Страница:
Молодого Ленинграда, и будешь готовить его, скажем, раз-два в год, как получится, как сможешь собрать хороший, качественный литературный материал.
Кривулин уверял, что сразу с негодованием отказался, но я Витьку знаю, и уверен, что сначала он долго и азартно торговался, он это вообще обожал, тем более, что те, кто смотрели при этом в его хитрые косые глазоньки и слушали его кудрявые речи про триста лет русской литературы, возвышающиеся у него за спиной, через два часа не понимали вообще ничего. Он был на самом деле уверен, что может обвести вокруг пальца любого, тем более кагэбэшника в невысоком чине (чины для него всегда имели большое значение). Им, кажется, занимался господин Воробьев. Я это очень хорошо знаю, потому что Витьку люблю, за его неповторимость и уникальность, без которой Питер, как без соли, дома и театра, но при этом надо помнить, что это был человек, который вместо подписи под телеграммой всегда сочинял что-то вроде фантастического романа.
Короче, не договорились твои с Кривулиным, и хотя его попросили не разглашать полученную информацию под подписку, которую он, без сомнения, не подписал, если она, конечно, была, но в любом случае уже этим вечером он рассказал все всем, со всеми подробностями, кому мог и даже тем двум-трем из нашей среды, о которых догадывались, что могут стучать. Тут же, конечно, позвонил в Париж, рассказал все по телефону друзьям-эмигрантам, приврав для солидности подробности типа чуть ли ни пулеметов на лестнице и оптических винтовок, что успел разглядеть в форточке. Поэт, no comments. Но если твои писали все это на пленку, то я не завидую тем, кто это потом расшифровывал.
В итоге на пару месяцев все затихло, а ближе к зиме вдруг появляется информация, что редактор самиздатского журнала Часы Боря Иванов (он из бывших советских писателей, шестидесятник, подписал протест против ввода советских танков в Чехословакию, был исключен из Союза писателей и стал одним из самых активных деятелей самиздата) чудесным образом договорился с властями и те готовы неофициальной литературе предоставить официальный статус и снабдить периодическим изданием. Мол, ни графоманов, ни сумасшедших не будет (главные бичи неподцензурной литературы), только вменяемые и активные (то есть не отошедшие от литературы для служения Богу, таких тоже было немало). О том, что инициатива исходила от тех же, кто обыскивал Кривулина, высылал Дедюлина и сажал Рогинского, не было сказано ни одного слова; и что вообще за этой затеей стоят твои друзья с Литейного, а за ними Москва и чуть ли не сам секретарь по идеологии Политбюро Михаил Суслов, стало известно лишь через год, когда арестовали Славу Долинина.
Кстати, ведь эта интереснейшая история до сих пор не распутана. Вот бы ты помог? Олег Калугин утверждал, что была инициатива ленинградского КГБ, что Москва к ней отношения не имела, но ему похоже не верят ни наши, ни ваши, ни даже ЦРУ, которое подставило его, заставив дать показания, ему невыгодные. Так говорят. Все остальные молчат. Время писать мемуары Коршунову с Луниным еще не пришло, хотя Евгений Лунин (он же Лукин) теперь большой русский писатель, правда, больше русский, чем большой, но официальных подробностей нет. Боря Иванов с товарищами, заварившими эту кашу, уверяют, что решили, мол, просто найти помещение, где собираться, сунулись туда, сюда, какой-то жэк, Дом культуры, сказали сначала - да, потом нет, затем почти получилось, но в самый последний момент, конечно, сорвалось. И вот на одном из этапов появляется человек, кажется, из Союза писателей, который предлагает помощь; начинаются консультации, согласования и теперь для решающего разговора всех наиболее заметных деятелей неофициальной ленинградской литературы приглашают в Музей-квартиру Достоевского на Кузнечном. Так это было доложено нам, хотя даже эти подробности стали известны не сразу, а постепенно, а так всех ставили перед фактом - нам предлагают то-то и то-то, давайте думать, как быть.
Конечно, Боря Иванов - не профессиональный провокатор. Он - по-своему честный человек, очень активный, мечтавший о роли главы всей неофициальной культуры, и, в общем, этой главой в определенной мере являлся, несмотря на то, что говорил всегда очень плохо, как деревенский плотник, писал - особенно служебные тексты - еще хуже, но при этом являлся автором нескольких блестящих рассказов и сотни рассказов совершенно неинтересных. Если бы он сказал, что за этой затеей стоят твои парни с Литейного, на первое собрание знаменитого Клуба-81, состоявшееся в конце ноября 1981 года, пришла бы пара городских сумасшедших. Иметь дело с КГБ никто не хотел… Хотя, написал я никто, а как же инициативная группа во главе с Борей Ивановым, они хотели и постоянно встречались, но, как бы это сказать, не афишировали эти встречи. Гласно о них стало известно уже после ареста Долинина и тогда эти контакты ни у кого не вызвали вопросов, святое дело - помогать товарищу и ради этого идти на переговоры с Комитетом. Но для большинства эта история стала понятна только спустя годы. Хотя, и об этом тоже надо сказать: когда стало известно, что инициативу Бори Иванова о создании клуба поддержал именно КГБ - никаких протестов, кажется, не последовало, не так ли?
Как они рассуждали? Думаю, так: Комитет играет в открытую, называет себя, говорит, что хочет взамен, и дает более-менее конкретные обещания. Конечно, от КГБ на версту несет провокацией, историки будут делать то, что делаю я теперь, копаться во всех подробностях и всех известных версиях, но как тут быть? Прикидываться наивным и якобы не знающим, что в этой стране КГБ явно или неявно стоит буквально за всем? И только очень хитрые или слишком предусмотрительные люди делают вид, будто не знают, что КГБ имеет отношение к любой выставке, книге, поездке, встрече, если в них есть крупица серьезного. Значит либо надо вообще ничего в совке не делать, либо отсюда просто валить. Либо, если оставаться, считаться с той реальностью, что здесь правит бал КГБ и дело просто в честности - признать это и двигаться дальше.
Не знаю, как тебе, но для меня это очень характерный пример внешне безупречной, а по сути глубоко ошибочной логики. Все правильно, кроме одного, почему для того, чтобы двигаться дальше - надо обязательно сотрудничать с КГБ? Да, если наметить для себя возвращение из подполья в советскую литературу, тогда иного пути нет. Хотя и это не единственный путь. А если не стремиться вернуться в совок, то сразу все эти условия перестают быть категориями рациональности, а становятся основаниями конформизма.
Именно здесь, скорее всего, имеет смысл рассчитать интерес противной стороны. Что хотел Комитет как представитель советской власти? Намерения, как мне кажется, были разнообразные. Для начала - прекратить или осязаемо уменьшить поток самиздата за границу, публикации которого существенно портили имидж Советского Союза, доказывая, что по меньше мере сотни, если не тысячи недовольных цензурой творческих людей находятся в подполье. Следовательно, нужно самых ярких и талантливых привлечь на свою сторону, пообещав часть тех благ, что имеют официальные советские писатели, плюс некоторую независимость. Среди мотивов более важных - я здесь просто экстраполирую, ты бы мог меня подправить - были вообще серьезные сомнения по поводу эффективности современной советской литературы как идеологического основания будущего страны. Гуманитарная элита казалась прогнившей точно так же, как сама система, и выполнить главную свою функцию (что ловко делали инженеры человеческих душ сталинской поры) - вдохновлять веру в Слово, рожденное революцией, современные писатели явно не умели, не хотели, не могли, ограничиваясь борьбой за неприступность и привилегии своего клана. Идея обновления элиты путем замены в мехах крови дряхлой на более молодую вполне могла соответствовать представлениям о будущем тех людей твоего ведомства, которые не окончательно потеряли связь с реальностью и обладали прогностическим мышлением. Я, хоть, извини, и презираю твою организацию с головы до ног, отдаю себе отчет, что такие люди, без сомнения, были - и именно в КГБ.
Даже зная эту историю изнутри и тем более оборачиваясь на нее спустя 20 лет, трудно однозначно сказать, кто в результате кого переиграл, твои или мои. Боря Иванов не сомневается, что переиграл Комитет по всем статьям. Ведь, казалось бы, нонконформисты не пошли ни на какие уступки. Публикации за рубежом не прекратились, самиздатские журналы продолжали выходить и число их увеличивалось. На несколько лет крошечный зал в Музее-квартире Достоевского, а потом полуподвал на улице П. Лаврова, 5 превратились без преувеличения в самое свободное и легальное место Советского Союза, где выступали с чтениями лучшие литературные силы двух столиц. И прежде всего, конечно, московские концептуалисты - Сорокин, Пригов, Рубинштейн, Ерофеев, а также почти все остальные более-менее заметные представители новой литературы Москвы. Более того, в конце 1985 вышел обещанный твоими парнями альманах Круг, правда, здесь уже начиналась другая эпоха.
Однако и потери оказались велики. Через полгода после создания Клуба-81 был арестован клубный секретарь Слава Долинин. Формально его осудили за публикации в эмигрантской прессе, за участие в создании свободного профсоюза СМОТ и за связь с НТС, но ведь и у всех остальных членов клуба была отдельная и, конечно, не вписывающаяся в рамки официально разрешенного история. Конечно, этот арест был показательным, а протест клуба - недостаточным. Другое дело, что борьба за и против написания письма протеста, а также процесс его редактирования отчетливо выявили группу поддержки КГБ в клубе, но, на мой взгляд, протест клуба был все равно жалким и немощным. Конечно, меня легко отнести к числу клубных максималистов и радикалов, что отчасти справедливо и по психобиологическим свойствам - я был молодой, сильный, агрессивный, не избегавший никакой конфронтации (чтобы тебе было понятно - приверженец именно контактного каратэ, которое выполняло факультативную задачу канализации переполнявшей меня энергии), и, пардон, по нравственным - бороться с твоим комитетом, вообще со сраной советской властью было для меня делом чести и радостью (даже сейчас, когда я пишу это, у меня в душе звенит какая-то струна).
Конечно, как и везде, победила средняя линия, после чего я все более и более скептически смотрел на деятельность клуба, на уже открытые встречи контактной группы с, наконец-то, явившимися на люди Павлом Коршуновым и Евгением Луниным, откомандированными твоими специально для работы с неофициальной литературой. Как нетрудно предположить, я отказался от публикации в Круге, так как не мог согласиться на ряд цензурных поправок, на что, увы, пришлось согласиться многим. И вообще был огорчен тем, что нонконформистская литература, по причине закономерной усталости, теряет свой пафос противостояния.
На языке кураторов Клуба из КГБ я ставил им палки в колеса. И сразу после выхода альманаха Круг, против чего, прежде всего, восставали именно разного рода советские писатели, не хотевшие конкуренции даже с отрецензированной новой литературой, мне стали передавать угрозы и предупреждения, открыто звучавшие со стороны твоих коллег. Помимо моего, по их мнению, деструктивного и вызывающего поведения, а также ряда других грехов, прежде всего, участия в первом номере только что вышедшего в Париже журнала Алика Сидорова Литературный «А-Я», были и другие резоны к тому, чтобы грозное внимание Литейного обратилось в этот момент на меня. Чисто объективный взгляд на картину общественного противостояния в Ленинграде без обиняков свидетельствовал, что пришел мой черед. Практически все более активные и политически ангажированные нонконформисты были уже арестованы, а запущенный конвейер борьбы с диссидентами - следствие, суд, тюрьма - нельзя было останавливать ни на секунду, ибо остановка свидетельствовала бы о ненужности (или о не столь важной функции) репрессивного аппарата. Диссиденты своей деятельностью оправдывали положение КГБ в структуре распределения власти, и многие это, конечно, понимали. Естественно, такой авторитетный и энергичный делатель как Витька Кривулин, был, несомненно, опаснее меня, но он был инвалид, и брать его означало получить ушат беспощадных и справедливых упреков со всего мира на свою голову.
4
Так или иначе я был предупрежден, однако, когда во второй половине февраля 1986 в моей однокомнатной квартире на Искровском проспекте прозвучал телефонный звонок и какой-то очень странный голос (с оттенком насмешки, как мне показалось) произнес: «Михаил Юрьевич? Павел Николаевич Коршунов, Управление КГБ по Ленинграду и области вас беспокоит. У нас накопился к вам ряд вопросов, пришла пора поговорить», - я оказался не готов. Представь, такой крутой мен, испытывающий радость от преодоления и причинения боли во время кумитэ, человек, редко испытывающий смущение и никогда не лезущий за словом в карман, вдруг почувствовал, что в горле у него пересохло, все мысли, будто из открывшейся внезапно заслонки, вынесло из башни, и я, боюсь, что совсем неуверенно, выдавил: «Что вы имеете в виду?» Почему-то ожидал официальной повестки и был готов к ней. Мы все были очень хорошо знакомы с книгой Володи Альбрехта Как быть свидетелем, которая представляла собой художественно обработанную инструкцию поведения и ответов на допросах и беседах в КГБ типа: Откуда у вас это Евангелие? - От Матфея.Хотя главная цель книги стояла в не в том, чтобы дразнить гусей, а чтобы отвечая - никого не подвести и себя не посадить. Конечно, знаменитая система ПЛОД не давала совершенной гарантии, хотя бы потому, что самого Альбрехта все равно твои орлы посадили, но, по крайней мере, это была система защиты.
Однако кагэбешные следаки - тоже ребята не промах, они - психологи, знающие человеческую натуру по уникальному опыту допросов, и подготовили мне ряд сюрпризов. Понимая, что совершенно не готов к разговору, я мямлю что-то типа, пардон, не могли бы вы позвонить чуть позже. «Когда Михаил Юрьевич, назовите время. И, пожалуйста, давайте только без игр. Вы, надеюсь, не собираетесь пуститься в бега? Заранее предупреждаю, ничего не получится». «Нет, - говорю я, - перезвоните через - сколько сейчас? - мне нужна была эта якобы непринужденность, вот я смотрю на часы, пытаюсь вспомнить весь свой дневной график, хотя уже понятно, что весь график и, может быть, не только, летит к черту, но психологические игры есть психологические игры, и после паузы отвечаю, - через сорок минут». - «Договорились».
Что делать я не знал, звонить кому-нибудь и советоваться - бесполезно, то, что мой телефон слушают твои телефонисты я знал и ранее. Интересовали же меня проблемы весьма специфические: стоит ли вообще о чем-то говорить с твоими сослуживцами или послать их, откуда пришли, и пустить все по линии строго официальной, то есть - повестка, точная дата, номер дела, который возбужден, в чем именно меня обвиняют и так далее. Дабы почувствовать больше уверенности, я решил записать наш разговор на магнитофон: и разговор потом можно будет еще раз послушать, и говорить под запись буду осторожнее, но, с другой стороны, согласись, какая там еще большая осторожность, если предстоит беседа с людьми, которые хотят тебя отправить туда, куда Макар телят гонял?
Короче, магнитофон, какой-то черный гроб советского производства со встроенным в верхнюю крышку микрофоном, то есть чувствительности ровным счетом никакой, я приволок, поставил рядом, несколько раз пытался во время их ответов, прислонять трубку к тому месту, где сквозили дырочки от якобы микрофона, но потом понял, что ускользает нить беседы и стал записывать только свои реплики. Второй разговор вышел спокойнее, они настаивали на немедленной встрече, я попытался вести диалог по Альбрехту, то есть требовал официальной повестки и номер моего дела, на что с удивлением услышал, что они согласны - повестку пришлют в течение часа, насчет дела я тоже могу не беспокоиться и, кажется, даже упомянули Альбрехта, так, чтобы я понял, что они готовы к этому разговору никак не меньше меня. Дальше начался торг - я всеми силами хотел отсрочить беседу, они настаивали на быстрой встрече. Я, раз это не допрос, а беседа, хотел вытянуть из этого обстоятельства максимум удобства для себя и предлагал встретиться за кофе, скажем, в Сайгоне?Нет, их устраивала только официальная обстановка. Или у них, что предпочтительнее, либо в каком-нибудь официальном месте. Уже потом я понял, что выбор места определялся техническими возможностями вести запись нашего разговора на пленку. Для отчета.
В результате сошлись на том, чтобы встретиться через пару дней в Домжуре на Невском и побеседовать там. Как мы встретимся? «Давайте около входа». - «Хорошо, я буду…», - я попытался описать себя, но был мгновенно прерван. «Михаил Юрьевич, мы прекрасно знаем, как вы выглядите, описания излишне». - «Хорошо, а как я вас узнаю?» «На встречу, скорее всего, придет наш сотрудник Евгений Валентинович Лунин, он вас тоже хорошо знает, и сам к вам подойдет. И еще раз на всякий случай напомню вам - только без игр в побеги и погони, вы человек семейный, серьезный, думаю, разные мальчишеские фокусы не для вас». У тебя были грамотные коллеги, я это предполагал, а вот насколько - мне еще предстояло убедиться.
В назначенный час я, подготовленный по всем законам диссидентской науки, то есть с пустым мочевым пузырем, несколькими проглоченными натощак ложками сухого чая и шоколадкой, дабы не хотелось в туалет, ибо как это использовали и сталинские, и брежневские следователи я знал (типа «ой, извините, у нас туалет засорился, давайте подписывайте протокол и идите себе на все четыре стороны»); короче, прибыл на место. И не успел оглядеться, как ко мне подошел молодой человек с отчетливо комсомольской внешностью, вполне чистым, благообразным лицом, характерной челочкой темно-русых волос, представился и пригласил за собой.
Буквально два шага по известной тебе лестнице, как нам навстречу кинулся какой-то служитель, при вежливо-повелительном тоне на него было потрачено несколько минут короткой беседы: «Нам нужен такой-то зал или такой-то». - «Такой-то сейчас занят, там редколлегия заседает, а такой-то, пожалуйста, но там сегодня вечером мероприятие». - «Во сколько?» - «Полвосьмого». - «Надеюсь, мы успеем». Ни хрена себя, думаю я, сейчас на часах двенадцати нет, а он думает, справимся ли мы за 8 часов. Короче, надо на целый рабочий день настраиваться. То, что мистера КГБв этом доме видели не впервые, что распоряжался он по-свойски, было неудивительно, не только все общественные места типа домов творчества писателей, актеров, композиторов держал под своим контролем КГБ, но и рестораны, магазины, торговые базы, вот почему, когда началась перестройка, то среди новых и успешных собственников оказались и бывшие партийные и комсомольские функционеры самых разнообразных уровней, и твои коллеги.
На самом деле в тот момент, когда я поднимался вслед за борцом с идеологическими диверсиями по мраморной лестнице, перестройка-то уже началась, ведь напомню тебе, шел февраль 1986 и как раз завтра открывался очередной съезд нашей родной с тобой коммунистической партии, на котором главный доклад должен был делать новый генсек Горбачев. Кстати, то, что атака на меня со стороны твоих коллег имела отношение к открытию съезда, я понял еще во время первого разговора с господином Коршуновым, когда попытался торговаться относительно отсрочки. Им как всегда надо было иметь некоторые козыри впрок, так как о возможном повороте событий, они знали куда лучше, чем мы, относившиеся к этому пока пустому слову перестройка, как к очередным и не имеющим важных последствий играм за власть в верхнем партийном эшелоне. Решили отодвинуть от руля тех конкурентов, кого считали консерваторами, для чего и разыграли псевдореформаторскую карту. Сомневаюсь, что кто-то из здравомыслящих наблюдателей относился к происходящему серьезно. Ты-то уже полгода, как обретался в ГДР, совсем в другой социокультурной обстановке: конечно, интересно, как вы там интерпретировали эти слухи о демократизации и прочем? Потому что, с одной стороны, твой Комитет всегда был информирован лучше, но, с другой, заграница все-таки, своими глазами не увидишь. Но, как говорят, со стороны всегда виднее. Поэтому и я полагал, что съезд для моих будущих следователей - это лишь очередная дата, к которой что-то надо выполнить, а лучше и перевыполнить; и что именно эта смехотворная горбачевская перестройка в конце концов спасет меня от неминуемого срока, я, конечно, даже не подозревал. Хотя был бы тот срок убийствен для меня, или, напротив, спасителен, сегодня сказать трудно. Мне, как и тебя, было ровно 33 года, не знаю, чем ты меряешь свою жизнь, какие у тебя здесь критерии и оценки, отмечаешь ли прошлое и разбиваешь ли его на периоды, но мне свойственно было подсчитывать сделанное. Кратко можно сказать, что по лестнице Дома журналистов, вслед за твоим коллегой, господином Луниным, поднимался достаточно известный в нонконформистских кругах писатель, уже написавший 5 романов, несколько десятков рассказов и эссе, но ни строчки не опубликовавший на родине; это его, однако, нимало не смущало, так как он верил в свое предназначение, как могут верить только очень молодые и пышущие здоровьем люди, подозревающие, что жизнь может измениться в любой момент, но, конечно, не знающие, в чем именно проявятся эти перемены. Похоже?
Нас привели в огромный зал, оформленный с тяжеловесной бюрократической роскошью - красного дерева мебель, огромные окна, забранные душными пыльными шторами, вытянутый во всю длину полированный стол посередине и стулья с высокими спинками по периметру: здесь можно устраивать и заседания Политбюро, и вызывать на партактив проштрафившихся работников пера и блокнота. Сели мы напротив друг друга, на те стулья, что он указал; я не сомневался, что сюда подведены микрофоны, тем более, когда увидел, что господин Лунин не собирается никоим образом фиксировать нашу беседу.
Разговор длился часов пять. К его концу у меня сложилось впечатление, что я переиграл твоего сослуживца по всем статьям; с этим радостным ощущением мы расстались, и только потом я понял, что мы играли не вдвоем, а втроем - третьим был маленький игрушечный Горбачев, в данном случае олицетворявший быстро меняющееся Время. Оно на самом деле проставляло свои акценты, куда более важные, нежели мои остроумные ответы; и кабы не время, моя победа, без сомнения, оказалась бы пирровой. Но начнем по порядку. Сначала говорил только он, а я лишь слушал с возрастающим изумлением, которое, на самом деле, являлось функцией моей недостаточной готовности к подобной беседе. Увы, нам слишком часто свойственно недооценивать противника, особенно, если его позиция с моральной точки зрения кажется ущербной. Но это наш взгляд на вещи, в то время как противник может быть точно так же уверен в своей нравственной правоте, а в ущербности подозревать вас. Кроме того, моральный релятивизм не имеет однозначного влияния на интеллектуальную вменяемость, что мы тоже очень часто упускаем из виду.
Второе мое заблуждение касалось чисто тактического узора разговора. Я ожидал угроз, предупреждений, коварных вопросов, цель которых подловить меня на противоречиях и выдать случайно кого-нибудь из моих друзей. Иначе говоря, я настроился на стиль жесткой интеллектуальной и психологической борьбы, к которой был готов. Вместо этого мой собеседник в качестве прелюдии, исполненной с мягкой и сочувствующей интонацией, познакомил меня с тем, что точнее всего можно было бы назвать пространной устной рецензией на мое литературное творчество. Он говорил о моих романах, с легкостью приводя длинные цитаты, без сомнения льстя моему самолюбию, но льстя настолько грамотно, аргументировано и обстоятельно, что не мог не произвести на меня впечатления. Он говорил не с позиции предполагаемого противника, а напротив, как мой сторонник, сетуя на то, что такой серьезный и значительный роман как Отражение в зеркале с несколькими снамидо сих пор не опубликован. Что это безобразие, что писательская верхушка - выжившие с ума консерваторы, которые в борьбе за свои теплые места не хотят и боятся всего нового, в то время как мой роман - это именно то, что сейчас ждет современный читатель, и он готов в некоторым смысле стать моим литературным агентом и добиться публикации романа в одном из ленинградских издательств. Что я по этому поводу думаю? Что же - интересно - думал я? Пока он приводил доказательства моего писательского таланта, я пытался вспомнить, что он кончал - что филолог, это без сомнения, но если бы был с филфака университета, я бы знал, значит, скорее всего, после филфака пединститута имени Герцена. Грамотно говорит, пожалуй, одна из лучших рецензий на мое Отражение, не ожидал, не ожидал.
Однако только я услышал, что мне предложена помощь всесильного Комитета, то даже не стал размышлять о цене, хотя, конечно, не сомневался, что с такой артиллерией опубликовать можно, действительно, многое. Для меня писатель, которому помогает КГБ, уже не писатель, да и вообще никто. Поэтому сказал: «Вы знаете, я в этой жизни не тороплюсь. Пусть все идет своим чередом. Я подожду, когда издатели мне сами предложат, а там уже решу - как себя вести». Здесь разговор передними колесами погряз в колее и начал буксовать вокруг его попыток убедить меня, что его помощь - это просто помощь читателя, небезразличного к судьбе современной литературы и желающего, чтобы новые имена, которых читатель ждет и ищет, наконец, появились. Очевидно, такова была диспозиция разговора - заставить меня принять помощь, стать другом, а затем уже на совсем иных основаниях продолжить наступление. Но тебе я могу сказать без всякого смущения, что в мои 33, когда уже были написаны и
Кривулин уверял, что сразу с негодованием отказался, но я Витьку знаю, и уверен, что сначала он долго и азартно торговался, он это вообще обожал, тем более, что те, кто смотрели при этом в его хитрые косые глазоньки и слушали его кудрявые речи про триста лет русской литературы, возвышающиеся у него за спиной, через два часа не понимали вообще ничего. Он был на самом деле уверен, что может обвести вокруг пальца любого, тем более кагэбэшника в невысоком чине (чины для него всегда имели большое значение). Им, кажется, занимался господин Воробьев. Я это очень хорошо знаю, потому что Витьку люблю, за его неповторимость и уникальность, без которой Питер, как без соли, дома и театра, но при этом надо помнить, что это был человек, который вместо подписи под телеграммой всегда сочинял что-то вроде фантастического романа.
Короче, не договорились твои с Кривулиным, и хотя его попросили не разглашать полученную информацию под подписку, которую он, без сомнения, не подписал, если она, конечно, была, но в любом случае уже этим вечером он рассказал все всем, со всеми подробностями, кому мог и даже тем двум-трем из нашей среды, о которых догадывались, что могут стучать. Тут же, конечно, позвонил в Париж, рассказал все по телефону друзьям-эмигрантам, приврав для солидности подробности типа чуть ли ни пулеметов на лестнице и оптических винтовок, что успел разглядеть в форточке. Поэт, no comments. Но если твои писали все это на пленку, то я не завидую тем, кто это потом расшифровывал.
В итоге на пару месяцев все затихло, а ближе к зиме вдруг появляется информация, что редактор самиздатского журнала Часы Боря Иванов (он из бывших советских писателей, шестидесятник, подписал протест против ввода советских танков в Чехословакию, был исключен из Союза писателей и стал одним из самых активных деятелей самиздата) чудесным образом договорился с властями и те готовы неофициальной литературе предоставить официальный статус и снабдить периодическим изданием. Мол, ни графоманов, ни сумасшедших не будет (главные бичи неподцензурной литературы), только вменяемые и активные (то есть не отошедшие от литературы для служения Богу, таких тоже было немало). О том, что инициатива исходила от тех же, кто обыскивал Кривулина, высылал Дедюлина и сажал Рогинского, не было сказано ни одного слова; и что вообще за этой затеей стоят твои друзья с Литейного, а за ними Москва и чуть ли не сам секретарь по идеологии Политбюро Михаил Суслов, стало известно лишь через год, когда арестовали Славу Долинина.
Кстати, ведь эта интереснейшая история до сих пор не распутана. Вот бы ты помог? Олег Калугин утверждал, что была инициатива ленинградского КГБ, что Москва к ней отношения не имела, но ему похоже не верят ни наши, ни ваши, ни даже ЦРУ, которое подставило его, заставив дать показания, ему невыгодные. Так говорят. Все остальные молчат. Время писать мемуары Коршунову с Луниным еще не пришло, хотя Евгений Лунин (он же Лукин) теперь большой русский писатель, правда, больше русский, чем большой, но официальных подробностей нет. Боря Иванов с товарищами, заварившими эту кашу, уверяют, что решили, мол, просто найти помещение, где собираться, сунулись туда, сюда, какой-то жэк, Дом культуры, сказали сначала - да, потом нет, затем почти получилось, но в самый последний момент, конечно, сорвалось. И вот на одном из этапов появляется человек, кажется, из Союза писателей, который предлагает помощь; начинаются консультации, согласования и теперь для решающего разговора всех наиболее заметных деятелей неофициальной ленинградской литературы приглашают в Музей-квартиру Достоевского на Кузнечном. Так это было доложено нам, хотя даже эти подробности стали известны не сразу, а постепенно, а так всех ставили перед фактом - нам предлагают то-то и то-то, давайте думать, как быть.
Конечно, Боря Иванов - не профессиональный провокатор. Он - по-своему честный человек, очень активный, мечтавший о роли главы всей неофициальной культуры, и, в общем, этой главой в определенной мере являлся, несмотря на то, что говорил всегда очень плохо, как деревенский плотник, писал - особенно служебные тексты - еще хуже, но при этом являлся автором нескольких блестящих рассказов и сотни рассказов совершенно неинтересных. Если бы он сказал, что за этой затеей стоят твои парни с Литейного, на первое собрание знаменитого Клуба-81, состоявшееся в конце ноября 1981 года, пришла бы пара городских сумасшедших. Иметь дело с КГБ никто не хотел… Хотя, написал я никто, а как же инициативная группа во главе с Борей Ивановым, они хотели и постоянно встречались, но, как бы это сказать, не афишировали эти встречи. Гласно о них стало известно уже после ареста Долинина и тогда эти контакты ни у кого не вызвали вопросов, святое дело - помогать товарищу и ради этого идти на переговоры с Комитетом. Но для большинства эта история стала понятна только спустя годы. Хотя, и об этом тоже надо сказать: когда стало известно, что инициативу Бори Иванова о создании клуба поддержал именно КГБ - никаких протестов, кажется, не последовало, не так ли?
Как они рассуждали? Думаю, так: Комитет играет в открытую, называет себя, говорит, что хочет взамен, и дает более-менее конкретные обещания. Конечно, от КГБ на версту несет провокацией, историки будут делать то, что делаю я теперь, копаться во всех подробностях и всех известных версиях, но как тут быть? Прикидываться наивным и якобы не знающим, что в этой стране КГБ явно или неявно стоит буквально за всем? И только очень хитрые или слишком предусмотрительные люди делают вид, будто не знают, что КГБ имеет отношение к любой выставке, книге, поездке, встрече, если в них есть крупица серьезного. Значит либо надо вообще ничего в совке не делать, либо отсюда просто валить. Либо, если оставаться, считаться с той реальностью, что здесь правит бал КГБ и дело просто в честности - признать это и двигаться дальше.
Не знаю, как тебе, но для меня это очень характерный пример внешне безупречной, а по сути глубоко ошибочной логики. Все правильно, кроме одного, почему для того, чтобы двигаться дальше - надо обязательно сотрудничать с КГБ? Да, если наметить для себя возвращение из подполья в советскую литературу, тогда иного пути нет. Хотя и это не единственный путь. А если не стремиться вернуться в совок, то сразу все эти условия перестают быть категориями рациональности, а становятся основаниями конформизма.
Именно здесь, скорее всего, имеет смысл рассчитать интерес противной стороны. Что хотел Комитет как представитель советской власти? Намерения, как мне кажется, были разнообразные. Для начала - прекратить или осязаемо уменьшить поток самиздата за границу, публикации которого существенно портили имидж Советского Союза, доказывая, что по меньше мере сотни, если не тысячи недовольных цензурой творческих людей находятся в подполье. Следовательно, нужно самых ярких и талантливых привлечь на свою сторону, пообещав часть тех благ, что имеют официальные советские писатели, плюс некоторую независимость. Среди мотивов более важных - я здесь просто экстраполирую, ты бы мог меня подправить - были вообще серьезные сомнения по поводу эффективности современной советской литературы как идеологического основания будущего страны. Гуманитарная элита казалась прогнившей точно так же, как сама система, и выполнить главную свою функцию (что ловко делали инженеры человеческих душ сталинской поры) - вдохновлять веру в Слово, рожденное революцией, современные писатели явно не умели, не хотели, не могли, ограничиваясь борьбой за неприступность и привилегии своего клана. Идея обновления элиты путем замены в мехах крови дряхлой на более молодую вполне могла соответствовать представлениям о будущем тех людей твоего ведомства, которые не окончательно потеряли связь с реальностью и обладали прогностическим мышлением. Я, хоть, извини, и презираю твою организацию с головы до ног, отдаю себе отчет, что такие люди, без сомнения, были - и именно в КГБ.
Даже зная эту историю изнутри и тем более оборачиваясь на нее спустя 20 лет, трудно однозначно сказать, кто в результате кого переиграл, твои или мои. Боря Иванов не сомневается, что переиграл Комитет по всем статьям. Ведь, казалось бы, нонконформисты не пошли ни на какие уступки. Публикации за рубежом не прекратились, самиздатские журналы продолжали выходить и число их увеличивалось. На несколько лет крошечный зал в Музее-квартире Достоевского, а потом полуподвал на улице П. Лаврова, 5 превратились без преувеличения в самое свободное и легальное место Советского Союза, где выступали с чтениями лучшие литературные силы двух столиц. И прежде всего, конечно, московские концептуалисты - Сорокин, Пригов, Рубинштейн, Ерофеев, а также почти все остальные более-менее заметные представители новой литературы Москвы. Более того, в конце 1985 вышел обещанный твоими парнями альманах Круг, правда, здесь уже начиналась другая эпоха.
Однако и потери оказались велики. Через полгода после создания Клуба-81 был арестован клубный секретарь Слава Долинин. Формально его осудили за публикации в эмигрантской прессе, за участие в создании свободного профсоюза СМОТ и за связь с НТС, но ведь и у всех остальных членов клуба была отдельная и, конечно, не вписывающаяся в рамки официально разрешенного история. Конечно, этот арест был показательным, а протест клуба - недостаточным. Другое дело, что борьба за и против написания письма протеста, а также процесс его редактирования отчетливо выявили группу поддержки КГБ в клубе, но, на мой взгляд, протест клуба был все равно жалким и немощным. Конечно, меня легко отнести к числу клубных максималистов и радикалов, что отчасти справедливо и по психобиологическим свойствам - я был молодой, сильный, агрессивный, не избегавший никакой конфронтации (чтобы тебе было понятно - приверженец именно контактного каратэ, которое выполняло факультативную задачу канализации переполнявшей меня энергии), и, пардон, по нравственным - бороться с твоим комитетом, вообще со сраной советской властью было для меня делом чести и радостью (даже сейчас, когда я пишу это, у меня в душе звенит какая-то струна).
Конечно, как и везде, победила средняя линия, после чего я все более и более скептически смотрел на деятельность клуба, на уже открытые встречи контактной группы с, наконец-то, явившимися на люди Павлом Коршуновым и Евгением Луниным, откомандированными твоими специально для работы с неофициальной литературой. Как нетрудно предположить, я отказался от публикации в Круге, так как не мог согласиться на ряд цензурных поправок, на что, увы, пришлось согласиться многим. И вообще был огорчен тем, что нонконформистская литература, по причине закономерной усталости, теряет свой пафос противостояния.
На языке кураторов Клуба из КГБ я ставил им палки в колеса. И сразу после выхода альманаха Круг, против чего, прежде всего, восставали именно разного рода советские писатели, не хотевшие конкуренции даже с отрецензированной новой литературой, мне стали передавать угрозы и предупреждения, открыто звучавшие со стороны твоих коллег. Помимо моего, по их мнению, деструктивного и вызывающего поведения, а также ряда других грехов, прежде всего, участия в первом номере только что вышедшего в Париже журнала Алика Сидорова Литературный «А-Я», были и другие резоны к тому, чтобы грозное внимание Литейного обратилось в этот момент на меня. Чисто объективный взгляд на картину общественного противостояния в Ленинграде без обиняков свидетельствовал, что пришел мой черед. Практически все более активные и политически ангажированные нонконформисты были уже арестованы, а запущенный конвейер борьбы с диссидентами - следствие, суд, тюрьма - нельзя было останавливать ни на секунду, ибо остановка свидетельствовала бы о ненужности (или о не столь важной функции) репрессивного аппарата. Диссиденты своей деятельностью оправдывали положение КГБ в структуре распределения власти, и многие это, конечно, понимали. Естественно, такой авторитетный и энергичный делатель как Витька Кривулин, был, несомненно, опаснее меня, но он был инвалид, и брать его означало получить ушат беспощадных и справедливых упреков со всего мира на свою голову.
4
Так или иначе я был предупрежден, однако, когда во второй половине февраля 1986 в моей однокомнатной квартире на Искровском проспекте прозвучал телефонный звонок и какой-то очень странный голос (с оттенком насмешки, как мне показалось) произнес: «Михаил Юрьевич? Павел Николаевич Коршунов, Управление КГБ по Ленинграду и области вас беспокоит. У нас накопился к вам ряд вопросов, пришла пора поговорить», - я оказался не готов. Представь, такой крутой мен, испытывающий радость от преодоления и причинения боли во время кумитэ, человек, редко испытывающий смущение и никогда не лезущий за словом в карман, вдруг почувствовал, что в горле у него пересохло, все мысли, будто из открывшейся внезапно заслонки, вынесло из башни, и я, боюсь, что совсем неуверенно, выдавил: «Что вы имеете в виду?» Почему-то ожидал официальной повестки и был готов к ней. Мы все были очень хорошо знакомы с книгой Володи Альбрехта Как быть свидетелем, которая представляла собой художественно обработанную инструкцию поведения и ответов на допросах и беседах в КГБ типа: Откуда у вас это Евангелие? - От Матфея.Хотя главная цель книги стояла в не в том, чтобы дразнить гусей, а чтобы отвечая - никого не подвести и себя не посадить. Конечно, знаменитая система ПЛОД не давала совершенной гарантии, хотя бы потому, что самого Альбрехта все равно твои орлы посадили, но, по крайней мере, это была система защиты.
Однако кагэбешные следаки - тоже ребята не промах, они - психологи, знающие человеческую натуру по уникальному опыту допросов, и подготовили мне ряд сюрпризов. Понимая, что совершенно не готов к разговору, я мямлю что-то типа, пардон, не могли бы вы позвонить чуть позже. «Когда Михаил Юрьевич, назовите время. И, пожалуйста, давайте только без игр. Вы, надеюсь, не собираетесь пуститься в бега? Заранее предупреждаю, ничего не получится». «Нет, - говорю я, - перезвоните через - сколько сейчас? - мне нужна была эта якобы непринужденность, вот я смотрю на часы, пытаюсь вспомнить весь свой дневной график, хотя уже понятно, что весь график и, может быть, не только, летит к черту, но психологические игры есть психологические игры, и после паузы отвечаю, - через сорок минут». - «Договорились».
Что делать я не знал, звонить кому-нибудь и советоваться - бесполезно, то, что мой телефон слушают твои телефонисты я знал и ранее. Интересовали же меня проблемы весьма специфические: стоит ли вообще о чем-то говорить с твоими сослуживцами или послать их, откуда пришли, и пустить все по линии строго официальной, то есть - повестка, точная дата, номер дела, который возбужден, в чем именно меня обвиняют и так далее. Дабы почувствовать больше уверенности, я решил записать наш разговор на магнитофон: и разговор потом можно будет еще раз послушать, и говорить под запись буду осторожнее, но, с другой стороны, согласись, какая там еще большая осторожность, если предстоит беседа с людьми, которые хотят тебя отправить туда, куда Макар телят гонял?
Короче, магнитофон, какой-то черный гроб советского производства со встроенным в верхнюю крышку микрофоном, то есть чувствительности ровным счетом никакой, я приволок, поставил рядом, несколько раз пытался во время их ответов, прислонять трубку к тому месту, где сквозили дырочки от якобы микрофона, но потом понял, что ускользает нить беседы и стал записывать только свои реплики. Второй разговор вышел спокойнее, они настаивали на немедленной встрече, я попытался вести диалог по Альбрехту, то есть требовал официальной повестки и номер моего дела, на что с удивлением услышал, что они согласны - повестку пришлют в течение часа, насчет дела я тоже могу не беспокоиться и, кажется, даже упомянули Альбрехта, так, чтобы я понял, что они готовы к этому разговору никак не меньше меня. Дальше начался торг - я всеми силами хотел отсрочить беседу, они настаивали на быстрой встрече. Я, раз это не допрос, а беседа, хотел вытянуть из этого обстоятельства максимум удобства для себя и предлагал встретиться за кофе, скажем, в Сайгоне?Нет, их устраивала только официальная обстановка. Или у них, что предпочтительнее, либо в каком-нибудь официальном месте. Уже потом я понял, что выбор места определялся техническими возможностями вести запись нашего разговора на пленку. Для отчета.
В результате сошлись на том, чтобы встретиться через пару дней в Домжуре на Невском и побеседовать там. Как мы встретимся? «Давайте около входа». - «Хорошо, я буду…», - я попытался описать себя, но был мгновенно прерван. «Михаил Юрьевич, мы прекрасно знаем, как вы выглядите, описания излишне». - «Хорошо, а как я вас узнаю?» «На встречу, скорее всего, придет наш сотрудник Евгений Валентинович Лунин, он вас тоже хорошо знает, и сам к вам подойдет. И еще раз на всякий случай напомню вам - только без игр в побеги и погони, вы человек семейный, серьезный, думаю, разные мальчишеские фокусы не для вас». У тебя были грамотные коллеги, я это предполагал, а вот насколько - мне еще предстояло убедиться.
В назначенный час я, подготовленный по всем законам диссидентской науки, то есть с пустым мочевым пузырем, несколькими проглоченными натощак ложками сухого чая и шоколадкой, дабы не хотелось в туалет, ибо как это использовали и сталинские, и брежневские следователи я знал (типа «ой, извините, у нас туалет засорился, давайте подписывайте протокол и идите себе на все четыре стороны»); короче, прибыл на место. И не успел оглядеться, как ко мне подошел молодой человек с отчетливо комсомольской внешностью, вполне чистым, благообразным лицом, характерной челочкой темно-русых волос, представился и пригласил за собой.
Буквально два шага по известной тебе лестнице, как нам навстречу кинулся какой-то служитель, при вежливо-повелительном тоне на него было потрачено несколько минут короткой беседы: «Нам нужен такой-то зал или такой-то». - «Такой-то сейчас занят, там редколлегия заседает, а такой-то, пожалуйста, но там сегодня вечером мероприятие». - «Во сколько?» - «Полвосьмого». - «Надеюсь, мы успеем». Ни хрена себя, думаю я, сейчас на часах двенадцати нет, а он думает, справимся ли мы за 8 часов. Короче, надо на целый рабочий день настраиваться. То, что мистера КГБв этом доме видели не впервые, что распоряжался он по-свойски, было неудивительно, не только все общественные места типа домов творчества писателей, актеров, композиторов держал под своим контролем КГБ, но и рестораны, магазины, торговые базы, вот почему, когда началась перестройка, то среди новых и успешных собственников оказались и бывшие партийные и комсомольские функционеры самых разнообразных уровней, и твои коллеги.
На самом деле в тот момент, когда я поднимался вслед за борцом с идеологическими диверсиями по мраморной лестнице, перестройка-то уже началась, ведь напомню тебе, шел февраль 1986 и как раз завтра открывался очередной съезд нашей родной с тобой коммунистической партии, на котором главный доклад должен был делать новый генсек Горбачев. Кстати, то, что атака на меня со стороны твоих коллег имела отношение к открытию съезда, я понял еще во время первого разговора с господином Коршуновым, когда попытался торговаться относительно отсрочки. Им как всегда надо было иметь некоторые козыри впрок, так как о возможном повороте событий, они знали куда лучше, чем мы, относившиеся к этому пока пустому слову перестройка, как к очередным и не имеющим важных последствий играм за власть в верхнем партийном эшелоне. Решили отодвинуть от руля тех конкурентов, кого считали консерваторами, для чего и разыграли псевдореформаторскую карту. Сомневаюсь, что кто-то из здравомыслящих наблюдателей относился к происходящему серьезно. Ты-то уже полгода, как обретался в ГДР, совсем в другой социокультурной обстановке: конечно, интересно, как вы там интерпретировали эти слухи о демократизации и прочем? Потому что, с одной стороны, твой Комитет всегда был информирован лучше, но, с другой, заграница все-таки, своими глазами не увидишь. Но, как говорят, со стороны всегда виднее. Поэтому и я полагал, что съезд для моих будущих следователей - это лишь очередная дата, к которой что-то надо выполнить, а лучше и перевыполнить; и что именно эта смехотворная горбачевская перестройка в конце концов спасет меня от неминуемого срока, я, конечно, даже не подозревал. Хотя был бы тот срок убийствен для меня, или, напротив, спасителен, сегодня сказать трудно. Мне, как и тебя, было ровно 33 года, не знаю, чем ты меряешь свою жизнь, какие у тебя здесь критерии и оценки, отмечаешь ли прошлое и разбиваешь ли его на периоды, но мне свойственно было подсчитывать сделанное. Кратко можно сказать, что по лестнице Дома журналистов, вслед за твоим коллегой, господином Луниным, поднимался достаточно известный в нонконформистских кругах писатель, уже написавший 5 романов, несколько десятков рассказов и эссе, но ни строчки не опубликовавший на родине; это его, однако, нимало не смущало, так как он верил в свое предназначение, как могут верить только очень молодые и пышущие здоровьем люди, подозревающие, что жизнь может измениться в любой момент, но, конечно, не знающие, в чем именно проявятся эти перемены. Похоже?
Нас привели в огромный зал, оформленный с тяжеловесной бюрократической роскошью - красного дерева мебель, огромные окна, забранные душными пыльными шторами, вытянутый во всю длину полированный стол посередине и стулья с высокими спинками по периметру: здесь можно устраивать и заседания Политбюро, и вызывать на партактив проштрафившихся работников пера и блокнота. Сели мы напротив друг друга, на те стулья, что он указал; я не сомневался, что сюда подведены микрофоны, тем более, когда увидел, что господин Лунин не собирается никоим образом фиксировать нашу беседу.
Разговор длился часов пять. К его концу у меня сложилось впечатление, что я переиграл твоего сослуживца по всем статьям; с этим радостным ощущением мы расстались, и только потом я понял, что мы играли не вдвоем, а втроем - третьим был маленький игрушечный Горбачев, в данном случае олицетворявший быстро меняющееся Время. Оно на самом деле проставляло свои акценты, куда более важные, нежели мои остроумные ответы; и кабы не время, моя победа, без сомнения, оказалась бы пирровой. Но начнем по порядку. Сначала говорил только он, а я лишь слушал с возрастающим изумлением, которое, на самом деле, являлось функцией моей недостаточной готовности к подобной беседе. Увы, нам слишком часто свойственно недооценивать противника, особенно, если его позиция с моральной точки зрения кажется ущербной. Но это наш взгляд на вещи, в то время как противник может быть точно так же уверен в своей нравственной правоте, а в ущербности подозревать вас. Кроме того, моральный релятивизм не имеет однозначного влияния на интеллектуальную вменяемость, что мы тоже очень часто упускаем из виду.
Второе мое заблуждение касалось чисто тактического узора разговора. Я ожидал угроз, предупреждений, коварных вопросов, цель которых подловить меня на противоречиях и выдать случайно кого-нибудь из моих друзей. Иначе говоря, я настроился на стиль жесткой интеллектуальной и психологической борьбы, к которой был готов. Вместо этого мой собеседник в качестве прелюдии, исполненной с мягкой и сочувствующей интонацией, познакомил меня с тем, что точнее всего можно было бы назвать пространной устной рецензией на мое литературное творчество. Он говорил о моих романах, с легкостью приводя длинные цитаты, без сомнения льстя моему самолюбию, но льстя настолько грамотно, аргументировано и обстоятельно, что не мог не произвести на меня впечатления. Он говорил не с позиции предполагаемого противника, а напротив, как мой сторонник, сетуя на то, что такой серьезный и значительный роман как Отражение в зеркале с несколькими снамидо сих пор не опубликован. Что это безобразие, что писательская верхушка - выжившие с ума консерваторы, которые в борьбе за свои теплые места не хотят и боятся всего нового, в то время как мой роман - это именно то, что сейчас ждет современный читатель, и он готов в некоторым смысле стать моим литературным агентом и добиться публикации романа в одном из ленинградских издательств. Что я по этому поводу думаю? Что же - интересно - думал я? Пока он приводил доказательства моего писательского таланта, я пытался вспомнить, что он кончал - что филолог, это без сомнения, но если бы был с филфака университета, я бы знал, значит, скорее всего, после филфака пединститута имени Герцена. Грамотно говорит, пожалуй, одна из лучших рецензий на мое Отражение, не ожидал, не ожидал.
Однако только я услышал, что мне предложена помощь всесильного Комитета, то даже не стал размышлять о цене, хотя, конечно, не сомневался, что с такой артиллерией опубликовать можно, действительно, многое. Для меня писатель, которому помогает КГБ, уже не писатель, да и вообще никто. Поэтому сказал: «Вы знаете, я в этой жизни не тороплюсь. Пусть все идет своим чередом. Я подожду, когда издатели мне сами предложат, а там уже решу - как себя вести». Здесь разговор передними колесами погряз в колее и начал буксовать вокруг его попыток убедить меня, что его помощь - это просто помощь читателя, небезразличного к судьбе современной литературы и желающего, чтобы новые имена, которых читатель ждет и ищет, наконец, появились. Очевидно, такова была диспозиция разговора - заставить меня принять помощь, стать другом, а затем уже на совсем иных основаниях продолжить наступление. Но тебе я могу сказать без всякого смущения, что в мои 33, когда уже были написаны и