Тем временем мое представление о Сенне приобрело завершенность. Я воображал, что нахожусь как бы автоматически на пути к тому, чтобы стать лучшим в мире гонщиком, и все это логично произойдет из моего таланта. До тех пор, пока не понял однажды, что на этом пути нельзя миновать Сенну.
Это действительно можно понять лишь тогда, когда знал его очень хорошо и работал с ним вместе. Например, Жан Алези часто фантазировал, что считает себя способным «согнуть» Сенну, а я говорил ему, ты заблуждаешься, ты даже не приблизишься к этому. В некоторые моменты, в определенных поворотах, да, разумеется, его можно было превзойти, но в общем — нечего было и думать.
Об этой совокупности и идет речь. Времена, когда гонщика оценивали только по его скорости и рефлексам, прошли. У Айртона Сенны это было согласованность разума, концентрации и силы. Его способность концентрироваться на гоночном вождении была выше, чем у всех нас, на две или три ступени, это было сенсационно.
Конечно, я подсматривал за ним, и всегда раздумывал над тем, в чем заключается его тайна, и как ловкий тирольский парень смог бы это воспроизвести. Самое большее, что я понимал, была его религиозность, но этот путь никуда меня не привел. Он все-таки выталкивал людей с трассы и на скорости 200 км/ч, что не было так уж религиозно, поэтому тут мне до конца не все понятно. Религия и бытие бойцом, это как-то противоречит друг другу, но, конечно, религиозные люди тоже шли на войну и убивали, и говорили, что это их долг. Я слишком мало понимаю в этом, я лишь уважал все, что было связано с его религиозностью. Но это было не то, за что я сам мог бы ухватиться.
Через год после меня Сенна покинул McLaren и перешел в Williams. Это была ломовая акция, соответствовавшая характеру Сенны: Williams на 1994 год уже имел действующий контракт с Простом, но Сенне на это было наплевать. Он вообразил себе, что должен ездить обязательно за команду Williams, потому что только этот и никакой другой автомобиль он считал чемпионским. Если его инстинкт убийцы так серьезно проявлялся, то даже самая экстремальная акция не была для него невыполнимой.
Так возникла эта извращенная сделка, когда Сенна выкупил Проста, или, говоря другими словами, заключил годовой контракт по нулевому тарифу, а может быть, еще и доплатил собственных денег, чтобы Williams мог платить Просту полную договорную сумму за то, чтобы он не выступал. Контракт Сенны был более долгосрочный, так что в 1995 году там наверняка снова появилось бы огромное вознаграждение. Во всяком случае, не зарабатывать за год ничего — не было для него проблемой.
При этом в начале сезона совсем не было фактом, что Williams, безусловно, является мерилом всех вещей. Машина была теперь более нервной в балансе настроек и норовисто реагировала на малейшие изменения клиренса. Несмотря на сходы в первых двух гонках, Бразилии и Аиде, это выглядело только вопросом времени. Сенна скоро взял бы под контроль инженеров так, чтобы они создали для него лучший во всех отношениях автомобиль, способный завоевать два чемпионских титула подряд. Блестящий стиль, в котором он без раскачки взял поулы в Интерлагосе, Аиде и Имоле, смотрелся как знак предстоящего золотого времени.
Глава 5. Годы с Сенной. Часть 5
Глава 6. Ferrari II. Часть 1
Это действительно можно понять лишь тогда, когда знал его очень хорошо и работал с ним вместе. Например, Жан Алези часто фантазировал, что считает себя способным «согнуть» Сенну, а я говорил ему, ты заблуждаешься, ты даже не приблизишься к этому. В некоторые моменты, в определенных поворотах, да, разумеется, его можно было превзойти, но в общем — нечего было и думать.
Об этой совокупности и идет речь. Времена, когда гонщика оценивали только по его скорости и рефлексам, прошли. У Айртона Сенны это было согласованность разума, концентрации и силы. Его способность концентрироваться на гоночном вождении была выше, чем у всех нас, на две или три ступени, это было сенсационно.
Конечно, я подсматривал за ним, и всегда раздумывал над тем, в чем заключается его тайна, и как ловкий тирольский парень смог бы это воспроизвести. Самое большее, что я понимал, была его религиозность, но этот путь никуда меня не привел. Он все-таки выталкивал людей с трассы и на скорости 200 км/ч, что не было так уж религиозно, поэтому тут мне до конца не все понятно. Религия и бытие бойцом, это как-то противоречит друг другу, но, конечно, религиозные люди тоже шли на войну и убивали, и говорили, что это их долг. Я слишком мало понимаю в этом, я лишь уважал все, что было связано с его религиозностью. Но это было не то, за что я сам мог бы ухватиться.
Через год после меня Сенна покинул McLaren и перешел в Williams. Это была ломовая акция, соответствовавшая характеру Сенны: Williams на 1994 год уже имел действующий контракт с Простом, но Сенне на это было наплевать. Он вообразил себе, что должен ездить обязательно за команду Williams, потому что только этот и никакой другой автомобиль он считал чемпионским. Если его инстинкт убийцы так серьезно проявлялся, то даже самая экстремальная акция не была для него невыполнимой.
Так возникла эта извращенная сделка, когда Сенна выкупил Проста, или, говоря другими словами, заключил годовой контракт по нулевому тарифу, а может быть, еще и доплатил собственных денег, чтобы Williams мог платить Просту полную договорную сумму за то, чтобы он не выступал. Контракт Сенны был более долгосрочный, так что в 1995 году там наверняка снова появилось бы огромное вознаграждение. Во всяком случае, не зарабатывать за год ничего — не было для него проблемой.
При этом в начале сезона совсем не было фактом, что Williams, безусловно, является мерилом всех вещей. Машина была теперь более нервной в балансе настроек и норовисто реагировала на малейшие изменения клиренса. Несмотря на сходы в первых двух гонках, Бразилии и Аиде, это выглядело только вопросом времени. Сенна скоро взял бы под контроль инженеров так, чтобы они создали для него лучший во всех отношениях автомобиль, способный завоевать два чемпионских титула подряд. Блестящий стиль, в котором он без раскачки взял поулы в Интерлагосе, Аиде и Имоле, смотрелся как знак предстоящего золотого времени.
Глава 5. Годы с Сенной. Часть 5
McLaren 1990, 1991, 1992
С его смертью в Формуле 1 как будто закатилось солнце
Имола, 30 апреля 1994 года, квалификация, суббота, после полудня.
Я сидел в боксах в машине, пристегнутый, готовый к выезду. Передо мной был монитор, так что я смотрел на то, как Роланду Ратценбергеру делают массаж сердца. Уже по движениям санитаров я мог понять, что случилось. Я был не в себе, выбрался из машины, пошел в моторхоум, дрожь пробирала меня. Впервые я столкнулся с тем, что кто-то погиб в гоночном автомобиле. Во все мое время в Формуле 1 не случалось аварий со смертельным исходом. Я видел только две возможности: сразу ехать домой и забыть весь этот спорт, или «переключить тумблер» и что-то себе внушить. Например, если ты погибнешь, как Роланд, то сделаешь это во время того, что считаешь своим самым любимым делом в мире. Такие вещи были у меня в голове, и нужно было быстро что-то решать. Я вышел, забрался в машину и проехал быстрый круг, как будто для самозащиты.
Позже телеметрия показала, что Simtek Роланда Ратценбергера врезался в ограждающую стенку на скорости 308 км/ч. После оказания первой помощи Роланда на вертолете отправили в госпиталь Маджиоре в Болонью, но шансов уже не было.
Трагедия произошла в повороте «Вильнев», менее чем в 500 метрах от места моей аварии пять лет назад. Многое говорит о том, что обе аварии имеют одну причину: поломка переднего антикрыла, отсутствие прижимной силы, неуправляемый автомобиль.
Где-то глубоко в сердцах мы все надеялись, что золотой век Формулы 1 вечно будет продолжаться без смертельных аварий. И вот теперь именно Роланд! Он еще до приезда в Имолу посетил меня на яхте в Монако. Мне нравились его естественный, открытый характер и тихая радость, стремившаяся изнутри. Роланд находился на лучшем пути, чтобы по-настоящему обогатить сцену Формулы 1.
Имола, 1 мая 1994 года. Йозеф Леберер, как обычно, находился на стартовой решетке с Сенной, когда последний, уже в шлеме, сидел в машине. По громкой связи объявляли стартовые позиции, при слове «Сенна» раздались аплодисменты, так же, как и при слове «Шумахер», особенные же аплодисменты раздались при слове «Бергер». Йозеф мне сказал, что эти особенные аплодисменты по-настоящему развеселили Сенну, во всяком случае, Йозеф через стекло шлема мог видеть, что Сенна ухмыляется во весь рот.
На шестом круге я заметил мелькнувшую тень, автомобиль встряхнуло. Однако я не мог почувствовать ничего серьезного, поехал дальше, и, прежде чем смог обдумать ситуацию, увидел красные флаги: остановка гонки.
Я попросил проверить переднюю подвеску, сразу выяснилось, что повреждения тяжелые, и конструкция держится на последнем волоске. Механики начали замену деталей на стартовой решетке. Я узнал, что тот хаос, который я заметил уголком глаза в повороте «Тамбурелло», означал аварию Айртона Сенны. Машина должна была быть удалена оттуда. И деталь, разбившая мою подвеску, явно происходила из оторванного переднего антикрыла автомобиля Сенны.
Насколько тяжела была авария?
Никто здесь сказать не мог. Мониторы в боксах подключены к внутренней сети трассы, любой телезритель в мире в этот момент имел лучший обзор ситуации, по меньшей мере, мог констатировать, что речь не шла об инциденте, случавшемся дюжинами, а действительно о серьезном происшествии. У меня, во всяком случае, не было проблем с тем, чтобы выбросить это дело из головы, как обычный инцидент, какие случаются часто. Я концентрировался на повторном старте.
Перед стартом я спросил еще раз про Сенну. Ответ был: «Да, он пришел в сознание и как раз встал». Я подумал подсознательно: «…встал и ушел… он знает, как заканчивать шоу». Потом ко мне подошел Берни и сказал «shit weekend».Я спросил, что случилось. У него с собой была рация, и он хотел вызвать профессора Уоткинса, но тот как раз был занят делом, пока рация трещала, а я постарался сконцентрироваться.
Новый старт, никаких мыслей про Сенну или про что-то ужасное. Через несколько кругов я обогнал Шумахера и стал таким образом лидировать. Вдруг в «Аква Минерале» заднюю часть машины занесло, и Шумахер прошел меня без особого сопротивления с моей стороны. Я хотел сначала проверить, что там с машиной. На прямых я видел в зеркале заднего вида искры и думал: «В том, что я не видел их раньше, виноват сам — замечтался или что?» Где-то глубоко в мозгу гонщика такие отклонения понимаются: надеюсь, это не slow puncture. [11]Я подумал, что надо сразу заменить колесо, хотя остановка и планировалась тремя-четырьмя кругами позже, и так и сделал.
При выезде я почувствовал недостаточную поворачиваемость, которой раньше не было, и не был уверен, что было причиной — новые шины или дозаправка. Машина стала тяжелее, мне пришлось менять точки торможения. В быстрой шикане, где Баррикелло попал в свою безумную аварию, машину опять занесло, я вылетел на газон и все еще не был уверен — что-то случилось с машиной или я просто слишком быстро ехал в новых условиях. Что-то подсказало мне — сейчас пойдет быстрая прямая, совсем ни к чему, чтобы что-нибудь случилось с тобой там.
Так что я заехал в боксы для проверки. Парни полагали, что все в порядке, но я сказал: если мне кажется, что что-то не в порядке, то все хорошо быть и не может. В этот момент подошел Жан Тодт и сказал: «Вылезай».
Позднее он говорил: «Я увидел, что ты хочешь выйти из машины.» И я на самом деле этого хотел.
Потом я забился в боксы и вдруг почувствовал, что все так тихо, хотя снаружи гремела гонка. Каким-то необъяснимым образом я понял, что Айртон Сенна лежал при смерти…
Наконец первые известия о серьезности положения просочились и в боксы. Можно было понять, что Сенна еще боролся за жизнь, но битва, собственно, была уже проиграна. В этот момент у меня было единственное чувство: я хотел увидеть его еще раз. Я не знал, что ожидал от этого, но просто непременно этого хотел. Брага и мой отец организовали вертолет компании Marlboro, который доставил нас в больницу Болоньи.
То, что я снова понял в клинике — борьба врачей была безнадежной, но еще не закончилась. Я ждал какое-то время, казавшееся нам бесконечным, затем Йозефа Леберера и меня пустили к нему. Айртон был покрыт зеленой простыней, не закрывавшей часть раны на лбу. Рука и нога, которые я видел, были, по моим ощущениям, рукой и ногой мертвеца. Два или три врача принялись за работу в области повреждений на лбу, и мы опять не поняли, жив ли еще Айртон.
Эта неясность меня очень сильно беспокоила в дальнейшем, поскольку обстоятельства всех этих смутных сведений были какими-то странными. Позднее развернулась дискуссия и, прежде всего из Бразилии, раздались тяжелые обвинения в том, что имели место манипуляции со временем наступления смерти, чтобы не отменять проведение гонки. А я некоторое время подозревал, что сам был использован для подтверждения более позднего момента времени. Это дело оставило для меня открытыми странные вопросы, но не настолько, чтобы позволить себе серьезно сомневаться в официальных данных. Кроме того, главный врач Сид Уоткинс был настоящим другом Айртона, он не согласился бы ни на какие манипуляции.
Йозеф Леберер остался в больнице и с того времени был с Айртоном Сенной по настоятельному желанию семьи. Он сопровождал гроб к самолету, сидел в нем рядом с гробом и до погребения был с Айртоном. Это было бесконечно глубокое прощание.
Моя мать часто использует речевые обороты, на которые я обращал внимание потому, что абсолютно не мог понять их смысла. Самое большее, я мог их бессмысленно повторять, как попугай, и думал, что возможно когда-нибудь я пойму, что на самом деле имелось в виду. Одним из этих выражений было: «я шокирована». Когда я проснулся на следующий после смерти Сенны день, я впервые понял, как это может быть.
Это как будто быть глухим в зловещей пустоте, и если я смотрел вокруг и пытался вслушиваться, все также было пустым.
Что за невероятно ужасные выходные: в пятницу Баррикелло на 240 км/ч врезается в защитные покрышки, видеозапись — настоящий кошмар. В субботу Ратценбергер, в воскресенье — авария на старте, при которой оторвавшееся колесо улетело в зрителей и тяжело ранило одного человека в голову, потом авария Сенны, да еще, когда я был в боксах, три механика пролетели мимо от удара оторвавшегося при выезде из боксов колеса, небрежно закрепленного на машине Альборето.
Это скопление драм показало чудовищную негативную силу, которая вдруг высвобождается, если двигаться в неверном направлении. Хорошие времена Формулы 1 оказались будто стертыми.
Размышлять — единственное, что я мог делать.
Ожидал ли я при взгляде на мертвого друга получить в подсознании совет, как мне самому быть дальше? Если бы я в последующие дни решил, что это подходящий момент для ухода из спорта, то боролся бы сам с собой. И тогда эта картина облегчила бы принятие решения… лучшего, более верного… наверное, тем же способом, как если бы, когда ужасно боишься наркотиков в отношении собственного ребенка, то берешь его и отводишь в место, где есть наркозависимые больные, для того, чтобы напугать. Но из ситуации в больнице я не получил никакого указания, просто был рад, что еще раз смог увидеть Айртона. Повреждения черепа, насколько было видно, совершенно не смешивались с картиной погибшего друга, он остался навечно невредимым.
Впечатления от Айртона Сенны.
Я полагаю, что он был счастлив. Даже уверен. У него была такая же чудесная жизнь, как у меня, и плюс еще три чемпионских титула. Я не знаю, может быть, он хотел стать чемпионом шесть раз, чтобы обогнать Фанхио. Но это было все, чего ему могло не хватать.
В нем было что-то сверхъестественное. Излучение, как будто он пришел с другой планеты, и поэтому у него больше кругозор, больше клеток мозга, больше силы, больше энергии. Если он и не имел принципиальной ауры сердечности, тем более панибратства, но в его внешности, глазах, улыбке было столько харизмы, что люди не только восторгались им, но и любили его.
Он поднял планку в Формуле 1 на целую ступень выше. Он проводил техническую работу, как Лауда или Прост, на недостижимой до тех пор высоте.
Для нас он являлся кем-то выше всяких подозрений, что означало в некотором роде и неуязвимым, но я не думаю, что он себя видел именно таким. Он не обладал безумной, окончательной неустрашимостью, как Жиль Вильнев. Он часто подходил ко мне с компьютерной распечаткой, на которой было видно, что я проехал такой-то поворот на полном газу, и говорил: «Ты рехнулся. Если ты там вылетишь, то…». Нет, абсолютное бесстрашие не было его сильной стороной. Он был не «диким псом», а превосходным и самым концентрированным гонщиком, с огромной перспективой, которого не с кем и сравнивать. Его смерть для Формулы 1 была настоящим падением солнца с небес.
Вопрос о причине аварии по-настоящему не прояснить, по крайней мере, не с той уверенностью, которая могла бы убедить весь мир. В конце концов, не помогло и дорогостоящее судебное разбирательство в Италии тремя годами позже.
Единственный аспект однозначен. Зона вылета в районе поворота «Тамбурелло» была слишком опасной и не соответствовала стандартам безопасности, которые просто требуются Формуле 1. Никогда нельзя будет исключить аварии из-за дефектов или человеческих ошибок, так что хотя бы зоны вылета должны быть соответственно приспособлены.
На видеосъемке было видно, что машину подбросило на неровности (что еще ни о чем не говорит), затем она не зашла в левый поворот, а разбилась при движении по прямой. По данным телеметрии, скорость при столкновении была 264 км/ч. На мой взгляд, все указывает на поломку рулевого управления. Фото, позднее опубликованное в одном бразильском журнале, подкрепляет это мнение. Там по плечам и рукам видна типичная поза пилота, поворачивающего влево, но передние колеса остаются направленными прямо.
Я полагаю, что важно знать действительную причину, но только для самой команды, для технических специалистов, которые должны извлечь отсюда урок. Делать из этого судебный спектакль с далеко идущими последствиями — противоречит самому духу Формулы 1. Все ее участники пускаются в рискованное мероприятие и одновременно делают все, что в человеческих силах, чтобы минимизировать этот риск. Если начинают искать криминал в не поддающихся учету случайностях, опасности подвергается вся Формула 1. Мертвому, конечно, все можно приписать, но я думаю, в том, как Сенна представлял себе свой спорт, не было бы места для судебных разбирательств.
Похороны в Сан-Паулу не имели ничего общего с обычными похоронами, это было нечто большее, как и сам Сенна. От каждого красного ковра до каждого самолета, грохотавшего в небе, и до белого платья матери, все было «по-сенновски», как будто он дирижирует, показывая, кто что должен делать. В дни после его гибели у меня в глазах стояли слезы, а вот во время самих похорон — определенно нет. Это было больше, чем торжественный парад, как если бы народ благодарил своего короля, который привел к победе в битве. Даже его отец не плакал при погребении, это и не должно было быть печальным, а чем-то другим, чем-то более высоким и мистическим. И, тем не менее, все было настроено, стильно, и еще раза в три усиливало тот миф, который был у Сенны уже при жизни.
Перед похоронами вновь разгорелись дискуссии, не было ли неправильно установлено время смерти. Дело в том, что для организатора гонок, особенно в Италии, намного проще, если смерть пострадавшего в аварии будет констатирована не на месте, а после транспортировки, например, в больнице. В противном случае трасса должна быть сразу же закрыта, а новый старт невозможен.
Брат Сенны в первую очередь обвинял во всем Берни Экклстоуна. Он был убежден, что Айртон погиб на месте. Я уже упоминал выше, что данные того дня на самом деле были неясными, с другой стороны, должна была существовать целая цепочка людей, чтобы эта ложь воплотилась, а в это я действительно не верю.
Я принял в этом сомнительном случае сторону Экклстоуна и считал неправильным, что его, несмотря на приезд в Бразилию, не допустили на погребение. Помимо оскорбления, это была очень печальная ситуация. Приглашенных на похороны гостей из Европы отвозили на машинах и автобусах из отеля, группа ожидающих становилась все меньше, пока в конце не остался один Берни Экклстоун с женой. Все-таки я знал, что Айртон и Берни были в хороших отношениях. Несмотря на деловые конфликты, они уважали друг друга и даже любили. Если Сенна, в конце концов, поднялся до уровня бога автоспорта, то был же и Экклстоун, который предоставил ему в распоряжение сцену соответствующих огромных размеров. И Сенна знал это очень хорошо. Я полагаю, что, если бы Сенна мог наблюдать это сверху, то, очень вероятно, пригласил бы Берни на похороны.
Тем более странно было, что Прост и Стюарт, которых Сенна всегда воспринимал как своих врагов, шли в первых рядах процессии. Только Нельсон Пике остался верен самому себе и далеко от похорон.
Через два дня после Имолы мне позвонили из Ferrari. Мою машину обследовали и выяснили, что сломался и потерял газ задний амортизатор. Кроме того, был сломан рычаг, и уже проявлялись симптомы косвенного ущерба.
То, что я из-за нехорошего чувства прекратил гонку, я связываю с Сенной потому, что обычно игнорирую подобные ситуации и просто пробую, не получится ли все-таки продолжать. Это было впервые, чтобы я из-за раннего неопределенного ощущения поехал в боксы. Я не суеверен, но думаю, тем не менее, это было нечто, связанное с телепатией и с Сенной.
Я целыми днями пребывал в размышлениях. Скорбь по Сенне смешивалась с полной неуверенностью касательно моего будущего. Возможно, я просто боялся. Как гонщику, мне трудно говорить про страх, поскольку тогда ты в ту же секунду должен завязать с гонками.
Как бы то ни было, я думал о вещах, которые меня раньше не занимали, например, о том, что в последнее время из моих тяжелых аварий и почти катастроф можно было выстроить настоящую серию.
1993 год: столкновения с Андретти (Интерлагос), Хиллом (Монако), Брандлом (Будапешт), Бланделлом (Спа), все достаточно безобидно, но затем тяжелая авария на тестах в Имоле, потом — невероятное недоразумение с Алези на последнем круге в Монце на скорости 330 км/ч. Ну теперь с меня хватит, думал я тогда, поскольку когда-нибудь твое счастье пройдет мимо. Однако я опять сел в машину, и одной гонкой позже, в Эшториле, выезжаю из боксов, а тачка сворачивает в сторону, потому что был неправильно запрограммирован компьютер, и я проезжаю между двумя машинами, шедшими на скорости 310. В обычной ситуации понадобился бы компьютер НАСА, чтобы просчитать, как ты там пройдешь, а я опять сижу дома, и со мной ничего не случилось, так что потом опять начинаешь размышлять.
Ведь статистически есть известное число удач и неудач. И если первая часть удается так хорошо, как мне, то когда-нибудь автоматически начинается второй статистический ряд, то есть неудачи. А теперь вот Имола снова с двойной порцией везения. Подвеска после удара о крыло Сенны держалась только на маленькой детали, а я ехал между тем 260, 270 км/ч, и, если бы не появился красный флаг, то что-то случилось бы как раз на месте аварии Сенны, поскольку там нагрузки на материал максимальны.
С другой стороны, у меня была огромная проблема с размышлениями о немедленном уходе из спорта. У меня не хватало фантазии представить что-то, что в состоянии было бы заменить гонки и заполнить мою жизнь. Поэтому я не хотел решать опрометчиво, а как можно дольше вслушиваться в себя.
Во мне не было ненависти к Формуле 1, скорее онемение и пустота. Невероятная пустота. Я положился на волю волн. Куда они меня вынесут? Тогда, в мае 1994, я думал, я узнаю это, когда такая ситуация возникнет.
Через двенадцать дней после смерти Роланда Ратценбергера и через одиннадцать — после смерти Айртона Сенны, в тяжелую аварию попал Карл Вендлингер.
Это было в четверг, на тренировке в Монако, на 22-м круге, портовая шикана. Выход из туннеля, через неровности, телеметрия Sauber показала 262 км/ч в точке торможения. Перед этим он очень легко коснулся отбойника справа, во всяком случае, машину подняло всеми колесами в воздух, и можно себе представить, как быстро они вращаются при 260 км/ч. Одно колесо коснулось земли раньше остальных, и вот машину разворачивает вправо. Sauber влетел со скоростью около 150 км/ч боком в угол, образованный отбойниками и амортизированный тремя рядами пластиковых емкостей. Карл был извлечен из останков машины и доставлен в клинику. Он находился в коме, состояние было тяжелым, и он оставался в нем очень, очень долго.
Я хорошо относился к Вендлингеру. Он родом из одной старинной гоночной семьи из Куфштайна, там все, вплоть до прадеда, уже участвовали в гонках. Когда я начинал гоняться, его отец был еще активным гонщиком, и мы часто встречались в Куфштайне, чтобы ехать на гонки. Парень, если не было занятий в школе, был, конечно, здесь же и предпочитал быть в моей машине, а не с отцом. Потом он логичным образом тоже начал заниматься гонками, и я помогал ему. Все шло хорошо, начиная с картинга, продолжая в Формуле Ford, пока он вместе с Шумахером и Френтценом не попал в юниорскую команду Mercedes и не получил так контакт с Sauber.
Мы двое были как день и ночь. Он спокоен, сдержан, славный парень. Как гонщик он не был быстро стартовавшим, ему требовалось время, но потом мог невероятно пробиться вверх, у него был спокойный, чистый стиль вождения. Поскольку мы одного роста — 185 см — то имели одинаковые мучения с позицией в машине Формулы 1.
В этих кошмарных условиях прошла гонка в Монако, победил Шумахер, Бергер третий, да это было совершенно не важно. Мы переживали агонию Формулы 1.
С его смертью в Формуле 1 как будто закатилось солнце
Имола, 30 апреля 1994 года, квалификация, суббота, после полудня.
Я сидел в боксах в машине, пристегнутый, готовый к выезду. Передо мной был монитор, так что я смотрел на то, как Роланду Ратценбергеру делают массаж сердца. Уже по движениям санитаров я мог понять, что случилось. Я был не в себе, выбрался из машины, пошел в моторхоум, дрожь пробирала меня. Впервые я столкнулся с тем, что кто-то погиб в гоночном автомобиле. Во все мое время в Формуле 1 не случалось аварий со смертельным исходом. Я видел только две возможности: сразу ехать домой и забыть весь этот спорт, или «переключить тумблер» и что-то себе внушить. Например, если ты погибнешь, как Роланд, то сделаешь это во время того, что считаешь своим самым любимым делом в мире. Такие вещи были у меня в голове, и нужно было быстро что-то решать. Я вышел, забрался в машину и проехал быстрый круг, как будто для самозащиты.
Позже телеметрия показала, что Simtek Роланда Ратценбергера врезался в ограждающую стенку на скорости 308 км/ч. После оказания первой помощи Роланда на вертолете отправили в госпиталь Маджиоре в Болонью, но шансов уже не было.
Трагедия произошла в повороте «Вильнев», менее чем в 500 метрах от места моей аварии пять лет назад. Многое говорит о том, что обе аварии имеют одну причину: поломка переднего антикрыла, отсутствие прижимной силы, неуправляемый автомобиль.
Где-то глубоко в сердцах мы все надеялись, что золотой век Формулы 1 вечно будет продолжаться без смертельных аварий. И вот теперь именно Роланд! Он еще до приезда в Имолу посетил меня на яхте в Монако. Мне нравились его естественный, открытый характер и тихая радость, стремившаяся изнутри. Роланд находился на лучшем пути, чтобы по-настоящему обогатить сцену Формулы 1.
Имола, 1 мая 1994 года. Йозеф Леберер, как обычно, находился на стартовой решетке с Сенной, когда последний, уже в шлеме, сидел в машине. По громкой связи объявляли стартовые позиции, при слове «Сенна» раздались аплодисменты, так же, как и при слове «Шумахер», особенные же аплодисменты раздались при слове «Бергер». Йозеф мне сказал, что эти особенные аплодисменты по-настоящему развеселили Сенну, во всяком случае, Йозеф через стекло шлема мог видеть, что Сенна ухмыляется во весь рот.
На шестом круге я заметил мелькнувшую тень, автомобиль встряхнуло. Однако я не мог почувствовать ничего серьезного, поехал дальше, и, прежде чем смог обдумать ситуацию, увидел красные флаги: остановка гонки.
Я попросил проверить переднюю подвеску, сразу выяснилось, что повреждения тяжелые, и конструкция держится на последнем волоске. Механики начали замену деталей на стартовой решетке. Я узнал, что тот хаос, который я заметил уголком глаза в повороте «Тамбурелло», означал аварию Айртона Сенны. Машина должна была быть удалена оттуда. И деталь, разбившая мою подвеску, явно происходила из оторванного переднего антикрыла автомобиля Сенны.
Насколько тяжела была авария?
Никто здесь сказать не мог. Мониторы в боксах подключены к внутренней сети трассы, любой телезритель в мире в этот момент имел лучший обзор ситуации, по меньшей мере, мог констатировать, что речь не шла об инциденте, случавшемся дюжинами, а действительно о серьезном происшествии. У меня, во всяком случае, не было проблем с тем, чтобы выбросить это дело из головы, как обычный инцидент, какие случаются часто. Я концентрировался на повторном старте.
Перед стартом я спросил еще раз про Сенну. Ответ был: «Да, он пришел в сознание и как раз встал». Я подумал подсознательно: «…встал и ушел… он знает, как заканчивать шоу». Потом ко мне подошел Берни и сказал «shit weekend».Я спросил, что случилось. У него с собой была рация, и он хотел вызвать профессора Уоткинса, но тот как раз был занят делом, пока рация трещала, а я постарался сконцентрироваться.
Новый старт, никаких мыслей про Сенну или про что-то ужасное. Через несколько кругов я обогнал Шумахера и стал таким образом лидировать. Вдруг в «Аква Минерале» заднюю часть машины занесло, и Шумахер прошел меня без особого сопротивления с моей стороны. Я хотел сначала проверить, что там с машиной. На прямых я видел в зеркале заднего вида искры и думал: «В том, что я не видел их раньше, виноват сам — замечтался или что?» Где-то глубоко в мозгу гонщика такие отклонения понимаются: надеюсь, это не slow puncture. [11]Я подумал, что надо сразу заменить колесо, хотя остановка и планировалась тремя-четырьмя кругами позже, и так и сделал.
При выезде я почувствовал недостаточную поворачиваемость, которой раньше не было, и не был уверен, что было причиной — новые шины или дозаправка. Машина стала тяжелее, мне пришлось менять точки торможения. В быстрой шикане, где Баррикелло попал в свою безумную аварию, машину опять занесло, я вылетел на газон и все еще не был уверен — что-то случилось с машиной или я просто слишком быстро ехал в новых условиях. Что-то подсказало мне — сейчас пойдет быстрая прямая, совсем ни к чему, чтобы что-нибудь случилось с тобой там.
Так что я заехал в боксы для проверки. Парни полагали, что все в порядке, но я сказал: если мне кажется, что что-то не в порядке, то все хорошо быть и не может. В этот момент подошел Жан Тодт и сказал: «Вылезай».
Позднее он говорил: «Я увидел, что ты хочешь выйти из машины.» И я на самом деле этого хотел.
Потом я забился в боксы и вдруг почувствовал, что все так тихо, хотя снаружи гремела гонка. Каким-то необъяснимым образом я понял, что Айртон Сенна лежал при смерти…
Наконец первые известия о серьезности положения просочились и в боксы. Можно было понять, что Сенна еще боролся за жизнь, но битва, собственно, была уже проиграна. В этот момент у меня было единственное чувство: я хотел увидеть его еще раз. Я не знал, что ожидал от этого, но просто непременно этого хотел. Брага и мой отец организовали вертолет компании Marlboro, который доставил нас в больницу Болоньи.
То, что я снова понял в клинике — борьба врачей была безнадежной, но еще не закончилась. Я ждал какое-то время, казавшееся нам бесконечным, затем Йозефа Леберера и меня пустили к нему. Айртон был покрыт зеленой простыней, не закрывавшей часть раны на лбу. Рука и нога, которые я видел, были, по моим ощущениям, рукой и ногой мертвеца. Два или три врача принялись за работу в области повреждений на лбу, и мы опять не поняли, жив ли еще Айртон.
Эта неясность меня очень сильно беспокоила в дальнейшем, поскольку обстоятельства всех этих смутных сведений были какими-то странными. Позднее развернулась дискуссия и, прежде всего из Бразилии, раздались тяжелые обвинения в том, что имели место манипуляции со временем наступления смерти, чтобы не отменять проведение гонки. А я некоторое время подозревал, что сам был использован для подтверждения более позднего момента времени. Это дело оставило для меня открытыми странные вопросы, но не настолько, чтобы позволить себе серьезно сомневаться в официальных данных. Кроме того, главный врач Сид Уоткинс был настоящим другом Айртона, он не согласился бы ни на какие манипуляции.
Йозеф Леберер остался в больнице и с того времени был с Айртоном Сенной по настоятельному желанию семьи. Он сопровождал гроб к самолету, сидел в нем рядом с гробом и до погребения был с Айртоном. Это было бесконечно глубокое прощание.
Моя мать часто использует речевые обороты, на которые я обращал внимание потому, что абсолютно не мог понять их смысла. Самое большее, я мог их бессмысленно повторять, как попугай, и думал, что возможно когда-нибудь я пойму, что на самом деле имелось в виду. Одним из этих выражений было: «я шокирована». Когда я проснулся на следующий после смерти Сенны день, я впервые понял, как это может быть.
Это как будто быть глухим в зловещей пустоте, и если я смотрел вокруг и пытался вслушиваться, все также было пустым.
Что за невероятно ужасные выходные: в пятницу Баррикелло на 240 км/ч врезается в защитные покрышки, видеозапись — настоящий кошмар. В субботу Ратценбергер, в воскресенье — авария на старте, при которой оторвавшееся колесо улетело в зрителей и тяжело ранило одного человека в голову, потом авария Сенны, да еще, когда я был в боксах, три механика пролетели мимо от удара оторвавшегося при выезде из боксов колеса, небрежно закрепленного на машине Альборето.
Это скопление драм показало чудовищную негативную силу, которая вдруг высвобождается, если двигаться в неверном направлении. Хорошие времена Формулы 1 оказались будто стертыми.
Размышлять — единственное, что я мог делать.
Ожидал ли я при взгляде на мертвого друга получить в подсознании совет, как мне самому быть дальше? Если бы я в последующие дни решил, что это подходящий момент для ухода из спорта, то боролся бы сам с собой. И тогда эта картина облегчила бы принятие решения… лучшего, более верного… наверное, тем же способом, как если бы, когда ужасно боишься наркотиков в отношении собственного ребенка, то берешь его и отводишь в место, где есть наркозависимые больные, для того, чтобы напугать. Но из ситуации в больнице я не получил никакого указания, просто был рад, что еще раз смог увидеть Айртона. Повреждения черепа, насколько было видно, совершенно не смешивались с картиной погибшего друга, он остался навечно невредимым.
Впечатления от Айртона Сенны.
Я полагаю, что он был счастлив. Даже уверен. У него была такая же чудесная жизнь, как у меня, и плюс еще три чемпионских титула. Я не знаю, может быть, он хотел стать чемпионом шесть раз, чтобы обогнать Фанхио. Но это было все, чего ему могло не хватать.
В нем было что-то сверхъестественное. Излучение, как будто он пришел с другой планеты, и поэтому у него больше кругозор, больше клеток мозга, больше силы, больше энергии. Если он и не имел принципиальной ауры сердечности, тем более панибратства, но в его внешности, глазах, улыбке было столько харизмы, что люди не только восторгались им, но и любили его.
Он поднял планку в Формуле 1 на целую ступень выше. Он проводил техническую работу, как Лауда или Прост, на недостижимой до тех пор высоте.
Для нас он являлся кем-то выше всяких подозрений, что означало в некотором роде и неуязвимым, но я не думаю, что он себя видел именно таким. Он не обладал безумной, окончательной неустрашимостью, как Жиль Вильнев. Он часто подходил ко мне с компьютерной распечаткой, на которой было видно, что я проехал такой-то поворот на полном газу, и говорил: «Ты рехнулся. Если ты там вылетишь, то…». Нет, абсолютное бесстрашие не было его сильной стороной. Он был не «диким псом», а превосходным и самым концентрированным гонщиком, с огромной перспективой, которого не с кем и сравнивать. Его смерть для Формулы 1 была настоящим падением солнца с небес.
Вопрос о причине аварии по-настоящему не прояснить, по крайней мере, не с той уверенностью, которая могла бы убедить весь мир. В конце концов, не помогло и дорогостоящее судебное разбирательство в Италии тремя годами позже.
Единственный аспект однозначен. Зона вылета в районе поворота «Тамбурелло» была слишком опасной и не соответствовала стандартам безопасности, которые просто требуются Формуле 1. Никогда нельзя будет исключить аварии из-за дефектов или человеческих ошибок, так что хотя бы зоны вылета должны быть соответственно приспособлены.
На видеосъемке было видно, что машину подбросило на неровности (что еще ни о чем не говорит), затем она не зашла в левый поворот, а разбилась при движении по прямой. По данным телеметрии, скорость при столкновении была 264 км/ч. На мой взгляд, все указывает на поломку рулевого управления. Фото, позднее опубликованное в одном бразильском журнале, подкрепляет это мнение. Там по плечам и рукам видна типичная поза пилота, поворачивающего влево, но передние колеса остаются направленными прямо.
Я полагаю, что важно знать действительную причину, но только для самой команды, для технических специалистов, которые должны извлечь отсюда урок. Делать из этого судебный спектакль с далеко идущими последствиями — противоречит самому духу Формулы 1. Все ее участники пускаются в рискованное мероприятие и одновременно делают все, что в человеческих силах, чтобы минимизировать этот риск. Если начинают искать криминал в не поддающихся учету случайностях, опасности подвергается вся Формула 1. Мертвому, конечно, все можно приписать, но я думаю, в том, как Сенна представлял себе свой спорт, не было бы места для судебных разбирательств.
Похороны в Сан-Паулу не имели ничего общего с обычными похоронами, это было нечто большее, как и сам Сенна. От каждого красного ковра до каждого самолета, грохотавшего в небе, и до белого платья матери, все было «по-сенновски», как будто он дирижирует, показывая, кто что должен делать. В дни после его гибели у меня в глазах стояли слезы, а вот во время самих похорон — определенно нет. Это было больше, чем торжественный парад, как если бы народ благодарил своего короля, который привел к победе в битве. Даже его отец не плакал при погребении, это и не должно было быть печальным, а чем-то другим, чем-то более высоким и мистическим. И, тем не менее, все было настроено, стильно, и еще раза в три усиливало тот миф, который был у Сенны уже при жизни.
Перед похоронами вновь разгорелись дискуссии, не было ли неправильно установлено время смерти. Дело в том, что для организатора гонок, особенно в Италии, намного проще, если смерть пострадавшего в аварии будет констатирована не на месте, а после транспортировки, например, в больнице. В противном случае трасса должна быть сразу же закрыта, а новый старт невозможен.
Брат Сенны в первую очередь обвинял во всем Берни Экклстоуна. Он был убежден, что Айртон погиб на месте. Я уже упоминал выше, что данные того дня на самом деле были неясными, с другой стороны, должна была существовать целая цепочка людей, чтобы эта ложь воплотилась, а в это я действительно не верю.
Я принял в этом сомнительном случае сторону Экклстоуна и считал неправильным, что его, несмотря на приезд в Бразилию, не допустили на погребение. Помимо оскорбления, это была очень печальная ситуация. Приглашенных на похороны гостей из Европы отвозили на машинах и автобусах из отеля, группа ожидающих становилась все меньше, пока в конце не остался один Берни Экклстоун с женой. Все-таки я знал, что Айртон и Берни были в хороших отношениях. Несмотря на деловые конфликты, они уважали друг друга и даже любили. Если Сенна, в конце концов, поднялся до уровня бога автоспорта, то был же и Экклстоун, который предоставил ему в распоряжение сцену соответствующих огромных размеров. И Сенна знал это очень хорошо. Я полагаю, что, если бы Сенна мог наблюдать это сверху, то, очень вероятно, пригласил бы Берни на похороны.
Тем более странно было, что Прост и Стюарт, которых Сенна всегда воспринимал как своих врагов, шли в первых рядах процессии. Только Нельсон Пике остался верен самому себе и далеко от похорон.
Через два дня после Имолы мне позвонили из Ferrari. Мою машину обследовали и выяснили, что сломался и потерял газ задний амортизатор. Кроме того, был сломан рычаг, и уже проявлялись симптомы косвенного ущерба.
То, что я из-за нехорошего чувства прекратил гонку, я связываю с Сенной потому, что обычно игнорирую подобные ситуации и просто пробую, не получится ли все-таки продолжать. Это было впервые, чтобы я из-за раннего неопределенного ощущения поехал в боксы. Я не суеверен, но думаю, тем не менее, это было нечто, связанное с телепатией и с Сенной.
Я целыми днями пребывал в размышлениях. Скорбь по Сенне смешивалась с полной неуверенностью касательно моего будущего. Возможно, я просто боялся. Как гонщику, мне трудно говорить про страх, поскольку тогда ты в ту же секунду должен завязать с гонками.
Как бы то ни было, я думал о вещах, которые меня раньше не занимали, например, о том, что в последнее время из моих тяжелых аварий и почти катастроф можно было выстроить настоящую серию.
1993 год: столкновения с Андретти (Интерлагос), Хиллом (Монако), Брандлом (Будапешт), Бланделлом (Спа), все достаточно безобидно, но затем тяжелая авария на тестах в Имоле, потом — невероятное недоразумение с Алези на последнем круге в Монце на скорости 330 км/ч. Ну теперь с меня хватит, думал я тогда, поскольку когда-нибудь твое счастье пройдет мимо. Однако я опять сел в машину, и одной гонкой позже, в Эшториле, выезжаю из боксов, а тачка сворачивает в сторону, потому что был неправильно запрограммирован компьютер, и я проезжаю между двумя машинами, шедшими на скорости 310. В обычной ситуации понадобился бы компьютер НАСА, чтобы просчитать, как ты там пройдешь, а я опять сижу дома, и со мной ничего не случилось, так что потом опять начинаешь размышлять.
Ведь статистически есть известное число удач и неудач. И если первая часть удается так хорошо, как мне, то когда-нибудь автоматически начинается второй статистический ряд, то есть неудачи. А теперь вот Имола снова с двойной порцией везения. Подвеска после удара о крыло Сенны держалась только на маленькой детали, а я ехал между тем 260, 270 км/ч, и, если бы не появился красный флаг, то что-то случилось бы как раз на месте аварии Сенны, поскольку там нагрузки на материал максимальны.
С другой стороны, у меня была огромная проблема с размышлениями о немедленном уходе из спорта. У меня не хватало фантазии представить что-то, что в состоянии было бы заменить гонки и заполнить мою жизнь. Поэтому я не хотел решать опрометчиво, а как можно дольше вслушиваться в себя.
Во мне не было ненависти к Формуле 1, скорее онемение и пустота. Невероятная пустота. Я положился на волю волн. Куда они меня вынесут? Тогда, в мае 1994, я думал, я узнаю это, когда такая ситуация возникнет.
Через двенадцать дней после смерти Роланда Ратценбергера и через одиннадцать — после смерти Айртона Сенны, в тяжелую аварию попал Карл Вендлингер.
Это было в четверг, на тренировке в Монако, на 22-м круге, портовая шикана. Выход из туннеля, через неровности, телеметрия Sauber показала 262 км/ч в точке торможения. Перед этим он очень легко коснулся отбойника справа, во всяком случае, машину подняло всеми колесами в воздух, и можно себе представить, как быстро они вращаются при 260 км/ч. Одно колесо коснулось земли раньше остальных, и вот машину разворачивает вправо. Sauber влетел со скоростью около 150 км/ч боком в угол, образованный отбойниками и амортизированный тремя рядами пластиковых емкостей. Карл был извлечен из останков машины и доставлен в клинику. Он находился в коме, состояние было тяжелым, и он оставался в нем очень, очень долго.
Я хорошо относился к Вендлингеру. Он родом из одной старинной гоночной семьи из Куфштайна, там все, вплоть до прадеда, уже участвовали в гонках. Когда я начинал гоняться, его отец был еще активным гонщиком, и мы часто встречались в Куфштайне, чтобы ехать на гонки. Парень, если не было занятий в школе, был, конечно, здесь же и предпочитал быть в моей машине, а не с отцом. Потом он логичным образом тоже начал заниматься гонками, и я помогал ему. Все шло хорошо, начиная с картинга, продолжая в Формуле Ford, пока он вместе с Шумахером и Френтценом не попал в юниорскую команду Mercedes и не получил так контакт с Sauber.
Мы двое были как день и ночь. Он спокоен, сдержан, славный парень. Как гонщик он не был быстро стартовавшим, ему требовалось время, но потом мог невероятно пробиться вверх, у него был спокойный, чистый стиль вождения. Поскольку мы одного роста — 185 см — то имели одинаковые мучения с позицией в машине Формулы 1.
В этих кошмарных условиях прошла гонка в Монако, победил Шумахер, Бергер третий, да это было совершенно не важно. Мы переживали агонию Формулы 1.
Глава 6. Ferrari II. Часть 1
1993, 1994, 1995
Начать с чистого листа в 1993 году в Ferrari я считал хорошей мыслью по многим причинам.
Во-первых, из-за денег. За несколько лет Ferrari превратилась из наихудшей в наилучшую оплачивающую команду, по крайней мере, для гонщика номер один. Это соответствовало пропасти между постыдным отсутствием успеха и давлением на них.
Во-вторых, потому что Ferrari — это все-таки Ferrari, со всеми чудесными эмоциями, за этим скрывающимися.
В-третьих, в мои 34 года и с опытом Сенны я чувствовал себя достаточно взрослым и технически зрелым, чтобы вывести безнадежную команду из кризиса. Причина кризиса была не в самом длинном периоде без побед в истории в Ferrari, это был только симптом. Значительно хуже было отставание в технологиях и принципиальный недостаток мощности. Среди инженеров многие работали уже целую вечность, и большую часть из них абсолютно не интересовало, что за чудеса в это время разрабатываются в Англии или Японии. Миф Ferrari между делом отрастил себе жирный зад.
Самые сообразительные были слишком хорошо оплачиваемыми, чтобы высовываться. Было много привилегий и мало творческого потенциала, не говоря уже о конфликте личных интересов. Старый принцип игры в водное поло (ударов под водой не видно), о котором писал еще Ники Лауда, цвел пышным цветом.
Когда президентом Ferrari стал Лука Монтеземоло, гоночный директор Ferrari первых лет эры Лауды, он сразу же восстановил старые связи и взял Ники в советники. Это было правильно в той степени, что Лауда не заботился об итальянских интригах, говорил прямым текстом и мог пробить заплесневелые структуры. С другой стороны, он, как правило, занимался диагностикой на расстоянии, потому что Ferrari была для него работой по совместительству, наряду с его авиалинией и, конечно, это делало ее менее эффективной. Но все-таки он понял, что нужно вернуть Барнарда, и необходим такой гонщик как Бергер, который мог бы сообщить инженерам, что-то умное и подтолкнуть их вперед. Гоночный гений Жан Алези должен был остаться, с Капелли расстались, Ларини остался в резерве.
Итак, я согласился на эту работу, рассматривал 1993 как подготовительный год и ожидал в 1994 роскошного урожая, в самом худшем случае еще годом позже.
Начать с чистого листа в 1993 году в Ferrari я считал хорошей мыслью по многим причинам.
Во-первых, из-за денег. За несколько лет Ferrari превратилась из наихудшей в наилучшую оплачивающую команду, по крайней мере, для гонщика номер один. Это соответствовало пропасти между постыдным отсутствием успеха и давлением на них.
Во-вторых, потому что Ferrari — это все-таки Ferrari, со всеми чудесными эмоциями, за этим скрывающимися.
В-третьих, в мои 34 года и с опытом Сенны я чувствовал себя достаточно взрослым и технически зрелым, чтобы вывести безнадежную команду из кризиса. Причина кризиса была не в самом длинном периоде без побед в истории в Ferrari, это был только симптом. Значительно хуже было отставание в технологиях и принципиальный недостаток мощности. Среди инженеров многие работали уже целую вечность, и большую часть из них абсолютно не интересовало, что за чудеса в это время разрабатываются в Англии или Японии. Миф Ferrari между делом отрастил себе жирный зад.
Самые сообразительные были слишком хорошо оплачиваемыми, чтобы высовываться. Было много привилегий и мало творческого потенциала, не говоря уже о конфликте личных интересов. Старый принцип игры в водное поло (ударов под водой не видно), о котором писал еще Ники Лауда, цвел пышным цветом.
Когда президентом Ferrari стал Лука Монтеземоло, гоночный директор Ferrari первых лет эры Лауды, он сразу же восстановил старые связи и взял Ники в советники. Это было правильно в той степени, что Лауда не заботился об итальянских интригах, говорил прямым текстом и мог пробить заплесневелые структуры. С другой стороны, он, как правило, занимался диагностикой на расстоянии, потому что Ferrari была для него работой по совместительству, наряду с его авиалинией и, конечно, это делало ее менее эффективной. Но все-таки он понял, что нужно вернуть Барнарда, и необходим такой гонщик как Бергер, который мог бы сообщить инженерам, что-то умное и подтолкнуть их вперед. Гоночный гений Жан Алези должен был остаться, с Капелли расстались, Ларини остался в резерве.
Итак, я согласился на эту работу, рассматривал 1993 как подготовительный год и ожидал в 1994 роскошного урожая, в самом худшем случае еще годом позже.