курьер Мишель, вместе со своей невестой, кроткой Надей, по долгу службы заброшен ко двору эмира татарского хана Феофара. Я, как сейчас, вижу толпу великолепных татарских всадников, вооруженных луками и мечами, с синими бородами, в стальных шлемах и кольчугах… Так вот: всадники, проезжавшие мимо меня, словно прямехонько явились из Парижа. Те же луки, мечи, те же шлемы, кольчуги, синие бороды. Лошади у них, как и полагается, были покрыты под седлами тигровыми шкурами. Словом, все аксессуары были налицо. Но изумление мое не знало границ, когда я увидал, непосредственно вслед за этими воинами и в таких же точно костюмах, — двух татар-мотоциклистов со своими мотоциклетками. Уж, конечно, в Шателэ не позволили бы себе преподнести публике такой чудовищный анахронизм.
   Надо прибавить, что все татары бросали по сторонам взгляды далеко не кроткие. Я теснее прижался к своему камню, смертельно боясь, как бы не заржала Микет. Но бедняжка спала и не выдала.