Березин Владимир. Путевые знаки

   А вот те, кто пришёл в такое упрощённое состояние, почувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников и, главное, никакого офисного рабства. Ведь у нас масса людей занималась не своим делом: люди протирали штаны в конторах, с нетерпением ждали пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще успешнее тебя. Душевные муки всегда тяжелее физических: к физическим ты привыкаешь или умираешь в зависимости от их тяжести. А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом, успех стал осязаем. Успех – это то, что ты жив, что ты получил пайку в оранжерее или выгодно торгуешь с ганзейскими станциями.
   Это новое средневековье, о котором так долго говорили. Ну ты не знаешь, но поверь, что говорили. И это гораздо более простая цивилизация, чем была. В ней есть все те же связи начальник – подчинённый, но теперь это хозяин – работник. Марксизм – ты не представляешь, вообще, что такое марксизм, но поверь, моё поколение всё было на нём воспитано… Так вот, марксизм снова стал настоящим, мир – понятным. Вот они, вот мы. Вот еда, а вот одежда.
   – Но так нельзя жить долго. И я читал про марксизм.
   – Ну почему нельзя? Впрочем, что считать – «долго»? Что для нас это «долго»?
   – Если ты говоришь о марксизме, то количество должно перейти в качество.
   – Это не марксизм. Это в тебе от невнимательного чтения. Переход количества в качество – это Гегель, диалектика…
   – Ну хорошо. Гегель. Но что-то должно случиться.
   – Да понятно что, должен случиться выход на поверхность.
   – Или нас съедят какие-нибудь монстры.
   – Ну вот подумай, зачем монстрам нас есть? Что им в нас? Что такого мёдом намазанного в людях, что спаслись в метрополитене? Отвоевать у них метро? Но если разумные мутанты, да и неразумные, жили двадцать лет у себя, даже в случае дельта-мутации, какой им резон лезть под землю? Я могу предположить, что самые разумные из них ищут с нами контакт. Может, они хотят с нами сосуществовать.
   – Мы всегда можем предположить самое фантастичное. Например, что самые разумные нас рассматривают как деликатес. Устроят фермы, будут нас разводить, как свиней…
   Потом мы обсудили слухи о Курчатовском институте. Там, рядом со станцией «Октябрьское поле», был целый город, причём с одной стороны смыкавшийся с убежищами и подземными помещениями Главного разведывательного управления на Хорошёвском шоссе, а с другой – с Курчатовским институтом.
   Говорили, что вчера на дальних рубежах была стрельба, и кто-то, видимо, хотел прорваться к нам.
   – Ты ведь знаешь, откуда у нас возможность выращивать чудо-зерно? – спросил меня кто-то.
   Это, в общем, все знали, да только никто не говорил. То электричество, что круглосуточно освещало наши плантации, было произведено той же силой, что загнала нас под землю.
   Оно приходило из вновь пущенных реакторов Курчатовского института, и у нас на станциях в нём недостатка не было.
   А поскольку времени было много, то я пристрастился читать именно в этом дармовом свете.
   В Курчатовском институте работало два реактора, и с людьми, жившими там, существовало специальное соглашение. Понятно, что не патронами с ними расплачивались, существовала сложная система взаимозачётов.
   Ходили слухи, что рядом с Москвой находятся гигантские склады дизельного топлива, до которых никто не добрался в первые пять лет после Катаклизма. А потом оказалось, что оно испортилось. Его пытались облагородить и фильтровать, да только ничего из этого не выходило. Энергия дизель-генераторов оказалась вещью дорогой, с топливом что-то химичили, да, по-моему, недохимичили.
   Топливо расслаивалось на фракции, выпадали в осадок какие-то смолы, забивались тонкие патрубки двигателей, в общем, какие-то сложности все время возникали с этими запасами топлива. Кто-то говорил мне, что дешевле построить нефтеперегонный завод, но для этого нужно было замириться всем москвичам, а воли разом окончить междоусобицу ни у кого не было. Ишь, чего захотел, нефтеперегонный завод…
   Говорили, что мифические бауманцы, жители инженерных подземелий на северо-востоке, придумали какую-то технологию оживления не только солярки, но и вконец потерявшего свойства бензина! Да где те бауманцы? Спаслись ли какие инженеры из огромных институтов в районе «Бауманской», никто точно не знал. Были ли они на самом деле? Не известно.
   Ничего-то нам было не известно.
   Но, несмотря на неизвестность, меня давно не удивлял этот мир, который менялся от километра к километру, наконец окончательно оформляясь на новой станции в мир, иногда внешне похожий, но уже совершенно другой. Например, я легко мог по запахам отличить «Динамо» от «Аэропорта», не говоря уж о мире «Сокола» с его гигантскими пространствами и удивительными зверофермами.
   Чистенькие жители «Динамо», бойцы портновского фронта, жили совершенно иначе, нежели свинари с «Сокола». И дело даже не в том, что «Динамо» была станцией глубокого заложения, а, скажем, «Аэропорт» строился открытым способом, дело было не в размерах подземных городов, которые, конечно, не ограничивались перегонами и станциями, а тянулись далеко в стороны, вдоль подземных рек, закованных в коллекторы, по заброшенным коммуникациям, иногда заканчиваясь карстовыми пещерами, а иногда оставленными людьми бункерами и бомбоубежищами. Дело было в стиле жизни, который определяется иногда довольно случайными факторами.
   Стиль жизни был связан и с тем, что за люди случайно оказались на станции двадцать лет назад, и с тем, какой путь они прошли за это время.
   И если у нас всё было так непросто, то можно было только представлять, как причудлив подземный народ за границами нашей стабильной области. У нас-то мир и спокойствие, мы нужны всем! Мы – закрома метрополитена и его житница, а там волчий вой, зубовный скрежет, и счёт жизни идёт не на часы, а на патроны.
   Это там – война, а у нас свинина, да ещё зерновые. У нас куры размером с арбуз. У нас и арбуз растёт, только отчего-то белый внутри, но сладкий, как сахар.
   Но арбузы – это так, развлечение, дорогая игрушка.
   Владимир Павлович как-то сказал, что мы живём, как Дания во время предпоследней войны. Тогда оккупированная Дания кормила немцев, и никто к датчанам не придирался. Ещё бы, пожжёшь и постреляешь кормильца, так откуда брать масло с хлебом? Как-то так выходило и с нами. Время наше текло, как масло в нагревательных системах.
   Я же давно стал специалистом по слаботочной аппаратуре. Да, впрочем, чинил я и аппараты гидропоники, ремонтировал биореакторы, много чем я занимался, потому что не боялся электричества.
   Женщина, которая смотрела за хозяйством и условиями проживания, добрая баба Тома, благоволила ко мне и терпела даже визиты Владимира Павловича с его фляжками и бутылками. Я догадывался, что она хотела видеть во мне сына, да только я не был похож на её мальчика, сгинувшего в междоусобице где-то на южных станциях метрополитена. Внешне баба Тома была похожа на классическую русскую бабушку, но я-то знал, что была у неё за плечами какая-то непростая судьба. Я как-то назвал её фамилию в Полисе начальнику по режиму и привёл собеседника в состояние ступора. «Сама Рашидова? Рашидова?!» – бормотал он, хотя подробностей я от него так и не добился. В каких-то непростых учреждениях обреталась она до Катаклизма и явно не на простых должностях.
   У неё был очень точный глазомер в отношении людей, иногда беспощадный, а иногда, как в случае со мной, щадящий. Добрый, я бы сказал, хотя слово это дурацкое и ничего не объясняет.
   Как-то лет десять назад на звероферме я попал под клык лебёдки, который распорол мне ногу. Виноват в этом был отчасти я сам: не проверив оборудование, врубил электромотор и стал поднимать негабаритный груз. Но трос лопнул, зубья разжались, и стокилограммовый кусок калёной стали рухнул почти точно на меня. Я свалился в загон к свиньям, и пока лежал без сознания, они погрызли мне ногу. После этого я пролежал в лёжку два месяца, а баба Тома буквально выкормила меня.
   Поэтому она была мне действительно вместо настоящей бабушки – нет, не матери, а именно бабушки.
   Дедушка у меня, кстати, тоже, можно сказать, был – старый кореец Ким, пришедший давным-давно с «Тимирязевской». Ким учил меня корейской гимнастике: про Кима сначала думали, что он владеет особым боевым искусством и может научить убивать человека голыми руками.
   Оказалось, что он действительно специалист по гимнастике, но совершенно мирной. Тогда интерес к нему пропал, все разбежались учиться чему-нибудь более кровожадному, и я остался единственным учеником. Под надзором Кима в заброшенной сбойке между тоннелями я оборудовал спортзал и поднимал там куски рельса вместо штанги. Это мне жутко нравилось, потому что было даже приятнее, чем чтение, можно было ровно ни о чём не думать, кроме своего дыхания.
 
   Когда я пришёл на «Сокол», то обнаружил, что наши свинолюбы находятся в каком-то странном смятении. Я зашёл в раздевалку под лестницей и принялся пить чай со свинарями. Оказалось, они тоже что-то слышали о перестрелке на дальних подступах к «Соколу» и ожидали нашествия.
   Я на свинарей дивился. С одной стороны, я очень любил людей, которые находятся на своём месте и делают важное и нужное дело. С другой стороны, я был для них чужим, и это ощущали все – и я, и они сами. Я был из «чистеньких», но меня нужно было терпеть, ведь без электричества они не смогут жить. Поэтому мы ели и пили вместе, я смеялся их грубым шуткам, иногда сам рассказывал что-то смешное, но всё равно мы относились друг к другу немного насторожённо.
   То есть до такой степени насторожённо, что они меня скормили бы свиньям не задумываясь. Лишь бы свиньям это пошло на пользу. Но свиньи, видать, их об этом пока не просили, а свинари ещё не решили, буду ли я их контингенту на пользу.
   Владимир Павлович свинарями откровенно брезговал и вовсе не из-за запаха брезговал. Хотя тонкий, но вполне уловимый запах аммиака на звероферме присутствовал, но не он Владимиру Павловичу был отвратителен.
   – Честно тебе скажу, – объяснял он, – я твоих свиней боюсь. И людей, что при них работают, тоже боюсь. Уж больно наши свиньи похожи на людей. У них-то и до Катаклизма был интеллект, как у собаки, а теперь и подавно. Человек, впрочем, менее чистоплотен. И физиология свиньи очень похожа на человеческую, строение сердца точь-в-точь как человеческое, да болезни у нас схожи. Дерьмо даже так же воняет. Но, понимаешь, свинья ещё и социальное животное. Детей, как вырастут, из семьи не отпускают, но если что не так – сожрут… Матриархат ещё…
   – Да матриархат-то при чём?
   – Не знаю. При том. Я себя плохо чувствую у свинарей, потому что не могу иногда отличить подопечных от попечителей.
   Потом к нам пришли сменщики и сказали, что никакого нашествия не будет, зато со стороны «Войковской» к нам приедет посольство на дрезине, запряжённой собаками-мутантами.
   – Собаки там говорящие, – заметил рассказчик, как что-то само собой разумеющееся.
   Ему возразили, что собак никаких там быть не может, а вот не могли ли они приехать на человекоподобных роботах? В итоге все стали соглашаться с тем, что вряд ли посольство приехало на роботах, скорее всего, это просто сами роботы. То есть нам прислали связных человекоподобных роботов.
   Я чуть не плюнул с досады. Не спорить же с ними! Хотя чёрт разберёт этих авиационных инженеров. Говорили, что они, защищаясь от мутантов, пытались через разлом проникнуть в тоннель, сняли с испытательных стендов конструкторского бюро «МиГ», что было неподалёку, реактивный двигатель от истребителя, смонтировали его в тоннеле соплом наружу да и выжгли всех упырей.
   Потом окажется, что не человекоподобные, но всё-таки роботы, что не с посольством, а так, с какой-то информацией… Но понять сейчас было ничего невозможно. Хотя то, что авиаторы хотят с нами помириться, само по себе было новостью. Правда, новостью траченной – каждый год все надеялись, что они придут мириться, и каждый раз оказывалось, что никто к нам не пришёл.
   Я ушёл проверять автоматические кормушки – там был обрыв, и на дальних рядах не работал лоток автоматической подачи корма. Когда я вернулся, то застал свинарей, сгрудившихся на платформе.
   Все ждали гостей…
 
   И вот они появились… К «Соколу» приехала дрезина с тремя пришельцами. Один, впрочем, лежал пластом среди ящиков. Его скосил очередью наш бдительный охранник. Я думал, что охранник получит благодарность, но его чуть не расстреляли.
   Оказалось, что пришельцы пришли по каналам Д-6, секретного метрополитена, прямо от Курчатовского института, и подавали все положенные условные сигналы.
   Сигналы действительно были. Я помню, когда я ходил в дозор на «Соколе», мне как-то зачитывали список условных сигналов, что могут подать люди с той стороны. Но лет десять никто никаких гостей оттуда не видел, и все забыли, как выглядят эти дробные вспышки фонаря и как звучат условные слова.
   И вот охранник с перепугу дал очередь из автомата, нарушив сразу несколько положений Устава караульной службы. А теперь перед нами появилась дрезина с двумя гостями и одним полутрупом.
   Седой человек лежал на железном полу и стонал, закрыв глаза. Когда его отгружали в лазарет, я обратил внимание, как непроизвольно дёргается его нога, елозит по металлу каблуком и никак не может успокоиться.
   – Не жилец, – подтвердил мою догадку Владимир Петрович. – До завтра не дотянет.
   Так оно и вышло.
   Несколько раз я проходил мимо конторы, где заперлись пришельцы и говорили с начальником станции.
   Потом на наших глазах с тележки разгрузили десятка два ящиков. В одних я безошибочно угадал цинки с патронами, причём было видно, что это не старые запасы, а вполне только что закатанные маслята. Не помню уж, кто научил меня слову «маслята», но оно мне, человеку мирному, ужасно нравилось.
   Разговоры шли до вечера, а вот на следующий день случилось самое странное.
   Меня вызвали в контору совсем по другому поводу: что-то непонятное происходило с консервирующей машиной, банки выходили негерметичные. Мы тут были не виноваты – проблема была в дефектной жести, которую мы получали через ганзейский союз. Я дожидался своей очереди, сидя на табурете в коридоре, как вдруг из закутка вышли все трое – наш начальник, лысоватый человек в больших, искажающих лицо очках и невысокий азиат.
   – Это всё бессмысленно! – сказал очкарик, причём было видно, что хотя он говорит спокойно, но при этом еле сдерживается. – У нас был пилот, а теперь у нас нет пилота. Вы можете нам найти пилота?
   Начальник что-то пробурчал. Я впервые видел начальника станции «Сокол» в таком виде.
   Это он, бывало, вызывал к себе и распекал нерадивого работника, а тут какой-то никому не известный тип ледяным тоном, но в бешенстве отчитывал начальника:
   – На Кольцевой линии вы будете искать пилота год, а мы перекинем ваш тумблер через месяц. Нет, вы не можете родить пилота, я понимаю. Но откуда он возьмётся?
   И тут я сделал то, чему потом сам удивлялся.
   Конечно!
   Если бы я увидел со стороны, как такое сделал бы Владимир Павлович, то я не удивился бы, а просто подумал, что день уже прикатился от обеда к вечеру и он совершенно пьян. Но Владимир Павлович, как бы ни был пьян, никогда бы такого не сделал. Уж скорее своды метрополитена рухнули бы на нас.
   Или я видал женщин с «Динамо», на которых раз в год находила какая-то необъяснимая тоска, и они делали совершенно непонятные вещи. Одна пришила свою руку к свиной шкуре автоматической швейной машиной. Когда её вели прочь наши санитары, то она блаженно улыбалась. И эта улыбка была одной из самых страшных картин, что я видел.
   Иногда мы были наблюдателями того, как люди сходили с ума, особенно в первые три-четыре года пребывания под землёй.
   Но тут главным действующим лицом был я сам. Какой-то морок вёл меня, и я, будто сбрасывая тяжёлую прорезиненную накидку от защитного комплекта, освобождаясь и делая вдох полной грудью, встал.
   Я встал со своей табуретки и сказал:
   – Я – пилот.
   Отчётливо помню, что я сказал это не очень громко, но тишина, которая сразу же наступила, вдруг больно ударила меня по ушам. Начальник станции глядел на меня довольно ту по, до конца не понимая, что случилось. Я первый раз в жизни удивил Бутова – и это бы я запомнил навсегда. Это стало бы главным событием моей жизни, про меня рассказывали бы легенды, но последующие события были куда круче.
   Лысоватый очкарик впился мне в глаза.
   Очень нехороший у него был взгляд. Какой-то оценивающий. Так свинари смотрели на наших элитных свиней, перед тем как шарахнуть им электродом в сердце – с любовью и жестокостью, слитыми воедино.
   – Сколько. У вас. Часов. Налёта, – выдохнул в несколько приёмов очкастый.
   – Десять, – сказал я.
   Его лицо набрякло, мышцы как-то поплыли и поехали вниз, как оплывает парафин на жару. Понятно, что «десять» ему не понравилось. Ещё меньше бы ему понравилось, если бы он узнал, что у меня часов самостоятельного налёта нет вовсе. Не было у меня самостоятельного налёта, и по возрасту быть не могло, но возраст после двадцати лет жизни в метро был у нас всех стёрт.
   Однако я понимал, что в мире что-то тронулось. Что-то произошло такое, что непоправимо изменило мою жизнь.
   – Планеры? Дельтапланы?
   – Нет, – ответил я. – Як-18Т. Учебный.
   Очкастый вдруг склонил голову набок и, почти положив её на плечо, стал смотреть на меня как бы из положения лежа.
   – Где рычаг пуска? – быстро спросил он.
   – Кнопка. Не рычаг, а кнопка. Кнопка запуска движка – крайняя слева на панели.
   – Что справа?
   – Справа от неё манометр воздушной системы.
   Он снял очки и принялся их протирать. Спутник его хранил молчание, наш начальник станции тоже. Бутов смотрел на меня как на человека, который на его глазах снял ботинок, вставил большой палец ноги в спусковую скобу и сунул ствол ружья в рот. Лет пять назад я видел такую картину, но тогда все бросились на самоубийцу и вырвали оружие из его рук. Тут никто ничего не сказал, и пауза все тянулась и тянулась.
   Очкастый, наконец, вытер стёкла и, обернувшись, бросил:
   – Я беру его. И ещё одного, на которого он укажет. Но не очень толстого, – последнее он сказал, уже обращаясь ко мне, и добавил: – Мирзо, идите за ним, и пусть он перенесёт вещи к нам в кубрик.
   Азиат, оказывается, откликался на непонятное слово «Мирзо». Пока я шёл вместе с ним, то половину дороги думал, имя это или фамилия. Был у меня знакомый бригадир свинарей, уйгур по национальности, но у него было простое имя Роман. А тут – Мирзо.
   Как звали его начальника, я так и не узнал и про себя окрестил его Математиком. Математик был похож на моего учителя в школе, и сказать, что я не любил этого школьного деспота, – значит ничего не сказать.
   Однако Владимир Павлович куда-то ушёл. Я ждал его, ждал, но, в конце концов, все же перетащил свой мешок в новое место. Гости остановились у нас в совершенно блатном углу – в специальном кубрике для вип-гостей. У них был свой туалет и столик посреди комнаты – не самоделка, а настоящий антикварный столик ещё сталинских времён, крепкий, прочный, на котором стояло несколько банок тушёнки и лежала буханка свежего хлеба. Не то чтобы я голодал, но тут мне стало ясно, что этим великолепием можно пользоваться без ограничений, вне пайков и распределителей. Так в старинных романах на стол ставили вазу с фруктами.
   Мне отвели койку, и я растянулся на ней, глядя в доски второго яруса. Внутри всё дрожало – я сделал свой выбор, а уж к худу или к добру, увидим потом. Это люди из Курчатника, они пришли, чтобы лететь куда-то. Рядом с нами есть развалины Военно-воздушной академии, наверняка они хотят там что-то найти. А может, они не лететь хотят, а просто снять какое-то оборудование? А наши убили их специалиста и вот я вместо него? Нет, не так – они скорее бы искали инженера, если бы им нужно было найти какое-то оборудование. Или наняли бы кого-нибудь. Нет, им явно нужно куда-то лететь.
   На следующий день я сходил за Владимиром Павловичем. Выслушав меня, он помолчал с минуту. Клянусь, я считал про себя секунды его молчания, и эти секунды были тягуче-долгими, как старая смазка с подвижного состава… А потом он кивнул.
   Собрался он гораздо быстрее меня, и вновь под конвоем Мирзо мы пошли в апартаменты пришельцев.
 
   Самый главный разговор должен был произойти сейчас, хотя я-то понимал, что это чистая формальность. Я согласился давно, и, что бы там ни было, речь шла только о месте назначения.
   И действительно, Математик встал со своим спутником перед нами и начал так, как обычно начинал свои праздничные речи на Новый год начальник станции «Сокол».
   – Поздравляю вас, – сказал Математик. – Сердечно рад.
   Последние слова, по-моему, совершенно идиотские, болтались на конце фразы как ненужный груз.
   – Я начальник экспедиции, – продолжил Математик, – которая должна преодолеть примерно семьсот километров и достигнуть с исследовательскими целями города Петербурга.
   «Интересно, – подумал я про себя, – с женой он так же говорит? Дорогая, я принужден обстоятельствами и уполномочен заварить чай, а также совершил покупку порции свиного белка в дополнение к пайку… Или как там у них с пайками?»
   Стоп. Петербурга… То есть нужно добраться до Питера, до города, где пропал мой отец! До города, который мне иногда снится, где площадь с садиком, камень с всадником, да купол круглый… Сейчас уж, поди, нет купола, наверное, уже и не осталось от него ничего, но всё остальное… До города, где я, в конце концов, родился.
   Мысли спутались, как провода под лотками со свиным кормом. Из-за этой путаницы искрящих проводов я как-то провёл несколько часов с голодными свиньями, и меня эти твари чуть не съели. А из-за путаницы в собственной голове я сейчас пропустил один момент в речи Математика. Казалось, в голове у него что-то произошло, будто кто-то переключил некий тумблер и внутри Математика заработал проигрыватель. Математик стоял перед нами и вдруг принялся скрипеть, словно какой-то органчик. Нечеловеческий у него был голос в этот момент, какой-то неестественный:
   – Я уполномочен гарантировать вам материальное вознаграждение после выполнения задания. Вам будет предоставлено гражданство одних из самых безопасных станций. Ваш труд будет востребован и хорошо оплачен, а в качестве высшего акта доверия вам будет вручено личное оружие. Если вы будете беспрекословно и своевременно подчиняться нашим указаниям, если вы будете строго хранить внутриведомственную тайну, вас ждёт заслуженная награда. Если же вы нарушите нашу договоренность, то вас постигнет суровое наказание согласно полевым условиям.
   Чёрт! Я где-то слышал такое, а может, читал. Он стоял перед нами как вражеский офицер перед пленными, склоняя их к предательству. Или как пират перед пленниками.
   – Мы согласны, – быстро сказал Владимир Павлович.
   Математик впился ему в лицо своим хищным взглядом, но Владимир Павлович был невозмутим и только обдал пришельца своим смрадным алкогольным выхлопом.
   Математик скривился и отступил на шаг, но, надо отдать ему должное, ничего не сказал. А не всякий мог выдержать этот запах, совсем не всякий.
   Потом Математик перевёл взгляд на меня. Со мной у него разговор был короткий: я, во-первых, вызвался сам, а во-вторых, без меня ему делать было нечего.
   – Я согласен, – небрежно ответил я.
   Нам действительно дали оружие. Два новеньких автомата в заводской смазке, но почему-то без номеров. Нет, номера не были спилены, их просто не было. Их никто не наносил на сталь перед воронением.
   И это меня сразу насторожило. То есть настораживало, в общем, всё, но такое оружие означало, что Математик не случайный авантюрист, а человек какой-то структуры.
   Начальство было вооружено особо. Математик огромным автоматическим пистолетом, а у Мирзо оказалось сразу два ствола, автомат и снайперская винтовка.
   Мирзо, как я понял, был чем-то вроде адъютанта при Математике. Адъютанта и одновременно телохранителя.
   На следующий день я принялся разбирать автомат, аккуратно заменяя смазку.
   Мирзо сидел рядом и чистил свой автомат.
   – А ты убивал когда-нибудь? – спросил он вдруг.
   – Нет, – с чистым сердцем ответил я.
   Он посмотрел на меня с недоверием, как на человека, который вдруг признался, что у него нет ног.
   Это все глупости. Я повидал много людей, рассказывавших о своих кровавых подвигах так, будто они замостили трупами весь перегон от «Пушкинской» до «Баррикадной». Один из таких прибился как-то к нашим свинарям. Я не верил его бестолковым рассказам и думал, что он просто набивает себе цену.
   Когда наш медиум сказал, что он не врет, я продолжал сомневаться, ведь если несколько лет подряд повторять одни и те же байки, то и сам в них поверишь. Ты будешь болтать о прошлых подвигах как попугай, а через год-другой никакой медиум не отличит придуманную жизнь от прожитой.
   Но потом пришли люди из-за кольца и рассказали, что все правда. Стрелял и убивал – руки по локоть в крови и всё такое.
   Я очень удивился, так он был похож на безответственного глупого болтуна. Его давно поставили резать свиней, да только «своим» его никто не признал, свинари им брезговали. Да и ничего путного в нем не было.