"По вечерам, когда я бываю свободен, заскакиваю обычно к соседям.
У Тони и Кости сидят две соседки. Судачат о посольских новостях...
Вообще-то нашим женщинам плохо за границей. Работы для них мало. обеспечить ею всех женщин невозможно. И потом, Москва - город большой, закончил работу и отправляйся восвояси домой. А здесь и после работы все вместе...
Два-три раза в неделю смотрим в посольстве кино. Все больше старые ленты. Новые бывают раз-два в месяц. Иногда предпринимаем культвылазки в город. Экраны Дели забиты продукцией Голливуда. В массе своей это дешевое киноварево. Хотя не совсем такое, как об этом иногда пишут у нас в печати: их спасает то, что актеры играют блестяще. В фильмах ужасов разыгрываются такие страсти, что я - смешно, конечно! - придя домой, заглядываю под кресла и кровать, в шкафы: ищу вампира, ведьму или труп. И, честное слово, раза два даже засыпал, не гася свет!"
В дверь постучали.
- Войдите!
- Привет, Картенев, - консул повертел перед носом Виктора конверт. Пляши. Днем хотел отдать, ты был на встрече. Час назад проходил мимо, у тебя свет не горит.
Консул посидел минут пять, выпил рюмку коньяка и ушел.
Письмо от Анки. Виктор осторожно надорвал конверт, достал вчетверо сложенный листок, медленно его развернул:
"Витюша, любимый!
Какая нынче воистину русская зима в Москве - славный морозец, снегу по горло, ветра почти нет. Деревья в белых шапках, во дворах снежные бабы, катки сверкают огнями.
А тебя нет. Так давно нет. Ночами во сне ищу тебя, кричу, плачу. Мама будит, успокаивает. А я засну - и все повторяется. Боже, да разве я виновата, что родилась бабой! Бегу по лестнице в институте, слушаю лекцию, смотрю фильм - и ловлю себя на том, что думаю о тебе, тоскую о тебе...
Ах, ну зачем я только связалась с этой диссертацией! Словно нельзя было сделать ее через три, пять лет. Но теперь бросить не могу. Ты же меня знаешь, мое железное правило никогда не бросать начатое на половине дороги.
Впрочем, не знаю, выдержу ли свой принцип на этот раз. Иногда охватывает непреодолимое желание бросить все к чертям, купить билет и прилететь к тебе. Ты не смотри на эти капли на письме, это не слезы, это я не насухо вытерла руки после мытья. Хотя реветь мне иногда так хочется, что сил никаких нет сдерживаться. Особенно Невыносимо после института или в праздники. Все наши знакомые замужние пары веселятся, все счастливы (даже если и несчастливы), топят тоску в песне, вине, пляске.
А мне и этого не дано, я забиваюсь в угол и... Ты еще не знаешь мое состояние. Черная меланхолия по сравнению с ним пустяки...
Вот я и поплакалась тебе, мой далекий, мой единственный. Имею же на это право хоть раз в год?..
А в остальном - все более-менее в норме..."
"Все хорошо, прекрасная маркиза!" - едва не застонал Картенев. Он не помнил, как на столе оказалась бутылка виски, не помнил, много ли пил. Сон его был мертвый, без кошмаров, без сновидений - полное забытье. Утром он с удивлением посмотрел на полупустую бутылку, выпил стакан черного чаю, нехотя пошел в посольство.
Ему не работалось. Он пытался что-то писать, читать, но буквы расплывались. Сказавшись больным, он в одиннадцатом часу ушел домой, лег в постель и продремал до вечера. Потом, сидя на кровати, бездумно листал дневник...
Картенев вышел на улицу, постоял у подъезда, потом пошел - все быстрее, быстрее, и вот уже едва не бежал по слабо освещенным дорожкам сонного городка. В некоторых окнах еще горел свет. Но он не манил, а отпугивал Виктора. Какая-то крупная птица, тяжело хлопая крыльями, пролетела над самой его головой. Издалека доносился вой шакалов, чье-то хрюканье, чье-то рычанье. В траве прошуршала змея, замерла. И впервые Картенев спокойно подумал, что он не боится даже кобры, даже королевской... Глава
семнадцатая
МЫСЛЕННЫЙ ДИАЛОГ РАДЖАНА С ОТЦОМ
"Раджан": Отец, как часто, засыпая И вознося хвалу богам За день, что прожит был И честно и без горя, Как часто я молил богов О том, чтобы они здоровье Тебе послали. И удачу В делах, в торговле...
"Раджан-старший": И в любви! Не так ли, сын мой ненаглядный? Любовь она всем миром движет.
"Раджан": И - ненависть!
"Раджан-старший": Ты прав, пожалуй...
"Раджан:" Любовь - как ясный день души, А ненависть- как ночь в грозу. Душа - клубок, набор, сплетенье Всей гаммы чувств, и планов, и надежд.
"Раджан-старший": Ты помнишь маму?
"Раджан": Маму? Очень смутно. Мне слово "мама" мысли навевает О чем-то теплом, ласковом и добром.
"Раджан-старший": Да, вот душа - без хаоса и гаммы Светилась вся одною добротой. А было так: в тяжелую годину Ты заболел холерой. И она Тебя у царства вечного забвенья, Своей рискуя жизнью, вызволяла. И вызволила дважды родила! Но умерла сама. Судьбою правят боги!
"Раджан": О, черный день! О, черная година!
"Раджан-старший": Нет-нет, она богов благодарила: "Он жив! Он жив! Я ухожу с улыбкой".
"Раджан": Ты тоже дважды жизнь мне дал, отец. Лет в семь, я помню, я тонул. Меня ты спас.
"Раджан-старший": Да, еле откачали. Везуч ты, сын. Счастлив твой гороскоп... В нем, между прочим, говорится, Что чужестранка молодая Тебе пошлет и горе, и страданья.
"Раджан": За те счастливые мгновенья, Что пережил я с Беатрисой, Отец, готов я муки ада На веки вечные принять.
"Раджан-старший": Любовь! И вот мой сын готов Забыть свое гнездо родное. И даже Родину забыть.
"Раджан": Отец, но ты ведь сам сказал: "Любовь - она всем миром движет!"
"Раджан-старший": Сказал. И повторить готов. Но у нее, как мудрецы толкуют, Есть господа и есть рабы. Такое рабство поначалу, Я знаю, сам любил когда-то, Нам сладко, радостно, желанно. Но вот приходит час похмелья И жить не хочется на свете.
"Раджан": И, тем не менее, скажи Хотел бы ты возврата "рабства"?
"Раджан-старший": Сын, сердце, грудь моя - сплошное пепелище. Грез, замыслов, любви, страстей.
"Раджан": И все же?
"Раджан-старший": Все же... да, хотел бы. Но не рабом, а господином Хотел бы быть в любви своей. И не за ней бежать за океаны, А чтоб она у ног моих лежала Как верный пес!
"Раджан": Печальная любовь.
"Раджан-старший": Печальная? Свободная, как птица От путь, и клятв, и обязательств.
"Раджан": Такой свободы я не жажду.
"Раджан-старший": Я об одном, мой сын, мечтаю: Тебя счастливым видеть дома. И чтобы род наш древний жил, Чтоб внуки старость украшали Мою.
"Раджан": Отец! Ужели я прощен!
"Раджан-старший": Коль ты иных путей не видишь
к счастью, Я все готов принять, со всем
смириться.
"Раджан": О боги добрые, я вас благодарю За радости и горести земные. За одоленье тяжких испытаний. И за любовь к прекраснейшей из женщин!
"Раджан-старший": О боги, добрые, спасите Его от рока гороскопа. В пять тысяч лет ведь раз бывает, Что звезды, дрогнув, вдруг слукавят. И вместо черного проклятья Шлют счастье.
Глава тринадцатая ВИДЕНИЯ ДАЙЛИНГА
Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь...
"Боже, какие ужасные кошмары преследуют меня. неужели это все было со мной когда-то? За что так жестоко караешь раба своего, Господи...".
Когда Роберт решил взять Лауру с собой в Штаты в отпуск, он полагал и вполне резонно - что в Вашингтоне ему не придется задержаться надолго. Отчет был подготовлен заранее. На решение текущих вопросов в ЮСИА и в Госдепартаменте уйдет не более одного-двух дней. А там - путешествие на автомобиле на Юг. Майами. Пляж. океан.
Особый интерес у руководства ЮСИА вызвало его предложение о необходимости всемерно раздувать в зарубежной американской пропаганде теорию "конвергенции" - о неуклонно сходящихся - а отнюдь не параллельных! - путях развития капитализма и социализма, которые на каком-то этапе их эволюции сольются в одну, единую формацию.
- Эта теория, - заявил Дайлинг на заседании Совета по контрпропаганде, - идейно разоружит значительную часть левых сил, деклассирует наименее стойких, парализует колеблющихся. естественно, если обе формации трансформируются и в конце концов абсорбируют друг друга, какой смысл бороться, страдать, приносить жертвы? Правда, здесь существует определенная опасность дезинформировать преданные нам умы, невольно подтолкнуть их на преднамеренное сползание влево. Однако шансы возникновения обратной реакции ничтожны и ее легко предотвратить, в худшем случае нейтрализовать.
В эти три дня Лаура много бродила одна по Вашингтону. По его паркам и музеям. осматривала памятники. Наблюдая за детьми, игравшими на набережной Потомака, зеленых лужайках, на тихих улочках Чеви Чейз или Силвер Спринг, она нет-нет да и прикладывала руку к тому месту, где уже билось в ней второе сердце. Сердце ее первенца. Дайлинга-младшего (она была уверена, что родит мальчика). И извечная радость женщины, готовящейся впервые стать матерью, мешала ей видеть нередкие косые брезгливые взгляды. Слышать отпускавшиеся по ее адресу за ее спиной - шипящие реплики:
- Ку-клукс-клан безмятежно спит, и цветные бестии удобно уселись на шее белых!..
Она долго стояла в одиночестве перед памятником Линкольну. Тихо молилась: "Большой отец! Линкольн-саб! Сделай так, чтобы я и мой сын были счастливы. Чтобы наш Роберт любил нас и был с нами. Сделай так, ради всего святого на свете, и я клянусь, больше никогда ни о чем не попрошу ни небеса, ни людей". Упав на колени, плакала. Плакала, улыбалась. Еле слышно повторяла вновь и вновь слова своей молитвы. линкольн как бы в раздумьи смотрел вдаль. По-хозяйски прочно сидел в кресле, крепко взявшись за поручни, молчал. Она и не ждал, что он заговорит, как иногда говорили каменные боги в индийских храмах. Просто плакала от счастья. И трепетно молилась Доброму Богу страны своего Роберта.
Наконец, на исходе третьего дня их пребывания в Штата, Роберт объявил:
- Едем!
И вот они мчатся на Юг в его просторной, удобной машине. Лаура не переставала удивляться богатству этой страны. Его страны. Беспечному виду сытых, счастливых людей. Вспоминала Индию. Сравнивала ее с Америкой: изобилие, которое здесь сквозило напоказ со всем, с нищетой, которую там ничем нельзя было прикрыть, никак невозможно было спрятать. Конечно, Роберт не показывал ей изнанку Штатов. С их миллионами безработных. С их очередями за похлебкой, пособиями. С мощными забстовками, сотрясающими страну время от времени до основания. С трущобами, где люди заживо гнили. Да ведь можно было бы возразить, что и в Индии не все сплошь нищета. Что там живет один из самых богатых людей на земле. Что тысячи людей купаются в такой роскоши, которая многим, даже очень богатым американцам, и во сне не снилась. Но общий вывод был бесспорен: здесь - богатство, там - нищета. Однако Лаура о той нищете уже думала как-то равнодушно. Это - страна ее Роберта. А значит и их сына. А значит - и ее. Место жены - рядом с мужем. И какое ей, в конце-концов, дело до того, что где-то там, далеко!
Через три дня пути они остановились под вечер в мотеле недалеко от Майами. Было ветрено, хмурое небо рано опустило на землю сырые сумерки. Ветви деревьев резко стучали в окна. Зябко кутаясь в теплый халат, Дайлинг сидел на диване. Отхлебывал из большого стакана "Блэк дог". Листал вечернюю газету. Лаура вот-вот должна была прийти из аптеки, расположенной в трех кварталах от мотеля, куда она отправилась за какими-то мелочами. Отбросив газету, Роберт закрыл глаза. В Вашингтоне он каждый вечер спешил к Лауре. раза два вырывался с работы днем. По нескольку раз на день звонил. Боялся оставить е слишком долго одну. Какая-то смутная тревога не покидала его. Теперь он успокоился.
"Судьба одарила меня Лаурой на старости лет, - думал Роберт. Сколько знал я женщин, и все что-то от меня хотели, требовали. Высчитывали. Лаура ничего не высчитывала перед той, первой ночью в Дели".
Да, с Лаурой все было иначе. Она сама была иной. И Роберт мучительно чувствовал, что что-то он ей, самой единственной, самой желанной, не договаривает. Что-то не доделывает. Что-то не додумывает. И все пытался восполнить лаской. нежностью. Он и сам не знал раньше, сколько нежности может вместить его сердце. Видно, за всю жизнь не растратил он и малую часть из того, что было ему отпущено. То, что тратил на других, было не нежностью.
Сквозь дремоту Роберт услышал, как вернулась Лаура. Она подошла, опустилась перед ним на колени. Не открывая глаз, он гладил ее волосы. Лаура тихонько взяла его руку, приложила ее к своему животу. Он ощутил несколько слабых биений. Новая жизнь. Его жизнь...
Все, что было потом, Дайлинг воспринимал как кошмарный сон. Ибо разве такое возможно, мыслимо наяву? И где - в его стране, в его любимой Америке, в самой лучшей стране на свете?! Кто-то больно схватил его за руки. Вывернул их за спину. Кто-то умело всадил ему в рот кляп. Кто-то сильно ударил в солнечное сплетение. Открыв глаза, Роберт увидел в комнате троих рослых мужчин в черных полумасках. Двое держат его. Третий схватил Лауру за волосы. Ударил наотмашь ребром ладони по шее. С силой швырнул на пол.
"Джим Кроу, - мелькнула у Дайлинга мысль. - Но ведь она не негритянка! Она - индуска!" - мысленно кричал он. Кричал, как ему казалось, оглушающе. Но сквозь кляп слышалось лишь глухое мычание. Его еще раз ударили по лицу. теперь били кастетом. Его держали так, чтобы он мог видеть, как Лауру насиловали. И били. Били головой об пол. били ногами по животу. Били каблуками по пальцам.
- Сука цветная!
Его ударили еще несколько раз. Он потерял сознание.
Когда он очнулся, в комнате стояла неправдоподобная, угрожающая тишина. Стекла окон были разбиты. Повсюду валялись осколки. С трудом повернув окровавленную голову, он увидел Лауру. Она неподвижно лежала на полу лицом вверх, широко раскрыв глаза. "Убили!" - ужаснулся Дайлинг. Превозмогая боль, он подполз к ней. Приник ухом к груди. И вдруг похолодел, услышав ее голос. Ровный. Спокойный. Громкий:
- Я - лотос. не рвите меня. Я хочу жить.
И замерла, затихла. широко раскрытые глаза ее по-прежнему глядели в потолок.
У Дайлинга не было слез. Неся Лауру на руках к машине, он думал лишь о том, чтобы не причинить ей боли. Бережно уложив ее на заднее сидение, сел за руль. Осторожно тронул автомобиль. Через полчаса он подъехал к частному родильному дому. Дежурный врач любезно приветствовал Дайлинга, не обратив, казалось, внимания на его растерзанный вид. Он вызвал двух санитаров и сам вышел к машине. Дайлинг ждал на лестнице, у входа. Прошла минута. Другая. Санитары с пустыми носилками вернулись в помещение. За ними шел врач.
- Послушайте, что это значит? - крикнул Дайлинг, схватив врача за руку.
- А это значит, мой милый, - сказал тот, резко высвобождаясь, - что ты со своей крошкой заблудился. Адрес не тот. В этом доме с самого его основания не было черных. И не будет.
- Но ведь она не негритянка. Она - индуска.
- Какая разница? Цветная.
- Но ведь она умирает, доктор.
- Пусть лучше умрет сегодня одна цветная, чем завтра - все мои пациентки.
- Да я тебя в каталажке, мерзавец, сгною! Я из госдепартамента, я...
- А по мне - будь ты хоть сам президент! - врач плюнул ему под ноги. - Проваливай, да поживее. тут тебе не Вашингтон. Сейчас кликну своих парней - тогда тебе и твоей милашке и госпиталь не понадобится. Ну!..
Теперь Роберт Дайлинг плакал. Плакал все время, пока вез Лауру через ночной город. Город, сиявший разноцветными огнями рекламы. Плакал, пока ехал в полутемный район смрадных трущоб. Туда, где находился родильный дом, доступный для его Лауры...
Позднее он старался не вспоминать того, что произошло страшной ночью в мотеле под Майами. И после нее. А если воспоминания одолевали его, старался побыстрее накачаться виски. Когда он увидел, что память сильнее алкоголя, он начал посещать тайные притоны. Впадая в полузабытье от героина или морфия, он не переставал видеть перед собой полные ужаса и страдания, беззащитные, молящие о помощи глаза Лауры, лежавшей на полу.
Она улетела в Индию дней через пять. На другой день после выхода из родильного дома. Осунувшаяся. Молчаливая. Внешне она совершенно спокойно реагировала на свист и улюлюкание дюжины молодцов, поджидавших их у выхода.
Только крепче прижимала к груди сына, родившегося на два месяца раньше срока.
Роберт молча шел, втянув голову в плечи. Когда сели в машину, Лаура заплакала. Она горько оплакивала свою убитую, загаженную любовь. Теперь, когда к ней вдруг приходили непрошенной чередой воспоминания об их с Дайлингом встречах в Дели, о его близости, о жизни вместе, она вздрагивала, словно от укола. Проклинала тот день и час, когда впервые увидела Роберта.
О ночи в мотеле она никогда не вспоминала. Как не вспоминает - спустя некоторое время после операции - тяжело раненый о своих мучениях.
Дайлинг испытывал стыд. раскаяние. Вернее, эти чувства слились воедино. Они захватывали его, оглушали, уничтожали.
"Да, да, я не мог защитить любимую женщину - больше чем жену для меня. И своего сына. Боже мой, сына... Да, я всю жизнь отдал утверждению, обоснованию, воспеванию порядка, при котором такое возможно, естественно, закономерно..."
И он стонал по ночам, кусая подушку. Весь ужас заключался в том, что то, что случилось, было непоправимо, неискупно.
Он не пытался, не смел удерживать Лауру. Провожая ее на аэродроме, он только моляще смотрел ей в глаза. И видел в них не осуждение, не неприязнь, не ненависть. Нет - ледяную пустоту. Он заикнулся было о сыне, о его дальнейшей судьбе. Она сделала вид, что не расслышала его слов.
Вернувшись в Дели почти сразу же вслед за Лаурой, Дайлинг сделал все, что было в его силах, чтобы разыскать ее. Но не разыскал. И он отчаялся. А отчаявшись, ожесточился. Внешне это был все тот же Роберт Дайлинг. Во всяком случае, в ЮСИС никто не заметил в нем никаких перемен. Никто и не знал о том, что произошло там, в Майами. А он? Он не ощущал теперь прежней радости от работы. Вообще ничего не ощущал. Работал как автомат.
У него часто и подолгу болела голова. Болела печень. и он все чаще вспоминал, что он уже не молод. Не за горами семьдесят...
"Чертов сквозняк! При такой жаре - верное воспаление легких!" Дайлинг нетерпеливым взмахом руки подозвал слугу. Раздраженно распорядился выключить фены. Надо же додуматься включили фены и кондиционеры одновременно...
Он одиноко скучал в зале делийского аэропорта, ждал прибытия самолета из Нью-Йорка. Прилетал Парсел. В телеграмме, полученной Дайлингом накануне, говорилось: "Дели буду один день тчк Сообщи Беатрисе тчк Парсел". Найти Беатрису не удалось. Она моталась где-то на севере Индии по точкам "Корпуса Мира". Вся в отца. не сидится им на месте. Носятся по свету, как корабли, потерявшие якоря.
Дайлинг увидел Парсела на верхней площадке трапа. Бодрый. Свежий. Улыбающийся. Только после того как они обнялись, Дайлинг заметил, что у Парсела едва заметно изредка дергается левая щека. Да лицо чуть темнее, чем раньше. Словно на него легкая тень легла. Стюардесса несла за ним небольшой плоский чемоданчик.
- Фу ты! Словно и не уезжал отсюда. Жарища, - Парсел ослабил узел галстука. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Что-то я не вижу Беатрисы. Надеюсь, она здорова?
- И я надеюсь. Я не мог ее разыскать. Воюет за наши идеалы на благословенных просторах Индии.
- Жаль! - Парсел даже остановился на секунду. - Впрочем, нагонит нас в Карачи. А что воюет - это хорошо.
- Ты остановишься в гостинице?
- Я предпочел бы у тебя. Если, конечно, это тебя не стеснит.
- С каких пор между нами стали необходимы подобные церемонии?
Парсел промолчал. Открыв заднюю дверцу автомобиля Дайлинга, он пропустил вперед стюардессу. Дайлинг, сидя за рулем, в недоумении обернулся:
- Но, простите, мисс...
- Рейчел, - спохватился Парсел. - Извини, что не представил раньше, Роберт. Моя секретарша. После окончания траура по Мардж - миссис Парсел. Не обращай внимания на ее костюм. Она прямо с работы, - и он ласково потрепал Рейчел по щеке. Девушка настороженно взглянула на Дайлинга:
- Очень рада познакомиться с вами...
Дайлинг внимательно разглядывал девушку в зеркальце над ветровым стеклом. "Хм... У Джерри никогда не было вкуса. ни в выборе жизненных удовольствий, ни в подборе женщин. Романтическая история в духе слезливых немецких пьесок. Богатый вдовец женится на нищей сиротке..."
За ужином Парсел был задумчив, рассеян. Мало ел. Почти ничего не пил. Что-то тихо напевая, подошел к комбайну, включил. Столовая наполнилась мелодиями симфонического джаза. Парсел стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. За окном черная бездна. лишь где-то далеко мерцал огонек. Жизнь. В пустоте...
Дайлинг, наоборот, был неестественно возбужден. Ухаживал за Рейчел. Несколько более настойчиво, чем следовало бы гостеприимному хозяину. Парсел, казалось, ничего не замечал. Рейчел сначала по неопытности поддерживала игру. Но когда Дайлинг под столом положил руку ей на колено, поняла, что игра заходит слишком далеко.
Дайлинг пригласил ее танцевать. Крепко прижал к себе. Рейчел мягко высвободилась из его объятий, прищурила свои великолепные темные глаза и, улыбаясь, еле слышно сказала:
- Вы хотите не меня, вы хотите сделать больно ему. Да? А ведь вы его не стоите. Он добрый. И... и несчастный. А вы злюка. Зачем делать другим плохо?
Вернулась к столу, расплакалась.
"Черт-те что! - думал Дайлинг, беря стакан с виски. Недотрога из летучего бардака!"
К нему подошел Парсел. Взял его за локоть.
- Спасибо, дружище Роберт, что ты заботливо опекаешь Беатрису.
- А мне, знаешь ли, Джерри, мне не нравится, что ты втягиваешь Беатрису в сомнительные дела.
Дайлинг выжидающе смотрел на него.
- Я имею в виду Бхилаи.
- Это она тебе сказала? - криво усмехнулся Джерри.
- Нет, не она. Резидент ЦРУ.
- Твой резидент дурак и болтун, видит Бог, - насупился Парсел. - Ну да ладно, с ним мы разберемся. А Бхилаи... Видишь ли, Роберт, для тебя это - всего лишь сомнительные дела, в которых ты сам, впрочем, играешь не последнюю роль. Для меня же, клянусь Иисусом Христом, это одна из генеральных акций нашей внешней политики.
- Саботаж пуска Бхилаи, Джерри, - недостойная авантюра. Да, я играю в ней свою роль. Но ведь ты меня не спрашивал, нравится она мне или нет.
- Значит, пусть русские опять выигрывают?
Джерри разглядывал Роберта, словно видел его впервые. "Акция ему не нравится, - думал он. Тоже мне критик выискался. Тысячу раз плевать я хотел на твои сантименты. Мы платим деньги. И их надо отрабатывать. Что и как делать буду определять я, Джерри Парсел".
- Подобные "акции" и без того подорвали престиж Соединеных Штатов! Иногда я стыжусь, что я американец. Что же касается Беатрисы...
_ "Престиж", "стыжусь" - клянусь святым Яковом, раньше я никогда не замечал у тебя подобных настроений, - прервал Дайлинга Парсел. Что же касается Беатрисы, то предоставь ей самой решать, каким путем идти в жизни. Уверен, что она не будет стыдиться, что она - американка! И не забывай, ни при каких обстоятельствах не забывай, что отец ее я, а ты - всего лишь ее крестный.
Парсел отчужденно посмотрел на Дайлинга и молча вышел из комнаты вместе с Рейчел.
Глава девятнадцатая ПРИЕМ
Семен Гаврилович Раздеев любил - даже считал своим долгом - по вечерам навещать подчиненных. Изредка, разумеется. Забота о ближних. Знакомство с их бытом. Начальство должно быть в курсе.
Он приходил без приглашений. Уверенный, что ему всегда будут рады. Входил без стука. Уже войдя, спрашивал громко: "В доме есть кто?" Иногда брал с собой жену. Авдотья Саввишна подобные "посиделки" не любила. Отмолчавшись с полчаса, уходила, сославшись то на головную боль, то на хозяйственные заботы. Семен Гаврилович сидел упорно. "Вел, - как говорили потом за его спиной удостоившиеся визита, - воспитательное толковище".
Виктора Картенева Раздеев считал объектом своей особой заботы. Парень молодой. без жены. Оступиться - раз плюнуть. Кроме того, оступится Картенев, а спросят с него, с Раздеева. не обеспечили, товарищ Раздеев. Не оправдали возложенного.
В этот раз на традиционный вопрос Раздеева квартира Виктора ответила молчанием. Семен Гаврилович заглянул во все закоулки, на кухню. Пусто. Чем бы заняться? Раздеев подошел к этажерке. Книги были все серьезные, толстые. На нижней полке лежала красная сафьяновая папка. В нее вставлен новый блокнот. Первые листы исписаны. Чернила свежие. Вероятно, письмо домой. Ну-ка, ну-ка, что пишет домой наш дорогой пресс-атташе?.. "Дневник Картенева (как его читает Раздеев)
"... Интересно ли проходят приемы в нашем посольстве? Попытаюсь описать самый свежий в памяти. Он - в честь отъезда одного из советников и прибытия его сменщика.
Пока прием не начался (да и в ходе и его, и после), больше всех суетится и хлопочет завхоз посольства, неутомимый и вездесущий Иван Михайлович Гарбуз. Ведь надо и зал для приемов подготовить, и в ресторане сделать заказ, и виски, коньяк, вина, водку рассчитать, и официантов проинструктировать. А ему это нелегко - образование неполное среднее, английский не знает, - когда-то немецкий учил, но кроме "Вир фарен нах Анапа" и "Анна унд Марта баден" ничего не помнит".
На письмо не похоже. Скорее, дневник. А, может быть, где-то тут же лежат и более ранние записи?
На этажерке других папок или тетрадей не было.
Что ж, посмотрим дальше...
"Но вот все готово. Все на своих местах. Без одной минуты семь появляется Бенедиктов и становится на площадке между входом в здание и залом. Он, как обычно, элегантен, - сегодня у него какая-то особенная булавка в галстуке, чуть ли не бриллиантовая. Мол, знай наших. Когда надо, мы можем и умеем вот так. А на лице выражение иное: "Все равно, когда наше время придет окончательно и повсеместно, мы из золота нужники понастроим, ни на что иное оно больше годится не будет"..
У Тони и Кости сидят две соседки. Судачат о посольских новостях...
Вообще-то нашим женщинам плохо за границей. Работы для них мало. обеспечить ею всех женщин невозможно. И потом, Москва - город большой, закончил работу и отправляйся восвояси домой. А здесь и после работы все вместе...
Два-три раза в неделю смотрим в посольстве кино. Все больше старые ленты. Новые бывают раз-два в месяц. Иногда предпринимаем культвылазки в город. Экраны Дели забиты продукцией Голливуда. В массе своей это дешевое киноварево. Хотя не совсем такое, как об этом иногда пишут у нас в печати: их спасает то, что актеры играют блестяще. В фильмах ужасов разыгрываются такие страсти, что я - смешно, конечно! - придя домой, заглядываю под кресла и кровать, в шкафы: ищу вампира, ведьму или труп. И, честное слово, раза два даже засыпал, не гася свет!"
В дверь постучали.
- Войдите!
- Привет, Картенев, - консул повертел перед носом Виктора конверт. Пляши. Днем хотел отдать, ты был на встрече. Час назад проходил мимо, у тебя свет не горит.
Консул посидел минут пять, выпил рюмку коньяка и ушел.
Письмо от Анки. Виктор осторожно надорвал конверт, достал вчетверо сложенный листок, медленно его развернул:
"Витюша, любимый!
Какая нынче воистину русская зима в Москве - славный морозец, снегу по горло, ветра почти нет. Деревья в белых шапках, во дворах снежные бабы, катки сверкают огнями.
А тебя нет. Так давно нет. Ночами во сне ищу тебя, кричу, плачу. Мама будит, успокаивает. А я засну - и все повторяется. Боже, да разве я виновата, что родилась бабой! Бегу по лестнице в институте, слушаю лекцию, смотрю фильм - и ловлю себя на том, что думаю о тебе, тоскую о тебе...
Ах, ну зачем я только связалась с этой диссертацией! Словно нельзя было сделать ее через три, пять лет. Но теперь бросить не могу. Ты же меня знаешь, мое железное правило никогда не бросать начатое на половине дороги.
Впрочем, не знаю, выдержу ли свой принцип на этот раз. Иногда охватывает непреодолимое желание бросить все к чертям, купить билет и прилететь к тебе. Ты не смотри на эти капли на письме, это не слезы, это я не насухо вытерла руки после мытья. Хотя реветь мне иногда так хочется, что сил никаких нет сдерживаться. Особенно Невыносимо после института или в праздники. Все наши знакомые замужние пары веселятся, все счастливы (даже если и несчастливы), топят тоску в песне, вине, пляске.
А мне и этого не дано, я забиваюсь в угол и... Ты еще не знаешь мое состояние. Черная меланхолия по сравнению с ним пустяки...
Вот я и поплакалась тебе, мой далекий, мой единственный. Имею же на это право хоть раз в год?..
А в остальном - все более-менее в норме..."
"Все хорошо, прекрасная маркиза!" - едва не застонал Картенев. Он не помнил, как на столе оказалась бутылка виски, не помнил, много ли пил. Сон его был мертвый, без кошмаров, без сновидений - полное забытье. Утром он с удивлением посмотрел на полупустую бутылку, выпил стакан черного чаю, нехотя пошел в посольство.
Ему не работалось. Он пытался что-то писать, читать, но буквы расплывались. Сказавшись больным, он в одиннадцатом часу ушел домой, лег в постель и продремал до вечера. Потом, сидя на кровати, бездумно листал дневник...
Картенев вышел на улицу, постоял у подъезда, потом пошел - все быстрее, быстрее, и вот уже едва не бежал по слабо освещенным дорожкам сонного городка. В некоторых окнах еще горел свет. Но он не манил, а отпугивал Виктора. Какая-то крупная птица, тяжело хлопая крыльями, пролетела над самой его головой. Издалека доносился вой шакалов, чье-то хрюканье, чье-то рычанье. В траве прошуршала змея, замерла. И впервые Картенев спокойно подумал, что он не боится даже кобры, даже королевской... Глава
семнадцатая
МЫСЛЕННЫЙ ДИАЛОГ РАДЖАНА С ОТЦОМ
"Раджан": Отец, как часто, засыпая И вознося хвалу богам За день, что прожит был И честно и без горя, Как часто я молил богов О том, чтобы они здоровье Тебе послали. И удачу В делах, в торговле...
"Раджан-старший": И в любви! Не так ли, сын мой ненаглядный? Любовь она всем миром движет.
"Раджан": И - ненависть!
"Раджан-старший": Ты прав, пожалуй...
"Раджан:" Любовь - как ясный день души, А ненависть- как ночь в грозу. Душа - клубок, набор, сплетенье Всей гаммы чувств, и планов, и надежд.
"Раджан-старший": Ты помнишь маму?
"Раджан": Маму? Очень смутно. Мне слово "мама" мысли навевает О чем-то теплом, ласковом и добром.
"Раджан-старший": Да, вот душа - без хаоса и гаммы Светилась вся одною добротой. А было так: в тяжелую годину Ты заболел холерой. И она Тебя у царства вечного забвенья, Своей рискуя жизнью, вызволяла. И вызволила дважды родила! Но умерла сама. Судьбою правят боги!
"Раджан": О, черный день! О, черная година!
"Раджан-старший": Нет-нет, она богов благодарила: "Он жив! Он жив! Я ухожу с улыбкой".
"Раджан": Ты тоже дважды жизнь мне дал, отец. Лет в семь, я помню, я тонул. Меня ты спас.
"Раджан-старший": Да, еле откачали. Везуч ты, сын. Счастлив твой гороскоп... В нем, между прочим, говорится, Что чужестранка молодая Тебе пошлет и горе, и страданья.
"Раджан": За те счастливые мгновенья, Что пережил я с Беатрисой, Отец, готов я муки ада На веки вечные принять.
"Раджан-старший": Любовь! И вот мой сын готов Забыть свое гнездо родное. И даже Родину забыть.
"Раджан": Отец, но ты ведь сам сказал: "Любовь - она всем миром движет!"
"Раджан-старший": Сказал. И повторить готов. Но у нее, как мудрецы толкуют, Есть господа и есть рабы. Такое рабство поначалу, Я знаю, сам любил когда-то, Нам сладко, радостно, желанно. Но вот приходит час похмелья И жить не хочется на свете.
"Раджан": И, тем не менее, скажи Хотел бы ты возврата "рабства"?
"Раджан-старший": Сын, сердце, грудь моя - сплошное пепелище. Грез, замыслов, любви, страстей.
"Раджан": И все же?
"Раджан-старший": Все же... да, хотел бы. Но не рабом, а господином Хотел бы быть в любви своей. И не за ней бежать за океаны, А чтоб она у ног моих лежала Как верный пес!
"Раджан": Печальная любовь.
"Раджан-старший": Печальная? Свободная, как птица От путь, и клятв, и обязательств.
"Раджан": Такой свободы я не жажду.
"Раджан-старший": Я об одном, мой сын, мечтаю: Тебя счастливым видеть дома. И чтобы род наш древний жил, Чтоб внуки старость украшали Мою.
"Раджан": Отец! Ужели я прощен!
"Раджан-старший": Коль ты иных путей не видишь
к счастью, Я все готов принять, со всем
смириться.
"Раджан": О боги добрые, я вас благодарю За радости и горести земные. За одоленье тяжких испытаний. И за любовь к прекраснейшей из женщин!
"Раджан-старший": О боги, добрые, спасите Его от рока гороскопа. В пять тысяч лет ведь раз бывает, Что звезды, дрогнув, вдруг слукавят. И вместо черного проклятья Шлют счастье.
Глава тринадцатая ВИДЕНИЯ ДАЙЛИНГА
Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь...
"Боже, какие ужасные кошмары преследуют меня. неужели это все было со мной когда-то? За что так жестоко караешь раба своего, Господи...".
Когда Роберт решил взять Лауру с собой в Штаты в отпуск, он полагал и вполне резонно - что в Вашингтоне ему не придется задержаться надолго. Отчет был подготовлен заранее. На решение текущих вопросов в ЮСИА и в Госдепартаменте уйдет не более одного-двух дней. А там - путешествие на автомобиле на Юг. Майами. Пляж. океан.
Особый интерес у руководства ЮСИА вызвало его предложение о необходимости всемерно раздувать в зарубежной американской пропаганде теорию "конвергенции" - о неуклонно сходящихся - а отнюдь не параллельных! - путях развития капитализма и социализма, которые на каком-то этапе их эволюции сольются в одну, единую формацию.
- Эта теория, - заявил Дайлинг на заседании Совета по контрпропаганде, - идейно разоружит значительную часть левых сил, деклассирует наименее стойких, парализует колеблющихся. естественно, если обе формации трансформируются и в конце концов абсорбируют друг друга, какой смысл бороться, страдать, приносить жертвы? Правда, здесь существует определенная опасность дезинформировать преданные нам умы, невольно подтолкнуть их на преднамеренное сползание влево. Однако шансы возникновения обратной реакции ничтожны и ее легко предотвратить, в худшем случае нейтрализовать.
В эти три дня Лаура много бродила одна по Вашингтону. По его паркам и музеям. осматривала памятники. Наблюдая за детьми, игравшими на набережной Потомака, зеленых лужайках, на тихих улочках Чеви Чейз или Силвер Спринг, она нет-нет да и прикладывала руку к тому месту, где уже билось в ней второе сердце. Сердце ее первенца. Дайлинга-младшего (она была уверена, что родит мальчика). И извечная радость женщины, готовящейся впервые стать матерью, мешала ей видеть нередкие косые брезгливые взгляды. Слышать отпускавшиеся по ее адресу за ее спиной - шипящие реплики:
- Ку-клукс-клан безмятежно спит, и цветные бестии удобно уселись на шее белых!..
Она долго стояла в одиночестве перед памятником Линкольну. Тихо молилась: "Большой отец! Линкольн-саб! Сделай так, чтобы я и мой сын были счастливы. Чтобы наш Роберт любил нас и был с нами. Сделай так, ради всего святого на свете, и я клянусь, больше никогда ни о чем не попрошу ни небеса, ни людей". Упав на колени, плакала. Плакала, улыбалась. Еле слышно повторяла вновь и вновь слова своей молитвы. линкольн как бы в раздумьи смотрел вдаль. По-хозяйски прочно сидел в кресле, крепко взявшись за поручни, молчал. Она и не ждал, что он заговорит, как иногда говорили каменные боги в индийских храмах. Просто плакала от счастья. И трепетно молилась Доброму Богу страны своего Роберта.
Наконец, на исходе третьего дня их пребывания в Штата, Роберт объявил:
- Едем!
И вот они мчатся на Юг в его просторной, удобной машине. Лаура не переставала удивляться богатству этой страны. Его страны. Беспечному виду сытых, счастливых людей. Вспоминала Индию. Сравнивала ее с Америкой: изобилие, которое здесь сквозило напоказ со всем, с нищетой, которую там ничем нельзя было прикрыть, никак невозможно было спрятать. Конечно, Роберт не показывал ей изнанку Штатов. С их миллионами безработных. С их очередями за похлебкой, пособиями. С мощными забстовками, сотрясающими страну время от времени до основания. С трущобами, где люди заживо гнили. Да ведь можно было бы возразить, что и в Индии не все сплошь нищета. Что там живет один из самых богатых людей на земле. Что тысячи людей купаются в такой роскоши, которая многим, даже очень богатым американцам, и во сне не снилась. Но общий вывод был бесспорен: здесь - богатство, там - нищета. Однако Лаура о той нищете уже думала как-то равнодушно. Это - страна ее Роберта. А значит и их сына. А значит - и ее. Место жены - рядом с мужем. И какое ей, в конце-концов, дело до того, что где-то там, далеко!
Через три дня пути они остановились под вечер в мотеле недалеко от Майами. Было ветрено, хмурое небо рано опустило на землю сырые сумерки. Ветви деревьев резко стучали в окна. Зябко кутаясь в теплый халат, Дайлинг сидел на диване. Отхлебывал из большого стакана "Блэк дог". Листал вечернюю газету. Лаура вот-вот должна была прийти из аптеки, расположенной в трех кварталах от мотеля, куда она отправилась за какими-то мелочами. Отбросив газету, Роберт закрыл глаза. В Вашингтоне он каждый вечер спешил к Лауре. раза два вырывался с работы днем. По нескольку раз на день звонил. Боялся оставить е слишком долго одну. Какая-то смутная тревога не покидала его. Теперь он успокоился.
"Судьба одарила меня Лаурой на старости лет, - думал Роберт. Сколько знал я женщин, и все что-то от меня хотели, требовали. Высчитывали. Лаура ничего не высчитывала перед той, первой ночью в Дели".
Да, с Лаурой все было иначе. Она сама была иной. И Роберт мучительно чувствовал, что что-то он ей, самой единственной, самой желанной, не договаривает. Что-то не доделывает. Что-то не додумывает. И все пытался восполнить лаской. нежностью. Он и сам не знал раньше, сколько нежности может вместить его сердце. Видно, за всю жизнь не растратил он и малую часть из того, что было ему отпущено. То, что тратил на других, было не нежностью.
Сквозь дремоту Роберт услышал, как вернулась Лаура. Она подошла, опустилась перед ним на колени. Не открывая глаз, он гладил ее волосы. Лаура тихонько взяла его руку, приложила ее к своему животу. Он ощутил несколько слабых биений. Новая жизнь. Его жизнь...
Все, что было потом, Дайлинг воспринимал как кошмарный сон. Ибо разве такое возможно, мыслимо наяву? И где - в его стране, в его любимой Америке, в самой лучшей стране на свете?! Кто-то больно схватил его за руки. Вывернул их за спину. Кто-то умело всадил ему в рот кляп. Кто-то сильно ударил в солнечное сплетение. Открыв глаза, Роберт увидел в комнате троих рослых мужчин в черных полумасках. Двое держат его. Третий схватил Лауру за волосы. Ударил наотмашь ребром ладони по шее. С силой швырнул на пол.
"Джим Кроу, - мелькнула у Дайлинга мысль. - Но ведь она не негритянка! Она - индуска!" - мысленно кричал он. Кричал, как ему казалось, оглушающе. Но сквозь кляп слышалось лишь глухое мычание. Его еще раз ударили по лицу. теперь били кастетом. Его держали так, чтобы он мог видеть, как Лауру насиловали. И били. Били головой об пол. били ногами по животу. Били каблуками по пальцам.
- Сука цветная!
Его ударили еще несколько раз. Он потерял сознание.
Когда он очнулся, в комнате стояла неправдоподобная, угрожающая тишина. Стекла окон были разбиты. Повсюду валялись осколки. С трудом повернув окровавленную голову, он увидел Лауру. Она неподвижно лежала на полу лицом вверх, широко раскрыв глаза. "Убили!" - ужаснулся Дайлинг. Превозмогая боль, он подполз к ней. Приник ухом к груди. И вдруг похолодел, услышав ее голос. Ровный. Спокойный. Громкий:
- Я - лотос. не рвите меня. Я хочу жить.
И замерла, затихла. широко раскрытые глаза ее по-прежнему глядели в потолок.
У Дайлинга не было слез. Неся Лауру на руках к машине, он думал лишь о том, чтобы не причинить ей боли. Бережно уложив ее на заднее сидение, сел за руль. Осторожно тронул автомобиль. Через полчаса он подъехал к частному родильному дому. Дежурный врач любезно приветствовал Дайлинга, не обратив, казалось, внимания на его растерзанный вид. Он вызвал двух санитаров и сам вышел к машине. Дайлинг ждал на лестнице, у входа. Прошла минута. Другая. Санитары с пустыми носилками вернулись в помещение. За ними шел врач.
- Послушайте, что это значит? - крикнул Дайлинг, схватив врача за руку.
- А это значит, мой милый, - сказал тот, резко высвобождаясь, - что ты со своей крошкой заблудился. Адрес не тот. В этом доме с самого его основания не было черных. И не будет.
- Но ведь она не негритянка. Она - индуска.
- Какая разница? Цветная.
- Но ведь она умирает, доктор.
- Пусть лучше умрет сегодня одна цветная, чем завтра - все мои пациентки.
- Да я тебя в каталажке, мерзавец, сгною! Я из госдепартамента, я...
- А по мне - будь ты хоть сам президент! - врач плюнул ему под ноги. - Проваливай, да поживее. тут тебе не Вашингтон. Сейчас кликну своих парней - тогда тебе и твоей милашке и госпиталь не понадобится. Ну!..
Теперь Роберт Дайлинг плакал. Плакал все время, пока вез Лауру через ночной город. Город, сиявший разноцветными огнями рекламы. Плакал, пока ехал в полутемный район смрадных трущоб. Туда, где находился родильный дом, доступный для его Лауры...
Позднее он старался не вспоминать того, что произошло страшной ночью в мотеле под Майами. И после нее. А если воспоминания одолевали его, старался побыстрее накачаться виски. Когда он увидел, что память сильнее алкоголя, он начал посещать тайные притоны. Впадая в полузабытье от героина или морфия, он не переставал видеть перед собой полные ужаса и страдания, беззащитные, молящие о помощи глаза Лауры, лежавшей на полу.
Она улетела в Индию дней через пять. На другой день после выхода из родильного дома. Осунувшаяся. Молчаливая. Внешне она совершенно спокойно реагировала на свист и улюлюкание дюжины молодцов, поджидавших их у выхода.
Только крепче прижимала к груди сына, родившегося на два месяца раньше срока.
Роберт молча шел, втянув голову в плечи. Когда сели в машину, Лаура заплакала. Она горько оплакивала свою убитую, загаженную любовь. Теперь, когда к ней вдруг приходили непрошенной чередой воспоминания об их с Дайлингом встречах в Дели, о его близости, о жизни вместе, она вздрагивала, словно от укола. Проклинала тот день и час, когда впервые увидела Роберта.
О ночи в мотеле она никогда не вспоминала. Как не вспоминает - спустя некоторое время после операции - тяжело раненый о своих мучениях.
Дайлинг испытывал стыд. раскаяние. Вернее, эти чувства слились воедино. Они захватывали его, оглушали, уничтожали.
"Да, да, я не мог защитить любимую женщину - больше чем жену для меня. И своего сына. Боже мой, сына... Да, я всю жизнь отдал утверждению, обоснованию, воспеванию порядка, при котором такое возможно, естественно, закономерно..."
И он стонал по ночам, кусая подушку. Весь ужас заключался в том, что то, что случилось, было непоправимо, неискупно.
Он не пытался, не смел удерживать Лауру. Провожая ее на аэродроме, он только моляще смотрел ей в глаза. И видел в них не осуждение, не неприязнь, не ненависть. Нет - ледяную пустоту. Он заикнулся было о сыне, о его дальнейшей судьбе. Она сделала вид, что не расслышала его слов.
Вернувшись в Дели почти сразу же вслед за Лаурой, Дайлинг сделал все, что было в его силах, чтобы разыскать ее. Но не разыскал. И он отчаялся. А отчаявшись, ожесточился. Внешне это был все тот же Роберт Дайлинг. Во всяком случае, в ЮСИС никто не заметил в нем никаких перемен. Никто и не знал о том, что произошло там, в Майами. А он? Он не ощущал теперь прежней радости от работы. Вообще ничего не ощущал. Работал как автомат.
У него часто и подолгу болела голова. Болела печень. и он все чаще вспоминал, что он уже не молод. Не за горами семьдесят...
"Чертов сквозняк! При такой жаре - верное воспаление легких!" Дайлинг нетерпеливым взмахом руки подозвал слугу. Раздраженно распорядился выключить фены. Надо же додуматься включили фены и кондиционеры одновременно...
Он одиноко скучал в зале делийского аэропорта, ждал прибытия самолета из Нью-Йорка. Прилетал Парсел. В телеграмме, полученной Дайлингом накануне, говорилось: "Дели буду один день тчк Сообщи Беатрисе тчк Парсел". Найти Беатрису не удалось. Она моталась где-то на севере Индии по точкам "Корпуса Мира". Вся в отца. не сидится им на месте. Носятся по свету, как корабли, потерявшие якоря.
Дайлинг увидел Парсела на верхней площадке трапа. Бодрый. Свежий. Улыбающийся. Только после того как они обнялись, Дайлинг заметил, что у Парсела едва заметно изредка дергается левая щека. Да лицо чуть темнее, чем раньше. Словно на него легкая тень легла. Стюардесса несла за ним небольшой плоский чемоданчик.
- Фу ты! Словно и не уезжал отсюда. Жарища, - Парсел ослабил узел галстука. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Что-то я не вижу Беатрисы. Надеюсь, она здорова?
- И я надеюсь. Я не мог ее разыскать. Воюет за наши идеалы на благословенных просторах Индии.
- Жаль! - Парсел даже остановился на секунду. - Впрочем, нагонит нас в Карачи. А что воюет - это хорошо.
- Ты остановишься в гостинице?
- Я предпочел бы у тебя. Если, конечно, это тебя не стеснит.
- С каких пор между нами стали необходимы подобные церемонии?
Парсел промолчал. Открыв заднюю дверцу автомобиля Дайлинга, он пропустил вперед стюардессу. Дайлинг, сидя за рулем, в недоумении обернулся:
- Но, простите, мисс...
- Рейчел, - спохватился Парсел. - Извини, что не представил раньше, Роберт. Моя секретарша. После окончания траура по Мардж - миссис Парсел. Не обращай внимания на ее костюм. Она прямо с работы, - и он ласково потрепал Рейчел по щеке. Девушка настороженно взглянула на Дайлинга:
- Очень рада познакомиться с вами...
Дайлинг внимательно разглядывал девушку в зеркальце над ветровым стеклом. "Хм... У Джерри никогда не было вкуса. ни в выборе жизненных удовольствий, ни в подборе женщин. Романтическая история в духе слезливых немецких пьесок. Богатый вдовец женится на нищей сиротке..."
За ужином Парсел был задумчив, рассеян. Мало ел. Почти ничего не пил. Что-то тихо напевая, подошел к комбайну, включил. Столовая наполнилась мелодиями симфонического джаза. Парсел стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. За окном черная бездна. лишь где-то далеко мерцал огонек. Жизнь. В пустоте...
Дайлинг, наоборот, был неестественно возбужден. Ухаживал за Рейчел. Несколько более настойчиво, чем следовало бы гостеприимному хозяину. Парсел, казалось, ничего не замечал. Рейчел сначала по неопытности поддерживала игру. Но когда Дайлинг под столом положил руку ей на колено, поняла, что игра заходит слишком далеко.
Дайлинг пригласил ее танцевать. Крепко прижал к себе. Рейчел мягко высвободилась из его объятий, прищурила свои великолепные темные глаза и, улыбаясь, еле слышно сказала:
- Вы хотите не меня, вы хотите сделать больно ему. Да? А ведь вы его не стоите. Он добрый. И... и несчастный. А вы злюка. Зачем делать другим плохо?
Вернулась к столу, расплакалась.
"Черт-те что! - думал Дайлинг, беря стакан с виски. Недотрога из летучего бардака!"
К нему подошел Парсел. Взял его за локоть.
- Спасибо, дружище Роберт, что ты заботливо опекаешь Беатрису.
- А мне, знаешь ли, Джерри, мне не нравится, что ты втягиваешь Беатрису в сомнительные дела.
Дайлинг выжидающе смотрел на него.
- Я имею в виду Бхилаи.
- Это она тебе сказала? - криво усмехнулся Джерри.
- Нет, не она. Резидент ЦРУ.
- Твой резидент дурак и болтун, видит Бог, - насупился Парсел. - Ну да ладно, с ним мы разберемся. А Бхилаи... Видишь ли, Роберт, для тебя это - всего лишь сомнительные дела, в которых ты сам, впрочем, играешь не последнюю роль. Для меня же, клянусь Иисусом Христом, это одна из генеральных акций нашей внешней политики.
- Саботаж пуска Бхилаи, Джерри, - недостойная авантюра. Да, я играю в ней свою роль. Но ведь ты меня не спрашивал, нравится она мне или нет.
- Значит, пусть русские опять выигрывают?
Джерри разглядывал Роберта, словно видел его впервые. "Акция ему не нравится, - думал он. Тоже мне критик выискался. Тысячу раз плевать я хотел на твои сантименты. Мы платим деньги. И их надо отрабатывать. Что и как делать буду определять я, Джерри Парсел".
- Подобные "акции" и без того подорвали престиж Соединеных Штатов! Иногда я стыжусь, что я американец. Что же касается Беатрисы...
_ "Престиж", "стыжусь" - клянусь святым Яковом, раньше я никогда не замечал у тебя подобных настроений, - прервал Дайлинга Парсел. Что же касается Беатрисы, то предоставь ей самой решать, каким путем идти в жизни. Уверен, что она не будет стыдиться, что она - американка! И не забывай, ни при каких обстоятельствах не забывай, что отец ее я, а ты - всего лишь ее крестный.
Парсел отчужденно посмотрел на Дайлинга и молча вышел из комнаты вместе с Рейчел.
Глава девятнадцатая ПРИЕМ
Семен Гаврилович Раздеев любил - даже считал своим долгом - по вечерам навещать подчиненных. Изредка, разумеется. Забота о ближних. Знакомство с их бытом. Начальство должно быть в курсе.
Он приходил без приглашений. Уверенный, что ему всегда будут рады. Входил без стука. Уже войдя, спрашивал громко: "В доме есть кто?" Иногда брал с собой жену. Авдотья Саввишна подобные "посиделки" не любила. Отмолчавшись с полчаса, уходила, сославшись то на головную боль, то на хозяйственные заботы. Семен Гаврилович сидел упорно. "Вел, - как говорили потом за его спиной удостоившиеся визита, - воспитательное толковище".
Виктора Картенева Раздеев считал объектом своей особой заботы. Парень молодой. без жены. Оступиться - раз плюнуть. Кроме того, оступится Картенев, а спросят с него, с Раздеева. не обеспечили, товарищ Раздеев. Не оправдали возложенного.
В этот раз на традиционный вопрос Раздеева квартира Виктора ответила молчанием. Семен Гаврилович заглянул во все закоулки, на кухню. Пусто. Чем бы заняться? Раздеев подошел к этажерке. Книги были все серьезные, толстые. На нижней полке лежала красная сафьяновая папка. В нее вставлен новый блокнот. Первые листы исписаны. Чернила свежие. Вероятно, письмо домой. Ну-ка, ну-ка, что пишет домой наш дорогой пресс-атташе?.. "Дневник Картенева (как его читает Раздеев)
"... Интересно ли проходят приемы в нашем посольстве? Попытаюсь описать самый свежий в памяти. Он - в честь отъезда одного из советников и прибытия его сменщика.
Пока прием не начался (да и в ходе и его, и после), больше всех суетится и хлопочет завхоз посольства, неутомимый и вездесущий Иван Михайлович Гарбуз. Ведь надо и зал для приемов подготовить, и в ресторане сделать заказ, и виски, коньяк, вина, водку рассчитать, и официантов проинструктировать. А ему это нелегко - образование неполное среднее, английский не знает, - когда-то немецкий учил, но кроме "Вир фарен нах Анапа" и "Анна унд Марта баден" ничего не помнит".
На письмо не похоже. Скорее, дневник. А, может быть, где-то тут же лежат и более ранние записи?
На этажерке других папок или тетрадей не было.
Что ж, посмотрим дальше...
"Но вот все готово. Все на своих местах. Без одной минуты семь появляется Бенедиктов и становится на площадке между входом в здание и залом. Он, как обычно, элегантен, - сегодня у него какая-то особенная булавка в галстуке, чуть ли не бриллиантовая. Мол, знай наших. Когда надо, мы можем и умеем вот так. А на лице выражение иное: "Все равно, когда наше время придет окончательно и повсеместно, мы из золота нужники понастроим, ни на что иное оно больше годится не будет"..