Берендеев Кирилл. 90х60х90

   Что же привело "Анатолию" к нынешнему своему положению, сказать так же сложно, как и пытаться выяснить причины ее взлета. Может быть, нарочитое неучастие капиталов Караева в президентской гонке девяносто шестого. Может, кризис девяносто восьмого ударил по его успеху куда сильнее, чем казалось со стороны. А, может быть, что-то внутреннее, какой-то междусобойчик в руководстве банка. Чьи-то необоснованные претензии и закулисные партии, чья-то игра на сторону, кто знает.
   Интересно, что скажет обо всем этом сам Караев, так легко и непринужденно, словно речь шла о чужой биографии, рассказывающий о взлетах и падениях собственной карьеры, но никогда не намекающий на первопричины этих взлетов и падений? Или все же предпочтет отмолчаться, перевести разговор на безопасную тему. Не потому что скрытен характером или прирожден оставаться молчуном, напротив. Дело даже не в профессии, скорее, в том, когда и как эта работа пришла к нему.
   Или с кем пришла. Алексею только сейчас пришло в голову, что Караев мог быть не один и в своих действиях руководствоваться не только собственным мнением, но и чьими-то настойчивыми желаниями. Мог просто подвергаться давлению, особенно в последнее время. Тем более что прецедент уже имелся: на Караева совсем недавно дважды - и оба раза, по счастью, неудачно, - покушались лица, так и оставшиеся неизвестными. Можно предположить, что они есть следствие того самого давления, что ранее оказывалось на Караева в более мягкой форме.
   Впрочем, все это только его домыслы. Никогда ведь не скажешь, о чем он думает сейчас. Алексей, сколько не присматривался, искоса ли или в открытую к Караеву, так и не мог ни разу определить ход его мыслей. Вот, к примеру, сейчас, когда разговор меж ними шел о полотнах Гейнсборо, что на самом деле, какие мыслительные процессы происходят под его черепной коробкой? наверняка ведь отличные от темы их неспешной беседы. Алексей не знал, почему он так уверен в этом, что-то, неведомо что, подсказывало ему думать именно так, будто за каждой мыслью Вагита Тимуровича скрывается другая, невысказанная вслух.
   Сейчас лицо Караева, прорезанное сетью мелких морщин, обрамленное благородной сединой волос, было внешне спокойно, даже безмятежно, ничто в нем не выдавало истинных его чувств, ни по отношению к Алексею, ни в отношении проводимой сделки. А они наверняка имелись, эти чувства, и довольно нелицеприятные. Вагит Тимурович не привык иметь дела с посредниками, но семья Серафимы решила сделать именно так, настоять на участии Алексея, возможно, в отместку за непроданные полотна, возможно, по иной, сходной причине. Алексей от неподобающей ему роли и сам чувствовал себя не в своей тарелке еще и опоздал и на машину, и на встречу, заставив хозяина дома потратить время в неприятной компании с собственными мыслями, натыкающимися на тему предстоящей сделки.
   Хотя, наверное, он уже смирился. И с условиями договора, и с присутствием Алексея, а не самого Андрея Георгиевича, и с уходом из собственности особняка в Икше. Как пришлось совсем недавно смириться, с постепенным развалом банковской империи, вытеснением ее с занимаемых прежде неохватных позиций, закрытием филиалов, отторжением подвластных структур, сокращением доходов и урезанием расходной части....
   Конечно, его оставшегося состояния хватит, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая, до конца дней своих. И оставить в качестве наследства кругленькую сумму, до которой найдется немало охотников. Денег никогда не бывает много, говорят иначе только те, кто не имеет их, больших денег. Заработанный неважно как и на чем миллион тянет к себе другой, тот третий, и так далее, по нарастающей. Этот процесс может приостановиться на время, может пойти медленнее, быстрее, неважно, но, прекратиться, замереть совсем.... Нет, это будет означать только одно - банкротство.
   Например, такое, какое настигло и терзает, иначе не назовешь, Караева. Алексей всегда сравнивал процесс краха или с болезнью или с голодным зверем, сорвавшимся с цепи. Скорее первое, ведь иной раз человек начинает терять веру в себя, в свое предназначение, связанное с капиталооборотом, в котором он принимает живейшее участие, в том, что он может больше, чем имеет сейчас. Но того хуже, потеряй он веру в могущество денег, кои есть априорная мера всех вещей и мер.
   Впрочем, причина не важна, важен итог, - человек заражается инфантилизмом, начинает думать о чем-то, что волновало его прежде, до того момента, когда он обрел нового идола, погружается в воспоминания, вспоминает о совести и морали, становится фаталистом. И тогда он конченый человек.
   Конченый для бизнеса, поспешил поправить себя Алексей. Хотя... что он без привычного себе дела... что он может найти взамен привычной меры, какая иная вера придется ему ко двору? Выпав из привычного круга, особенно, коли долго находился в нем, он вряд ли сможет перестроиться так, чтобы получать удовольствие от чего-то другого: религии, семьи, дома в деревне, воспитания детей.... Как и вряд ли сможет вернуться назад. Не вера, так форма уже не та, а условия стали еще жестче.
   Да, форма. Может, в ней все дело. Прошло время, почти десятилетие минуло с той поры, когда либеральная идеология протоптала себе хоженую дорогу в Россию. За это время сменились правительства, стали иными условия работы в новой экономике, стали иными люди, даже язык уже не похож на тот, коим пользовались в прежней империи.
   И - время Караева вышло как бы само собой. Он уже не стал успевать, перестал верно реагировать, где-то по привычке отвлекался на старое, не стоившее нынче ни гроша, где-то не принимал что-то новое, что уже вошло в быт и прочно закрепилось в нем. Отдавал предпочтение одному, забывая про другое, доверял по старой памяти тем, кто так же перестал верно оценивать происходящее.... Да мало ли что.
   Пришли новые люди, которым нужно место под солнцем, которые более агрессивны, более напористы и куда дальновиднее старых чудаков, о коих уже ходят не слишком приятные анекдоты и остроумные легенды из личной жизни. О новых же людях, пробивающихся на смену тем, кого в силу привычки зовут еще новыми русскими, пока не сформировалось ничего из этого, ни времени, ни поводов пока не было. Да и будет ли сформировано? - может, да, но, скорее всего, обойдется без этого. Этот класс едва ли даст повода без нужды судачить о себе. Не то время, не те нравы. Да и люди, пришедшие на смену, уж слишком отличаются от тех, кто был прежде, слишком похожи на тех, кто делает тоже в других, странах. Что нового можно придумать о них, какую деталь для анекдота выбрать?
   Он затруднялся сказать сам. Алексей не раз думал на эту тему, перебирал немало, но всякий раз спотыкался и отступал. Наверное, действительно, не пришло еще время. Но он не мог не признавать, что гордится своей принадлежностью к новым людям, к новой формации, новым хозяевам земли русской.
   Может быть, в данный момент, в этой комнате, это единственный его козырь против Вагита Тимуровича.
   - Вы согласны со мной? - он вздрогнул. Занятый своими мыслями, Алексей начисто забыл о беседе с Караевым. Он неопределенно хмыкнул в ответ.
   - Сомневаетесь? - Вагит Тимурович истолковал его покашливание по-своему. - Напрасно. Видите ли, опыт приходит с годами, это непреложная истина, но каждому, видимо, следует оценить ее на собственном горьком опыте. Иной раз просто необходимо относиться к людям с известной долей скепсиса, особенно, если речь идет о противоположном поле, и ежели вы влюблены в него без оглядки. И неважно, сколько у вас, у нее денег, важно другое - понять, что именно у вашей возлюбленной на уме.
   Алексей, поняв, наконец, куда клонит Вагит Тимурович, попытался было протестовать, но не успел.
   - Да, ваша жена и без того богата, но едва ли это может быть серьезным аргументом в ее пользу. Вы человек респектабельный и без ее семьи, были им до брака и являетесь, естественно, и ныне.
   - Совершенно незачем говорить это о Серафиме, - холодно заметил Алексей. - Не думаю, что вы хорошо ее знаете, и в отличие от меня, не можете судить о ней с уверенностью.
   - Вы романтик, раз верите в любовь до гроба, - Вагит Тимурович вздохнул. - Чаще всего бывает как раз наоборот, до гроба люди помнят о чужих недостатках и потерянных годах. И семейные узы являются катализатором взаимной неприязни. Никогда нельзя с уверенностью сказать, что будет с вашим - да, с вашим, Алексей, - браком по прошествии достаточного количества лет. Сейчас вы любите ее, завтра - через десять лет, если хотите, - готовы на все, лишь бы не видеть и не слышать ее больше. И хотите уйти. А тут выясняется, что это себе дороже. Более того, что большая часть этого "себе дороже" была попросту спланирована брачующейся стороной. Я говорю о разделе имущества, вашего, обыкновенно, как-то уж слишком неожиданно попавшего под разряд совместно нажитого.
   - Вы на брачный контракт намекаете? - тускло поинтересовался Алексей. - Но в своих чувствах по отношению к ней я уверен, в ее так же не сомневаюсь. Разговоры о бумагах, в чем-то и как-то обязывающих друг друга, на мой взгляд, попросту излишни, особенно в нашей ситуации.
   - А вы, я так понимаю, эту деталь в ходе приготовлений к брачной ночи опустили.
   - Разумеется, я... - Алексей не договорил, его прервала короткая фраза Вероники, которую он так и не разобрал. Ее слова заглушило тарахтение принтера, встроенного в мини-компьютер, и начавшего выдавать исправленные и дополненные листы контракта.
   - Сейчас все будет готово. Надеюсь, вы недолго ждали, - быстро произнесла она, поглядывая в сторону Караева. Поневоле тот улыбнулся.
   - В допустимых пределах, сударыня, - и повернулся к поднявшемуся Алексею. - Вижу, над этим вы даже не задумывались.
   - Конечно, нет. Равно как и моя половина, - сказать так о Симе ему показалось просто необходимым. - Уверяю вас, Вагит Тимурович, вы ее плохо знаете, коли все время намекаете на какие-то возможные претензии с ее стороны ко мне.
   - Я хорошо знаю ее семью, - парировал Вагит Тимурович, но вдаваться в подробности не стал, вполне справедливо полагая, что его собеседнику тема будет неприятна.
   Он был прав. При упоминании Серафиминой семьи, Алексей невольно вздрогнул и подошел к окну. Оттуда уже спокойным голосом произнес:
   - Выходит, вы им тоже не доверяете.
   Вагит Тимурович пожал плечами.
   - Скорее да, чем нет. Впрочем, тут у нас своя бухгалтерия, к вам она не имеет никакого касательства. И забудьте мои слова, если они вам показались неприятны. Сочтите за обыкновенное стариковское брюзжание.
   - О вас так не скажешь, - это снова влезла Вероника, с улыбкой, не сходившей с уст, глядя на словесную перепалку собеседников. - Скорее, напротив.
   Вагит Тимурович ничего не ответил на слова секретарши. Он смотрел на Алексея, который, поставив пустую кофейную чашку на верхнюю полочку полупустой жардиньерки, выглянул наружу. Смотрел внимательно, точно пытаясь что-то найти в молодом человеке, ранее им не замечаемое.
   Высокое итальянское окно, начинавшееся едва не от самого пола, находилось на фасаде дома, так что Алексей видел порядком запущенный альпийский парк, через который проходил к дому, саму дорожку, ведущую к ремонтируемому гаражу, и, разумеется, машину своей компании. Которая и привезла его в дом, с минуты на минуту становящейся непреложно его собственностью.
   Он с ленцою во взгляде рассматривал открывающийся его взору вид из окна, так что лишь по прошествии минуты или больше заметил некую странность. Одной из машин, того "сааба", что стоял на противоположной стороне улицы, и которого он записал на имя Караева, уже не было. Его место только сейчас занимал массивный внедорожник, черный "джип" примелькавшейся модели "Гранд Чероки", черный совершенно, с непрозрачными от тонировки стеклами и одной лишь золотистой полосой вдоль корпуса на уровне радиатора.
   Внедорожник лениво парковался, видно, водитель его никуда не спешил. Алексей внимательно следил за его уверенными движениям, и продолжил следить, если б не голос Вероники, заставивший его вздрогнуть от неожиданности:
   - Сударь, будьте любезны, пожалуйте на подпись.
   Соня вышла, оставив Серафиму наедине с отражением в зеркале. Она встала, покружила немного по комнате, недовольно поглядывая по сторонам, и подошла к окну. Сад перед домом потемнел, на небо набежали тучи, вполне возможно, что снова может пойти снег.
   Кровать по-прежнему оставалась неприбранной. Серафима села на краешек, автоматически расправляя измятую простынь и, вспомнив недавнее представление, что она устроила Алексею, поморщилась и отвернулась к окну. Теперь выяснилось, что оно было совершенно незачем. Ну, только что стороны получили удовольствие, одна из сторон, если быть точной, и разошлись по делам.
   Впрочем, напомнила она себе, подобное случалось довольно редко, особенно в последнее время. И Леша был занят и оттого возвращался домой совершенно измотанным, да и она... скажем так, предпочитала уединение.
   Сколько времени это продолжалось? - неделю? больше? Она не хотела вспоминать, сейчас это было ни к чему, напротив, лишь повредило бы ей. Ее теперешней готовности действовать, предпринимать шаги, которые всегда давались с таким трудом, каждый шаг вязок, точно в киселе. После она чувствовала себя измотанной, негодной ни на что. Тем более, на это, на его просьбы, его прихоти, мужские потребности. Не все ли равно чьи, его или другого. Те и другие одинаково утомляют, она никогда и ни с кем не чувствовала себя спокойной и умиротворенной. Как тот же Леша после... сегодня утром. Отчего-то он мог позволить себе отдохнуть и расслабиться, мгновенно выключиться из бешеного ритма жизни, в котором находился с десяток последних лет, получить удовольствие от жизни именно тем способом, что жизнь предлагала ему сама, и снова в бой.
   А она? - почему не получалось у нее?
   Серафима снова села к зеркалу. Вгляделась пристально в свое отражение.
   "Переживаешь?", спросило ее отражение в зеркале.
   Она кивнула с неохотою. Никогда не хочется признаваться в своем поражении. Даже себе самой.
   "Наверное".
   "Я вижу, что переживаешь. Хочешь поехать и разобраться во всем самой?".
   "А разве это не выход?".
   "А что вообще можно назвать выходом? в тон ей поинтересовалось зеркало. Твои метания из стороны в сторону? Ты понимаешь сама, что только путаешь ситуацию. Кому нужно затеваемое тобой? Тебе?".
   "Надеюсь, что мне".
   "Тогда почему ты медлишь и боишься каждого действия человека, который тебе предан и готов выполнить твой приказ. И выполняет его сейчас? Почему ты второй раз заставляешь его промахиваться?".
   "Первый раз промахнулся он сам, Серафима поерзала в кресле. Это уже потом, вчера, я"...
   Она не договорила свою мысль. И так понятно все, что хотела сказать.
   "А вчера? Почему не сказала правды?".
   Она не ответила. Собственный вопрос заставил ее отвернуться от изображения в зеркале.
   "Не доверяла или не хотела? Или и то, и другое. Или ты сама не знаешь, чего хочешь?".
   Серафима обернулась к самой себе.
   "Знаю, прекрасно знаю. Но сегодня"...
   "Неудачный день? Ты это хотела сказать? А в тот раз, был тоже неудачный? Или в тот раз тебе непременно было необходимо еще раз почувствовать себя хозяйкой положения? Поинтриговать еще чуть, самую малость, ощутить приятное покалывание в груди, такое, какое ощущаешь, когда от единственного твоего слова зависит невообразимо много. Столько, сколько не может стоить одно слово".
   Серафима не ответила, пристально разглядывая саму себя и пытаясь - в который уж раз - увидеть в себе то, что вызывало в ней эти вопросы и рассуждения.
   "Интересно, все же, ты его любишь?", вопрос был задан врасплох, Серафима никак не ожидала его.
   "Кого именно?", она искала лазейки, чтобы не отвечать на него.
   "Ты прекрасно знаешь, о ком я. Скажи просто, да или нет".
   "А разве можно ответить просто? Тем более, на такой вопрос".
   "Когда-то ты на него отвечала. И даже не одному ему. Другому тоже".
   "Речь шла о другом".
   "Интересно, о чем же, столь отличающемся от теперешнего, будь добра объяснить".
   "Меня спрашивал мужчина, который"...
   "А разве дело в том, кто спрашивает, в его поле? Или возрасте? Или профессии? Или в чем-то другом?".
   "Имеет, и очень большое значение", Серафима устало взглянула в окно на бежавшие без устали по лазури неба белесые комковатые облака, точно смятые, порванные простыни на постели, приходящей в себя после любовных занятий. Или это она сама никак не может придти в себя после этих занятий.
   Вот именно что занятий. Не игр, игры уж кончились давно; в кои-то веки она нашла подходящее слово и тотчас же почувствовала некоторое облегчение. Словно из нарыва вытопился гной, и ранку уже можно было продезинфицировать.
   Отражение не спрашивало ее более, лишь устало смотрело на свою собеседницу сквозь полуприкрытые веки, отягощенные накладными ресницами. Серафима поднесла ладони к щекам, на мгновение прикрыла глаза, а, когда открыла, все же ответила на невысказанный вопрос, ответила прямо и честно, без обиняков и недомолвок:
   "Ты же знаешь, я отвечала на вопрос то, что хотели услышать. Что тот, что другой. Им все равно, главное - услышать ответ на вопрос и ответ положительный, иного они не приняли бы. И продолжили бессмысленные атаки, никчемную осаду крепости, которой незачем им владеть".
   "Почему же незачем"?
   "А разве она им интересна в ином качестве, нежели архитектурный памятник работы неизвестного мастера? Серафиме понравилась аналогия, и она продолжала ее развивать. Разве кого-то когда-нибудь, хоть единого любопытства ради, интересовало наполнение этой крепости, ее внутреннее убранство, культура и обычаи, верования и праздники обитателей обитательницы, поправилась она для себя - разве ознакомление с этим входило в пункты программы завоевателей? Или им - тому и другому -нужна была легкая, эффектная победа над привлекательной твердыней, до сего момента считавшейся неприступной. Ты знаешь ответ на этот вопрос, мне незачем говорить дальше".
   "И оба при этом считались первопроходцами", усмехнулось зеркало.
   "Да, они оба считали себя таковыми, к чему скрывать. Я не стала лишать их этой маленькой радости".
   "Равно как и радости завоевания. Если не секрет, то почему все же им это удалось?".
   Серафима вздохнула.
   "Осада иной раз бывает бессмысленна, но лишь тогда, когда то понимает полководец завоевателей. Если же нет, если же он уверен, что рано или поздно твердыня падет к его ногам,- лучше для обеих сторон будет не изводить себя в никчемной борьбе, а смириться с победой захватчиков. Все равно завоеватели не поймут, что проиграли, едва заняв крепость, изначально, в первый же день проиграли".
   "Возможно, ты и права, задумчиво ответило зеркало. Но хочешь ли ты дать им понять это?".
   "А так ли им это необходимо?" вопросом на вопрос ответила Серафима. И снова выглянула в окно.
   "Да, поразмыслив, согласилось зеркало, ты снова оказалась права. Им лучше продолжать упиваться старой победой и греть надежды на победы новые. Они же не могут остановиться на прежних захватах".
   "Ты же знаешь, их победы мне неинтересны", спокойно ответствовала Серафима.
   "Знаю, конечно, но ведь ты сама хочешь прервать их беспроигрышную серию. Иначе бы ничего не говорила Павлу об Алексее, не просила того приехать и не пыталась бы сейчас решить - решиться ли тебе самой на ответный ход или пустить все на самотек... как прежде, когда твоя крепость была дважды повержена и охотно подвергалась самодовольным наскокам завоевателей".
   "Я не получила от этого ничего... кроме усталости, поспешно заверила свое отражение в зеркале Серафима, ты же знаешь это даже лучше меня".
   "Но ты все же давала им волю. Так часто, как они того хотели от тебя".
   "Ты меня за это упрекаешь?".
   "Ты же знаешь, что я не вправе судить тебя. Суд над собой входит в твой круг обязанностей".
   "И я его вершила. Все это время. Пять лет".
   "Больше похоже на мазохизм".
   "Нет, не похоже. Я должна была через это пройти".
   "Для чего, чтобы заработать усталость и безразличие? Чтобы сидеть и разговаривать со своим отражением, решая собственную судьбу и выслушивая доводы амальгамы? Или чтоб пытаться понять у горничной, как та оценивает семейные отношения своих хозяев, - ведь именно это ты только что порывалась спросить у Сони".
   - Я хотела понять себя.
   Она произнесла это вслух, и слова эти показались ей неубедительными. Серафима снова произнесла:
   - Я пыталась понять себя.
   И снова неудача.
   Накатила апатия. Как и час назад, после любви к ней Алексея, теперь она не стеснялась и в мыслях называть его полным именем, как и после звонка, столь неожиданного, столь поспешного, Павла.
   Серафима с трудом поднялась со стула. Подошла к окну и тут же, резко повернувшись, заспешила к двери. Где-то вдали она слышала гул работающего пылесоса, Соня приводила дом в порядок. Ей пришла в голову странная мысль. А не пойти и не спросить ли у горничной, каково же это - иметь работу. Может, тогда она ответит на свой вопрос. Или хотя бы подойдет к ответу.
   Заседание закончилось, как и положено подобного рода встречам - ничем. При отсутствии самого генерального директора, разговор свелся к промежуточным темам и кулуарным дебатам по хотя и насущным, проблемам, но все же в самых редких случаях выносимым на столь высокий уровень обсуждения. Ожидания скорого прибытия Караева, на которое так надеялся финансовый директор, не подтвердилось, его вообще не было, ни очно, ни посредством мобильной связи.
   "Ожидание Годо в присутственном месте", сострил в итоге управляющий и покинул заседание первым. Менее всего он любил подобные мероприятия, особенно в те редкие времена, когда был на них, вместо Караева, председательствующим.
   Павел последовал за ним, но быстро уйти не успел, его остановили. Впрочем, уже уходя, он ненадолго задержался в дверях, рассчитывая на что-то подобное. Мысль о необходимости постоянно находиться в центре внимания свербела в мозгу, заставляя Павла поминутно искать свидетелей своих действий. Любых действий, вплоть до самых незначительных.
   Его остановил финансовый директор. Окликнул, а, затем, подойдя, положил по-отечески, - все же разница в возрасте меж ними составляла тридцать шесть лет - руку на плечо.
   - Вы сегодня были в ударе, Павел, - произнес он, заглядывая молодому человеку в глаза. Павел невольно опустил взгляд. - Если не секрет, чем объясняется неожиданное ваше рвение? Вы готовились специально для Вагита Тимуровича?
   Павел кивнул, по-прежнему не глядя на Елисеева. По-своему тот был прав, но, конечно, понятия не имел, как именно.
   - Жаль, что его так задержали дела.
   - Да...
   - Думаю, Вагита Тимуровича ваша позиция удивила бы. Все же вы совершенно напрасно подвергаете такой критике наши методы управления. Тем более что собственных разработок в этой области пока еще не предвидится... - Елисеев помолчал и добавил: - Хотя кое в чем я с вами вынужден буду согласиться. Особенно в той части вашего выступления, что затронуло перспективы реформирования дочерних структур банка "Анатолия", вы все же довольно много проработали, что называется, на местах, вам, видимо, лучше видится все имеющиеся там проблемы, нежели специалистам из совета директоров. Вы правы, мы совершенно не замечаем неэффективной, а порой и попросту неуклюжей системы взаимосвязи филиалов меж собой и с самим центром. Но методы, на которые вы намекаете... гм... слишком революционны, я бы так выразился. Пожалуй, вы с ними спешите, следует повременить еще хотя бы год с ликвидациями и сокращением персонала. Хотя бы год, - повторил он. И тут же поспешил заметить: - Все же Вагит Тимурович не ошибся в вас, выдвинув в совет два года назад. Сегодня я в этом лишний раз смог убедиться.
   Примерно теми же словами учитель говорит со своим любимым учеником, который произвел впечатление на экзаменационную комиссию. Павел хотел его прервать, но не нашел подходящих слов.
   - И напрасно вы на него обижаетесь, - Павел знал, что Елисеев не был в курсе их с Караевым размолвки, шеф старался ее не афишировать до поры до времени. Пока не разберется сам в хитросплетениях интриги, затеянной племянником, во всех потайных играх с собственным банком, в жульничестве с корсчетами, махинациями с переводом денег, не замеченных ранее. И прочая, и прочая. А до поры, до времени, пока не грянет всё сметающая буря начальственного и родственного гнева, он может чувствовать себя просто отставленным от пресветлых очей подальше.
   - Вы для Вагита Тимуровича как Итен Хоули для Марулло в "Зиме тревоги нашей", помяните мое слово, - слова Елисеева вызвали у Павла невольную усмешку: еще один знаток литературы, не могущий обойтись без метафор и цитат. - Придет время, вы его старания оцените по достоинству.
   Павел вынужден был согласиться и послушать доводы "против" его прожектов, которые и самому были неинтересны и скучны, поскольку явно отстали от стремительно меняющейся жизни. Полгода назад он бы еще вспомнил о них, о том, что разрабатывал еще до кризиса, но ныне.... Ныне поздно, поезд ушел, а ни Караев, ни его сподвижники, так же привыкшие к прежним скоростям и правилам игры, застопорившиеся на них и не желающие признавать новые условия новых людей, никто из них ничего не заметил. Правила эти изменились давно, можно сказать, кризис подвел под ними черту, под тем процессом, что начался за год с лишним до него. А они так ничего и не поняли.
   Ему просто следует уйти, чтобы не утонуть в болоте, которым стал банк "Анатолия" некогда самый могущественный и процветающий банк новой России. И уход этот он начал давно... просто сейчас, после предложения Серафимы, после того, как он на него согласился, стало невыносимым, невозможным ждать, когда ситуация повернется к нему лицом и даст возможность эффектно хлопнуть дверью. Как же иначе объяснить тем, кто остался, что он есть на самом деле. Никак. Совсем никак. И тому подтверждение - его прожекты годичной давности, беспомощные и слабые теперь, но все так же считаемые революционными.